Уже Платон и Аристотель разошлись в оценке умозрительных и жизненно-практических знаний. Платоновская традиция настаивала на приоритете теории, на основе которой может быть построена правильная жизнь. Ее сторонники искали подлинного знания, чтобы, руководствуясь им, преобразовать природу, общество и частную жизнь. Аристотелевская программа была основана на опыте и признавала не- сводимость жизненных проблем к теоретическим. В теории мы имеем дело с абстрактными неизменными сущностями, а в жизни — с конкретными меняющимися событиями и обстоятельствами. Поэтому не наука, а искусство жизни — вот что должно занимать практическую философию. Это искусство жизни было великолепно развито в римской культуре. Если греческие философы, осознававшие себя наставниками молодежи и любителями мудрости, учили философии как науке о первой и последней сути всех вещей и воспитывали в учениках волю и мужество в последовательном и неуклонном проведении в жизнь (особенно при управлении государством) метафизических принципов, то стоические философы подходили к проблемам жизни более прагматично. Их советы и наставления ориентированы на индивидуальную частную жизнь. Если оценивать повседневную жизнь с точки зрения идеалов, то она может показаться отталкивающей. Но ее нельзя переделать в соответствии с этими идеалами, так как это потребует жесткого насилия и приведет совсем не к тем результатам, которых ждали. Это касается и социальных преобразований, и частной жизни. Если задуматься, то большинство людей — метафизики, в том смысле, что они переоценивают возвышенные идеи и недооценивают повседневность. Не в этом ли лежит самая общая причина того, что имея высокие идеалы, мы живем в неприглядной действительности, и что эти идеалы часто выступают лишь прикрытием нашей серой будничной жизни, своеобразной компенсацией за эту серость? Так возникает задача критической философии повседневности, которая должна раскрыть реальные функции «больших» идей добра, справедливости, красоты, истины, человечности и т. п. Идеи потому и идеи, что в чистом виде не встречаются в действительности. Такой «секрет» нельзя утаить, люди рано или поздно осознают это, и на сцену выступают неверие, цинизм, насилие и произвол. Поэтому необходимо разобраться с тем, каков статус таких идей и какую роль они играют в нашей жизни, как они практически функционируют и используются. Есть и другая задача философии повседневности, которую можно назвать позитивной. Она состоит в исследовании того культурного пространства и времени, в которых живет человек и в которых реально функционирует знание. В философской антропологии говорится о высоком назначении человека, но разговоров о его совершенстве и моральности еще недостаточно. Этот вопрос чрезвычайно важен. Дело в том, что теоретические модели существуют в абстрактном пространстве и времени, которое как бы нейтрально. Время и место, в котором мы существуем, обладает собственной энергией и структурой, заставляющей нас действовать вдоль по своим силовым линиям вопреки нашей логике и идеальным проектам. В структуре практического знания важную роль играют, прежде всего, телесные навыки — умение владеть и управлять движениями своих органов. Нужно вбить гвоздь в стену. Мы берем молоток, тщательно прицеливаемся и... попадаем по пальцам. После этого с особым восхищением смотришь на мастера, который, почти не глядя, точно попадает по шляпке гвоздя. А ведь с точки зрения теории рассчитать траекторию удара, его силу и т. п. не менее трудно, чем вычислить траекторию снаряда. В детстве, наверное, каждый видел во сне, как он катается на велосипеде или на автомобиле, но сколько раз нужно упасть и сколько синяков получить, чтобы научиться кататься «без рук». Существует множество знаний, умений и практических навыков, которыми мы должны владеть для того, чтобы жить. Ранее эти навыки передавались из рук в руки, от родителей к детям. Но сегодня, в условиях городской квартиры, множество ранее без всякого специального образования получаемых знаний уже не может быть усвоено ребенком непосредственно. Навыки употребления несложных домашних инструментов и починки вещей необходимы и для выполнения более сложных видов деятельности. Как часто мы приобретаем неудобные вещи и задумываемся: а сделал ли их конструктор сначала своими руками или придумал на бумаге и запустил в производство? Именно поэтому в школе сегодня приходится обучать не только теории и дизайну, но и практическому умению обращения с миром вещей. Заниматься ручным трудом полезно не только будущим инженерам, но и тем, кто мечтает о творческой работе. Наши мысли, образы, мелодии оказываются тем более свободными и оригинальными, чем менее скованы движения нашего тела, чем теснее связь между гибкостью руки и пластичностью мышления. Другой, не менее важный компонент практического сознания — повседневные нормы и ценности. В системе образования значение уделяется высоким идеалам, нравственным нормам, эстетическим требованиям и теоретическим знаниям. Но эти высшие этажи культуры должны опираться на прочный фундамент. И действительно, сегодня все знают, но редко кто поступает в соответствии с теоретическими истинами, абстрактными моральными и юридическими нормами. Когда мы наблюдаем со стороны в транспорте, как пожилая женщина, изнемогая от усталости, стоит над сидящим молодым человеком, то думаем, что он поступает нехорошо. Но как часто мы сами оказываемся в таком же положении и не в силах подняться, совершить добрый поступок. Высокие нормы морали, права, научные истины представляют собой некие эталоны, хранящиеся в идеальных «палатах мер и весов», а в жизни в разное время и при разных обстоятельствах доброта, справедливость и честность реализуются по-разному. Теоретически такое понимание абсолютных истин и моральных норм таит угрозу релятивизма. На самом деле человеку кроме знания и морали присущи еще жизненные умения и навыки, позволяющие оставаться честным, справедливым и добрым в меняющихся обстоятельствах. Кроме кодифицированных истин и моральных заповедей существуют недоказуемые и в то же время очевидные различия, например живого и мертвого, плохого и хорошего, субъективного и объективного, красивого и некрасивого и т. п. Без них были бы невозможны и теоретические понятия, Например, идея права предполагает возможность различать «мое» и «чужое». Сеть различий повседневного сознания образует невидимую опору порядка. Часто бывает так, что теоретическое сознание людей опирается на идеальные нормы, которые могут быть весьма возвышенными, а практическое знание подчинено жестким оппозициями «мое — чужое», «свой — враг», «наш — не наш». Эти оппозиции, возникшие в тяжелых условиях существования, продолжают и сегодня определять наше повседневное сознание, поэтому в школе одни ценности, а на улице, на производстве и в казарме — другие. Но хуже всего, когда жесткие оппозиции улицы и казармы действуют в обстановке семьи, которая, по идее, должна быть убежищем от репрессивной действительности. В связи с этим необходимо обратить внимание на то, что мы часто освобождаемся от жестких репрессивных норм и различий в теориях, создаем утопические модели вымышленного царства добра, красоты и справедливости. Но как только мы вступаем в отношения с другими людьми, даже с теми, кого любим, как будто что-то заставляет нас произносить жестокие слова, совершать угрожающие поступки. Стоит обратить особое внимание на наши повседневные, кажущиеся естественными реакции и пытаться их контролировать и смягчать. Ни теория, ни здравый смысл сами по себе не станут панацеей. Теории абстрактны, но и жизненные традиции окаменевают, становятся грубыми предрассудками. Ум от глупости отличается способностью конкретно применять и гибко изменять как теорию, так и традицию. Понятия и моральные нормы — не набор проверенных истин и добродетелей. Размышляя о том, как знания о добре и зле могут определять поступки человека, подчиненного страстям, как -«бессильные» мысли могут сдерживать обладающие мощной энергией желания, следует принять во внимание наличие особого рода «средних» чувств, таких как страх, стыд, совесть и т. п. Они интересны тем, что с одной стороны, представляют собой эмоциональные чувственные состояния, а не идеи, а с другой стороны, возникают как реакция на более витальные, то есть природные чувства — вожделение, голод, агрессию и т. п. Эти чувства сегодня, в век разума, считаются даже недостойными человека, во всяком случае, страх и стыд уже не культивируются в современной педагогике. Между тем они играют важную роль в процессе замещения «низких» чувств «высокими». Проблема нравственного поведения состоит в том, что знания о добре и зле недостаточно для детерминации поступка. Попробуйте бросить курить. Мы знаем, что «капля никотина убивает лошадь», но это знание о вреде табака неспособно заставить нас отказаться от сигареты. Но если бы мы были воспитаны так, что курить было бы стыдно, если бы окружающие смотрели на курильщика с отвращением, как на «тихого» убийцу самого себя, окружающих и природы, то одному чувству (желанию курить) эффективно противостоял бы не «чистый разум», а другое чувство (страх и стыд перед окружающими). Можно рассмотреть историю цивилизации не только как процесс изобретения материальных орудий и социальных институтов, но и как прогресс самодисциплины, самоконтроля, управления чувствами, желаниями и душевными помыслами. Например, на ранних стадиях развития общества тщательно культивируется страх, который, с одной стороны, вызван относительной беззащитностью человека перед грозными явлениями природы и дикими животными, а с другой стороны, используется в системе власти и управления людьми. И в современном обществе страх играет важную роль в воспитании детей, которые первоначально контролируют свое поведение на основании страха перед взрослыми. Однако как в истории общества, так и в индивидуальном развитии важно, чтобы процесс духовного развития на этом не остановился, а перешел к образованию более сложных чувств — стыда и совести. Стыд эффективно затормаживает антисоциальное поведение, так как человек боится попасть в унизительное положение, уронить себя в глазах окружающих. Это заставляет его контролировать свою внешность, одежду, манеры, речь и поступки. О том, насколько сильны эти чувства, свидетельствует история формирования и разложения благородного сословия. Дворяне могли, но не хотели заниматься экономической деятельностью именно оттого, что стремились сохранить свое сословие, и предпочитали временные подачки короля стабильному доходу от торговли. В отличие от страха стыд исходит как бы изнутри человека, он — предтеча голоса совести, которым в нас говорит другой. Стыд и совесть — это внешние требования к человеку, переживаемые как собственные внутренние требования. В этом смысле они сильнее, чем чувство долга. Правда, долг превосходит их своей методичностью и обязательностью. Философия долга возникает в раннебуржуазном обществе и наивысшего расцвета достигает в этике Канта. Немецкий философ не доверял чувству, считая его капризным и непостоянным. Он считал, что нравственное отношение к другим людям должно зависеть не от чувства любви, а от чувства долга. На самом деле они должны быть соединимыми: трудно делать добро тому, кого не любишь. Буржуазное общество, основанное на формальном равенстве людей, на денежных отношениях, к которым так или иначе редуцируются все остальные, стремилось найти такие регуляторы поведения, которые бы уже не зависели от родителей, родственников, земляков и сограждан, а имели бы всеобщий характер. Действительно, чувство стыда и чести эффективно срабатывает как механизм торможения дурных влечений и низких инстинктов перед знакомыми и родственниками, перед равными по социальному положению, Например, средневековые рыцари, считающиеся примером высокого поведения, основанного на чести, вели себя по отношению к низшим сословиям и завоеванным народам совсем не по-рыцарски. Точно так же верующие в христианском храме любили и прощали своих, но боялись и даже ненавидели чужих. Неудивительно, что в обществе равных прав потребовались иные, более эффективные механизмы управления поведением. Сегодня в условиях рыночной экономики мы нередко считаем рынок причиной упадка культуры и нравственности. И действительно, стала цениться спекуляция, а не честный, хотя и тяжелый труд. Но капитализм тут совершенно ни при чем. Как показывает история его развития, главными ценностями буржуазного общества стали не страсть к наживе и потреблению, а напротив, экономия, сдержанность, расчет и дальновидность. Западное общество добилось успеха благодаря людям, которые умели работать, организовывать производство и вкладывать прибыль в его расширение. Такие люди, обладавшие особой предусмотрительностью и расчетливостью, сформировались, по мнению немецкого социолога Макса Вебера, в протестантской среде. До Реформации люди страдали и грешили, но каялись или за деньги покупали отпущение грехов. Протестанты сами старались контролировать греховные желания, и если уж не смогли им противостоять, то трудом, постом и молитвой искупали прегрешения. Протестантизм, возникший как реакция против католичества, оказался своеобразной духовной подготовкой цивилизованного капитализма: рынок и храм нашли примирение в том, что деньги стали предметом священной заботы верующего предпринимателя, который не прожигал их в кутежах, а вкладывал в развитие производства, способствовавшее развитию и улучшению общественного богатства. Как же происходит согласование эгоистических интересов людей, как строится современный порядок на уровне повседневности? Огромную роль в организации современного образа жизни стала играть наука. Большинство политических решений принимается по соображениям экономической целесообразности. Так специалисты, знающие функционирование экономико-хозяйственной и технической мегамашины, стали влиять на решения политиков. Сегодня поведение людей организуется знанием того, что полезно, а что вредно для жизни, и управляется разного рода консультациями и советами о том, как работать и отдыхать, концентрировать энергию и расслабляться, как правильно питаться и даже дышать, как эффективно достичь успеха на том или ином поприще, как стать богатым и счастливым. Традиционные ценности серьезно потеснились перед лицом научных советов и рекомендаций. Точно так же девальвации подверглись и другие общественные ценности — служение государству, патриотизм, ответственность перед народом и т.п. Все это дает повод говорить об эпохе нигилизма, и старшее поколение скорбно качает головой, глядя на образ жизни молодых. Обе эти позиции нуждаются в сближении: исторические ценности, выработанные предшествующими поколениями людей в борьбе за выживание и самосохранение — не только музейные экспонаты, но и живое наследие, которое нужно приумножать. Ведь онаучивание, машинизация жизни содержат в себе другую опасность: людям грозит растворение в этом мире машин, которые активно внедряют свою логику в мир человеческих отношений. Однако люди — это не машины. Человек, несмотря на успехи науки и рекомендации психотерапевтов, по-прежнему нередко впадает в печаль и чувствует себя несчастным. Наконец, есть болезни и смерть, смириться с которыми невозможно на основе чисто рациональных знаний. Вообще говоря, переживший горе человек ждет не столько исследования точных причин, почему беда случилась именно с ним, сколько элементарного человеческого участия, сострадания и утешения. Все это говорит о том, что как бы ни развивались наука и технический прогресс, всегда будут такие ситуации, в которых рациональные решения окажутся неэффективными и потребуются вера и надежда, воля и мужество, терпение и смирение, чтобы выжить. Особенно это значимо в пограничных ситуациях. Переход из одного состояния в другое, пересечение границы привычного образа жизни — это и есть пограничная ситуация, переживание которой дает принципиально новый опыт чужого. Современный человек стремится колонизировать все незнакомое, чуждое на основе понимания и интерпретации. Однако существует и иного рода опыт встречи с Другим. Наиболее радикальная пограничная ситуация — это смерть. Если в других случаях мы имеем хоть какой-то опыт, то о смерти мы не знаем ничего. Правда, интеллектуалы иногда относятся к смерти с некоторым любопытством и ожидают от нее отгадки самой страшной тайны. Но они обманываются в своих ожиданиях. Перед смертью ученый кричит: несите приборы, умираю и хочу точно передать этот процесс умирания. Но слова умолкают, а приборы бездействуют. Тайну смерти в очередной раз усопший уносит с собой. Существует множество видов и форм смерти и дискурсов, рассуждений о ней. Самое аморальное — это насильственное, намеренное убийство, оно подлежит самому жесткому наказанию. Между тем именно оно — наиболее частое и легко оправдываемое дело. Для объяснения его приводят доводы. Во-первых, существует стремление к убийству и разрушению, которое биологи выводят из агрессивности человеческой природы. Во-вторых, существуют причины убийства: месть, покушение на собственность, устранение противника и т. п. В-третьих, как ни странно, убийство ничуть не противоречит логике, и этим обычно пользуются для его оправдания. Существует огромное множество разного рода «философий насилия», в которых смерть и убийство определяются как нечто необходимое для прогресса и даже существования людей. Во время войны убийство оправдывается как способ защиты интересов воюющих сторон, а сама война — как продолжение политики насильственными средствами. Смерть и уничтожение людей оправдывается и «логикой революции», которая призывает к открытому протесту против господствующих классов и во имя движения к более прогрессивному общественному строю допускает человеческие жертвы. Согласно логике Раскольникова всякий гениальный и великий человек вынужден совершить убийство, ибо он сталкивается с костным порядком действительности, который нужно нарушить, если стремиться построить новую жизнь. Как известно, существует и «логика самоубийства», согласно которой человек, не согласный с окружающей действительностью, считающий жизнь абсурдной, решает покончить с собой. Такая логика — обратная сторона рассуждений, оправдывающих убийство. Однако на всякое доказательство находится опровержение. Война и массовые убийства не решают политических проблем и, более того, к старым бедам добавляют новые. Так, в современных условиях последствия ядерной войны окажутся опасными и для победителей, и для побежденных. Даже совершенное во имя блага большинства революционное насилие не принесет желаемого эффекта, так как развязавшие гражданскую войну люди в случае победы опять будут вынуждены управлять на основе насилия, и именно поэтому после революции обычно наступает диктатура. Точно так же смертная казнь — не лучшее разрешение противоречия преступления и наказания. Наказание и смертная казнь за особо тяжкие преступления кажутся справедливыми. Действительно, с одной стороны, преступник нанес ущерб и за это должен понести наказание. Но с другой стороны, наказание противоречит правам человека. В результате несправедливость осуществляется дважды: сначала преступник переступил закон в отношении общества, затем общество переходит черту гуманизма, применяя смертную казнь. Противники смертной казни считают, что она только способствует возрастанию количества совершаемого зла и не имеет нравственного оправдания. Выход они видят в покаянии и прощении преступников, которые таким образом нравственно исправляются, или в содержании в тюрьме неисправимых. К сожалению, смерть и убийство — не логические или метафизические проблемы. Как ни странно, именно защитники смерти заставляют нас глубже посмотреть на проблему. Наоборот, моралисты, подвергающие смерть нравственному осуждению, на самом деле не только не могут остановить поток убийств, но как бы скрывают и вытесняют чувство виновности. Перед войной пацифистские движения развиваются наиболее успешно, а в их тени вынашиваются милитаристские планы. Проблему смерти поэтому необходимо перевести из метафизической плоскости в практическую. Это значит, что общественность не должна ограничиваться философскими дискуссиями о добре и зле, жизни и смерти. Действительно, жизнь — это умирание, и каждый час ее приближает нас к смерти. С этой позиции убийство не представляется чем-то исключительным. Но точно так же верно и то, что человеческая жизнь бесценна, и всякие попытки ее прервать должны быть исключены. По тому, каким образом общество разрешает это противоречие, можно судить о его цивилизованности. Исключить несправедливые войны, открытое насилие, добиваться наименьших потерь и облегчения страданий, принять достаточно эффективные меры профилактики и борьбы с преступлениями — это и есть реальная борьба со смертью, которую не следует подменять дискуссиями. Повседневные нормы и ценности, в отличие от теоретических идей, слабо поддаются критическому анализу и «просвещению». В большинстве своем они считаются «естественными». Одкако попытки обосновать их ссылками на некую «природу» человека оказываются несостоятельными: в разные исторические периоды, у разных народов существовали разные повседневные нормы. Поэтому их содержание зависит не столько от общечеловеческих потребностей и чувств, сколько от специфики дисциплинарных пространств, в которых обитают люди. Например, школа — место не только получения знания, но и место, где усваиваются и используются различения дозволенного и недозволенного, плохого и хорошего, красивого и некрасивого. Эти различия отличаются от тех, что усвоены в семье или на улице. Будучи нормами, обеспечивающими функционирование социума, они не остаются чисто вербальными, а проникают в сердца и души людей. В границах социальных пространств формируется особая культура поведения, выражения своих чувств, управления эмоциями и поступками. Это зависит от структуры других дисциплинарных пространств: например, если на улице или на производстве функционируют жесткие, основанные на телесном насилии структуры порядка, то школа как-то должна подготовить учеников к выживанию в этих более суровых условиях и научить их не только теоретически критиковать, но и практически преобразовывать архаичные культурные пространства. Важнейшим компонентом повседневной культуры является жилище. Если попытаться кратко описать суть того, что в XX веке понимали под бытием в мире, то можно сказать, что человеческая экзистенция — это расположение, пребывание в доме. Дом и город являются дополнением природы, которую разделяют на элементы и заново компонуют вокруг жилища. Сегодня революция затронула и архитектуру, которая выступает как грамматика производства искусственного пространства. Архитектура модерна — это медиум, посредством которого артикулируется экспликация человеческого расположения в очеловеченном интерьере. Строительное искусство XX века становится тем, что можно назвать «осуществлением философии». Именно оно трансформировало представление о «месте», как поселении, в котором прививались солидарность и прочие моральные и социальные добродетели людей. Старое место понималось как «ойкумена», имевшая четкий вид и границы жилья. Сегодня наши дома расположены не на склоне горы и не на берегу речки. На зачумленный воздух мегаполисов, отравленную химикатами воду, чудовищный шум инженеры отвечают изобретением изоляционных и реагентных материалов для фильтров и кондиционеров. Жилище превращается в антропогенный остров, апартамент изолированного индивида. Дизайн квартиры, обстановка, кухня, освещение, отопление, очистка воздуха, воды открыли широкий фронт наступления на микромир человека. Сегодня процветает индустрия интерьера. Направленная на удовлетворение индивидуализма, она тем не менее возрождает ужасающий коллективизм, ибо предлагает серийный комфорт. Архитекторы проектируют и строят жилище как место отдыха, покоя и сна. Главным помещением в современном жилище становится спальня. Когда дом превращается в ширму для моего тела, шлем для моей головы и затычку для моих ушей, он перестает быть медиумом внешнего. Именно так, обретая изолированное жилье, человек становится бездомным. В центре маленького акосмического домика расположена кровать — техническое средство, гуманизирующее ночные часы. Жилье «в последней инстанции» определяется как место сна. Квартира как жилищная машина — новая ступень эволюции расположения человека в мире. Она является продуктом строительной техники. Это выражение ввел Корбюзье в ходе дискуссий о реформировании строительства жилья под нужды одиночек и малых семей. Несмотря на диффамацию этого термина романтиками от архитектуры, оно точно соответствует направлению искусства дизайна, облегчения домашнего труда, создания искусственного климата и изоляции. Главный долг архитектора, утверждал Корбюзье, состоит в ревизии представления о жилище. И первый шаг в этом направлении — переход к серийному строительству: дом следует рассматривать как машину, конструировать как авто или кабину корабля. Возникает вопрос: что происходит в процессе изоляции индивидов, их отказа жить вместе с кем-либо другим? Индивидуальный апартамент, снабженный электрическими, нагревательными, охлаждающими и иными приборами, где ванна и туалет олицетворяют санитарный стандарт, а кухня — гастрономический, является клеткой, местом заключения одинокого индивида. Если практическое сознание формируется как приспособление к структурам повседневных дисциплинарных пространств, а теоретическое сознание ориентируется на идеальное положение дел, то каким образом удается примирять чувство реальности с желанием свободы? Могут ли — и если могут, то при каких условиях — исполниться наши мечты о справедливости, счастье, свободе в условиях повседневной жизни, которая властно диктует нам логику поведения? Иногда этот конфликт понимают как противоречие разума и тела: чувства и желания определяются телесными и материальными потребностями, а мысли и идеи формируются в «чистом разуме», который не принимает во внимание эмпирических условий существования. Но на самом деле тело и разум находятся в относительном согласии. Чувства и желания чаще всего рациональны, а идеи разума подпитываются энергией желаний и потребностей. Это может служить ключом понимания соединения «земного» и «небесного» в человеке. Жизнь, по сути, и есть искусство компромисса, в ходе которого происходит рационализация чувственности и одухотворение рациональности.