2.7. Российская медиакратическая теория

В российских исследованиях внимания концепту медиакратии уделяется больше, чем может показаться. Более того, мы считаем, что благодаря полемике с другими российскими учеными нам удалось найти способ сближения двух подходов, трактующих концепт медиакратии насколько по- разному.

«Этимологический» подход. В круг работ «этимологического» характера должна быть вписана статья Г. С. Ковалева (Ковалев 2007). Под медиакратией автор (вполне в духе семантического подхода) подразумевает новую виртуальную реальность, которая формируется с помощью создаваемых СМИ культурных кодов. Однако до конца неясно, кто тот актор, который целенаправленно формирует данную реальность: у Ковалева это, с одной стороны, владельцы СМК, с другой - те, кто затем использует созданные СМК символы и культурные коды. Далее Ковалев приводит еще одно определение медиакратии (точнее, «описание политического процесса через «‘медиакратию’» - с. 67), в котором медиакратия - это 1) форма организации власти; 2) совокупность форм и методов осуществления власти в информационном обществе. Несмотря на такое дробление, второе определение кажется нам более состоятельным, чем первое, поскольку говорит, в общем, о двух сторонах одного и того же процесса: социального взаимодействия по поводу властных отношений - создания, распределения и отправления власти в обществе.

Нам также кажется важной мысль Г. С. Ковалева о том, что «технологии влияния медиакратии на общественное мнение могут использоваться как для стабилизации, так и для дестабилизации политического процесса» (за исключением того, что здесь «медиакратия» подразумевает то ли сам политический режим, то ли элитарную группу) (Ковалев 2007: 67).

предшествовать либо процесс осознания обществом своих реальных, а не навязанных интересов, что чрезвычайно сложно сделать в условиях медиакратической системы, функционирующей в интересах владельцев СМК, либо трансформация сознания людей посредством воздействия на их психику» (Ковалев 2007: 73). Таким образом, автор видит два выхода из текущего медиакратического политического режима - «извне» медиакратии (т.е. разрушение режима под воздействием общественных групп, осознающих свои интересы в противовес навязываемым, и отказ от медиакратических практик управления) или «изнутри» ее (смена одного медиакратического режима на другой, действующий теми же методами).

«Маркетинговый» подход. Точка зрения на медиакратию как на политику через аффилированного посредника нашла значимое число сторонников в российской науке; сегодня «маркетинговую» трактовку медиакратии разделяют российские ученые, в работах которых медиакратия освещается наиболее полно, системно, является основным объектом исследования. Среди них А. И. Соловьев, С. П. Поцелуев, некоторые другие авторы. Проявилось это уже в первых московских работах о медиакратии (в 2004 и 2007 годах). Так, в статье «Политический дискурс медиакратий...» А. И. Соловьев (2004) вводит в российский научный оборот понятие медиакратии как «особого способа организации власти, при которой информационные отношения превращаются в ключевой механизм форматирования политического пространства и обеспечения взаимодействия между властью и обществом», а в словаре «Политология. Лексикон» под ред. А. И. Соловьева в определении медиакратии указывается одновременно на три аспекта: объективную

обусловленность медиакратизации структурой информационных потоков, роль медиа как посредников в системе представительства гражданских интересов и решающее влияние медиакратических практик на принятие государственных решений (Политология.

В ранних для российской медиакратической теории статьях 2004 года того же А. И. Соловьева (Соловьев 2004: 124) и С. А. Маркова (Марков 2004: 13) посредническая роль медиа подчеркивается особо. Нам также близок тезис А. И. Соловьева об «информационных отношениях» (в нашей терминологии - медиаполитическом взаимодействии) и их способности форматировать политическое пространство: «медиакратия. способ организации власти, при которой информационные отношения превращаются в ключевой механизм форматирования политического пространства и обеспечения взаимодействия между властью и обществом» (Соловьев 2004: 124; цит. по: Евдокимов 2009: 21). Также можно отметить, что в нескольких российских работах термин именно с нашей подачи используется именно в «маркетинговом» ключе как для оценки зарубежного политического процесса (Юханов 2011; Литвиненко 2014), так и для построения теоретических моделей для медиаисследований (Буряк 2014).

«Всеохватная» концепция медиакратии: полемика с С. П. Поцелуевым. Наибольшего внимания заслуживает книга ростовского политолога С. П. Поцелуева «Диалог и квазидиалог в коммуникативных теориях демократии» (2010). В этой книге автор подробно останавливается на концепте «медиакратия», опираясь не только на западных теоретиков, но и на одну из наших ранних работ (Бодрунова 2009). Ниже мы приводим наш ответ на эту книгу, без сомнения, крайне значимую для российских демократических исследований книгу и вызывающую истинное удовольствие от прочтения.

1. Сперва позволим себе не согласиться с одним из тезисов автора. «Относительно значения политической коммуникации при реализации политики у политологов нет общего мнения. Очевидно, что медийная коммуникация обнаруживает немалую силу при формировании политических установок, но и здесь лишь отчасти. В сфере же принятия ключевых политических решений ее роль вряд ли стоит считать определяющей или даже существенной» (Поцелуев 2010: 421). Не согласимся с этим утверждением уже исходя из теоретических посылок, обсужденных Поцелуевым выше в его же книге.

2. В своей книге С. П. Поцелуев большое внимание уделяет комментированию работ Т. Мейера, в которых тот, в свою очередь, уделяет большое внимание идее «медийной логики» в работе политической системы; у нас же в работе эта идея пока не получила достаточной концептуализации, и вообще в науке она остается не слишком проработанной.

На наш взгляд, если быть очень кратким, то логика медиа строится не только на том, что социальная жизнь медийной информации гораздо менее длительна, чем у информации политической. Можно выделить следующие элементы медийной логики как логики производства и социального потребления новостного/проблематического медиапродукта:

- социальное устаревание новостей, приводящее к утрате аудиторией интереса к новостям о проблеме, даже если проблема остается важной.

- коммерческая природа СМИ. Она проявляется и в гонке повестки дня, поскольку именно в целях поддержки продаваемости медиапродукта СМИ вынуждены заполнять страницы и эфир все новым контентом. Но она также обусловливает выбор повестки дня со стороны редакции не только с опорой на саму необходимость публикации каких-то новостей, но и на то, какими эти новости должны быть, или на так называемые news values («качества новости для их отбора»). Они в литературе называются главными факторами формирования повестки дня. Среди них - актуальность новости (timeliness), ее близость к аудитории (социальная и территориальная) (proximity), значимость для многих людей (importance), способность вызывать в жизни перемены (impact), интерес, основанный на инстинктах выживания, социализации и развития (human interest) и др. (O’Neill&Harcup 2009);

- природа новостного производства, в силу которого медийный контент

никогда не является «информацией вообще». Он произведен в условиях сильно сжатого рабочего времени человеком, у которого (которых) существуют собственные возрастные, гендерные, политические и иные предпочтения, взгляды, аттитюды, уровень образования и тип мышления (Patterson&Donsbach 1996). Искажения информации при создании

медиаконтента названы структурными погрешностями или отклонениями (structural biases) (Voltmer 2000). Они описываются исследователями как «встроенные», неизбежные и, безусловно, влияют на отражение политического процесса в СМИ;

- природа индивидуального восприятия новости пользователем, из-за которого новостным СМИ приходится упрощать, адаптировать события и делать их легко объяснимыми, недвусмысленными (unambiguous).

Если соединить идею подчинения политического процесса медийной логике во всех ее составляющих и идею установки повестки дня со стороны СМИ в противовес повестке политической, то мы получим картину серьезной многоаспектной дисторсии политической реальности в ее медийном отражении. А поскольку политика одновременно зависит от медийного

отражения, нуждается в нем в силу своей публичной природы и желает управлять его формированием, то это ведет ко все большему искажению уже самогО политического процесса - и так по спирали, по нарастающей. На наш взгляд, именно так и происходит постепенное сращивание медийной и политической систем, о котором мы все время говорим.

3. С. П. Поцелуев, анализируя нашу идею о сращивании медийных и политических институтов и превращение медиа в аффилированных посредников, отмечает, что «аффилированный посредник» есть «contradictio in subjecto, ибо аффилирование и посредничество исключают друг друга» (Поцелуев 2010: 430). Мы готовы поспорить с этим утверждением (посредник в споре, или medium, действительно, не должен быть аффилирован ни с одной из сторон, однако посредник во взаимодействии, например при передаче чего- либо, он же intermediary, вполне может находиться в отношениях с одним из субъектов взаимодействия), но не станем, поскольку далее Поцелуев чрезвычайно удачно развивает нашу мысль: «Тем самым, в этом

симбиотическом отношении, медиа по сути упраздняют себя в качестве посредников. Только вот это самоупразднение они осуществляют в форме симуляции посреднической функции. «Медиакратия» как термин выражает именно такое положение дел, только оценка этого положения (как мы это видели выше на примере позиции Т. Майера или «этимологического» концепта медиакратии) может быть диаметрально противоположной». Здесь Поцелуев, вероятнее всего, имеет в виду следующее: «этимологическая» концепция медиакратии противоположна «маркетинговой» в том смысле, что предполагает передачу СМИ полномочий власти, что придает им политическую субъектностъ, тогда как «маркетинговый» подход говорит об отказе медиасистемы от субъектности, поскольку она становится симулятивной.

Этот чрезвычайно соблазнительный тезис мы и сами высказывали в некоторых более ранних работах. Он остается актуальным, когда речь идет об инструментализации СМИ (Hallin&Mancini 2004), и неважно, происходит она

по воле или помимо воли медийных акторов. Однако мы сегодня готовы утверждать, что медиакратия существует не только тогда, когда наблюдается инструментализация СМИ со стороны политики, а и тогда, когда СМИ медиакратизируются, подчиняясь собственным нуждам, собственным дефицитам. Так же, как политическая система не является жертвой медийной логики (с чем согласен и С. П. Поцелуев), медиасистема не является жертвой политической инструментализации. Эти социальные подсистемы

сращиваются и образуют описанные нами вслед за западными исследователями медиаполитические комплексы (названные Поцелуевым высшей формой медиаполитического симбиоза), подчиняясь логике собственных системных дефицитов. В этом состоит, вероятно, не только опасность, но и драма медиакратии, поскольку в такой трактовке она, как указано выше, становится практически неизбежной для медиатизированных обществ, и всё, что может сделать общество, это анализировать происходящее и совершенствовать механизмы сопротивления медиакратизации, о которых мы скажем несколько слов ниже.

Отметим, что в итоге рассуждения можно прийти к следующей максиме. «Этимологический» подход описывает, как проникновение медийной логики в политический процесс (то есть «добровольная сдача» политического бастиона медиасистеме) приводит к распаду субъектности политических акторов и росту влияния СМИ как властных субъектов, а «маркетинговый подход» - как инструментализация СМИ со стороны политики (то есть добровольное вовлечение СМИ в политический процесс) приводит к разрушению роле­ориентированной субъектности медиа. Иначе говоря, добровольное вовлечение любой из двух этих систем в медиакратизацию чревато в долговременной перспективе коррозией социальных ролей самой этой подсистемы, хотя она действует, казалось бы, исключительно в собственных интересах - но кратковременных. Не говоря уже о том, что и медиаполитическая аудитория - такая аудитория, которая безусловно лишена политической субъектности и превращена в автоматический объект с правом на реакцию, но не на осознанное участие. Таким образом, в более-менее долгосрочной перспективе вся наша базовая схема лишается наполняющего ее смысла. Именно поэтому уместно называть такое симулятивное пространство власти симулякром (публичной) политики (Иванов 2007).

Итак, сочетание двух подходов возможно и даже полезно; оно представляется более верным, чем даже такая точная и тонкая трактовка, которая предложена С. П. Поцелуевым в ответ на наши более ранние статьи. Продуктивный научный диалог привел к осознанию не только механизмов, лежащих в основе медиакратизации (сращивание медиа и публичной политики и замена реального информационного посредничества симулятивным), но и ее причин (наличие системных дефицитов в медийной и политической системах, которые в отсутствие достаточного контроля медиаполитического взаимодействия со стороны всех элементов базовой схемы приводят к указанному сращиванию, а затем лишают взаимодействие содержательной сути). Поскольку медиакратические цели отдельных политических акторов могут противоречить общей цели всей политической системы (ее долгосрочному выживанию), то медиакратизация может быть смело названа антисистемной тенденцией - не в смысле противостояния текущему политическому режиму, а как раз в смысле разрушения (таким режимом) основ самой системы.

Конечно, представленная здесь картина - философская абстракция. Во- первых, как верно указывает С. П. Поцелуев, политика не сводится к публичной политике и тем более к работе публичной сферы. Медиакратизация, на наш взгляд, лишь частично влияет на внутриполитический переговорный процесс (она является фактором, на который ориентируются при обсуждении) и только в вопиющих случаях затрагивает также бюрократическую сторону политики - подготовку документов, собственно политические процедуры, экспертизу и т.п. Во- вторых, нигде не показано, какой порог считать медиакратическим: когда именно режим становится медиакратией и когда возвращается «к нормальности». В-третьих, если рассматривать медиакратию как стадию развития политических режимов или как тип политического режима, то, говоря о медиакратизации, следует учитывать, что она может быть развита только в некоторых элементах, в какой-то степени, на какую-то часть. Именно поэтому есть смысл заниматься выявлением критериев оценки медиакратизации и проверять их в сравнительной перспективе. Во-первых, по мнению многих ученых, особой опасности подвергаются транзитивные демократические страны, еще не сформировавшие устойчивых комплексов демократических практик и соответствующую политическую культуру. Так, исключительно точно А. И. Соловьев говорит о значимости медиакратических исследований для транзитивных демократий: «Если на Западе становление медиакратии в какой-то мере сдерживается традициями демократического диалога власти и общества, ответственным стилем правления элит, то в российском случае тенденции к усилению медиаполитических способов управления государством и обществом проявляются при еще не завершившемся повороте к демократии. Более того, в политическом пространстве страны пока отсутствуют властные институты, способные сдерживать развитие антидемократических процессов» (Соловьев 2002). Во- вторых, степень (и, может быть, скорость) медиакратизации могут сами в дальнейшем стать одним из параметров сравнительной оценки качества демократии - к чему мы и стремимся.

Глобалистский, или геополитический подход. В последние годы в некоторых российских работах исповедуется новый подход к рассмотрению термина «медиакратия», соответствующий одному из западных, а именно - медиакратия рассматривается как глобальная (наднациональная) элитарная группа, влияющая на национальную политику отдельных государств, часто - в интересах какой-либо группы стран либо неформального наднационального образования, например «Новой Британской империи», «англо-американского истэблишмента», глобальных корпораций и т.п. Мы считаем, что во многом распространению такого взгляда на медиакратию способствовал А. Дугин, политолог крайних правоконсервативных взглядов, поскольку он часто использует именно в таком ключе термин «медиакратия» не только в публикациях (Дугин 1999), но и в публичных выступлениях. В силу того, что А. Дугин является одним из наиболее активных теоретиков геополитики, можно назвать этот подход геополитическим - либо, поскольку в работах идет речь о транснациональных и общемировых феноменах, глобалистским.

В менее радикальных, чем дугинские, текстах термин используется в качестве обозначения (над)национального истэблишмента, реализующего посредством инструментализации медиасистемы для достижения внешнеполитических целей (либо государства, либо самого истэблишмента; часто это не различается). Одним из примеров таких работ следует признать диссертационное исследование А. К. Идаятова. В работе «Медиакратия и ее роль в урегулировании политических конфликтов (на примере российско­грузинского конфликта)» он пытается показать, что российская и американская политические элиты использовали коммуникативные инструменты для упрочения своей позиции в рамках политического и военного конфликта, в который были вовлечены Россия и Г рузия в 2008 году. Однако А. К. Идаятов использует термин «медиакратия» со ссылкой только на одну работу Т. Мейера и утверждает, что это именно Мейер ввел термин в научный обиход (тогда как это случилось как минимум за двадцать семь лет до выхода книги, на которую ссылается автор диссертации). Идаятов не исследует суть концепта «медиакратия» и основывает свои рассуждения на этимологической трактовке термина, развитой в работах Мейера (см. напр., утверждение «Медиакратия дословно переводится как власть СМИ. Данный термин конкретизирует понимание информационного общества и раскрывает одну лишь его составляющую - роль медиа в современном мире» (с. 32)). Но эта трактовка прямо противоречит основному посылу диссертации: в «этимологической» трактовке власть передается от политических акторов медийным, тогда как игроками внешней политики у автора остаются государства и речь идет об инструментализации СМИ с их стороны. Поэтому сложно считать доказанным тезис автора о том, что «медиакратия является неотъемлемой частью мирового политического процесса» (Идаятов 2014: 12), поскольку до конца не ясно, что имеется в виду: независимая и конкурентная политике деятельность СМИ (как в «этимологической» трактовке) или все- таки инструментализация СМИ со стороны политических элит для решения задач внешней политики. Работа А. К. Идаятова - пример того, как неосторожный перенос концепта из одной ветви политологической теории в другую может породить методологическую базу, вряд ли пригодную для решения поставленных в исследовании задач.

Другие авторы, согласные с транснациональным характером медиакратических феноменов, идут еще дальше и говорят о формировании «транснациональной медиакратии» как глобального феномена, чьи характеристики размыты (это элитарная группа? режим управления? состояние социальной среды?) Так, Ю. Маркина со ссылкой на И. Н. Панарина утверждает, что в конце XX столетия сформировалась англо-американская «Новая Британская империя», в которой «[а]мерикано-британский транснациональный капитал постепенно создал транснациональную медиакратию, с помощью которой осуществляется навязывание определенных стереотипов всему населению планеты» (Маркина 2011: 17-18). С. Б. Никонов в полемике с нашей работой 2013 года (Медиакратия: современные... 2013) утверждает, что мы пытаемся «описать медиасистемы как медиакратию, но стоящую отдельно от государства, выступающего в роли политического субъекта» (Никонов 2014: 40). Далее автор утверждает, что «СМИ - это инструмент власти, такой же, как армия» (Никонов 2014: 41). Но мы никак не можем согласиться с такой позицией. Во-первых, как мы уже показали выше, наша позиция состоит в том, что медиакратия - это не совокупность медиасистем и даже не совокупность медиасистемы и еще чего-либо, а особый тип политического режима; во-вторых, сводить медиакратизацию к простой инструментализации СМИ означает редуцировать ее понимание как взаимонаправленного процесса между двумя социальными подсистемами (медиасистемой и политической системой).

Некоторые авторы пытаются примирить глобалистский подход с национально-ориентированными через интерпретацию медиакратии как власти коммуникационных элит, «приобретающей в условиях глобализации конфликтный характер» (Стеклова 2011: 99); то есть властное распределение осуществляется внутри политии, но при решении элитой внешнеполитических задач приводит к столкновению медиаполитических комплексов, решающих антагонистические задачи. Безусловно, такая интерпретация возможна (и была бы, вероятно, близка А. К. Идаятову), однако она требует гораздо более внимательного и подробного изучения, которое позволило бы избежать голословных утверждений о наличии мировой медиакратической закулисы.

Но следует отметить и то, что, как и в западных работах, у некоторых из российских авторов прослеживается отношение к медиакратии как глобальному феномену не в смысле наличия на планете транснациональной или англосаксонской медиакратической элиты, а в смысле того, что медиакратизация является универсальной чертой современных демократий. Поцелуев в этой связи совершенно верно подчеркивает, что глобальная политическая медиакультура «довольно агрессивно накладывает свои структуры на сложившиеся культурно-политические разновидности демократических режимов» (Поцелуев 2010: 231), что снижает их

национальное своеобразие. Наш опыт исследований говорит о том, что несмотря на большие культурно-исторические и социетальные различия медиакратизация Великобритании, США, Италии, Франции, Нидерландов, Дании, России, Украины, Польши, Венгрии идет примерно по одной и той же логике и траектории, различаясь, вероятно, только скоростью и интенсивностью. В этом смысле медиакратизация действительно является глобальной «болезнью», которая поражает государства с демократическими или переходно-демократическими политическими режимами, вступившие в эпоху сатурации медиапотребления.

Иные подходы к термину «медиакратия». В заключение отметим, что термин «медиакратия» уже достаточно часто используется в российских работах как концепт, позволяющий интерпретировать реальность за пределами собственно властных отношений. Так, можно найти этот термин в работе о церковных медиа в России (Рогозянский 2013) и экстремизме (Сальников 2007). Встречаются и необычные трактовки, такие как, например, у В. П. Конева: медиакратия - «власть информационных систем, являющаяся орудием в руках «большого бизнеса» (Конев 2009: 154).

Нельзя не упомянуть и о работах, отказывающих концепту «медиакратия» в содержательности и научности. Такой точки зрения придерживался, например, проф. С. А. Михайлов, долгое время преподававший на кафедре международной журналистики СПбГУ. Он полагал этот термин специально внедренным в коммуникативистику в качестве отвлекающего маневра (Михайлов 2002: 43-44) - для «фетишизации массмедиа и их манипулятивной деятельности» (Маркина 2011: 17). Иная разновидность отрицания медиакратии как особой формы власти может быть найдена, на наш взгляд, в статье известного политолога-международника Т. Л. Ровинской. Автор указывает на то, что Россию нельзя назвать страной с установившейся практикой независимости СМИ; медиа испытывают постоянное политическое давление со стороны истэблишмента и экономическое давление со стороны медиасобственников и рекламодателей. Если рассматривать работу Т. Л. Ровинской с «этимологической» точки зрения, то описывается «антимедиакратия», где СМИ лишены свободы воли, независимости в профессиональной деятельности и возможности выражения социальных интересов, противоречащих интересам политэкономических элит. С точки же зрения «маркетингового» подхода позиция Т. Л. Ровинской не учитывает той логики системных дефицитов как в политической, так и в медийной системах, о которой мы говорили выше, и это, конечно, приводит автора к тому, что СМИ отказано в праве голоса в обществе.

В целом нужно заметить, что сегодня российская теория медиакратии гораздо более разветвлена и обширна, чем еще пять лет назад. Можно утверждать, что в России в достаточной степени освоены и оценены западные концепции медиакратии и ведется разработка собственного, специфического понимания этого термина и явления. Тем не менее и российской, и западной школам не хватает как теоретического единства, так и эмпирической подтвержденности. Поэтому наш призыв к коллегам состоит в необходимости объединения усилий для дальнейшей разработки как теоретических, так и эмпирических аспектов концепта медиакратии.