Историки науки, попытавшись упорядочить вавилонские и ассирийские источники, которые относятся к «наукам о природе», использовали тот же ошибочный метод, что и рассмотренный нами в первом выпуске «Азиатской алхимии». А именно: они стремились как можно полнее осветить фрагменты «научной истины», встречающиеся местами в ассиро-вавилонских текстах, приписав случайным практическим наблюдениям, известным технологиям металлургии или гончарного дела такое значение, какое никогда не было им свойственно в рамках месопотамской цивилизации. Правда, историки науки, занимавшиеся ассиро-вавилонскими текстами, порой ссылались и на магико-религиозные концепции, стоявшие за эмпирическими технологиями и за некоторыми «научными истинами». Но большинство из этих исследователей непременно подчеркивали, что подобного рода магико-религиозные концепции принадлежат предшествующему этапу умственной эволюции человечества, что это‘пережитки чудовищной массы суеверий, которые на заре греческой науки окажутся навсегда изгнанными из средиземноморского мышления. Таким образом, «точка зрения», под углом которой надлежит оценивать месопотамские источники, оказалась перевернутой, подобно тому, как это случилось по отношению к китайской и индийской алхимической литературе, ставшей предметом наших занятий. Коль скоро акцент был сделан на «научной истине», на «точности наблюдения» и на «строгом эксперименте», внимание историка науки привлекали лишь тексты, которыми доказывалось наличие подобного рода качеств, или же по меньшей мере им уделялось первоочередное внимание. Но такое понимание «наук о природе» является недавним достижением человеческого духа. Оно не абсолютно и не универсально. Мы хотим сказать, что существовали и иные «науки о природе», не опирающиеся на критерии количества и точности измерений. В рамках многих исторических культур были созданы «науки о природе», лишь случайно совпадающие с концепциями европейской науки. Если мы будем исходить из предпосылки, что вся сумма природных ценностей, выявленных неевропейскими культурами, есть «суеверие», и станем интересоваться преимущественно теми фрагментами, которые случайно совпадают с набором наших научных истин (т. е. подтвержденных экспериментами), то мы совершим серьезную ошибку по отношению к историческому виденью. Подобного рода ошибку мог бы совершить историк искусства, забывший, что перспектива есть открытие Возрождения, и оценивающий средневековую или азиатскую живопись по критериям перспективы, отмечая, соответственно, работу, не имеющую никакой художественной ценности, но в которой предощущается перспектива, и игнорируя выдающиеся работы на том основании, что в них отсутствует пространственное виденье. Подобная ошибка в методе, впрочем, имела место, как показано нами в «Азиатской алхимии» (вып. 1, Бухарест, 1935), применительно к источникам по китайской и индийской алхимии. Из-за того, что некоторые поздние тексты обнаруживали качество «научности», т. е. описывали конкретный опыт и выявляли изощренное чувство наблюдательности, они были зачтены во славу Индии и Китая. На деле подобные источники в лучшем случае доказывали, что изначальная, основная функция алхимии — науки космогонической и сотериологической — стала видоизменяться и она незаметно превращалась в эмпирическую лабораторную науку. Одним из важнейших результатов нашего исследования и является, кстати, доказательство разложения древних «природных наук», одновременно представлявших собой сотериологические техники и космогонические знания — и превращения их в техники эмпирические. Когда утрачивается традиционный смысл определенной науки или практики, человек по-новому использует и оценивает материал знания. Существует закон сохранения материала, который лишь венчает закон разложения смысла, подразумевающий любые искажения, любую утрату или забвение некоего изначального значения. Данный закон, прослеживаемый прежде всего в фольклоре, где определенные жесты и устные формулы сохраняются и после того, как изначальный их смысл утрачен, станет предметом особого исследования, где мы постараемся продемонстрировать закон разложения фантастического вымысла. Попробуем доказать, что история умственной жизни человечества, отнюдь не бу дучи непрерывной эволюцией, пронизана ритмами упадка и отмирания основополагающих интуиций и что важнейшие этапы постепенного разложения одних ментальных синтезов, ни в чем не уступающих другим, последующим, могут быть реконструированы. Изложенные выше соображения находятся в прямой связи с рассматриваемым предметом. Подвергая сомнению ценность метода, используемого историками науки для изучения азиатских источни ков, мы не оспариваем права этих историков заниматься соответствующими источниками. Мы только предлагаем отыскать объективные критерии для их изучения. Как мировая живопись не может рассматриваться по законам современной живописи (подразумевающей перспективу), так и «науки о природе» неправомерно оценивать по законам европейской науки. Продвигаться в таком направлении — значит подвергнуться риску субъективных оценок; ибо критерий, используемый историками науки для оценки неевропейских источников, есть не что иное, как проекция определенного мировосприятия (количественной оценки, меры и веса) в качестве универсального закона. Справедливо, что идея «научного закона» признана высшим достижением и что историю современных успехов в научном познании следует излагать на основании этой идеи. Но мы не вправе применять ту же меру и по отношению к другим культурам, где устремления к научному познанию были минимальны — или проявлялись уже после того, как пришли в упадок древние космологические и магические концепции. Если обратиться к примеру из той области, которую мы намерены обследовать ниже, то совершенно ненаучно принимать определенные эмпирические «открытия» вавилонян за показатель интеллекта этого народа и сбрасывать остальные их концепции природы в ничего не значащую кучу «суеверий» или «магических несообразностей». Подобная оценка материала в любом случае лишена объективности. Ибо для того, чтобы проникнуть в дух культуры, столь отличной от нашей, необходимы объективные критерии исследования и оценок. Нам могут возразить, что историк науки вправе считаться лишь с теми источниками, где просматривается или даже частично воплощен рассвет греческого знания, т. е. с начатками научного познания. Если бы подобное замечание было обоснованным, оно принизило бы саму дисциплинарную значимость истории науки для неевропейских областей. Точно так же не имела бы никакого практическЬ- го значения история европейской науки, написанная азиатом, где упоминались бы только те ученые, которые одновременно являли бы собой пример аскетизма и морали в социальной жизни, — основание, sine qua поп (непременное условие) подлинного знания с восточной точки зрения. Увы, приведенное выше возражение необоснованно. Потому что в неевропейских культурах могут быть распознаны многие «науки о природе», которые, хотя и отличаются фундаментальным образом от современных наших концепций, обладают все же своими законами роста, своими критериями ценности и т. д. Историк науки обязан их изучать и осмысливать, разумеется, по иным критериям, а не по современным, — точно так же, как историк искусства изучает и осмысливает художественные произведения, созданные помимо законов греческой скульптуры или перспективы Возрождения.