ЗЕМЛЕДЕЛИЕ - КАК МИРОПОНИМАНИЕ

Сама эта идея - грандиозное метафизическое сцеп-

ление. Земля - это мать, та, которой свойственно ро-

дить, порождать, давать прибыток бытию через Эрос

и естественное рождение, через самую жизнь.

это искусство, прибавление к бытию через творение.

А творение в отношении природы и ее способа - рож-

дения, выступает не как жизнь, а как смерть: срубается

дерево, чтоб построить дом. В отношении ж к бытию

(а не к природе) созданное трудом выступает уже как

воскресение: то, что носилось в рассеянном бытии в

потенциях, прототипах, прообразах, идеях, сначала воп-

лотилось на жизнь в природе, потом подверглось уби-

ению трудом и цивилизацией - и на этом уровне стало

сырьем, полуфабрикатом, пассивной глиной, которой

ум через человека и его деяния форму придает, по

замыслу и идее.

Итак, дело - антоним родам. Земле же присущи -

роды. Так что соединение <земли> и <дела> есть на-

сильственное супружество, кесарево сечение - желе-

зом плуговым.

Но поскольку Земля - не самоцель, а лишь частица

в бытии, то насилие над нею через людей и цивили-

зацию, изменение ее естественной непотревоженной

жизни вполне может быть допустимо и даже оправдано

и необходимо: в высших видах Бытия и с точки зрения

последнего может быть важнее, чтоб прокормился и

уцелел паучок-человечек, нежели остались в Англии,

например, леса и луга, эти естественные покровы Зем-

ли - пусть ее шкура будет содрана. Однако ж и ин-

терес Земли может быть бытию равномерно дорог,

смотря где, - и оттого разное отношение к земледе-

лию в разных народах и законы об этом.

Например, в Индии земледелие - дело грешное:

брамин никогда им не должен заниматься, а разве

что вайшья и шудра.

ва Земли, вторжение с людским эгоизмом в естест-

венный правопорядок природы. И одно дело - рас-

пахать степь, равнину, долину где-нибудь в умерен-

ном климате, где трава лишь по пояс, не выше, и

человек один - высшая мера вещей и существ и

может иметь свое суждение, свой интерес и свою

ценность осознать как более центральную бытию,

чем существование кузнечиков, травок и цветов, ко-

торых он лишит жизни, вспахав и засеяв поле. Но

когда кругом джунгли, лианы, заросли, где цари -

слоны, тигры, обезьяны, змеи - такое кишение су-

ществ, каждое из которых и сильнее и снабжено от-

стоять себя от человека, - значит, это недаром, зна-

чит, природа заинтересована в их бытии и своими

стихиями и законом (богами, асурами, ракшасами ин-

дуизма) их крепит против человека. Ведь здесь, чтоб

возделывать землю, надо джунгли сжечь, животных

уничтожить. А ведь эти же джунгли и человека кор-

мят: одежда, жилье, пища как плоды - все самой

природой здесь в изобилии человеку доставляется,

ну - сколько положено, не больше; оттого, если

плодится население больше меры, - его вина, ему и

расплачиваться. Человек здесь не имеет права за-

драть голову и почувствовать и заявить, что он выше

всего, что он - <мера вещей>, что он - <цель при-

роды> и что <все - для человека, все на благо че-

ловека>. Гуманизм здесь неестествен, ибо к человеку

столько же сострадания, сколько и к слону, и к ко-

рове, и к обезьяне - к ним, священным животным,

даже больше. И человек знает свой шесток в разум-

ном правопорядке природы и будет умирать с голо-

ду, но корову не зарежет.

И недаром - при малом земледелии, труде и ис-

кусстве - здесь, в Индии, дарами природы существует

гораздо больше людей, нежели в Европе, где человеку

все дозволено и где он прокармливать себя в поте

лица своего должен.

И усилия Логоса в индийском Космосе направлены

не на преобразование природы во имя человека, а на

уяснение человеком своей дхармы, своего пути в неиз-

менном бытии - как частной улочки в его городе: чтоб

город существовал и подтверждался.

ная глина и материал для духа человека, но сам человек,

его существование - есть материя, в которой облекает-

ся Брахман (как вселенский дух), и жизнью своей чело-

век должен над собой (а не над природой) работать, се-

бя, а не землю возделывать. Оттого - Веды, обряды,

йога, буддизм - столько инструментов для обработки

человеком самого себя, своей души и дыхания: чтоб

львиная доля энергии и времени его существования на

это уходила, - и так мало здесь было орудий труда и

индустриальной прыткости, которые суть экстраверт-

ность, направленность человека вовне себя как в <не я>,

империализм, видение в глазу природы сучка-задоринки

и не видение в себе, в своем существе - бревна, так что

усилие идет на усовершенствование природы, материи и

богатства, а не на самоусовершенствование и культиви-

рование божества в своем бытии.

В журнале <За рубежом> за 1968 г., № 6, на с.

13, в статье <В Южно-Африканском Союзе> помещены

два снимка, которые дают воочию узреть, что такое

туземцы и чужеземцы в Космосе тропиков. На одном -

лица белых фермеров на аукционе. На другом - жи-

тели одного из бантустанов у знахаря.

Существа, необходимые местному Космосу, - мяг-

ки, не напряжены, непритязательны (как одеты! - почти

раздеты), смотрят друг на друга, внутрь своего круга,

между собой умиротворенно замкнут их взгляд.

А вот волкодавы, хищники, нацеленные, подстерега-

ющие взглядом из засады шляп (те же - гололобые, се-

бя предоставляющие), все направленные экстравертно

на цель, вне себя; они - на пределе активности: схва-

тить, урвать, преобразовать, усовершенствовать (что

значит для них - привести в соответствие со своей че-

ловечьей мерой); собранные (как руки - в позе наполео-

новского империализма! - а у тех руки висят или полусог-

нуты) и не способные совершенно на себя оборотиться и

увидеть свое уродство: у одного рот хищно-рыбий, кни-

зу углы - притяжение земли и воды, низа мира; у друго-

го торчат колющие пики усов; тогда как у тех рот в полу-

улыбке, углы кверху, к небу, как у месяца.

плуги, взрезывающие пространство: для устремления

пробивания клювы. А у тех - округлость, приплюсну-

тость, самозакругленность, на себя обороченность, са-

модостаточность - очертания как у округлого плода с

тропического дерева. У этих же черты - угловаты, рез-

ки, квадратны, как у форм машин и механизмов: плоско-

сти, углы, рычаги рук, резцы носов. И проступает специ-

ализация, односторонность, обрезанность человека, сня-

ты в полтела, ибо только мозг и руки в них важны; те же

всею фигурою прекрасны, как серны, антилопы гибкие.

А эти - крабы, танки панцирные. Недаром у Лоуренса в

книге <Любовник лэди Чаттерлей> люди породы индуст-

риальных дельцов сравниваются с раками, крабами, ома-

рами^; то же и у Драйзера в <Финансисте> - спрут, сло-

вом, земноводные, что соответствует и моему образу

выше: <рот хищно-рыбий>. Фермеры сидят как крабы с

клешнями сведенных рук, под панцирями шляп и пиджа-

ков и с глазастыми панцирными выпуклостями очков.

Здесь эти люди - в инокосмосье - уродливы. Они

же у себя в Англии или Германии - прекрасны, ибо

соответствуют Космосу, где активность и предприим-

чивость изыскуются от человека самим бытием.

В умеренном поясе у оседлого населения земледе-

лие - основа нравственного здоровья народов (ср.

Маркс об этом - и Лев Толстой). Отчего? Да оттого,

что здесь человеку нужно воздвигать зону жизни на

земле - до своего уровня и выше: через насаждение

злаков, конопли, садов, строительство домов, городов,

небоскребов - чтоб выровнять слой жизни с горами

тропиков и севера, с эвкалиптами, секвойями (посред-

ством небоскребов), со слонами и китами (посредством

танков и подводных лодок), с птицами - посредством

самолетов.

Труд здесь красит человека, тогда как в Индии -

лишь частично, а то и уродует.

изобильно наличное - в этом подвиг, от человека

ожидающийся: не мешать собою, своим тупым дви-

жением, а вслушиваться, - тогда как в средней по-

лосе человек призван к дерзанию, выйти за пределы

себя <на труд, на подвиг и на смерть>: на Арктику

походом, на мерзлоту, на великие стройки, ударные

стройки и т.д.

Из человека в английском Космосе угля и тумана выводится

новая порода людей (вообще идея выведения новых пород су-

ществ созданием искусственных условий - англосаксонская,

ср. Свифт: <лилипуты>, <йэху>, <гуингмы>; Дарвин - теории

естественного и искусственного отбора: Уэллс - <морлоки> и

<элои>. люди будущего). Сэр Клиффорд <становился почти це-

ликом существом с твердой деятельной скорлупой (efficient

shell) снаружи (of on exterior - букв. - со стороны внешнего

мира) и с мягкой внутренностью (pulpy interior - внутрен-

ность - как чувствительная пульпа, осязание) - одним из

удивительных крабов и омаров (crabs and lobsters) современ-

ного индустриального и финансового мира беспозвоночных

(invertebrates) ракообразного типа с оболочками из стали, подо-

бно машинам, и внутренними телами из мягкой пульпы> D.H.

Lawrence Lady Chatterley's lover. Privately printed / 1930, p. 129.

То есть в средней полосе и к северу Земли человек

призван к восполнению недостатка жизни - как по-

сланец юга, теплокровное животное, солнце в сердце,

в себе несущее - чтоб льды растапливало. На юге от

человека изыскуется самоохлаждение - с помощью

омовения (вода), дыхания (йога, прана), созерцания све-

та (буддхи). На севере же человеку пристало разогре-

вание с помощью энергетики: угля, нефти = извлечения

земного огня, света-электричества; с помощью горячи-

тельных напитков и страстей - распалялись интересы,

цели и эгоизмы, чтоб подвигать человека на дело вовне

себя, чтоб выходил из себя (отсюда апология <погони

за счастьем>: Гельвеций, Стендаль - и за <успехом>:

Америка), зацеплять его, и изнутри наизнанку чтоб вы-

ворачивался, распластывался, распоясывался.

нужно умерение, сдержанность, отрешение, йога само-

обуздания, жертвы Брахмы, Пуруши или Христа за лю-

дей. Обеспечив себя этим образом заранее <искуплен-

ного греха>, порешило человечество двинуться на север

и строить цивилизацию в средней полосе мира (в Ев-

ропе, Америке) и там предаваться оргиям целеустрем-

ленной эгоистической активности: промышленности,

практике, войнам, грызне - сплошной экстравертно-

сти, преобразованию среды и условий для улучшения

человеческой натуры. И христианство и всякого рода

морализм был нахлобучен сдерживающей смиритель-

ной рубашкой - как церковь и храм: и заведен ритм

недели (= недеяния) - чтоб чтили субботу и воскре-

сенье, то есть хоть как-то ограничивали бы прожорли-

вую деятельность праздниками - святою праздностью -

и продевались бы созерцанию, теории, а не практике -

трудом (как и Бог сам на день седьмый творения - вот

вам пример).

Вот почему христианское миссионерство у перво-

бытных народов в тропиках: в Африке, деже в Индии -

излишне: не туда суется, там оно не нужно, ибо не их

учить удержанию от излишне распоясавшейся активно-

сти <я>.

Цивилизация - практика, тогда как теория (от греч.

<теорео> - созерцаю, умозрю) расцветает в проме-

жутке между избытком природы и избытком цивили-

зации: в субтропиках Индии, в Элладе, в Европе в срав-

нении с Америкой и т.д.

Земледелие - согбение, поклон, поза молитвы, пре-

клонение вертикали человеческой гордыни: задранный

нос опущен книзу и замкнута фигура в полукруг, в

колесо: не грудь колесом, а спина - горбом. Грудь

колесом нужна - для рассекания воздуха: как у же-

ребца, и зоб у птиц - для продвижения вперед и

выше (так и самолету, чтоб воздушные потоки его под-

няли над землей, надо приспустить крыло - задрать

грудь для обтекания).

При земледелии взгляд уставлен вниз, на борозду,

в землю, в прах, откуда я и куда возвращуся. Это -

школа смирения, т.е. бытия с миром в душе.

В то же время - это почерпание (через взгляд) силы

от Земли (как Антей); торфа, угля поддать горючему

взгляду, что Землю светом ума, плана и замысла своего

пронзает в совокуплении, чем и является возделывание

земли, ее вспашка, сеяние и жатва - а именно: соитием

цивилизации (искусства) с природой (естеством); здесь

они смыкаются - в сельском хозяйстве, в агрикультуре.

Сельское хозяйство! На землю осел, сел - и съел

(въелся, зарылся лицом, пастью, горстями, руками-плуга-

ми загребущими - замкнулся - хозяин!).

А в Индии, если сел - так в позу лотоса (основная

поза - асана созерцания) садись устойчиво: плоскость

зада и скрещенных бедер к плоскости земли, что зна-

чит оттолкновение на невоздушной подушке (земледе-

лец же мало того, что стоит цепкими ногами с когтями

пальцев, но еще и острием сохи-плуга вонзается), отказ

от земли, а может, напротив: срастание с нею, слеп-

ление, склеивание, как двух пластинок, перенятие ее

силы, оттягивание ее на себя - через наибольшую

плоскость соприкосновения, чтобы в меня сила земли

перелилась, и тогда я уподобляюсь ее растению, собой

ее продолжаю, силу жизненную постигаю, ибо ее ими-

тирую: прорастание - и сам раскрываюсь навстречу

пространству и верху - как цветок.

В земледелии ж человек от верха мира и про-

странства отвернут, изогнут колесом - в пружину

себя собрал, чтоб силу, из земли в меня через рост

мой по ногам некогда перетекшую, передом - рука-

ми - в нее же вонзить. Здесь площадь соприкосно-

вения уменьшается: ибо от меня, малого, надо на

Землю, большую, обратно воздействовать, так что ко-

лющим, враждебным острием ногтя, руки, сохи, плу-

га, лопаты, мотыги - а не мирной, доверчивой пло-

скостью зада и бедер - к земле обращен человек.

То есть земледелие - четвереньки; ну да, человек

здесь вновь четвероногое: на двух ногах стоит, а ру-

ками к земле, их продолжив сохой, плугом, опять

возвращается, припадает.

Так что земледелец не так уж мирен: он непрерыв-

ный Земли насильник и изувер. Горожанин уж заби-

рает выше - воздух травит: промышленник - глубже:

недра шахтами бурит. Однако земледелец, как сущест-

во переднего края меж цивилизацией и природой, эта

крайняя плоть человечества - бытию посвящена и им

освящена, ибо прямо желание Земли чувствует, на него

настроен и волю бытия исполняет, так что где не надо

самой Земле дополнить Эрос неба, дождя и раститель-

ных корней осязанием, ощупываньем, чесоткой земле-

делия - там оно и не пойдет, как оно с трудом идет

в лесных, сероземных почвах или на севере - где

космос мерзлотой в поры Земли вонзился: и зато как

успешно в долине Нила, где поверхность Земли совер-

шенно гола и ничем ее Космос не щекочет, не балует -

тут и насели муравьи-людишки, и давай здесь иррига-

цию, пирамиды, плотины возводить. В Сахаре-пустыне

Земля удовлетворена прямым вонзанием жгучих лучей

солнца, и более, значит, ей ничего не надо. На севере

жало бытия Землю мерзлотой и льдами насквозь про-

хватило и глубже. Недаром там мужик - Дед-Мороз

повелевает - Красный нос! (субститут - заместитель

фаллоса) и глядит:

И нет ли где трещины-щели,

И нет ли где голой земли...

(Некрасов)

т.е. - хорошо ли ее задраил? - и

Тепло ли тебе, молодица?

(== Земля. - Г.Г.)

Ибо при замерзании то же ощущение блаженства,

растворения, умиротворения и истаивания, вознесения в

бытие, сладкого слияния со всеединым, что и в тропиче-

ски-индийской нирване: так прибирает Бытие душу раба

своего, снеговым саваном прибранную, принаряженную:

В самом чистом, в самом нежном саване

Сладко ли спать тебе, матрос?

(Блок)

9.11.68 г.

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ЗОДИАК:

ЖИВОТНЫЕ - МОДЕЛИ МИРА

27.Х11.87 г. Ведущий. Имеет смысл присо-

вокупить сюда мои размышления над тем, какую бога-

тую символику таят в себе образы различных живо-

тных, отчего и почитаются они за священные (тотемы!):

ведь в них представляется целый Космос. Толкования

эти я проделывал в ходе анализа литературных произ-

ведений: русского поэта Тютчева, эстонского прозаика

Таммсааре и киргизского писателя Чингиза Айтматова.

Лебедь и Орел

(Натурфилософский романс на стихотворение

Ф.И. Тютчева <Лебедь>)

Пускай орел за облаками

Встречает молнии полет

И неподвижными очами

В себя впивает солнца свет.

Но нет завиднее удела,

О лебедь чистый, твоего -

И чистой, как ты сам, одело

Тебя стихией божество.

Она, между двойною бездной,

Лелеет твой всезрящий сон -

И полной славой тверди звездной

Ты отовсюду окружен.

Впервые у Тютчева появилось тело, существо живо-

тное - но какое! Лебедь - птица света. И она, <лебедь

белая>, - начало женское: связана с водой - <плывет>.

Лебедь - русское космическое священное животное,

чья плоть (земля) соткана из света, воздуха и воды.

Однако <да> в логике русской мысли не может быть

сказано, не оттолкнувшись через некое <нет>. Для жерт-

воприношения <нет>-у, для <сведения на нет> здесь взят

Орел - птица чужеродного Космоса. За что же он от-

вергается как не свой, не родной? Орел - темен, пло-

тен, земен, есть летучий камень и, хотя прямо в свет

солнца взирает, но <очами неподвижными>, зеркальны-

ми... Впивает свет, но не светлеет сам. В Орле мир явлен

своими твердыми конечностями в стихиях: огнем и зем-

лей (<огнем и мечом> - почти). Лебедь же -всеобщая

размытость, воплощенная переходность, отсыл каждой

стихии от себя в другую: <нет, не я здесь, - словно го-

ворит земля, - а воздух и свет>. <Нет, не я здесь, -

словно говорит воздух, - но вода, свет, земля>. И т.д.

Это - <божественная стыдливость> (а <божественная

стыдливость страданья> у Тютчева - категория русско-

го мира), - и недаром русская красавица - <лебедь бе-

лая> - очи долу потупя держит, стесняясь своей красо-

ты и светоносности, ее прикрывая.

Но птица эта столь универсальная, что даже двупо-

лая: можно сказать и в мужском, и в женском роде:

<лебедь чистый> (у Тютчева), <лебедь белая> - в на-

родной поэзии. Даже пол здесь размыт: не поймешь -

мужик или баба.

В отличие от Орла, который не отражает свет тём-

ной плотию своей, лебедь сам есть сгусток света, от-

вердение света в чистом пространстве, сам светоносен.

Вот идеальный русский Космос! - недаром его поэт

создает <из пламя и света рожденное слово> (Лермон-

тов). Вот идеальная плоть по-русски: кристалл, чистая

прозрачность (опять от <зрак>: <прозрачность> есть

свойство протяженных тел с точки <зрения> света).

И свет здесь не вещественный (огонь, <молния>,

<солнце> - то, что зрит Орел), но чистый: <чистая

стихия>, и скорее свет звездный за него представи-

тельствует, чем солнце.

Орел - односторонен: лишь <за облаками>. Лебедь

же - <между двойною бездной>: как двойное бытие

рассеченных туманом гор (в стихотворении Тютчева

<Утро в горах>), <на пороге как бы двойного бытия> -

занимает русскую точку в пространстве. И его естест-

венное законное дело - <всезрящий сон>. Это птица -

провидица, чей, верно, глас - <пророчески-прощальный>.

Орел - птица божьего гнева: перунов, грома и молнии.

Лебедь - птица милости. И звучность имени <Ле-

бедь> - насквозь родная: мягкие согласные, связанные

через <е> - горизонтально-долевое вытягиванье мини-

атюрного космоса рта при слегка сплюснутом, нахло-

бученном нёбе.

К.В. Пигарев в примечании к стихотворению сооб-

щает: <Как указывал Ю.Н. Тынянов, "сопоставление

(символическое) орла с лебедем было излюбленным в

европейской поэзии, причем в этом символическом со-

стязании побеждал орел. У Тютчева победа за лебе-

дем... " Действительно, в стихах В. Гюго, Ламартина, А.

Шлегеля, Цедлица орел являлся символом борьбы и

мятежности, а лебедь - покоя и созерцательности>^.

Конь морской

(Натурфилософский романс на стихотворение

Ф.И. Тютчева)

О рьяный конь, о конь морской,

С бледно-зеленой гривой,

То смирный, ласково-ручной,

То бешено-игривый!

Ты буйным вихрем вскормлен был

В широком Божьем поле;

Тебя он прядать научил,

Играть, скакать по воле!

Люблю тебя, когда стремглав,

В своей надменной силе,

Густую гриву растрепав

И весь в пару и в мыле,

К брегам направив буйный бег,

С веселым ржаньем мчишься,

Копыта кинешь в звонкий брег

И - в брызги разлетишься!..

Перед нами водяное божество, русский кентавр. Из

чего составлен? Греческие водяные божества: нереиды,

Протей, дельфины, тритоны - выплывают из глуби,

более связаны с толщей, с телом воды. Русский же

поэт видит на море коня - того, кто еле касается

низа, а летит как птица - воздушен - то есть Парус!

Недаром он - сын вихря, ветра: <Ты буйным вихрем

вскормлен был // В широком Божьем поле>. Море ос-

воено - через поле: ширь, степь - как равнина рус-

ская^.

^Ф.И. Тютчев. Лирика. - Наука, М.: 1965. Т. 1. -

С. 344.

f)

Горьковский Буревестник потому так привился, что реали-

зует тот же образный архетип, что у Тютчева и Лермонтова

(<Парус>). Море - <седая равнина> (убеленное по-русски). На

нем - Ветер. Буревестник - <между тучами и морем>, как и

Лебедь и челн - <между двойною бездной>. Он сам - световая

птица черного солнца - <черной молнии подобный>.

А мышление о море степью и у Горького есть: <Бу-

ря на море и гроза в степи - я не знаю более гран-

диозных явлений природы>..

И движение на нем - далевое, горизонтальное (эл-

линские ж - из глуби приходят и вглубь уходят: вер-

тикален их вектор). Тело в коне - водяное ( <с блед-

но-зеленой гривой>), но душа - ветровая. Воздух и

морская вода здесь - варианты основного противопо-

ложения: свет (небо) - земля, как родителей всего.

Нрав Коня морского - <то-то>: не однородно-ста-

бильный:

То смирный стоишь под стрелами врагов,

То мчишься по бранному полю...

(Таков и Илья Муромец: то сиднем сидит 33 года,

то богатырем гуляет). Нет устойчивого положения, са-

мостояния, а разнесен на крайности - на пороговые

состояния. И его <я> - нет в точке, в данный момент:

оно - <пророчески-прощальное>; то ли память о преж-

нем <то>, то ли ожидание будущего <то>. Это <я> по

природе своей - отсыльное: не самодовлеющий сгу-

сток, а распыленность.

И эта истина состава его существа сказывается в

том, что его смерть есть распыление, рассеяние: <в

брызги разлетится>. Бог его вихрем создавал - и те-

перь вновь из него вихрь выходит (<брызги> - водяная

пыль). Природа себе же на игру создает прекрасные

существа - и губит их, себя же украшая. Потому такая

смерть - совсем не смерть и не ужасна, а есть твор-

ческий акт, рождение красоты, явление пышного цвета:

Люблю я пышное природы увяданье...

И русский поэт когда любит Коня? Когда он стрем-

глав мчится навстречу погибели. Для того так живо

описана плоть и одеяние Коня морского - чтобы

явить, разодеть его в великолепное убранство для <свя-

щенной жертвы>: так и Поэт - у Пушкина, призван-

ный к священной жертве, радостно стремится навстре-

чу бездне, где высшая вспышка, и чудный рассвет.

Само создание русским мифотворцем именно Коня

морского - многоглаголюще. Медный всадник и водя-

ная стихия мирового потопа - опять сопряжение коня

с водой. Всадник же - вихрь. Петр - <божья гроза>,

<движенья быстры>...

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

Копыта кинешь в звонкий брег

И - в брызги разлетишься!

И сюжет <Медного всадника> - это восстание сти-

хии Воды, праматери всего, - на затвердевшего = во-

зомнившего быть самостью - Коня, казнение чада-

Свинья и Овца

Совершая свое <Интеллектуальное путешествие в

эстонский космос> в декабре 1976 года (по ходу

чтения романа А. Таммсааре <Варгамяэ>), я дивовался

новой для меня в этом мире иерархии животных. Ка-

бан и свинья тут - основные тотемные животные и

материал для сравнений с человеком. <Труднее всего

Юссю приходилось с ложками. Никак не удавалось

вырезать их похожими на нижнюю челюсть свиньи,

как хотелось хозяину. А ложка непременно должна

быть вроде свиной челюсти, это Варгамяэ Андрее

знает твердо>^.

Тогда в процессе еды я - как кабан: обретаю его

силу и упорство, квадратная челюстная хватка на меня

переходит в ходе литургии еды с этой <лжицы> -

челюсти свиной.

<Свиньи уже на дороге, на выгоне им нечем пожи-

виться. Брюха у них пусты, свисают, как кузнечные

мехи. Завидев хозяйку, они подымают жалобный визг,

будто они вовсе не свиньи, а заколдованные дети. И

хозяйка разговаривает с ними, как с детьми, ведь у

ней еще нет своих> (с. 62).

Как розна шкала ценностей! Свинья - это грязно-

<трефное> животное в космосе семитски-исламском,

презрительное - в среднеевропейском (уравнение: <ты -

свинья> звучит оскорбительно в германстве и росссий-

стве), для прибалта-северянина положительное сущест-

^Таммсааре А. Варгамяэ. - Таллинн, Ээсти раамат,

1975. - С. 78.

во, с кем безобидно можно сравнивать и человека и

деток любимых...

И в пословицах эстонских: <Свинья сказала: "Коли

у меня есть клочок голой земли с мою шкуру, то я

прокормлю себя и своих поросят ">. Свинья - образец

матери и мера поведения - дама, <приятная во всех

отношениях>, в Космосе народа земледельца. В посло-

вице этой приведены друг ко другу свинья и земля =

домашнее скотоводство и земледелие: свинья глядится

в землю, земля - в шкуру свиньи, как в зеркало.

Антиподна Свинье - Овца. Овца для народа зем-

ледела и помора - таинственное, как бы чужекосмос-

ное тут животное, в отличие от свиньи, которая свой-

ска и понятна. <Ужаснее всего было (на восприятие

детей Варгамяэ. - Г.Г.), когда закалывали именно овец, -

все происходило так таинственно и тихо. К тому же

овца как бы святая тварь. Никто никогда не вгонял в

нее беса (имеется в виду евангельская притча о том,

как бесов вогнали в стадо свиней и они бросились с

крутизны в озеро. - Лк. 8. 32-37, - притча, которую

Достоевский взял в качестве эпиграфа к роману <Бе-

сы>. - Г.Г.), про нее даже пели, глядя в молитвенник

(опять же в библейской символике Агнец-ягненок -

сравнивается с <сыном Божиим>. - Г.Г). Старый хо-

зяин Эммасоо, большой мастер оскоплять животных

(он не оскоплял только жеребцов), никогда не прика-

сался ножом к барану, не обнажив головы, голой как

яйцо.

Другое дело - свиньи. Они визжат, и когда их

оскопляют, и когда их режут или вдевают им в нос

кольцо, и от этого визга детям как бы полегче на

душе> (с. 274).

И в кухне эстонской меня поразило смешение того,

что не смешиваемо в России иль в Средней Азии: яб-

лочное желе (компот), а в нем остров (как бы Сааре-

маа) сливок. То есть, корова - с садом (= свинья под

дубом, <свинья в апельсинах>): <земле-вода> - с <ог-

не-водой>, солнечной: как если бы смешать молоко -

с вином!

Или - молоко с мясом: кровяная колбаса (<вяра-

кяэ> - кажется), где в кишке кровь перемешана с

мукой, а жарится в молоке: <Во! Блюдо!> - объясняли

мне вчера.

Но мясо с молоком - табуированная на юге смесь.

Даже в Библии запрет: <Не вари козленка в молоке

его матери...> А тут они сближены, мясо и молоко (как

и полы тут: мужское и женское, в языке и быте...).

Мясо == огне-земля. Молоко - свето-вода. Мясо -

смерть, молоко = жизнь: освобождение существа от

его мяса означает ему смерть; опорожнение вымени (а

также яиц и яичников) от молока (семени) означает

опустошение для vita nova (чтоб начать жизнь сначала),

есть <воскресение>. Так что, поедая мясо, мы едим

смерть - и одинарно-конечное существование, идею

уникальности в себя въемлем и ее тоску...; пия же

молоко - внемлем <жизнь вечную>, вечно новую... Так

что такая еда = литургия (а еда есть причащение на-

шего организма, тела к местному Космосу, к Целому):

мясо с молоком - равномощно Евхаристии южной,

где хлеб с вином = <тело и кровь Господня>.

И про кровь интересно: русские, когда режут ско-

тину, кровь выпускают, выливают на землю. Кочевник -

сосет прямо теплую, из шеи, <из горла>, когда она

хлещет. Земледелец-эстонец размешивает ее с мукой,

кашей, заталкивает в чулок кишок - на сбережение

(как бабы и бабки - деньги), т.е. во Время кровь пе-

реводят, впрок, по-земледельчески, зарывают: ибо пе-

ремешивание крови с мукой есть как бы посадка крови

во прах осолнечной земли (муки-зерна), или наоборот:

орошение-поливка, мелиорация (<улучшение>, <подоб-

рение>) <земли>, а именно: муки - <водой>. Да и какой

земли и какой водою! Мука ведь есть лишь по форме

частиц - <земля-прах>, песок. На самом-то деле она -

из зерна, а зерно = солнце на палочке растения-стебля

(как <подсолнечник>), притянутое и связанное с зем-

лей. Зерно - микросолнце, оземленное небо. Так что

мука - это солнечный снег: еще и белизна света тут

в качества входит, плюс к огненности и земельности.

Так что, когда добавляют в эту уже смесь первостихий,

что содержится в муке, еще и воду и закваску (<во-

до-землю>, что возбуждает брожение, пропитывает

воз-духом поры и поднимает тесто), а потом - и в

огонь печи, - то действительно в итоге возникает уни-

версальное космическое существо - <божество>, со-

тканное изо всех стихий и качеств. И Хлеб -

величайшее естественно-искусственное божество, рож-

денное и сотворенное...

Ну а что за <вода> - кровь? Это - вино из ви-

ноградника тела, всех его клеток = ягод, гроздей =

органов выдавленная, пожертвованная. Тело - сад, за-

пеленутый в мешок-пещеру кожи. Когда режут - сад

раскрывают и сокровища его, и что было тайным -

делают явным...

Южанину, арабо-исламцу, семиту, нельзя пить вино,

но можно - кровь. Русский - срединный (как и за-

падноевропеец и германец) - не может кровь пить,

не пьет и вино, но водку - белую, или брагу-пиво,

хлебные, злачные... Северянин уже - ест кровь. Там

всё твердеет: огонь-свет - из сала-жира у эскимосов...

Вода там и жидкостная форма всего - отвратна им,

ибо есть - смерть - разбухание и отсыревание во

холоде.

Вон в Сибири: мороз в 40-5 0 градусов переносим,

ибо сух воздух, а тут при 0,-1 градусе промозгло и

до костей пробирает: вода - как проводник-лазутчик

мороза, волнами-лучами, своими иглами прокалывает

насквозь непрерывно-континуальностию своею, - и

делает то, чего воз-дух сухой сделать: так вонзить в

тебя мороз! - не может, ибо в нем (в воздухе) -

пустотами разделены атомы мороза, не вытянуты в ко-

лонну, как в волне промозглой воды-жижи.

...Араб-кочевник, тюрок, монгол в поясе субтропи-

ков - уже пьет кровь животных. Кровь - вода, жид-

кость, столь ценная здесь, в космосе суши. И как пьют

и умываются мочой верблюда, так и кровь пиема... Са-

ма форма жидкости здесь алкаема, божественна. И

хотя человек-кочевник есть кентавр на коне (иль вер-

блюде), сожительствует с животными - тем важнее

ему от них и самоотличаться. И потому в арабо-пер-

сидской поэзии, наряду со сравнениями человека с ко-

нем, газелью... - уподобляют его цветку, розе, кипа-

рису - т.е. растению (что здесь редкостно и ценно),

или звездам небесным, или камням подземным, драго-

ценным, т.е. тому, что подальше... Вот и у Айтматова -

Тополи, заносные, диковинные, не менее важны в сим-

волике, чем Конь и Верблюд...

Верблюд и Рыба

29.1.77 г. Повесть наша^ - о любви центра Евразии

к Великому Тихому океану, антиподу своему, о само-

отвержении крепи гор и степей ради глади водной,

^ <Пегий пес, бегущий краем моря...> Чингиза Айтматова.

любя - <иную жизнь и берег дальний>... И как сре-

доточия космосов этих - божественно-совершенные в

своем роде существа: Верблюд (Конь) и Рыба. Вникнем

в них - как в символы, мифы и модели мира: чтб в

них, какое возможное нам сказание о сути бытия со-

держится? Верблюд (Конь) - весь в конечностях. И

выполз жизни из океана на сушу был сопряжен с по-

явлением лап-ветвей у земноводных. Рыба же - су-

щество бес-конечное: и в прямом, и в переносно-ду-

ховном смыслах: излучает из себя идею непреходящего

Первобытия-небытия, мира как Целого, бесполого, -

и сама она андрогинна, обтекаема, в форме шара-ова-

ла-яйца. И потому мир - на рыбах представляется по-

коящимся, т.е. конечное - на бесконечном, как фун-

даменте и исходе своем. Когда же Единое Целое рас-

кололось на мужское и женское, тогда конечности все -

на стороне мужского (вплоть до надувного-наводного

отростка - червячка гениталий), а бесконечность пер-

вично-нейтральная - на стороне женского: воды. ры-

бы. И потому все первопонятия для постижения Еди-

ного Целого - женского рода (большею частью): ма-

терия, субстанция, идея, истина, красота, причина, судь-

ба, действительность и т.п.

Кит Моби Дик обозначается местоимениями всех

родов: он и it, и she, и he (оно, она, он), что выдает

его как универсум, Космос (недаром <на трех китах>

поставлена Земля). Две первоидеи совместно выража-

ются Рыбой: Единое Целое (шар, овал она по форме),

бесполость, андрогинность - и женское: она есть ок-

руглость женски-волновая, космическое бедро. И у

Айтматова - вдруг ярко-режущий выплеск из мисте-

рии и ее стилистики - к дневному свету и людским

размерам: <как самая обыкновенная женщина с хоро-

шими бедрами> ^ - о Рыбе-женщине так.

Верблюд же есть целое архитектурное сооружение,

машина не простой формы (как рыба), но с ухищре-

ниями-инструментами во все стороны: горб, ноги, зме-

ино ныряющая голова - целая он мастерская и фаб-

рика суши, выпестованная эволюцией жизни в предель-

ной дали от первичной воды Океана.

'Ч.Айтматов. Собрание сочинений: В 3-х тт. М.:

Молодая гвардия. 1982. -Т. 2, С. 135.

Он весь - членистоног, не земноводное, а земно-

воздушное он существо: птице-змея (голова орла и

змеи на нем - мудрости и гордости, царственности

облик: презирает он все и вся и людей - и плевал

на них... надменный).

И Рыба, и Верблюд мудры и молчаливы. Но Рыба -

мудрость изначальная, безразличная, а Верблюд - муд-

рость совершенного бытия, все постигшая, старческая

и презирающая мир, как Екклесиаст-Соломон...

И тоже обтекаемой формы фюзеляж верблюда, как

и рыбы. Но поставлен на рычаги-шатуны-кривошипы су-

ставов: для отталкивания-движения по суше-земле, как

веера плавников - для отмахивания от обтекаемой неж-

ности волн. Ноги-палки - орудия труда, как руки потом.

Так что, прежде чем обезьяна взяла палку, чтоб

превращаться в человека, и тем добавила третью кость

к двукостью составному руки, эту идею, вектор совер-

шенствования в эту сторону, сама природа-эволюция

подсказала, когда у вылезшей на берег-сушь рыбы

плавники стали в костяшки превращаться конечностей:

лап, ног, рук многосоставных.

И тут впервые принцип машины и орудия труда

предложен бытием: составность однородных деталей

(костей через втулки суставов) создает новый орган;

организм - как механизм строится (хотя эта же идея

уже в позвоночнике рыбы затеяна и в членистоногих

наземных: одно к одному... И все это - напрямую:

идея прямолинейности и необратимости, как Время, -

тем предложена).

Верблюд = гора (пик) на ножках, на подставке, как

рыба = волна: оба - <шишки на ровном месте>. Гора

есть каменная волна, окаменевшая буря землетрясе-

ния - в складчатость волновую геосинклиналей втверж-

дается.

И губы рыбы, и губы верблюда - мягки, шамкаю-

щи, старчески. Верблюд = аксакал, саксаул сухоустой-

чивый и водонепотребный. И рыба = баба - бабушка,

губами сказку бытия медленно перебирающая нудную.

Верблюд = термос: устройство многослойное для

хранения капли влаги жизни в убийственной суши сни-

зу и гари сверху, герметически непроницаемый пан-

цирь, - как рыба есть Наутилус, подводная лодка, гер-

метически хранящая <каплю> воз-духа в воздушном пу-

зыре - от всезаливающих вод, и твердь суши и кость

земли - от их же всерассасывающей способности.

Против жари неба верблюд ощерен горбом-крышей

дома своего самоходного, и там, в котле тулова, воду

несет против огня неба-верха и ветра дали-шири-гори-

зонтали-плоскости. От воли-тяги-пропасти низа, от зем-

ли-стихии, он на сваях ног восставлен, как на перпен-

дикулярах, и прокладкой воз-духа обережен: сам себе

небо над землей.

Сух, сухопар, сухощав - как совершенный муж-

чина должен быть: выносливый, волевой, нетребова-

тельный воин-монах-самец (сам!). Рыба же, напротив,

вся эластична, скользка, мягка, нежна - как жена:

пластична, податлива, упруго-гибка, восприемлюща, чут-

ка, танцующа... Этот же не гибок и не упруг, но же-

стоковыен, металличны трубы ног его.

Рыба = слух, Верблюд = глаз (остро-орлиный, узкий).

Верблюд членистоног.

Верблюд = труд (<что я тебе - верблюд - так

работать?>), а <рыба в воде> == образ легкости бытия,

непринужденности, безусильного существования, игри-

вого. Недаром и для умученного -ургией германца Шу-

берта форель - образ лучистой игры, любви, свободы

и счастья безмятежного - да^е на волоске лесы от

гибели... Так что тяга киргиза-верблюда превратиться-

воплотиться в нивха-рыбу - это мечта о беструдном

существовании, о золотом веке бытия.

Что же это у меня получается? Философические

вариации на айтматовские темы?

А почему бы и нет? Почему балет <Асель>, оперу

<Джамиля>, фильм <Белый пароход> сочинять можно по

канве сюжета повести, выражая средствами других ис-

кусств словесно явленное писателем бытие, а философ-

ствование бесправно своими средствами опевать-ови-

вать сей стержень сюжета? Ведь таким способом и

вскрыть можем, что писатель, какой <один> пишет, а ка-

кие <два> и сколько там еще - <в уме> да в подсозна-

нии - таиться может: какие неподозреваемые и для са-

мого автора смыслы могут излучаться из его образов.

Так что философические фиоритуры и натурфило-

софские рулады свой смысл имеют и эстетическую

ценность.

В мифе этиологическом о происхождении нивхов

(народа Рыбы-женщины) недаром Рыба стала женою

самого недотепистого внешне из трех братьев - того,

кто хромоног, как Гефест (мастеровой-ремесленник),

колченог, как верблюд-трудяга. Так что в соитии их

совершается совокупление Верблюда и Рыбы, в резуль-

тате чего и возникает народ-гибрид: гиляк-нивх, в ко-

тором киргизский писатель и себе родное, и <свое дру-

гое>, дополнительность себе чует.

Свое в нем - это медитация-воспоминания-снови-

дения при покачиванье в седле каяка, в кочевье по

волнам. И к ладье-каяку с теми же словами старик

Орган обращается, с какими Танабай - к коню Гуль-

сары: <Я люблю тебя и верю тебе, брат мой каяк, -

говорил он лодке. - Ты знаешь язык моря, ты знаешь

повадки волн, в том твоя сила. Ты достойный каяк,

лучший среди всех, соструганных мною. Ты большой

каяк - два лахтака и еще нерпа вмещаются в тебя.

Ты приносишь удачу нам. Поэтому я уважаю тебя> (с.

124).

А не свое - невспыльчивость, завидная рыбья сту-

денистость крови, терпение, что в старике и в отце

мальчика. Хотя в Мылгуне, в его истерике к шаману

ветров, мы узнаем приливное биение и Дюйшена, и

Танабая: свой брат, киргиз он в нивхах.

Ну а теперь Рыба и Конь - эту пару

продумаем: что тут нового проявится из сопоставления

обоих существ, рассматриваемых как космические, как

модели мира?

Конь - не верблюд, не ишак-трудяга лишь (хотя и

эта есть в нем ипостась, когда он - лошадь, коняга

и кляча - все женского, запомним, рода). Но он -

благородный жеребец, иноходец, птица во животных

земли, конь-огонь. Пегас поэзии вдохновенный, ветер,

скорость, властелин горизонтали, просторов насушных,

- как большая рыба-кит, Моби Дик - властелин Оке-

ана, Первоматерии. Кит - чрево (матка); в себе носит

Иону, образуя кентавра верхом вовнутрь. Конь же -

вывороченная наружу полость - изнанка кита с

Ионой, воссевшим с поверхности. Конь - кит пере-

лицованный. Конь весь - воплощенная наружа, внеш-

ность, царство поверхности и плоскости, где - рос-

кошь дали, движения, скорости. Рыба-кит - воплощен-

ное нутро, недро, полость, объем, глубина (как и без-

дна моря-Океана, где они плавают). Рыба есть глубина

во глубине, как конь есть поверхность (спина, где вер-

хом сидят) по поверхности (земли).

Потому Конь - тщеславен, красуется, воин, кеса-

рев плоский уровень истории, славы, героизма эффек-

тно-плоскостного. Конь - эстетика кесарева универ-

сума: кесари - на конях, а терпеливцы - во рыбах

(Иона) и молчаливцы. <Полцарства - за коня!> - во-

склицает Ричард III у Шекспира, и недаром они в урав-

нение вступают: конь и царство. Конь - животное

раджаса (так элемент-субстанция-<гуна> страсти имену-

ется в индуизме), кшатрия и раджи. Недаром коня в

курган с князем хоронили (ср. <Песнь о вещем Олеге>),

и ашвамедха (жертвоприношение ритуальное коня) в

Индии - символ приношения мира сего в жертву ат-

ман-Брахману.

И не случайно именно американская цивилизация,

вся нестерпимо-ургийная, трудово-усильная, наброси-

лась на рыбу в воде, ее преследовать и казнить: <Моби

Дик>, <Старик и море>... Тут не просто сюжетец, а

мифологическое отмщение, возмездие. Капитан Ахав -

это мятежный Иона, восставший из чрева кита во Эро-

се (Любви-Вражде) к своему поглотителю, в смертную

охоту за ним пустившийся. Рыба ведь - антиургия (ры-

ба в воде = безмятежность, беззаботность). А амери-

канец - воплощенная забота, тревога, бешеная гонка-

спешка трудово-усильная. Оттого-то рыба-кит его драз-

нит, искушает - как Бог, сатана или женщина (неда-

ром всеми родами Белый Кит у Мелвилла означен -

см. выше) - своим безусильно-царственным существо-

ванием. Потому Ахав на фоне Белого кита становится

как одержимый, проявляется его сущность бесноватого -

а этот себе плывет, как ровное в себе бытие-небытие,

равнодушное к тревогам бешено трудящихся людей.

И как антиподны друг другу центр Евразии (где Кир-

гизия, архиматериковая земля) и Северная Америка,

меж двух океанов себя ощущающая, и никто, туда по-

павший, не миновал ладьи Харона через Океан-Лету

Атлантики, - так и антиподно отношение к большой

Рыбе в повести киргиза Айтматова и американцев Мел-

вилла и Хемингуэя. У тех Эрос - убить эту женщину

(и для Старика Хемингуэева рыба и море - <она>;

<Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его

по-испански люди, которые его любят. Порою те, кто

его любит, говорят о нем дурно, но всегда как о жен-

щине, в женском роде> ^ любить = погубить, изнаси-

^Хемингуэй Э р нес т. Рассказы, Прощай, оружие!

Пятая колонна. Старик и море. - М.: ГИХЛ, 1972. - С. 609.

ловать, восторжествовать, покорить, навязать свою во-

лю, - и нет в этом воительстве чувства неги, а лишь

Эрос воли к власти. В повести же Айтматова - именно

отказ от себя, от своей твердости, отдача, уступка,

расслабление, покорство, истаивание в неге страсти и

готовность к Любви-Смерти самому, быть ее жертвой,

быть Рыбой (Океаном) пожранным. И в этом тоже чув-

ствуется кочевник, привыкший даровое получать, а не

усильно производить (как земледелец иль мастеровой,

горожанин) свою пищу.

Корабль <Пекод> или лодка Старика - это автомо-

биль для гонки и убиения Рыбы. Недаром так подробно

об оснастке <Пекода> и о рыболовной снасти Старика

рассказано в американских повествованиях, историях -

и о ловкости рук-трудяг... В нашей же повести умение

как активничанье (мореплавания, охоты) отходит на

второй план по сравнению с умением слышать волю

другого и, значит, терпеть и отдаться... Территория по-

вести на одну шестую занята мифом о Рыбе-женщине,

как ей отдавались людские мужи, и наполовину - рас-

сказом о терпении-недеянии, дао-самоотречении: как

совершался уход одного за другим в бездну...

Ну, а рыба по-русски что нам скажет? Пошуруй в

памяти, нет ли мифологемы российской про рыбу и

человека?

А как же! А <Сказка о рыбаке и рыбке>! А <Седко> -

былина! А русалки!.. Но в общем - не тянет во срав-

нении с мифами о рыбах мореприбрежных народов.

Русский Космос - континент-материк: матери-сырой

земли протяжение по преимуществу. И тут скорее реки

= рыбы русских равнин, во океане земли: они и гло-

тают (Волга - княжну) жратву - утопленников, как

Кит - Иону.

Рыбка же в сказке Пушкина не по линии Воли к

Власти (Америка, германство) и не по линии чувствен-

ной неги Эроса-Любви супружеской, - но тут отно-

шение сострадания и услуги ближнему, братства: ста-

рик отпустил рыбку, сжалился над малой: рыбка сжа-

лилась над стариком гонимым-мучимым. И тоже тут

женское соперничество вокруг старичка: ревность ста-

рухи к рыбке, хочет, сухопутная и сухопарая! - занять

место владычицы морской, вытеснить надувается - и

прогорает: после всех героических напряжений - раз-

битое корыто. <Ушли! - Врешь! Все там же!> - как

говаривал Мусоргский. Проглядывается тут и воля рус-

145

10 422

ской матери-сырой земли, ведьмы, старухи - к власти

и над водной стихией, но играет не на умении и силе

своей, а на божественном долготерпении и жалости

того, кто трудится...

В германо-скандинавских народах - обратный ак-

цент. Ундина, водяная .женщина, влюбляется в челове-

ка, принца, и ради него идет на страдание и жертву.

В сказке Андерсена <Русалочка> дева морская из люб-

ви к принцу претерпевает мучительную операцию раз-

двоения единого: хвоста - в пару ног: <Твой рыбий

хвост, - объясняет русалочке бабушка-ведунья, - ко-

торый у нас считается красивым, люди находят безоб-

разным, Ведь они мало смыслят в красоте; по их мне-

нию, нельзя быть красивым без двух неуклюжих под-

порок - <ног>, как они их называют>^.

Вспоминаются еще: Лорелея, что ловит и губит, си-

рены = рыбы-птицы-девы, да мало ли еще кто!..

30.1.77 г. А что есть П е с?

Это <а серый волк ей верно служит> - т.е. при-

рученная хищность природы, обращенная на службу-

дружбу и любовь человеку. Это его торжество над

хищностью: превратить ее из вражды - в предельную

преданность, так что <верный, как пес, как собака> уж

притчей во языцех стало: <собака - Друг человека>.

Пес - это привязанность, абсолютное доверие, отсут-

ствие своей воли. А ведь превратная воля - начало

сатанинства, и оно тоже образом пса знаменуется...

Пес есть бес и пасть-смерть на службе-дружбе к

человеку, жизни. Главное в нем: пасть-клыки (= смерть,

казнь и ад) на ногах-скоростях. Заглатыванье - вер-

тикально вниз, в пасть-про-пасть, падение: а ноги =

кони по пространству. Пес (волк) - спринтер, корот-

кодыханный скоростник, в отличие от коня - мара-

фонца горизонтали.

Конь открыто-пространствен, Волк-пес - лесен.

<Собачий нюх> опять же: обоняние == способность не-

видали, леса произведение: там, где ни зрение, ни слух

(они требуют наличного присутствия, быстро исчезают,

не оставляют следов в пространстве) не работают, там

само пространство хранит след присутствия того, что

-Андерсен Г.-X. Сказки и истории. - М.: Московский

рабочий, 1956. - С. 62.

исчезло телом и бытием. Т.е. обоняние = культура про-

странственно-временной памяти об исчезнувшем, о ка-

нувшем: уже небытие - как еще бытие 1.

Чуткость - и ноздревое, и сердечное дело. Это

значит: там, где наружный сухой взгляд зрения никаких

примет, ни слух ударно-механический ничего не раз-

личают, никакого ничего присутствия, - там сердце

чует, ретивое ноет, нюх <различает>. Потому пес -

это и нюх и друг: т.е. и ноздри, и сердце верное,

сострадательное. (Но и <шестое чувство>, каким раз-

личают сокрытого, замаскировавшегося врага, - тоже

мыслится как <нюх>: им безошибочно отслаивают <на-

ших> от <ваших>, какие бы слова должные, похожие

ни произносил чуженатурный составом своим и скла-

дом внутренним, что пбтом-аурой проступает и лишь

на нюх улавливается...)

Пес - гений обоняния. А что это значит, обоня-

ние? Это стихия воздуха на грани с землей, уровень

низа, испарений кожи земли, ее пота: кому-то ведь

надо этот язык ведать из существ - и головонагнутые

вниз хищники кошачьи и суть ведуны этого уровня

бытия.

Вот пространство, любое место возьмем: оно - ва-

куум для волн зрения и слуха, но не для нюха: для

него оно - занятость: инфра-и-ультра-излучения абсо-

лютно черного тела заполняют этот континуум, там по-

лно следов, как на земле: следо-пыты и искатели -

вот кто псы = ученые-исследователи, неутомимые, бес-

корыстные. Поиск, разведка - в доброохотку идет, на

свой страх и риск: охота - дело охотное, дело хоти

и воли. Сосуд воли - вот кто пес. Воли и злой, и

благой. Но или - или, тотально, а не смешанно, как

это во людях переслоено...

Травы, леса, вещи - все для пса есть знак и язык,

полный смысла, словарь языка нюха... При телесности

он и материальности, пес и нюх, приставлен, - но

чует душевность плоти и прямую духовность материи

и духи вещей, как ум - их идеи (= виды).

1 2 .IV. 7 7 г. Перепечатывая через два месяца после написания

тогда, припомнил в этом месте мысли еще и стихотворение Тют-

чева : войдя в комнату, только что оставленную

возлюбленной, <Волшебную близость, как бы благодать, // Раз-

литую в воздухе, чувствую я>-ив запахах и ароматах воз-

любленная играет с ним в прятки...

И пес есть дом: сторож очага, блюдет его стойко

и верно, место заповедное, избранное в бытии, место=

= <я>. И в повести нашей Пегий пес - сопка-примета

места дома, уюта жизни.

Итак, Рыба = океан, Верблюд = пустыня, Конь =

степь, Пес = лес. Значит, вошь он зарослей=волос зем-

ли накожных, трудных для бега, запутанных - но за-

щитных оседлому: тому, кто не на горизонталь, а на

вертикаль (как дерево) ставку кладет: любит место и

родину. Пес - не кочевник, но оседл, <земледелец>.

Интенсивного он бытия тварь и спутник, друг и слу-

га. Привязчивость ведь невозможна в рыбе: к чему? -

когда все течет-расплывается, никакого нет бытия осо-

бенного; нелепа она в верблюде, даже в коне: они к

хозяину-всаднику, но не к месту могут быть привязаны.

Что место им, долгоногим, от земли возвышенным!

Презрительно оно. Пес же не только хозяина любит,

но и место, низ земли, родину. Недаром так запечат-

леть-отметить каждый кустик-кочку своим вниманием,

приподняв заднюю ножку, норовит.

И пес - поводырь человеку - слепому в лесу, в

дебрях невидали: есть человеку продолженное его зна-

ние и чувствилище, самоходный орган чувств, аппарат

и локатор-прибор, сконструированный не техникой, а

любовью и лаской и пущенный поперед батьки - в

пекло... Так что подобно тому, как палка-винтовка в

руках есть рычаг-орудие механического, количествен-

но-силового проницания пространства (критерии тут:

масса и скорость), - так и собака - орудие труда

познавательного, качественно-чувствительного.

Немое знание (как и в рыбе), но молчание пса со-

чится волей-охотой к высказыванию: в нем молчание -

не мудрость, а заклятье-проклятье немоты - тому, в

ком полнота чувств, и мыслей, и слов сообщить чело-

веку-другу - переливается через край высунутого язы-

ка и слезится из глаз.

Пес - добыча бортнически-охотничьего периода и

модуса существования человека в лесех, а не во весех

и градех, и одним видом своим присутствие при нас и

в нас этой стадии бытия и миропонимания отмечает-

знаменует. И он - среднеполос и арктичен (собаки =

кони там, в тундре: нарты везут): шерстян-волосян.

Конь же - гол как сокол, умеренно-климатичен. Вер-

блюд шерстян уже от гари-жари: сам на себе растит

оазис (трава = шерсть) самоходный - с глотком воды

колодцем нутряным.

Итак, пес - тем ближайше любим, роден и драго-

ценен, что он есть Смерть на цепи (самый лютый враг

наш - волк), прирученная; не нам, а врагу-чужаку

смерть-пасть: фас! - и нету. <Последний же враг ис-

требится - смерть>. И она первой, во лице-морде-па-

сти собаки, перешла на нашу сторону из хищного цар-

ства природы и звериной борьбы за существование -

на рельсы дружбы, братства, веры, любви. Пес и есть

обращение природы в новый закон-завет, приведение

ее во христианский, как говорят, вид. Пес - природ-

ный предтеча Христа: тварь бесконечно самопожертво-

ванная. В пушкинской сказке о мертвой царевне он

яблоко злое, вражье-сатанинское, причастник неког-

дашний этого царства: ада-зла (знает его язык, ему пре-

датель, а человеку перебежчик-доносчик-новообращен-

ный и рьяный в вере новой прозелит) - разгадывает-

раскусывает и жертвенно сам съедает и умирает...

Так вот в чем метафизический талант-нюх собаки:

это есть ее веданье языка иного мира и козней зла,

ада и смерти (откуда пес сам некогда исшел) - и их,

коварных, она следы малейшие повсюду находит и до-

носит человеку: и в уголовном розыске злоумышлен-

ников язык следов ведом псам.

Пес есть двуязычие: старый язык зла (ненависти)

хищно-природный, который теперь обитает в его ню-

хе-чутье средь матьмы, в невидали вещества (по-

<свящ>-енный он в ее, матьмы-материи, мистерии) раз-

личение смыслов вещей разных тут, - и язык любви-

веры-преданности-жертвы, обращенный в немоте на хо-

зяина и выражаемый не в словах, а в жестах поведе-

ния, в актах бескорыстной службы и безоглядного са-

мопожертвования. Т.е. <не по словам, а по делам> -

абсолютный в нем пример этого принципа и осущест-

вление: без лести словом (нем на это).

И ласковая до чего скотина: трется, телом, ушами,

лижется - чувственная: <сука>, <кобель>, <собачья

свадьба> - яростного Эроса все обозначения. Так что

и в этом: в развитой чувственности накожной - собака

есть приближенная к человеку тварь: личность-особ-

ность-самость и <я> - и тем сильнее и значительнее

ее жертва, ибо самочувствования способность в ней

уже проснулась-развилась.

Потому павловские собачки, костьми <нас ради че-

ловек и нашего ради спасения> легшие на эксперимент

и вивисекцию на алтарь науки, - тоже новохристиан-

ское дело самоотвержения в них чтить мы и помнить

должны.

А разведение сейчас собак в городах вместо детей-

людей о чем говорит? Об ответном, навстречу собаке,

расширении человека: у пса научился он самоотвергать-

ся и не столько любить род свой, и племя, и щенков

своих, - но инопородное существо: к нему, по контр-

асту, больше тяга: и Эрос: не по тождеству, не подо-

бное к подобному влечется, - но по полярности и

дополнительности действует Эрос.

И это есть еще и учеба научно-рационалистического

человека нынешнего языку немоты, сердечности и чут-

кости, отзывчивости, наитию интуиции, иррационально-

сти: опыт понимать инопланетян, жителей иных циви-

лизаций, существ иного склада...

Характерно, что именно в поздней литературе и ис-

кусстве, в XIX-XX вв., появляются: <Собака Баскер-

виллей>, <Белый клык>, <Белый пудель>, <Муму>,

<Каштанка>, <Дама с собачкой> и т.п. (Правда, и в

<Одиссее> верный пес узнает хозяина.) Душевность,

интимность, внутренний мир души когда достаточно ра-

зовьются в человеке, тогда способен он становится чу-

ять <вздох угнетенной твари> - <меньших братьев на-

ших> по бытию, и особенно ближайших и первопри-

рученных, первоподобных нам собак преподобных. Гу-

ляет в <Униженных и оскорбленных> старик с Азор-

кой; англичанин с бульдогом = самоходный дом под

охраной сторожевой. И это уже бездомность горожа-

нина и душевную его бесприютность знаменует, так

что на прогулку <все мое (вы) ношу с собой> - душу

живу свою на поводке вывожу-прогуливаю. Ибо что

есть Дама, которая с собачкой? Это такая же одинокая

душой псина-тварина, жаждущая отзыва и ласки, - и

столь же стыдливая и немая: <догадайся сам!> В лесных

дебрях города и джунглях бесчеловечности скитники

они - бортники опять, охотники за лаской и сочувст-

вием, - человек с собакой.

И отчего дети так любят-дружат-ищут-хотят завести

щенка именно? Да потому что - ближайший ближний

и брат меньшой, да еще и иммунитет к зверям, страш-

ному звериному царству природы, жизни и их закону:

волк, а свой! <Верно служит>! И в <Синей птице> Пес

безотказно и надежно предан детям, знаменуя чистую

и бесхитростную душу. <Будьте как дети!> - сказано.

Можно сказать тождественно: <Будьте как собаки>...

Но тут осекся: двуликий Янус ведь пес - и лют, и

любящ, смотря кому. Избирателен, а не всеобщ: точе-

чен, а не пространствен. Одно любит единичное во

мире исключительно, а не Единое и всё: не равен и

не равнодушен ко всему, как мудрец, - но антимудрец

он, и излучается из него совсем безрассудная любовь

к единичной этой точке, существу, ни за что. И в этом

еще - зачем пес человеку: самоутвердиться в единич-

ности-самости своей: пусть весь мир меня презирает,

человечество клянет, закон осуждает, даже дети отре-

каются, но меня абсолютно и беззаветно любят мать

и собака - и тем я уже поддержан в бытии и утвер-

жден, могу миру всему противостоять...

Итак, еще: закон уникальности единичного в уни-

версуме, его незаменимости - только любовью удо-

стоверяется моногамной да преданностью пса. Значит,

и обратно: при виде и мысли о псе нам должна эта

идея навеваться: незаменимости и абсолютности всяко-

го существа, души живы, человека, собаки, травинки...

Вот гносеология собаки, теория познания от пса -

если б Кантово ее изложить. А тут мы дали к такой

теории - Пролегомены...

Пес и Рыба. Муж и Жена. Сушь и Влажь. Жизнь

и Смерть. Быт и Страсть. Быт и Бытие. Любовь = друж-

ба-служба, самоотдача ближнему, - и любовь, себе

жертвы требующая (как Клеопатра и Тамара: <ценою

жизни - ночь одну>). И познавший раз любовь Рыбы-

женщины уж ужален ею, и невменяем всю жизнь, и

алчет ее вновь и вновь, и томится и плачет на берегу -

как тот прародитель увечный народа нивхов...

Пес - надёжа. Рыба - безнадега безглазого Не-

бытия. Пес - выручка, звериночка-выручалочка; Рыба -

обручение <гробовое>, потустороннее. Пес весь дома-

шен, уют Haus-a. Рыба - Raum бесконечного простран-

ства...

Так что ой как многомысленно биение духа меж

Псом и Рыбой, в которое сам впал и нас погрузил

писатель в повести! Меж созвездиями Гончих псов и

Рыбы - Лира наша на сегодня...

Пес - шерстист, мохнат, лесян, тепел. Рыба - че-

шуйчата, осклизла, холодна. Лишь формою ослепитель-

на для души: небывало гладка и обтекаема. Пес же

формою коряв, неказист, угловат, растопырен, как

пень-колода-коряга.

И такова Жизнь: вся в непонятных заусеницах, воп-

росах, сложностях. Смерть же - проста абсолютно,

ясный ответ и разрешение однозначное всех мучений

теплокровных жизни. Нема она и молчалива, как рыба,

для которой нет вопросов и все - несомненно. И не

дает ответа на все вопрошения наши гамлетовские о

том, что потом? - но просто забирает к себе в полон

чрез самоубийственный в нас Эрос страсти, им греясь,

как рыба в воде, хладнокровная.

И держал однажды ее в руках, в объятиях, и вы-

тащил на мель, и мог бы ею возобладать, убить ее,

Смерть, охотник Орган, - да сжалился по-псиному,

по-человечьи, над чужою бедой - и выпустил - не

золотую рыбку, а уж самоё Владычицу Морскую, ко-

торая служить уж не будет, а вдругорядь заберет без

остатка (что и случилось под конец в повести)...

Но и обратная трактовка возможна: Пес (волк) =

пасть, смерть. Рыба же = икра, семя, начало жизни из

Бытия... Однако эта трактовка - учено-логическая, на-

учно-биологическая, - а не душевно-образная, которая

тут в силе, в повести нашей, тогда как та здесь будет

натужна...

<Хорошая собака подыхает в стороне от глаз> (с.

171)- напоминает старик Орган отцу мальчика, объ-

ясняя свое решение уйти в небытие немучительно для

других. Даже в этом, в модусе смерти, собака само-

отверженна, как и в образе жизни, и есть образец

человекам, модель модуса вивенди.