<<
>>

Глава 24 СОСТОЯНИЕ НАРОДА РОССИИ ДО 1917 г.

К концу XIX — началу XX века народы и народности Российской империи находились на разных стадиях этногенеза. В слабо интегрированных в Империю (Польше и Финляндии) уже было развито национальное самосознание, здесь складывались нации западного типа, стремящиеся к отделению от России.
На другом краю спектра были родоплеменные этнические общности, из которых в рамках российской государственности складывались народности. И. Солоневич писал: «Россия завоевала Кавказ. Не следует представлять этого завоевания в качестве идиллии: борьба с воинственными горскими племенами была упорной и тяжелой. Но ничья земля не была отобрана, на бакинской нефти делали деньги «туземцы» — Манташевы и Лианозовы, «туземец» Лорис-Меликов стал русским премьер-министром, кавказские князья шли в гвардию, и даже товарища Сталина никто всерьез не попрекал его грузинским акцентом... Русский «империализм» наделал достаточное количество ошибок. Но общий стиль, средняя линия, правило заключались в том, что человек, включенный в общую государственность, получал все права этой государственности. Министры поляки (Чарторыйский), министры армяне (Лорис-Меликов), министры немцы (Бунге) в Англии невозможны никак. О министре индусе в Англии и говорить нечего. В Англии было много свобод, но только для англичан. В России их было меньше, но они были для всех. Узбек имел все права, какие имел великоросс, и если башкирское кочевое хозяйство было сжато русским земледельческим, то это был не национальный, а экономический вопрос: кочевое хозяйство есть роскошь, которая сейчас не по карману никому» [1, с. 149]. Царское правительство принципиально отказалось от политики планомерной ассимиляции нерусских народов с ликвидацией этнического разнообразия (как произошло со славянскими племенами в Германии к востоку от Эльбы. Здесь не было этнических чисток и тем более геноцида народов, подобных тем, как очистили для себя Северную Америку англо-саксонские колонисты.
Здесь не создавался «этнический тигель», сплавляющий многонациональные потоки иммигрантов в новую нацию (как в США или Бразилии). Здесь не было и апартеида в самых разных его формах, закрепляющего части общества в разных цивилизационных нишах (мы часто слышали об апартеиде ЮАР, но иммигрантские гетто во Франции — тоже вариант апартеида). В III Государственной Думе представитель мусульманской фракции заявил принципиальную вещь: «Между нашим национальным бытием и русской государственностью никакой пропасти не существует; эти две вещи совершенно совместимы». Как отмечают сегодня специалисты, это — выраженная на современном языке максима этнополитики, исключительно высокая оценка государственности [2]. Какая уж тут «тюрьма народов»! Даже богатая часть евреев, интересы которой вступили в противоречие с нормами сословного общества и монархической госу дарственное™, вовсе не перешла целиком в лагерь противников Империи. Так, автором знаменитой фразы Столыпина «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия!», которую так любят повторять наши «белые» патриоты, был видный еврейский деятель И .Я. Гурлянд. Он и писал речи Столыпину, а тот был прекрасным оратором и зачитывал их — всегда по тетрадке, никогда наизусть [3]. Во внешнем мире Россия в конце XIX в. понималась именно как нация, как носитель большой и самобытной национальной культуры. Этот факт, в свою очередь, укреплял и национальное самосознание российской элиты. Евразиец П.Н. Савицкий писал: «В самом процессе «европеизации» произошло «самоутверждение» России в области изящной литературы и изобразительных искусств. Это самоутверждение стало настолько несомненным фактом, что к концу XIX и в начале XX века духовный «экспорт» России в этих отраслях был, нужно думать, не менее духовного «импорта»...» [4]. Общероссийское сознание зрело и в массе населения. Народы России уже долго жили в одном государстве, пребывание в котором обеспечило им два важнейших для их национальной консолидации и самосознания условия — защиту от угрозы внешних нашествий и длительный период политической стабильности.
Уже это стало источником высокого уровня лояльности государству и его символам. Красноречивым признаком ее был тот факт, что татары-мусульма- не, не обязанные нести воинскую повинность, сформировали воинские отряды, которые принимали участие в Крымской войне против их единоверцев-турок. С.В. Волков пишет: «Весьма показателен тот факт, что даже во время польского мятежа 1863 г. лишь несколько десятков из многих тысяч офицеров польского происхождения (а они составляли тогда до 1А офицерского корпуса), т.е. доли процента, изменили присяге. Практически не встречалось и случаев измен в пользу единоверцев со стороны офицеров-мусульман во время турецких и персидских войн» [5]. Высокая степень равноправия подданных разной национальности, отказ от политики ассимиляции и веротерпимость государства способствовали укреплению и расширению межэтнических связей народов России. У этих народов имелся общий значимый иной — русские, которые были с ними в интенсивных и разнообразных контактах и образ которых был в целом положительным. Шло распространение русского языка и русской культуры, что усиливало связи других народов не только с русским ядром, но и между собой. Эти связи уже имели длинную историю и вошли в этнические предания. Не будет преувеличением сказать, что для большинс тва полиэтнического населения Российской империи совместная жизнь в одном государстве с русскими ощущалась как историческая судьба85. Как же можно определить тип межэтнического общежития, который сложился в России. По всем признакам, в ней складывалась большая полиэтническая нация, но нация своеобразная, не соответствующая тем образцам и понятиям, которые были выработаны на Западе. Поэтому слово «нация» и не употреблялось в отношении подданных Российской империи, это слово подразумевало национализм и ассимиляцию народов, которую как раз и отвергала концепция национально-государственного устройства России. В формулу этой концепции входила «народность» — идея сохранения народов в единой семье. Либеральные философы не считали это соображение решающим и предлагали признать, что население Российской империи консолидируется в «обычную» нацию.
О.Ю. Малинова пишет: «Наиболее последовательно мысль о том, что в России идет процесс формирования единой «гражданской» нации по образцу Соединенных Штатов, выражал П. Струве. Однако на эту тему высказывался и его оппонент — П. Милюков. Выступая в думских прениях, лидер кадетов, в частности, заявил: «Вопреки мнению некоторых о партии, к которой я принадлежу, мы горячо стоим и за единство государства и даже, если бы сложились такие нормальные условия жизни, в которых могла бы создаться русская государственная национальность, мы и эти нормальные условия жизни, и их результат горячо бы приветствовали. Мы считаем, что государство наиболее крепко тогда, когда национальное сознание становится единым, когда население государства одушевлено одной целью, одним идеалом». Поскольку Милюков выступал против лозунга «Россия для русских», выдвигавшегося правыми, «выковывание государственной нации», по-видимому, означало в его представлении постепенное сближение народов, населяющих единое государство, при условии, что они будут иметь равный правовой статус и что русский язык как язык, обеспечивающий их взаимопонимание и работу во имя общих целей, будет принят добровольно (как английский язык в США)» [6]. Представления Струве наталкивались на почти общее отторжение идеи национализма как идеологии, необходимо включенной в самоосознание гражданской нации. Считалось, что эта западноевропейская идея противоречит идущей из православия всечеловеч- ности русского мировоззрения. К тому же трудности включения национализма в государственную идеологию России были очевидны. Считалось, что Россия — «не нация, а целый мир», многонациональное государство с русским народом в качестве ядра. Основой государственного чувства здесь был не национализм «титульной» нации, как в государствах Запада, а державный патриотизм. К. Леонтьев объяснял: «Кто радикал отъявленный, то есть разрушитель, тот пусть любит чистую племенную национальную идею; ибо она есть лишь частное видоизменение космополитической, разрушительной идеи».
Это противоречие подчеркивал и Г. Федотов: «Задача каждого русского в том, чтобы расширить свое русское сознание (без ущерба для его «русскости») в сознание российское. Это значит воскресить в нем, в какой-то мере, духовный облик всех народов России». Вл. Соловьев даже считал, что национализм представляет угрозу для русского самосознания, для самого существования народа: «под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, т.е. желает ему зла и гибели». Вл. Соловьев прямо считал национализм несовместимым с идеей всечеловечности христианства и писал: «Христианская истина утверждает неизменное существование наций и прав национальности, осуждая в то же время национализм, представляющий для народа то же, что эгоизм для индивида: дурной принцип, стремящийся изолировать отдельное существо превращением различия в разделение, а разделения в антагонизм». Еще менее, чем для гражданского национализма, были в тогдашней России условия для принятия национализма этнического. Реформа 1861 г., предоставив простор для развития капитализма в России, в то же время породила глубокий кризис («Распалась цепь великая, распалась и ударила — одним концом по барину, другим по мужику»). Этот кризис ускорил этногенез и русского народа, и народов «окраин». Происходила ломка хозяйственных укладов, что приводило и к изменению системы этнических связей. В докапиталистической стадии развития хозяйства России отсутствовал уклад городского хозяйства, подобный укладу западных городов с их сложной цеховой организацией ремесленной промышленности и мануфактуры. Основная масса русской мелкой промышленности была рассеяна по деревням. Теперь развивалась городская промышленность с большими фабриками и заводами, формировались новые социальные и культурные типы, новые типы «пространства и времени», новые общности типа трудовых коллективов, в том числе многонациональных. Изменился уклад деревни, был разорван «общественный договор» между крестьянами и помещиками, резко возросла роль общи- 353 ны в жизнеустройстве деревни.
Крестьяне были «освобождены» так, что были обязаны платить за свою землю «выкупные» (их отменили только вследствие революции 1905 г.). Феодальная собственность помещиков стала преобразовываться в частную, что означало резкий перелом в социальных и человеческих отношениях. Исторически в ходе собирания земель, в процессе превращения «удельной Руси в Московскую» шел обратный процесс — упразднение зачатков частной собственности. Некоторые историки именно в этом видят главную задачу опричнины Ивана Грозного. Владение землей стало государственной платой за обязательную службу. Р. Пайпс пишет: «Введение обязательной службы для всех землевладельцев означало... упразднение частной собственности на землю. Это произошло как раз в то время, когда Западная Европа двигалась в противоположном направлении. После опричнины частная собственность на землю больше не играла в Московской Руси сколько- нибудь значительной роли» (цит. по [7]). При частной собственности на землю аграрное перенаселение в России позволило поднять арендную плату в 4-5 раз выше капиталистической ренты. Поэтому укреплялось не капиталистическое, а трудовое крестьянское хозяйство — процесс шел совершенно иначе, чем на Западе. А.В. Чаянов пишет: «В России в период начиная с освобождения крестьян (1861 г.) и до революции 1917 г. в аграрном секторе существовало рядом с крупным капиталистическим крестьянское семейное хозяйство, что и привело к разрушению первого, ибо малоземельные крестьяне платили за землю больше, чем давала рента капиталистического сельского хозяйства, что неизбежно вело к распродаже крупной земельной собственности крестьянам» [8, с. 143]. В то же время государство с помощью налогообложения стало разрушать натуральное хозяйство крестьян без модернизации, просто заставляя крестьян выносить продукт на рынок, что обеспечивало валютные поступления от экспорта зерна. В середине 70-х годов XIX в. средний доход крестьян с десятины в европейской части России составлял 163 коп., а все платежи и налоги с этой десятины — 164,1 коп. Поэтому практически все крестьяне занимались отхожим промыслом или сочетали земледелие с сезонной работой в промышленности. Резко повысилась мобильность населения. Все это усиливало связность основной массы населения, которая и превращалась в нацию. И в правительственных кругах, и в среде интеллигенции велись дебаты о ее характере, обсуждался опыт Европы и США, разговор неизбежно шел в понятиях национализма, хотя само это слово было непопулярным. Хороший обзор главных направлений «русского национализма» дан в статье А.И. Миллера [9]. Главный водораздел проходил между национализмом имперским, предполагающим сохранение полиэтнического государства, собранного вокруг ядра «большой русской нации», и идеей создания национального русского государства по типу западных. В обоих случаях под русской нацией понималось триединое образование из великороссов, малороссов и белорусов. Поэтому борьба против украинского национализма имела совсем иной характер, чем отношение к другим национализмам — украинский национализм угрожал целостности самого русского народа. Однако в условиях кризиса, вызванного распадом сословного общества и вторжением капитализма, процессы резко ускорились и пошли по непредвиденному пути. Горизонтальную солидарность подданных Российской империи стали укреплять социальные угрозы и новый образ враждебного иного — того привилегированного меньшинства и государственной бюрократии, которые все больше противопоставляли себя народу. В ходе этого сплочения наблюдались явления, структурно схожие с теми, которые считаются признаками становления гражданских наций на Западе, например, массовое обращение к прессе. В 1906-1907 гг. газета стала важным атрибутом крестьянской жизни в России. Вот сообщение мая 1906 г.: «Буквально не было ни одного глухого уголка, откуда бы не несся один вопль: дайте нам газету! По данным статистического отделения московской губернской земской управы, из ответов 700 корреспондентов из 700 деревень губернии выясняется,что газеты или журналы получают в 79% деревень и на каждую деревню приходится по 2-3 периодических издания». Газеты читали вслух, информацию получала вся деревня. Вот сообщение из газеты «Страна» (10 мая 1906 г.): «Ты, Павел, обратились крестьяне одной деревни Юрьевского у. Владимирской губ. к грамотею, читавшему им долгую зиму газеты, — не паши, не коси, ты читай и нам передавай, а мы за тебя все делать станем». И Павел читал газеты в горячую страдную пору и передавал содержимое своим односельчанам, а они благодарили его и хвалили» [3]. В этих новых условиях сознание подавляющего большинства русского народа формировалось именно как гражданское, а не сословное — складывался общий понятийный язык и общая мировоззренческая матрица. Толстой настойчиво писал о том, что к началу XX века произошло знаменательное и для правящих кругов неожиданное повышение нравственных запросов крестьянства. Он обращал внимание на то, что крестьяне вдруг перестали выносить телесные наказания, это стало для них нестерпимой нравственной пыткой, так что стали нередки случаи самоубийства из-за этих на казаний86. Наказы и приговоры крестьян 1905—1907 гг., затрагивающие темы человеческого достоинства, поражают своим глубоким эпическим смыслом — сегодня, в нашем нынешнем моральном релятивизме, даже не верится, что неграмотные сельские труженики на своих сходах могли так поставить и сформулировать вопрос. Когда читаешь эти приговоры и наказы в совокупности, то видишь, что крестьян уже нельзя было удовлетворить какими-то льготами и «смягчениями» — требование свободы и гражданских прав приобрело экзистенциальный, духовный характер, речь велась о проблеме бытия, имевшей даже религиозное измерение. «Желаем, чтобы все перед законом были равны и назывались бы одним именем — русские граждане». Приговор схода крестьян дер. Пертово Владимирской губ., направленный во Всероссийский крестьянский союз (5 декабря 1905 г.) гласил: «Мы хотим и прав равных с богатыми и знатными. Мы все дети одного Бога и сословных различий никаких не должно быть. Место каждого из нас в ряду всех и голос беднейшего из нас должен иметь такое же значение, как голос самого богатого и знатного» [11, т. 2, с. 252]. Кульминацией созревания российской нации стала, на мой взгляд, революция 1905—1907 г. В тот момент в подавляющем большинстве населения еще были надежды на общественный договор с монархическим государством и привилегированным меньшинством, но в то же время уже возникло, по выражению Т. Шанина, «межклассовое единство низов». А это межклассовое единство и есть система горизонтальных связей солидарности, которая и соединяет людей в гражданские нации. В социальном, культурном, мировоззренческом отношении крестьяне и рабочие, которые представляли собой более 90% жителей России, являлись единым народом, не разделенным сословными и классовыми перегородками и враждой. Этот единый народ рабочих и крестьян и был гражданским обществом России — ядром всего общества, составленного из свободных граждан, имеющих сходные идеалы и интересы. Оно было отлично от западного гражданского общества тем, что представляло из себя Республику трудящихся, в то время как ядро западного общества представляло собой Республику собственников. Сословные «оболочки» российского общества (дворяне, буржуазия, чиновничество) утрачивали жизненные силы и даже в краткосрочной перспективе должны были занять подчиненное положение, как это и произошло в советское время на целый исторический период. В ходе революции 1905—1907 гг. русские рабочие и крестьяне обрели столь сильно выраженное гражданское чувство, что стали народом даже в том смысле, какой придавали этому слову якобинцы — революционным народом, спасающим Отечество. Но в этом смысле слово «народ» есть просто синоним слова «нация». Более того, это «русское гражданское общество» было очень развитым и в смысле внутренней организации. Если на Западе после рассыпания общин и превращения людей в «свободные атомы» потребовалось около двух веков для того, чтобы из этой человеческой пыли начали складываться ассоциации для ведения борьбы за свои права и интересы (партии, профсоюзы и т.д.), то Россия эти структуры унаследовала от своей долгой истории. Такой структурой, принимавшей множественные и очень гибкие формы, была община, пережившая татарское иго и феодализм, абсолютизм монархии и наступление капитализма. Соединение большинства граждан в общины сразу создавало организационную матрицу и для государственного строительства и самоуправления, и для поиска хозяйственных форм с большим потенциалом развития. Однако созиданию российской нации противодействовал целый ряд процессов разрушения скрепляющих ее связей. Эти процессы преследовали разные цели, за ними стояли разные социальные силы, но объективно они сходились в главном — они вели демонтаж культурного ядра русского «имперского» народа и той своеобразной гражданской нации, которая возникала в ходе революции 1905—1907 гг. Демонтаж «имперского» русского народа (в терминах марксизма «феодальной нации») вели практически все западнические течения — и либералы, и революционные демократы, и, затем, социал- демократы. В какой-то мере в этом участвовали и анархисты с их радикальным отрицанием государства. Социальной базой всех этих движений было «служилое сословие» — офицерство и чиновничество из дворян — и разночинное студенчество затем вливалось в это сословие. Особой частью этого сословия была и интеллигенция (в 1875 г. 46% студентов университетов были бывшими семинаристами). Сословное общество переживало кризис и под воздействием наступающего капитализма, и под ударами крестьянства, которое уже не могло терпеть сословные притеснения помещиков и власти, но в то же время не желало принимать и программы капиталистического раскрестьянивания. Для большинства русских (крестьян и рабочих) дворянство, буржуазия и чиновничество стали чужим народом (во время Первой мировой войны — «внутренним немцем»). В свою очередь, крестьяне (как сельские, так и «орабоченные») стали для «служилого сословия» враждебным иным — народом, угрожающим их цивилизационным устремлениям. Против них были и консерваторы, пытавшиеся сохранить структуры сословного общества, и модернизаторы (и либералы, и марксисты), ожидавшие, что капитализм расчистит пространство России для «правильного» общества. Русофобия, направленная именно на «имперское» большинство русского народа, была одинаково присуща и правым, и левым. Здесь надо отметить важную особенность формирования правящего сословия в России. Его костяк во время реформ Петра I составило дворянство, которое к началу XVIII в. насчитывало около 30 тыс. человек. В отличие от Запада, оно было Петром «открыто снизу» — в него автоматически включались все, достигшие по службе определенного чина. Уже в начале 1720-х годов имели недворянское происхождение до 30% офицеров, а в конце XIX в. 50—60%. Так же обстояло дело и с чиновничеством — в конце XIX в. недворянское происхождение имели 70% [5]. Таким образом, Россия была единственной страной, где пополнение дворянства не только шло через службу, но и происходило автоматически87. Стоит, кстати, сказать, что служилый слой России был, по сравнению с Западом, немногочисленным — дворяне и классные чиновники вместе с членами семей составляли 1,5% населения. Хотя и в царское, и в советское время нашим западникам удалось внедрить в массовое сознание миф о колоссальной по масштабам российской бюрократии (всегда уходя от прямых сравнений с Западом), реальность этому мифу прямо противоположна. На «душу населения» в России во все времена приходилось в 5-8 раз меньше чиновников, чем в любой европейской стране. О США и говорить нечего — в начале XX века в Российской империи было 161 тыс. чиновников (с канцеляристами 385 тыс.), а в США в 1900 г. было 1275 тыс. чиновников, при населении в 1,5 раз меньшем [5]. Но здесь для нас важнее тот факт, который подчеркивает С.В. Волков — культурная матрица старого дворянства была столь крепкой, а общие условия сословного общества столь сильно структурированными, что новое пополнение дворянства полностью ассимилировалось средой и не меняло ее установок и стереотипов. Рекрутируя в свои ряды разночинцев «из народа», дворянство тем не менее с народом не сливалось. Сходное явление мы наблюдали и в Советском Союзе при пополнении интеллигенции молодежью из рабочих и крестьян, и в странах Восточной Европы за 40 послевоенных лет. Каковы же были установки ядра российского дворянства с точки зрения нашей темы? Прежде всего, аристократизм и элитизм, забота о поддержании такой дистанции от «простонародья», которая считалась необходимой в каждый исторический момент. Это непосредственно касалось отношения к важной части мировоззренческой матрицы, на которой был собран «имперский» русский народ — православию. Дети российской аристократии воспитывались французскими гувернерами и учителями, часто иезуитами. Многие дворяне не понимали язык богослужения. Русское духовенство в гостиные домов высшего общества не пускали, а священники не могли выслушать исповедь на французском языке. Л.Н. Толстой разделял людей этого круга на четыре категории: 1) очень небольшая группа глубоко религиозных людей, прошедших через масонство, 2) люди, равнодушные к религии, но по привычке исполнявшие церковные обряды (таких около 70%), 3) неверующие, исполняющие обряды по необходимости, 4) вольтерьянцы, открыто выражавшие свое неверие (2—3%). В конце XIX века типичный русский интеллигент был безразличен или враждебен религии. Большинство были сознательными атеистами. Демократическая молодежь из средних слоев прошла этап европеизации-секуляризации как нигилистическое отрицание православной культуры, под сильным влиянием статей Чернышевского, Добролюбова и Писарева. В начале XX века, как и в начале XIX, «образованное общество» испытало увлечение религиозным синкретизмом — мистицизмом, восточными религиями, теософией и оккультизмом. Это говорило не столько об атеизме, сколько об изживании «религиозного органа». Оно создавало вакуум, который заполнялся идолами, например, идолами прогресса и демократии. Сдвиг к идолатрии, к внерелиги- озным культам (примером их может быть масонство), с тревогой отмечался многими деятелями культуры. Разрыв с традицией был пафосом философии западников. Историк-эмигрант В.Г. Щукин так характеризует эту часть интеллигенции: «В отличие от романтиков- славянофилов, любая сакрализация была им в корне чужда. Западническая культура носила мирской, посюсторонний характер — в ней не было места для слепой веры в святыню... С точки зрения западников время должно было быть не хранителем вековой мудрости, не «естественным» залогом непрерывности традиции, а разрушителем старого и создателем нового мира» [12]. Те филосо фы, которые «вернулись» в православие (в большинстве своем пройдя через марксизм), увлекались интеллектуальными и богословскими изысканиями. Религиозное диссидентство и отрицание национальной традиции — при том, что «по долгу службы» приходилось демонстрировать им лояльность (как в советское время интеллигенции приходилось демонстрировать лояльность официальной идеологии) — неизбежно порождало русофобию. Даже в самом патриотическом сознании, как это выразилось в фигуре Чаадаева. В.В. Кожинов убедительно показывает, что Чаадаев был патриотом России, но ведь одновременно и ее ненавистником. Поэт Н.М. Языков, умирая, написал о Чаадаеве: Вполне чужда тебе Россия, Твоя родимая страна! Ее предания святые Ты ненавидишь все сполна. При этом надо учесть, что из истории мы почерпнули представление о том, что западники и славянофилы боролись в России за умы образованного слоя как два течения примерно одинаковой силы. Эго не так, влияние западников явно преобладало. Даже работа Н.Я. Данилевского «Россия и Европа», впервые в мировой науке давшая анализ цивилизаций и предвосхитившая труды А. Тойнби и П. Сорокина, была издана в Петербурге в 1871 г. тиражом 1200 экземпляров — и к моменту смерти автора в 1885 г. тираж так и не был распродан. Элита народа, обретшая такое самосознание, множеством способов ослабляет и разрушает мировоззренческую матрицу, соединяющую людей в народ, а также те механизмы, которые призваны эту матрицу обновлять и «ремонтировать». Так, например, произошел откат от русской классической литературы, которая на этапе распространения грамотности должна была бы стать (и стала в советское время) важным средством укрепления национального сознания. В.В. Розанов писал: «Совершилось то, что, например, в семидесятых и половине 80-х годов прошлого века сочинения Пушкина нельзя было найти в книжных магазинах. Я помню эту пору: в магазинах отвечали — «не держим, потому что никто не спрашивает!» [13]. Для Розанова отношение элиты российского общества к Пушкину было признаком нарастания беспочвенности. Он писал в 1912 г.: «Если бы Пушкин не только изучался учеными, а вот вошел другом в наши дома, — любовно прочитывался бы, нет — трепетно переживался бы каждым русским от 15 до 23 лет, он предупредил бы и сделал невозможным разлив пошлости в литературе, печати, в журнале и газете, который продолжается вот лет десять уже. Ум Пушкина предохраняет от всего глупого, его благородство предохраняет от всего пошлого... Но нашему министерству просвещения «хоть кол на голове теши» — оно ничего не понимает... Какая-то удивительно чистая кровь — почти суть Пушкина. И он не входит в «Курс русской словесности», а он есть вся русская словесность» [14, с. 365—367]. Замечу, что нам по инерции советского времени кажется немыслимым, что Пушкин не входил в «Курс русской словесности». А ведь это важный факт. Пушкин «вошел другом в наши дома» именно потому, что было понято значение его ума и его благородства для сплочения нашего народа, уже как советского. И соответственно проводилась и политика Министерства просвещения СССР, и издательская политика. То же самое происходило с преподаванием истории. В статье «Беспочвенность русской школы» Розанов пишет: «Пора нашему просвещению снять «зрак раба», который оно носит на себе... Но дело лежит гораздо глубже, потому что и самый материал образования, с которым непосредственно соприкасается отроческий и юношеский возраст всей страны, есть также не русский в 7/10 своего состава. То есть незаметно и неуклонно мы переделываем самую структуру русской души «на манер иностранного» [14, с. 235-236]. Розанов приводит данные, в которые трудно поверить: на весь курс русской истории, который дается в трех классах гимназии, отведено в сумме 56 часов, то есть 1/320 часть учебного времени восьмиклассной гимназии. Он продолжает: «На «нет» сводится роль исторического воспоминания в душе почти каждого образованного русского. Удивляться ли при этой постановке дела в самом зерне его, что мы на всех поприщах духовной и общественной жизни представляем слабость национального сознания, что не имеем ни привычек русских, ни русских мыслей, и, наконец, мы просто не имеем фактического русского материала как предмета обращения для своей хотя бы и «общечеловеческой» мысли?» [14, с. 237]. Левая часть образованного слоя интенсивно разрушала образ монархического государства, подрывая его роль как символа национального сознания. Н. Добролюбов еще студентом писал о Николае I, апеллируя к Западу: «Но как могла Европа сносить подобного нахала, который всеми силами заслонял ей дорогу к совершенствованию и старался погрузить ее в мракобесие?» [15]. Народники повели демонтаж «имперского» народа при помощи террора как исключительно сильного символического действия. Разлагающий связность «старого» народа смысл всей этой деятельности был достаточно ясен. С.Н. Булгаков писал в 1908 г: «Если мировоззрение самой интеллигенции, которое она несет народу, останется тем же, что и теперь, то и характер влияния ее на народ не изменится; оно будет только расти количественно. Но нельзя, конечно, и думать, чтобы интеллигенции, по крайней мере в обозримом будущем, удалось обратить в свою веру всю народную массу, часть ее во всяком случае останется верна прежним началам жизни. И на почве этого разноверия неизбежно должна возникнуть такая внутренняя религиозная война, подобие которой следует искать только в войнах реформационных. При этом духовная и государственная сила народа будет таять и жизнеспособность государственного организма уменьшаться до первого удара извне» [16]. Этот сдвиг интеллигенции был усилен влиянием на ее сознание марксизма, который, вплоть до 1907 г., своим авторитетом сильно укреплял позиции западников, особенно после дискредитации народников. Хотя работы Маркса и Энгельса, исполненные русофобии, в России широкой гласности не предавались, косвенно они разлагающе действовали на национальное сознание интеллигенции. Как вспоминает меньшевичка Лидия Дан, сестра Мартова, в 90-е годы XIX в. для студента стало «почти неприличным» не стать марксистом. Анализируя воспоминания Л. Дан о самой себе, своих братьях и сестрах, Л. Хеймсон делает вывод об установках этого типа меньшевиков «из санкт-петербургских кругов ассимилированной высокой еврейской культуры». Он выделяет такие позиции: «отношение превосходства к крестьянству» (при одновременном незнании его и деревни вообще), их глубоко городской взгляд на мир... их «книжный» характер («мы мало знали о жизни, у нас уже был сложившийся взгляд, заимствованный из книг») и превышающая все остальное их интеллектуальная элитарность». Л. Хеймсон подчеркивает особую роль, которую сыграли в формировании мировоззрения меньшевистской молодежи марксистские произведения Г.В. Плеханова: «В этих работах молодежь, пришедшая в социал-демократию, нашла опору для своего бескомпромиссного отождествления с Западом и для своего не менее бескомпромиссного отвержения любых форм российской самобытности» [17]88. В целях обретения союзников в борьбе против имперского государства, прогрессивная интеллигенция со второй половины XIX в. вела непрерывную кампанию по дискредитации той модели межэтнического общежития, которое сложилось в России, поддержива ла сепаратистские и антироссийские движения — в Польше и в Галиции. Миф о «бесправии» украинцев использовался для экстремистских нападок на царизм, но рикошетом бил и по русским как народу. Ленин писал в июне 1917 г. (!): «Проклятый царизм превращал великороссов в палачей украинского народа, всячески вскармливал в нем ненависть к тем, кто запрещал даже украинским детям говорить и учиться на родном языке» [18]. Какие «палачи украинского народа»? В Российской империи все православные славяне были совершенно равноправны, и малороссам была открыта любая карьера. Даже их браки с русскими не считались смешанными. В начале XX в., когда в русском национализме в условиях тяжелого кризиса возникла ксенофобия, а русскость стала частью общества трактоваться в терминах этнического национализма, малороссов и белорусов не причисляли к «инородцам», а считали частью единой этнической общности — русского народа. Об этом даже особо не говорили, так как считалось естественным. Но в целом воздействие символического образа России как «тюрьмы народов» было очень сильным. Этот образ разрушал этническое самосознание русского народа («народ-угнетатель»!), порождал комплекс вины, обладающий разъедающим эффектом для национального сознания (это наглядно показала перестройка в конце XX в.). Этот образ, абсолютно противоречащий реальности, был введен в обиход в конце XIX в., но выражения типа «великорусы — нация угнетающая» мы знаем уже из социал-демократической литературы. Разница между большевиками и другими течениями в образованном слое России была в том, что большевики активно включились в сборку нарождавшейся российской нации уже в форме советского народа и стали необходимым участником этой программы89. Но в 1915 г. Ленин писал: «Нигде в мире нет такого угнетения большинства населения страны, как в России: великороссы составляют только 43% населения, т.е. менее половины, а все остальные бесправны, как инородцы. Из 170 миллионов населения России около 100 миллионов угнетены и бесправны... Теперь на двух великороссов в России приходится от двух до трех бесправных «инородцев»: посредством войны царизм стремится увеличить количество угнетаемых Россией наций, упрочить их угнетение и тем подорвать борьбу за свободу и самих великороссов» [20]\ Примечательно и такое суждение Ленина (1914 г.): «Экономическое процветание и быстрое развитие Великороссии требует освобождения страны от насилия великороссов над другими народами» [21]. В этих суждениях Ленин, на первый взгляд, выступает как русский антиимперский националист. В современной классификации русских национализмов есть такая категория: «Можно было быть русским националистом, отрицая империю, считая, что ее сохранение наносит ущерб интересам русской нации, и ратуя за создание на этом пространстве ряда независимых национальных государств, в том числе русского национального государства» [9]. Таковыми были русские националисты времен Горбачева, разрушавшие Советский Союз. В действительности Ленин был «имперским» националистом и доказывал «всем народам» необходимость пересборки Российской империи на иных основаниях. Не будем здесь разбирать подробно миф о «тюрьме народов» и «бесправных инородцах». Упомянем лишь такой общеизвестный факт, что «инородцы» нехристианских вероисповеданий вообще никогда не состояли в крепостной зависимости, а для крестьян прибалтийских народов крепостная зависимость были отменена еще при Александре I. В тот момент, когда в США шла борьба за отмену рабства насильно завезенным туда инородцам, в России происходило освобождение от крепостной зависимости большой части «имперской нации». Менее известен тот совершенно немыслимый в «западных» империях факт, что в Российской империи борьба инородцев за свои права начиналась чаще всего при попытках правительства уравнять их в правах с русскими. Так, в начале 90-х годов как пример национального угнетения в России приводили крупную волну эмиграции российских немцев в 80-е годы XIX в. Но эта эмиграция была вызвана именно тем, что на немецких колонистов распространили общий статус русских сельских жителей (см. [22, с. 79]). Другой антирусский миф, оживленный во время перестройки, гласил о «рабстве» русских, как называли крепостное право. Часто поминали фразу из романа Чернышевского: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы». Ленин писал в 1913 г. о реформе 1861 г.: «Теперь, полвека спустя, на русских осталось гораздо больше следов рабства, чем на неграх [в США]. И даже было бы точнее, если бы мы говорили не только о следах, но и об учреждениях» [23]. В целом, когда в условиях пореформенного кризиса русский «имперский» народ стал «пересобираться» в гражданскую (но антибуржуазную) нацию, возник глубокий раскол между массой и элитой, которая в сфере общественного сознания была представлена интеллигенцией. Этот раскол приобрел характер разделения на два враждебных народа. Г. Флоровский писал: «Завязка русской трагедии сосредоточена именно в факте культурного расщепления народа. Разделение «интеллигенции» и «народа» как двух культурно-бытовых, внутренне замкнутых и взаимно-ограниченных сфер есть основной парадокс русской жизни» [24]. Это расщепление стало очевидным именно вследствие того, что «народ» после реформы стал обретать национальное самосознание, а значит, стал превращаться в политическую силу. До этого о «расщеплении» не шло речи потому, что народ просто не имел статуса субъекта истории. Так же обстояло дело и в Европе — «неасси- милированные в культуру доминирующего центра крестьяне вполне в традициях колониального дискурса описывались как дикари и сравнивались с американскими индейцами» [9]. С этих позиций отрицали саму проблему «расщепления» консервативные русские националисты. Они исходили из «предмодер- ной» концепции нации, считая, что в нее входит только привилегированное сословие. Влиятельный публицист Р.А. Фадеев писал в 1874 г. в известной книге «Чем нам быть?»: «Русская жизнь сложила лишь два пласта людей — привилегированный и непривилегированный, отличающиеся между собой в сущности не столько привилегией, как тем коренным отличием, что они выражают, каждое, различную эпоху истории: высшее сословие — XIX в., низшее — IX в. н.э.... Сознательная сила русской нации равняется тому ее количеству, которое заключается в дворянстве» [25]!. После 1905 г. стал быстро нарастать социальный расизм дворянства и буржуазии в отношении крестьян. И.Л. Солоневич пишет: «Бунинские «Окаянные дни», вышедшие уже в эмиграции, полны поистине лютой злобы — злобы против русского народа» [1, с. 193]. Либеральная интеллигенция от народопоклонства метнулась к русофобии. В начале XX в. русофобия распространилась в интеллектуальной элите России — влиятельной части гуманитарной и творческой интеллигенции. Это не могло не разрушать связи, соединявшие старый народ Российской империи, но в то же время сплачивало русское простонародье, ускоряло становление «нового», советского народа. Красноречивы установки И.А. Бунина, который обладал большим авторитетом и как писатель, и как «знаток русского народа». Он часто встречался с видными историками, которые в 1916 г. собирались у академика С.Б. Веселовского, с которым у Бунина завязалась большая дружба. Сын академика Всеволод вел записи бесед на этих собраниях. Вот как он резюмирует высказывания Бунина «о русском народе»: «Отношение к народу у Бунина соединено с пессимизмом, в основе которого признание бессилия разума в исторической жизни... От дикости в народе осталось много дряни, злобности, зависть, жадность. Хозяйство мужицкое как следует вести не умеют. Бабы всю жизнь пекут плохой хлеб. Бегут смотреть на драку или на пожар и сожалеют, если скоро кончилось. По праздникам и на ярмарках в бессмысленных кулачных боях забивают насмерть. Дикий азарт. На Бога надеются и ленятся. Нет потребности улучшать свою жизнь. Кое-как живут в дикарской беспечности. Как чуть боженька не уродил хлеб — голод... Профессора не согласились с этими высказываниями Бунина. Нельзя все мерить на свой интеллигентский аршин. То, что для интеллигента дикость, есть состояние народной массы и притом естественное состояние — ступень в его историческом развитии» [26, с. 14—15]. Профессора заступились за народ примерно так же, как этнографы — просвещенные расисты заступаются за дикарей перед расистами грубыми. «Естественное состояние»! При этом академик Веселовский, судя по его дневникам, — либерал и даже социалист90. Но он, «один из ведущих исследователей Московского периода истории России XIV-XVII веков», рассуждает как русофоб и крайний западник91. Он пишет в дневнике: «Еще в 1904—1906 гг. я удивлялся, как и на чем держится такое историческое недоразумение, как Российская империя. Теперь мои предсказания более, чем оправдались, но мнение о народе не изменилось, т.е. не ухудшилось. Быдло осталось быдлом... Последние ветви славянской расы оказались столь же неспособными усвоить и развивать дальше европейскую культуру и выработать прочное государство, как и другие ветви, раньше впавшие в рабство. Великоросс построил Российскую империю под командой главным образом иностранных, особенно немецких, инструкторов» [26, с. 31]. В другом месте он высказывается даже определеннее: «Годами, мало-помалу, у меня складывалось убеждение, что русские не только культурно отсталая, но и низшая раса... Повседневное наблюдение постоянно приводило к выводу, что иностранцы и русские смешанного происхождения даровитее, культурнее и значительно выше, как материал для культуры» [26, с. 38]. Или еще: «Когда переходишь от русских писателей к иностранным, то начинает казаться, будто попал из притона хитрованцев и хулиганов или из дома умалишенных в общество нормальных и порядочных людей. Со времени Гоголя пристрастие русских писателей к подлому, пошлому, уродливому и болезненному росло по мере проникновения в литературу полукультурных, талантливых и бездарных разночинцев» [26, с. 86]. Такое отношение со стороны элиты, образованного слоя, разрушительно действовало на этнические связи, даже сплачивая массы ответной неприязнью. Русофобия создавала общий духовный климат, который отравлял «воздух общения». Воздействие его было «молекулярным», но постоянным, оно подтачивало не только легитимность государства, но и легитимность самого народа как целого, омрачало в каждом человеке ощущение права народа на существование. Советские люди полной мерой хлебнули этнической ненависти к «совку», за которой скрывалась классическая русофобия, в годы перестройки и в начале 90-х годов. Каково было чувствовать себя подавляющему большинству русских людей, зная о той ненависти, которые они вызывают у образованной части своих же русских людей. Об этой ненависти писал Толстой, но она просачивалась вниз, в массовое сознание: «Вольтер говорил, что если бы возможно было, пожав шишечку в Париже, этим пожатием убить мандарина в Китае, то редкий парижанин лишил бы себя этого удовольствия. Отчего же не говорить правду? Если бы, пожавши пуговку в Москве или Петербурге, этим пожатием можно было бы убить мужика в Царевококшайском уезде и никто бы не узнал про это, я думаю, что нашлось бы мало людей из нашего сословия, которые воздержались бы от пожатия пуговки, если бы это могло им доставить хоть малейшее удовольствие. И это не предположение только. Подтверждением этого служит вся русская жизнь, все то, что не переставая происходит по всей России. Разве теперь, когда люди, как говорят, мрут от голода... богачи не сидят с своими запасами хлеба, ожидая еще больших повышений цен, разве фабриканты не сбивают цен с работы?» [27]. Эту ненависть невозможно было скрыть. Вот письмо помещика от 6 июня 1906 г., перлюстрированное полицией. В нем видно, как сознание привилегированных слоев сдвигается к дремучему соци- ал-дарвинизму: «А дела-то дрянь! Черт их возьми, прямо выхода, кроме драки, не видно. Народ озверел. Все эти забастовки и аграрные беспорядки, по-моему, создались на почве зависти к сытому и богатому со стороны голодного и бедного. Это такое движение, которое не поддается убеждению, а разрешается битвой и победой. Впрочем, что же — война, так война. Только противно видеть, что поднялись самые подлые страсти. Бедность, голод и т.д. вовсе не от того что у крестьян мало земли или плохо платят за работу, а от неумения работать, от необразованности и лени» [28, с. 36]. Государство в этом разрушительном повороте «служилого сословия» встало на сторону привилегированных слоев — и углубило раскол народа, а затем и кризис этнического самосознания русских. Начался отход крестьян от государства. Приговор крестьян дер. Стопино Владимирской губ. во II Госдуму в июне 1907 г. гласил: «Горький опыт жизни убеждал нас, что правительство, века угнетавшее народ, правительство, видевшее и желавшее видеть в нас послушную платежную скотину, ничего для нас сделать не может... Правительство, состоящее из дворян чиновников, не знавшее нужд народа, не может вывести измученную родину на путь права и законности» [ 11, т. 2, с. 239]. Попытка модернизации села через разрушение общины при сохранении помещичьего землевладения («реформа Столыпина») лишь ухудшила положение большинства крестьян92. Это породило острую духовную проблему. Церковь стала утрачивать свой авторитет, скреплявший национальное сознание. Начиная с 1906 г. из епархий в Синод стал поступать поток донесений о массовом отходе рабочего люда от церкви. В 1906 г. один из сельских сходов направил в Государственную Думу свое решение закрыть местную церковь, так как «если бы был Бог, то он не допустил бы таких страданий, таких несправедливостей». Расширился охват крестьян сектантством. В народных религиозных верованиях, например, в тайных псалмах духоборцев, «детьми Каина» назывались «зараженные сребролюбием господа», а «детьми Авеля» — бедные люди, которые «питаются трудом». Действия властей вели к распаду духовных связей и внутри привилегированного слоя. Разрушительный эффект имело разоблачение в 1908 г. Е.Ф. Азефа, который состоял на службе в Департаменте полиции и одновременно был членом ЦК партии эсеров и руководителем ее боевой организации, осуществлявшей террористические акты. Дело Азефа потрясло российское общество, авторитет государства резко пошатнулся. Один депутат в Госдуме сказал на слушаниях: «Нет ни одного уголовного процесса на политической почве, в котором не присутствовал бы и не играл бы своей роли провокатор. Провокация Азефа отличается от других только тем, что она более красочна и по составу убивающих, и по составу лиц убиваемых. Но она решительно по принципу ничем не отличается от всех обыкновенных политических провокаций, которые есть альфа и омега нашего политического управления». Горький, которому о деле Азефа сообщила Е.П. Пешкова, писал 15 января 1909 г.: «Письмо твое — точно камень в лоб, у меня даже ноги затряслись и такая тоска, такая злоба охватила — невыразимо словами, впечатление оглушающее» (см. [29]). С.Н. Булгаков также отметил: «Страшная проблема Азефа во всем ее огромном значении так и осталась не оцененной в русском сознании, от нее постарались отмахнуться политическим жестом» [30]. Он был не вполне точен — значение дела Азефа как раз было оценено, не обязательно гласно. Тяжело повлияла на самосознание русских и неудача в русско- японской войне. Эта неудача заставила даже бюрократию усомниться в способности царского самодержавия отвечать на исторические вызовы. Бывший директор Департамента полиции А.А. Лопухин отмечал (в 1923 г.), что «признание негодности данного политического строя проникло в бюрократическую среду и быстро претворилось там в сознание его конца, чем последний и был ускорен». Действительно, русско-японская и Первая мировая война показали кризис всех «институциональных матриц», которые определяли состояние народа и государства. В обоих случаях русская армия, в об щем, потерпела поражение, имея двукратное превосходство в живой силе. В русско-японской войне численность русских войск составляла 946 тыс. против 437 тыс. японских. А в мае 1917 г. на восточном театре военных действий против 219 русских и 6 румынских дивизий воевала 71 дивизия германских войск и 44 дивизии союзников Германии [7]. Давление и даже репрессии власти в ходе революции не возымели действия. С декабря 1905 г. по май 1906 г. в России было казнено более 500 человек и сослано до 20 тысяч. В период выборов в I Государственную думу на военном положении находилась 41 губерния, а к моменту открытия Госдумы в тюрьмы было заключено по политическим мотивам более 70 тыс. человек. И тем не менее вот как голосовали крестьяне, для которых выборы были четырехстепенные (!). При избрании выборных на волостных сходах было взято за правило выбирать «из молодежи, побывавших на стороне, не обладающих имущественным достатком». В Тамбовской губернии на 12 депутатских мест прошли: 10 крестьян, 1 рабочий и 1 священник. Эту Госдуму пришлось распустить через 72 дня [3]. На глазах шел распад общественной морали, которая скрепляла народ. Его резко ускорило насильственное разрушение крестьянской общины как центра жизнеустройства, в том числе как инстанции, задающей в деревне иерархию авторитетов и культурных норм. Разрушение общины при одновременном обеднении крестьянских масс вызвало вспышку массового насилия. Журнал «Нива» писал в 1913 г. о неведомой ранее тяжелой социальной болезни России — деревенском хулиганстве: «О том, что такое хулиганство и каковы его корни, не имеют даже приблизительного представления ни публицисты, которые пишут громовые статьи, ни администраторы, сочиняющие о нем канцелярские проекты. И те, и другие называют хулиганство чисто деревенским озорством. Но это озорство убийц и разрушителей, оперирующих ножом и огнем. В буйных проявлениях своих оно связано с абсолютным отсутствием каких бы то ни было нравственных и гражданско-правовых условий. Ничто божественное и человеческое уже не сдерживает... Несомненно, во всероссийском разливе хулиганства, быстро затопляющего мутными, грязными волнами и наши столицы, и тихие деревни, приходится видеть начало какого-то болезненного перерождения русской народной души, глубокий разрушительный процесс, охватывающий всю национальную психику. Великий полуторастамиллионный народ, живший целые столетия определенным строем религиозно-политических понятий и верований, как бы усомнился в своих богах, изверился в своих верованиях и остался без всякого духовного устоя, без всякой нравственной опоры. Прежние морально-религиозные устои, на которых держалась и личная, и гражданская жизнь, чем-то подорваны... Широкий и бурный разлив хулиганства служит внешним показателем внутреннего кризиса народной души» [31]. Этот кризис, в начале XX века, самосознания «имперского» русского народа отражен во многих текстах современниками. В 1907 г. B. И. Никольский даже применил странные, но точные слова — писал о «существующих в настоящее время признаках безнародности и обезнародования русских». Его анализ причин нельзя считать удовлетворительным, но он верно описал многие стороны явления «денационализации» русских [32]. Вот наблюдения одного из виднейших историков, академика C. Б. Веселовского. Он западник, но за его слишком эмоциональными оценками все же есть и рациональное содержание — констатация глубокого неблагополучия. Он пишет в мае 1917 г.: «Одна из причин разложения армии — та, что у нее, как и у большинства русских, была уже давно утрачена вера в свои силы, в возможность победить... Вот уж подлинно, навоз для культуры, а не нация и не государство. .. Упадок уже наметился и стал для меня ясным в последнее пятилетие перед русско-японской войной» [26, с. 23-24]. Сегодня не может не поражать, насколько система обвинений в адрес имперского государства в начале XX в. совпадает с обвинениями против Советского Союза в конце XX в. Революционные демократы начала XX в. представляли Россию «тюрьмой народов», а русских — эксплуатирующей нацией, а историк С.Б. Веселовский обвиняет Россию за то, что она истощила русский народ имперской ношей. Точь-в-точь как «демократы» и «патриоты» в конце 80-х годов. С.Б. Веселовский пишет: «Одной из главных причин, почему Россия оказалась колоссом на глиняных ногах, который так неожиданно для многих пал с такой сказочной быстротой, мне кажется то, что мы во время величайшего столкновения народов оказались в положении народа, еще не нашедшего своей территории. То есть: мы расползлись по огромной территории, не встречая до недавнего времени на своем пути сильных соседей-врагов, растаскивали, а не накопляли хозяйственные и духовные свои богатства, и истощили основное ядро государства — великорусскую ветвь славян — на поддержание колосса на глиняных ногах» [26, с. 28—29]. Демонтаж народа, уже обретшего национальное самосознание, есть один из наиболее болезненных вариантов гражданской войны, хотя и войны плохо различимой. Эта холодная гражданская война в начале XX в. велась и против большого русского народа, и против сложившейся вокруг него системы межэтнического общежития. Полученные при этом травмы ускорили созревание революции и предопределили ее глубину и страсть. Такая революция требовалась и для становления нарождающейся нации, и для обретения новой силы российской государственностью. А.И. Фурсов пишет: «Отклонения в историческом развитии бывают у маленьких стран. У стран-миров, стран-гигантов типа России девиаций не бывает. Коммунистический строй был абсолютно логичен и закономерен в рамках эволюции России с XVI в. как с точки зрения власти, так и с точки зрения населения. С точки зрения власти, эго было полное очищение последней от всех «классово-собственнических привесков» — эта тенденция пробивала себе путь с XVI в. С точки зрения населения, которое в России никогда не было ни частнособственническим, ни классово-эксплуати- руемым... комстрой оказался положительной формой «неклассо- вости»... Большевизм был логически закономерным, кризисным и хирургическим выходом из страшной ситуации... Россия в начале 1900-х шла к кошмарному состоянию, похожему на то, в котором РФ оказалась в конце 1990-х. Хотите добольшевистскую, «нормальную» Россию? Тогда неизбежно получите и большевизм» [33]. Пафос А.И. Фурсова понятен, но неизбежности большевизма нет, как невозможно воспроизвести добольшевистскую Россию. Сейчас, чтобы предвидеть возможные образы будущего, нам надо упорядочить знание о недавнем прошлом.
<< | >>
Источник: Кара-Мурза С.Г.. Демонтаж народа / Сергей Кара-Мурза. - М.: Алгоритм— 704 с.. 2007

Еще по теме Глава 24 СОСТОЯНИЕ НАРОДА РОССИИ ДО 1917 г.:

  1. ГЛАВА 8 КОНСЕРВАТИВНО-БУРЖУАЗНОЕ ТЕЧЕНИЕ И ЕГО ИДЕЙНО-ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПОРАЖЕНИЕ
  2. ГЛАВА IX БУРЖУАЗНО-ПРОГРЕССИВНОЕ ТЕЧЕНИЕ (ЖУРНАЛ «АЙКАП», К. ТОГУСОВ И «УШ-ЖУЗ»)
  3. ГЛАВА X НАРОДНО-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ (С. ТОРАЙГЫРОВ, С. ДОНЕНТАЕВ, А. ТАНИРБЕРГЕНОВ)
  4. ГЛАВА ПЕРВАЯ. 1927 год. Аналогия. Проблемы с крестьянством
  5. 6.1. 36-летние циклы социально-политического развития России: общее описание и особая роль в российской истории
  6. Глава 4 ДЖ. БЕНТАМ В РОССИИ В.Ф. Одоевский и его бентамиты
  7. Глава 5 ЧТО ТАКОЕ ЭТНИЧНОСТЬ. ПЕРВОЕ ПРИБЛИЖЕНИЕ
  8. Глава 19 ХОЗЯЙСТВО
  9. Глава 24 СОСТОЯНИЕ НАРОДА РОССИИ ДО 1917 г.
  10. Глава 25 СТАНОВЛЕНИЕ СОВЕТСКОГО НАРОДА. ГЛАВНЫЕ УСЛОВИЯ
  11. Глава 26 ПРОТИВОРЕЧИЯ И ТРУДНОСТИ ПРОЦЕССА СБОРКИ СОВЕТСКОГО НАРОДА