Глава I СОВЕТСКИЙ ДИСКУРС О ПИЩЕ ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ СОВЕТСКОЙ ПИЩЕВОЙ ПОЛИТИКИ
Необходимость всемерного развития фабричного производства продовольственных товаров и расширения сети предприятий общественного питания диктуется также интересами освобождения женщин от тяжелой работы в домашнем хозяйстве.
Уже не единицы, а многие сотни пищевых предприятий работают так, что продукты изготовляются от начала до конца без прикосновения человеческих рук.
Книга о вкусной и здоровой пище, изд. 1963 г. Из предисловия
История советской системы питания полна загадок. Непонятно, например, зачем вообще советской власти понадобилась реклама пищевых продуктов[12]? Для кого были предназначены все эти пышные плакаты сталинских времен, восхваляющие достоинства таких продуктов, как крабы, икра, шампанское, и в то же время пропагандирующие сосиски или томатную пасту? Ведь все это противоречило не только жизненной практике с ее постоянной нехваткой продуктов, но и всем основам советской идеологии. Реклама товаров предполагает в первую очередь существование рыночной экономики с частным предпринимательством и конкуренцией разных производителей, другими словами, того, с чем покончила советская власть раз и навсегда после отмены нэпа. Система социалистического соревнования, которая призвана была прийти на смену капиталистической конкуренции[13], также никак не находила отражения в рекламной деятельности сталинского периода. Должно быть, корни последней следует искать в другом.
Советская идеология, как известно, строилась по принципу бинарных аксиологических оппозиций, т. е. противоположных ценностей типа «свои / чужие», «старое / новое», «общее / частное» и т. п. В интересующей нас области такой основополагающей оппозицией являлась пара «общественное питание / домашнее питание», причем от самого начала советской власти до конца ее существования предпочтение отдавалось массовому, общественному питанию в столовых, закусочных, передвижных буфетах, чайных и кафетериях.
Обосновывалось это практическими преимуществами такой системы, которые казались очевидными. Одновременное кормление больших масс трудящихся должно было служить ускорению производительного процесса и было призвано облегчить судьбу женщины, которая таким образом освобождалась от тягостной и обременительной роли домашней хозяйки и, следовательно, могла активно включаться в производство. Для достижения этой грандиозной цели уже в первые годы появлялись огромные фабрики-кухни: как пишет А. Генис, например, в Ростове только в одном таком заведении «одновременно варили 100 галлонов щей на 3000 человек» [Генис 2002: 286]. Одним словом, «общепит» должен был привести к существенному упрощению быта. Все это предполагало, однако, внедрение полной механизации сельского хозяйства и автоматизации массового производства пищи в промышленных масштабах: по грандиозному проекту партии, эти шаги должны способствовать не только удешевлению еды, но также повышению контроля за гигиеной (см. формулировку без прикосновения человеческих рук в приведенной выше цитате) и качеством еды. Вместе с таким укрупнением производства требовалась и централизация системы распределения, что стало возможно после отмены нэпа. Все эти гигантские меры, разумеется, могли осуществляться не какими-то мелкими частными предприятиями, но только мощным госаппаратом.Из сказанного следует, что на другом полюсе аксиологической шкалы должно было находиться семейное питание наряду с частной продукцией и частной торговлей. Но в отличие от последних двух домашнее питание во все время советской власти не толь
ко продолжало существовать, но даже преобладало. Об этом свидетельствуют вышеприведенные выдержки из «Книги о вкусной и здоровой пище» (далее - КВЗП), которые относятся к 1963 г. По всей видимости, утопию 1920-х гг. все еще не удалось претворить в жизнь, раз сорок лет спустя заявлялось: «Благодаря всему этому общественное питание в течение 10-15 лет сможет занять преобладающее место по сравнению с питанием в домашних условиях».
Вероятно, до тех пор домашнее питание должно допускаться как необходимое зло. Этим объясняется и повторяющееся заверение в предисловии КВЗП, что ему пока не грозит истребление:(1а) Замена пищевых продуктов домашнего приготовления фабричными и развертывание сети предприятий общественного питания, однако, вовсе не означает ликвидации домашних блюд и домашнего питания семьи [КВЗП 1954].
(16) Но предстоящее преобладание общественного питания, по сравнению с домашним, вовсе не означает ни теперь, ни в течение ближайших лет ликвидации домашнего питания, тем более не означает полного отказа от него [КВЗП 1963].
Указанные обстоятельства позволят нам не только уточнить место, занимаемое КВЗП в общем дискурсе о пище, но и предложить хотя бы частичное объяснение загадки, для кого была предназначена советская реклама пищевых продуктов (см. параграф «Между пропагандой и кулинарными рецептами: “Книга о вкусной и здоровой пище”»).
Следует признать, что мечта о более рациональной системе питания не была чужда и «старому миру». В частности, более экономный режим использования рабочей силы путем одновременного кормления огромных масс имеет капиталистические корни (напомним в этой связи известную кинокомедию Чаплина “Modern times”, где герой борется с машиной, впихивающей в него в рекордном темпе громадное количество еды). Известно также, что фабричная столовая лишь продолжает традицию монастырских рефекторий (трапезных). Поэтому нет ничего удивительного в том, что у некоторых религиозных обществ в США (например, у менно- нитов) функционировали заведения столь же гигантских размеров, как советские столовые[14]. Тем не менее существует и специфическая идейная связь между парой «общественное питание / домашнее питание» и другими основными оппозициями советской идеологии. Так, она идеально вписывается в антитезу «старое / новое», столь характерную для 20-х гг. и затем воскресшую в эру Хрущева[15], поскольку домашняя кухня олицетворяет дореволюционный быт, а утопия общепита - светлое будущее.
Для иллюстрации приведем два примера: на известном плакате Г. Шегаля (1920 г.) под лозунгом «Долой кухонное рабство! Даешь новый быт!» работница (вся в красном) открывает своей подруге, обреченно стирающей белье, окно на современную фабрику с яслями, столовой и клубом. На плакате И.П. Макарычева 1925 г. [Waschik, Baburina 2003] сознание поварихи прямо отождествляется с крайней умственной отсталостью, в чем, можно сказать, виноват сам Ленин. Его цитата «Каждая кухарка должна научиться управлять государством»[16] стоит в заглавии плаката, а ниже читаем: «На кухне дома не сиди, на выборы в Совет иди»; далее: «Раньше работница темная была, а теперь в Совете решает дела». Как видно, синтаксический параллелизм между последними двумя лозунгами порождает импликатуру, что сидение дома на кухне свойственно скорее темным работницам старого мира, чем активисткам советского строя.Но не только роль женщины мыслится в категориях «нового мира». В следующей выдержке из КВЗП 1963 г. выставляется в неприглядном свете вся система частной торговли в дореволюционной России: Советские пищевые предприятия не идут ни в какое сравнение с пекарнями, колбасными и иными пищевыми «заведениями» старой России, в которой пищевая промышленность была мало развита, а производство продуктов сосредоточивалось главным образом в мелких предприятиях и в домашнем хозяйстве.
Сквозь эти строки просвечивает глубокое презрение к мелкособственническим интересам людей. По-видимому, в сознании автора они не только ассоциировались со скаредностью, но и отражали отсталость, примитивный уровень развития всей страны. Кстати сказать, коренное преобразование всей системы торговли влекло за собой и терминологические изменения в области названий лиц - носителей соответствующих профессий и пунктов продажи, ср. такие номинации, как мясник (до революции: производитель или продавец мяса), пекарь (до революции мог быть владельцем пекарни) или устаревшая колбасная [Вайс 2002: 116].
Более специфический характер имеет оппозиция «изобилие / голод», которая вплоть до хрущевской «оттепели» пронизывала советский дискурс о пище.
Она могла переплетаться с противопоставлениями «старый мир / новый мир», причем распределение ролей легко было угадать, ср.: Но эти люди забывают, что в России в свое время тоже были и частное предпринимательство, и частная инициатива. У нас некоторые еще помнят, как в поисках куска хлеба целые деревни вынуждены были переселяться в чужие края, как частые в тогдашней России неурожаи приводили к голоду, который охватывал целые губернии (здесь и далее в примерах курсив мой. - Д. В.) [Хрущев 1964].Хотя говорящий здесь не устанавливает эксплицитной причинно-следственной связи между частным предпринимательством и голодом на деревне (последний объясняется как прямой результат неурожаев), но по грайсовскому постулату релевантности возникает естественное заключение, что эти два факта связаны. Однако и в современном мире голод еще не окончательно ушел в прошлое: условия дореволюционной России сохраняются еще в капстранах, ср.: Но, как известно, девиз капитализма - выжать все из человека. Когда же человек оказывается нетрудоспособным, капиталистическое общество оставляет его на произвол судьбы: нет средств - умирай с голоду, нет квартиры - ночуй под мостом. Это и есть «свободный мир», это и есть буржуазная «свобода» [Там же].
С этой жалкой картиной ярко контрастирует повторяющееся в нескольких переизданиях КВЗП заглавие предисловия «К изобилию», характеризующее уровень советской системы питания. Подобный контраст внушает плакатное искусство тогдашних времен: в статье Н. Лебиной «Меню для девушки с веслом. Изобилие по-хрущевски» упоминается о любопытном плакате, на котором «дородная советская буренка подзадоривала худосочную американскую корову из штата Айова. Ей предлагалось держаться за что-нибудь, чтобы не упасть при виде достижений советских животноводов» [Лебина 2003: 90].
Но обнаруживаются и более глубокие связи пищевой темы с господствующей идеологией. Аксиологическая пара «общепит / домашнее питание» имеет прямое отношение к самой основополагающей оппозиции советского пропагандистского универсума, а именно к оппозиции квантора общности, соотнесенного со «своими», иквантора существования, свойственного «чужим».
Иными словами, все, что связано с собственным строем, стремится к тотальности (к тотальному согласию, к тотальному приложению всех сил, к тотальному контролю над событиями [например, чернобыльской аварии], к тотальной ненависти к фашистскому врагу, к тотальной скорби после смерти великого вождя и т. п.), т. е. к тотальному единству всего общества, а все «не-свое» обречено на ущербность, частичность, изолированность и т. п.[17] По счастливой (с точки зрения советской пропаганды) случайности русское слово частный как составляющая сочетаний вроде частная торговля, частное предпринимательство как раз связано с частью, т. е. отсутствием полноты, тотальности, и тем самым является более наглядным маркером «не-своего», чем его западные соответствия вроде private, privat и т. п. В первые годы советской власти частники еще водились в стране советов, поэтому они легко становились мишенью пропагандистских атак. Так, плакат В.Н. Масютина 1918 г. [Waschik, Baburina 2003] предостерегает покупателей: «Никогда не покупайте въ частной лавке того, что можно купить въ своемъ кооперативе»; лавка носит название «Лавка купца Обдиралова». После отмены нэпа эта разновидность противника была вынуждена полностью переселиться в капиталистическое зарубежье.Частное аграрное производство, разумеется, подвергалось не меньшему обстрелу. На плакате В.Н. Невского 1925 г. [Ibid.] оппозиция «общее / частное» сливается с противопоставлением голода и изобилия: под общим заголовком «Землепользование» плакат делится на две половины, при этом левая озаглавлена «единоличное», правая - «товарищеское»[18]. Слева представлены
мужик с бабой, молча и угрюмо мающиеся с косой и граблями на фоне пары одиноких снопов, между тем как правую сторону занимает веселая компания отдыхающих после сбора урожая мужиков: кто попивает чай из самовара, кто сидит с газетой, кто - с трубкой, все в красном, и всё это на фоне целого моря снопов. Правый нижний угол картины украшает надпись: «Пошабашили - можно отдохнуть».
Спрашивается, однако, при чем тут система питания? Легко убедиться в том, что утопия общепита также соответствует идеалу тотальности: власть стремится, например, к тотальному контролю над гигиеной и качеством еды, что может осуществляться лишь посредством включения всех специалистов, ср.: Технолог, врач, химик, цеховые мастера, рабочие, инженеры - весь фабричный коллектив - тщательно следят за тем, чтобы пищевые продукты были безупречно чистыми, вполне доброкачественными и соответствовали утвержденным рецептурам [КВЗП 1963].
Нельзя не видеть в подобных исчерпывающих перечислениях синтаксическое соответствие лексическим маркерам типа все, каждый и т. п. И там и здесь проявляется тот же своеобразный языковой «тоталитаризм», который вплоть до Горбачева доминировал в советском пропагандистском дискурсе. Служит он также идее изобилия: ничто не описывает богатство ассортимента лучше (в воображении пропагандиста), чем полное перечисление всех видов и сортов данного продукта. Так, в КВЗП 1954 г. перечисляется более 30 сортов сыра, что занимает целый абзац [КВЗП 1954: 73]. Наконец, напомним еще о тотальном охвате всей рабочей силы (включая бывших домашних хозяек), о котором речь уже шла выше.
В то же время домашнее питание всегда заведомо разрозненно и даже как-то анархично, поскольку оно не доступно непосредственному досмотру власти. Задача последней заключается в том, чтобы по крайней мере максимально приблизить его к стандартам общепита, какими бы фиктивными они ни были. Эта цель достигается, в первую очередь, посредством просветительской деятельности партии, откуда берет свое начало КВЗП. Роль рекламы пока менее ясна, но можно уже здесь отметить ключевое значение, которое она придает полуфабрикатам, призванным упростить быт (см. параграф «Между пропагандой и кулинарными рецептами: “Книга о вкусной и здоровой пище”»). Следует, однако, обратить внимание и на промежуточные звенья, связывающие общественный и домашний сектора пищевой экономики. Сюда относится, к примеру, появление в 1950-е гг. первых советских супермаркетов, которое, по словам Н. Левиной, можно рассматривать как «внедрение элементов механизации и автоматизации в повседневную жизнь» [Левина 2003: 88]. С другой стороны, самообслуживание распространялось не только на магазины, но и на ресторанные заведения: именно в начале 1950-х гг. возникли первые буфеты без продавцов и со столом расчета. Не менее любопытно и другое реформаторское начинание власти: в Ленинграде, например, начиная с 1958 г. стали появляться домовые кухни, обслуживавшие целые жилищные корпуса, так что жилец мог спуститься на первый этаж и сразу купить полноценный «обед на дом», состоявший из первого, второго и третьего блюд [Там же: 93]. К сожалению, и эта инициатива не выдержала сурового экзамена советской экономики. Все же эти предприятия показывают, что граница, разделяющая общественное и домашнее питание, не так уж четко очерчена, как это представляют бинарные оппозиции пропагандистского мышления. Со временем появлялись разные «компромиссные» варианты, совмещающие элементы обеих систем. Отметим попутно, что подобное компромиссное решение функционировало также в секторе производства (ср. частные приусадебные участки колхозников).