2.8. Социальные последствия медиакратизации

К 2010-м годам абсолютное большинство развитых демократий мира так или иначе прошли этап увлечения медиакратическими практиками. Это привело к комплексу медиакратических эффектов, отраженных в большом спектре литературы.

Деформации в политическом пространстве включают несколько тенденций, значимых настолько, что без них не обходится ни один приличный учебник политологии. Суммируем их, поскольку они затем послужат для выработки критериев медиакратизации и поиска кейсов.

1. «Взрывное» развитие политической коммуникации под влиянием общей медиатизации политического пространства. Политическая коммуникация подвергается трем «-циям»: технологизации («утончение» коммуникационных техник), стратегизации (рост роли политической коммуникации в процессе принятия и продвижения решений по вопросам повестки дня, а также разработка стратегий коммуникации на основе проактивности) и институционализации (количественно: рост числа и объема институтов политической коммуникации в верхних эшелонах власти и экспоненциальный рост кадрового обеспечения этих институтов, качественно - их вертикальная интеграция и иерархизация, общее усиление их институциональной структуры).

Все эти трансформации политической коммуникации хорошо известны и описаны в большом перечне исследований.

2. Ускорение политического процесса и приобретение им перформативных черт, зависящих от коммуникативной составляющей, что выражается в распространении таких терминов, как «performance politics» (Clarke, Sanders, Stewart, Whiteley 2009), «event politics» (Meyer T. 2002), «horse-race politics» (Cappella&Jamieson 1997). Системные дефициты, ведущие к искажению нормативной модели медиаполитического взаимодействия, проявляются, например, следующим образом. «Журналисты (Под давлением экономической необходимости продать свой продукт как можно шире. - С.Б.) сообщают только о тех вопросах повестки дня, которые, как они ожидают, привлекут большое общественное внимание, а не о политически важных вопросах. Это, в свою очередь, влияет на политиков, которые действуют стратегически, желая привлечь внимание журналистов. Политикам сегодня более, чем когда-либо, приходится реагировать на краткосрочные вопросы повестки дня, чтобы обрести внимание со стороны журналистов, вместо того чтобы сосредоточиваться на содержании политических вопросов, которые привлекают меньше внимания» (Hoppe 2014: 48).

Теоретически, само по себе ускорение политического процесса не вызывало бы критики: чем больше принимается решений в единицу времени, тем быстрее темп социального прогресса - при условии, что больше 50% решений направлены на улучшение жизни граждан и устранение дефектов текущего положения дел. Однако «гоночная» политика чревата увязанием в деталях гонки вместо обращения к действительным проблемам, то есть превращается в самоцель, за чем следует относительный отрыв игроков от социальной реальности.

3. Приватизация и «рефеодализация» публичной дискуссии, описанная Ю. Хабермасом (Habermas 1979: 198). Коммерциализация содержания

мейнстримных СМИ, концентрация медиасобственности и, конечно, взаимовыгодное слияние политических и медийных практик превращают узловые сегменты общественной дискуссии в набор приватных зон принятия решений со стороны отдельных политиков и владельцев СМИ, политический процесс - в частное дело медиакратической элиты. Такая система, по словам журналиста М. Леонтьева, неоднократно употреблявшего в интервью и комментариях термин «медиакратия», «блокирует реальные антикризисные меры, она способна генерировать только светлое и красивое своим избирателям, она способна раздражать только зоны удовольствий, зоны неудовольствия она раздражать неспособна, потому что это вызовет реакцию, противоположную механизму действия этой системы» (Леонтьев 2009).

4. Возникновение «зонтичных» политических дискурсов, в рамках которых происходит переоценка приоритетов развития и их сдвижка в сторону ориентации на performance как «представление, спектакль» вместо performance как «результат». Примерами британских «зонтичных» дискурсов медиа-аналитик Дж.

5. Адаптация института политического лидерства под требования СМИ, в

том числе формирование медиаполитической страты профессиональных управленцев: административной элиты нового типа, «медиакласса»,

«политического класса». Их отличает набор социальных и персональных характеристик: они сочетают черты традиционной элиты (уровень дохода, происхождение, образование) с новыми «медиачертами»: возрастом (как правило, они моложе традиционных лидеров), внешностью (фото- и киногеничны), репутацией («реформаторы», «модернизаторы», «новое поколение»), семейным статусом (имеют молодых супругов, детей подросткового или совсем небольшого возраста), харизмой и риторическими навыками и др. Примером такого политического класса может быть итальянская политическая элита, известная в леволиберальных кругах как «classe politica» (Vergognarsi... s.a), или прослойка британских чиновников, описанная в уже упомянутых книгах П. Оборна; он ставит формирование такой новой элиты в прямую зависимость от центростремительного движения Лейбористской партии Великобритании в 1990-е годы (Oborne 1999) и затем утверждает, что никакой иной политики, кроме медиаполитики, производимой политическим классом, в публичном пространстве не осталось (Oborne 2007). Следует упомянуть и два эффекта «этимологической» природы: «эффект продления правления» (the imcumbency effect), заключающийся в том, что текущему лидеру проще победить на выборах в силу постоянного внимания к нему со стороны медиа в межвыборный период, и обратный ему эффект сокращения политических жизней (Mass media. 1993; Meyrowitz 1995).

6. Феномен «выхолащивания политики» (Hallin 1991; Blumler 1997; Dautrich&Hartley 1999), сочетающий одновременно несколько оснований.

7. Дисбаланс в системе сдержек и противовесов в рамках разделения властей, в частности перемещение фокуса внимания, а вслед за этим и объемов реальной политической власти от парламентов к исполнительным органам (Communication, Citizenship... 1999; Бодрунова 2010в). В известных нами примерах это происходило в первую очередь в силу неизбежного переноса внимания СМИ на исполнительную власть и формирование диспропорций в системе освещения ветвей власти, поскольку исполнительная власть во многих странах обладает (иногда довольно обширной) законодательной инициативой и полностью отвечает не только за соблюдение законов, но и за текущий полисинг, прямо отражающийся на жизни отдельных граждан. Плюс в Великобритании, Италии и некоторых других странах лидер партии становится премьер-министром после победы на выборах, и его значимость как лидера партии (а значит, и самой партии в условиях персонализации политики) снижается, а его роль как главы исполнительной власти (а значит, и самой исполнительной власти) возрастает. Если общественное внимание переключено с реальности законодательного процесса на исполнительную власть в ее текущем режиме работы, то выборы в парламент в гораздо большей степени становятся только способом добыть премьерское место, что меняет уже не просто баланс освещения политики, но и баланс ветвей власти в самой политике.

С. П. Поцелуев приводит еще несколько причин упадка партийной демократии исходя из текущей теоретической литературы, основанной на наблюдении и суммировании эмпирических исследований. Так, во-первых, как уже указано выше, снижается роль партийных различий и политической конкуренции (в том числе в силу постановочности полисинга и предвыборного периода), что приводит к снижению интереса аудитории к самим партиям. Затем, в силу того, что важным фактором внутрипартийного выбора лидеров стала медиагеничность, собственная роль партии в выборе репрезентативной персоны снизилась пропорционально росту влияния медийного выбора. В-третьих, партии лишаются важной роли повседневного контролера принятия решений и их исполнения: эту роль теперь берут на себя СМИ (что в целом приводит к снижению объема контроля внутри политической системы). В-четвертых, снижается роль парламентских фракций, поскольку общественный консенсус является продуктом не их кропотливой деятельности и содержательной публичной или частично публичной делиберации, а совокупности медиагеничности партийного лидера и желания СМИ подавать его решения в выгодном для него свете. Партии, по

сути, становятся заложниками отношений своих лидеров со СМИ, и члены фракций часто выбирают «соблюдать линию партии» - как пишет Поцелуев вслед за Т. Мейером, они «не могут (как парламентская фракция) диссонировать с заявлениями своих представителей в правительстве, так как это ослабляет их медийный имидж (а значит, и политическое влияние самой фракции)» (Поцелуев 2010: 230). Поэтому их влияние на полисинг

приобретает характер исправления мелких деталей, а не реального влияния. А если они симулируют содержательное участие в каких-либо собственных целях, то не только постепенно втягиваются в гонку повестки дня и шорт- термизм, предлагаемый текущим правительством в качестве правил игры, но и помогают создавать и продвигать в информационном пространстве позицию, неотличимую от позиции лидера, вместо того чтобы ее обсуждать, критиковать, совершенствовать исходя из интересов своего избирателя. Поэтому, как указывает Поцелуев, сторонники радикальной теории медиакратии (к которым, исходя из текста книги, вполне можно отнести Ж. Бодрийяра, П. Бурдье, Б. Барбера) считают медиакратические механизмы формирования «единодушного согласия» даже более опасными, чем пропагандистскую машину тоталитаризма, поскольку медиакратия, «подобно вирусу, изнутри и незаметно перекодирует и тем самым разрушает политическую культуру демократий» (Поцелуев 2010: 231).

8. Деградация традиционных политических институтов, в том числе так называемая президенциализация премьерства (Ranney 1983) (особенно в Великобритании; Kavanagh&Seldon 2001; Larocca 2004), упадок конкуренции в политике (Castells 2010), снижение ответственности и подотчетности политических лидеров (Iyengar 1991; Kavamgh&Morris 1994).

9. Ослабление политической инициативы и формирование негативного модуса ее восприятия в обществе (Barnett 2002). Любая политическая инициатива воспринимается в качестве удобной тем или иным политическим игрокам, а не тем или иным аудиторным стратам. Это ощущение отсутствия политической альтернативы в публичном пространстве Великобритании (Sparrow 2001), где избиратели перестали не только приходить на выборы, но и регистрироваться в качестве таковых (Cohen 2005), и в США, где «большинство граждан не голосуют - и не потому, что они не испытывают голода по участию в демократическом процессе, а потому, что их пристрастия слишком известны, а в политическом меню нет ничего нового» (Moore 2002: 22). Как известно, альтернативность, в том числе альтернативность информационная, называется в числе семи базовых институциональных предпосылок демократического развития (Dahl 1979). Без соблюдения условий реальной альтернативности работа демократических институтов блокируется. Это и «негативная медиатизация» политики: уже описанное проникновение медийной логики в течение политического процесса, адаптация политики под медийные дедлайны (Altheide&Snow 1979), что подрывает не только естественное течение политического процесса, но и беспристрастность политических решений, а также создает дополнительные зоны давления на политических акторов, причем эти зоны не всегда совпадают с реальным распределением социального запроса. Этот процесс немецкие ученые и называют «колонизацией политики журналистикой» (Meyer T. 2002: 7); британцы говорят об «интервенции СМИ», которая «представляет серьезные проблемы для будущего демократии» (Nimmo 2001: 38).

10. Шорт-термизм в политической деятельности (Бодрунова 2010в; Поцелуев 2010; Bodrnnova 2013). Поцелуев формулирует две причины его небывалого роста в медиакратических режимах. Это, во-первых, то самое несовпадение медийной и политической процессуальной логики (в первую очередь скорости «созревания» и устаревания информации); иначе говоря, политические и медийные дедлайны имеют совершенно разную скоростную природу, и Поцелуев указывает, что страдают от «перестройки под медиалогику» именно те политические акторы, сутью которых являлась долговременная выработка policy и политических решений, в первую очередь политические партии, «которые в современной (модерновой) теории и практике демократии играли ключевую роль в политическом процессе» (Поцелуев 2010: 228). Позволим себе одну обширную цитату, которую полностью разделяем (за исключением того, что «национальный интерес» мы заменили бы на «общественный интерес»): «В партийной демократии модерна политический процесс протекал ступенчато: возникая из общественных интересов, новые идеи получали свое первичное выражение в диффузном общественном мнении, в гражданских инициативах, затем они оформлялись в партийных программах, альтернативных существующей политике, чтобы в случае победы на выборах соответствующих партий стать государственной политикой. Напротив, у современных медиа нет времени (и даже желания его иметь) для такого постепенного вызревания политических программ. В медийном пространстве идеи и события должны иметь обозримое начало и конец, чтобы стать полноценной «новостью». И, подыгрывая медиа, политики тоже стремятся к производству новостей как «быстрых успешных историй». Примером такого рода может служить подмена долгосрочной (и во многом кропотливой, незаметной, с массой негласных и неприятных вещей) программы модернизации страны набором символически эффектных, но политически эфемерных «национальных проектов». Последние, в лучшем случае, способны внести лишь краткосрочный вклад в осуществление большой модернизационной программы, но зачастую, именно в силу своей суррогатности, они оставляют эту программу нереализованной. В таком случае медиакратия фактически наносит громадный вред долгосрочным национальным интересам» (Поцелуев 2010: 229). Вторая причина нарастания шорт-термизма состоит в том, что политические противоречия, транслируемые через медиа, в сознании медиа-аудитории начинают требуют решения по законам медийных жанров: как говорила героиня фильма «Человек с бульвара Капуцинов», «давай сделаем монтаж». Как пишет Поцелуев, «обманчивая надежда на немедленное решение проблемы (прямо перед телекамерами) снижает политическую толерантность заинтересованных лиц к долгосрочным политическим проблемам и программам. Быстрое разочарование массы зрителей политического театра делает политические ситуации взрывоопасными» (Поцелуев 2010: 233), а это, в свою очередь, означает сокращение сроков для проработки решений, поиск легких и телегеничных путей решения социальных проблем и т.д. Поэтому шорт- термизм опасен не только краткосрочностью как таковой, но и отсутствием глубины проработки проблем даже на короткий период.

С логикой приведенных цитат мы полностью солидарны. Но мы по итогам предварительных исследований могли бы добавить еще одну важнейшую причину нарастания шорт-термизма в политическом поле: невозможность ни контролировать симулятивную коммуникацию, ни планировать долгосрочные политические инициативы в условиях зависимости от медийных факторов (гонки повестки дня, просто появления новой информации и т.д.). В медиакратическом режиме планирование и контроль осуществляются только на таком промежутке времени, на котором медийные факторы неспособны их разрушить, а это означает резкое сокращение политического прогнозирования, планирования и контроля. Шорт-термизм может также рассматриваться как часть или следствие популистской стратегии, которая не может быть рассчитана более чем на один выборный цикл, однако нам кажется, что шорт-термизм - более масштабное и фундаментальное изменение политического процесса. Он вытекает из ориентации на постоянный и детальный контроль политической и коммуникативной активности, а значит - на текущую повестку дня и текущие действия, заставляя, с одной стороны, тотально планировать деятельность сразу многих ведомств в кратко- и среднесрочном периоде, а с другой - отказываться от встраивания в долгосрочную перспективу планирования, т.к. подобный контроль на такую перспективу просто невозможно организовать в силу большого числа входящих факторов, изменяющих повестку дня, и в силу скорости смены медийной повестки. Шорт-термизм был характерен для некоторых политических культур еще до медиакратического периода (например, итальянской), что, на наш взгляд, формируется в силу частой и радикальной смены типа политического режима (для Италии - в среднем раз в 20-30 лет с 1870 года), что не позволяет надеяться на долгосрочное присутствие в политике устойчивых паттернов, идей, всякого рода распределений. Но шорт-термизм абсолютно точно является признаком медиакратизации в тех культурах, которым он не был свойствен ранее. Ф. Плассер, на которого ссылается Поцелуев, указывает, что «демократия быстрого приготовления» (instant democracy) «ведет к ускорению циклов чрезмерных ожиданий и резких разочарований «нации телезрителей» (Plasser 1996; Поцелуев 2010: 233). Именно это мы можем наблюдать в медиакратических кейсах (см. Главу 2).

Пожалуй, единственный условно положительный эффект медиакратизации для политики - это резкая диверсификация партийных стратегий в последние десятилетия, продолжающаяся и сегодня. Но она привела не только к более точному отражению интересов социальных групп, но и к взлету популизма, созданию радикальных (например, неофашистских) движений, усиливающейся погоне за «срединными избирателем» (median voter) с отказом от электората, наиболее близкого по идеологическим пристрастиям, и другим негативным эффектам, снижающим общую степень демократической открытости, стабильности, репрезентации интересов. Поэтому и этот эффект следует признать частично негативным - тем более, что многие авторы расценивают процессы, происходящие в партийной жизни демократий после Второй мировой войны, как упадок (Wattenberg 1986).

Деформации в медиасистеме также обладают антидемократическим характером. Суммируем также и их.

1. Обмен ролями с институтами стратегической коммуникации и переход от производства социально-значимых смыслов к их трансляции (что в литературе названо инструментализацией СМИ) при сохранении формальной журналистской автономии.

2. Рост так называемого цинизма прессы в силу растущего цинизма в политике (Kerbel 1999; Barnett 2002; De Vreese 2008); последний интерпретируется как отсутствие доверия политической системе на уровне институтов правительства или режима в целом (Miller A. H. 1974), а также негативизм и разочарование на уровне кандидатов и текущих политических управленцев (Citrin 1974), причем политический цинизм имеет различную природу, когда он обращен к личностям или когда он обращен на институты или вопросы повестки дня (Erber&Lau 1990). Журналистские кластеры, взаимодействующие с политическими акторами на ежедневной основе, одними из первых в социуме подвергаются действию «разъедающего цинизма»; их взгляд на политику и политиков характеризуется недоверием и мнением о гиперсостязательности текущего политического процесса (Van Dalen, Alb^k, De Vreese 2011). Эта точка зрения проявляется в ролевых отношениях между журналистами и политиками и распространяется через медиаконтент, влияя, тем самым, на подъем политического цинизма и политической апатии среди медиапотребителей.

3. Возникновение «метаосвещения» (metacoverage). Ф. Эссер и П. Д’Анджело определяют метаосвещение «как а) поведенческие схемы и роли новостных СМИ как политических агентов, участвующих в политических событиях и определении их результатов, и б) как присутствие СМИ как коммуникаторов в усилиях кандидатов сформировать паблисити, включая их рекламные и пиар-стратегии, а также в работе их советников по прессе и информации» (Esser 2003: 4; Esser&D’Angelo 2006). Мы бы определили метаосвещение проще: по аналогии с метатекстом и метаязыком, о которых пишет Дж. Фершурен (2001), к метаосвещению относятся материалы и интенции СМИ, включающие СМИ в событие в качестве участника: «вписывание себя в сюжет» (Kerbel 1999: 89). В 2001 году метаосвещение было отнесено группой ученых к метакоммуникации (D’Angelo 1999; Esser, Reinemann, Fan 2001). Фокусируя внимание на собственной роли СМИ в политическом процессе, журналисты, освещающие политические кампании, «мета-коммуницируют знание того, что ими манипулируют, и пытаются публично деконструировать цели этого [манипулирования]» (D’Angelo 1999: 6). Metacoverage может быть понят как «отсылающие к самим журналистам

(самореферентные) размышления о природе игры между политическим пиар и политической журналистикой» (Esser, Reinemann, Fan 2001: 17), и «история кампании получается историей СМИ в этой кампании» (Kerbel 1998: 46). Эссер и коллеги приводят таблицу, где прослеживают развитие политической журналистики XX века в нескольких аспектах, на основе работ других ученых определяя три фазы (см. Табл. 2.5).

Типы метаосвещения («самореферентные» и «процессуальные» новости) описаны в работе 2001 года на примере Великобритании, Германии и США (Esser, Reinemann, Fan 2001). Особенно много внимания было уделено развитию метаосвещения в британской журналистике, поскольку взлет самоосвещения в этой стране последовал за ростом техник спин-докторинга в правление Тони Блэра. По словам историка британской журналистики и политической коммуникации Б. Макнейра, британская журналистика «вошла в метадискурсивную фазу», в которой новостные репортажи представляют собой размышления о природе политической коммуникации. Контент-анализ Макнейра показывает: в метадискурсивных статьях журналисты обращаются к рассмотрению собственной политической роли и текущих тенденций в

медиаполитическом взаимодействии, оценивают дизайн и формат политической рекламы и мнения, наложенные на искусственные новостные поводы (McNair 2000: 48-50). Закономерен вывод ученого: самоосвещение понизило «критическую ватерлинию» СМИ. Другие специалисты видят причину роста метакавериджа также в амбициозности британской прессы: она, по словам М. Коккерелла, обожает демонстрировать свою роль деконструктора «подкрутки информации» и тем повышать свое значение в глазах читателя (Cockerell 2001). Журналисты, по словам Б. Пресса, «находятся в уникальной позиции аналитиков политического манипулирования путем наложения собственного манипулирования» (Press 2001: 35). Ф. Эссер и коллеги в результате исследования пришли к выводу, что метакаверидж является порождением медиаполитики. То, что пресса вовлечена равно в создание и декодирование спина, привело к «любопытному повороту: дискуссии о «подкрутке» все больше отрываются от реальных событий, так как события сами по себе перестают быть интересны прессе» (Esser 2003: 24). Ярким примером метаосвещения стала, например,

публикация на первой полосе «Таймз» портретов колумнистов и электоральных журналистов газеты вместо портретов лидеров партий перед началом предвыборной кампании 2001 года (Журналисты... 2001).

На примере Германии 2005 года (см. Главу 2, §5) можно сказать, что журналистика, которая излишне сконцентрирована на самой себе, уверена в своей влиятельной и предсказательной мощи, отрывается от реальности настолько, что расходится с собственной аудиторией до степени едва ли не шока, когда отрыв вскрывается. Это, безусловно, подрывает стабильность самих СМИ, которая зависит от долговременного доверия их аудитории.

4. Пиаризация политической журналистики, спровоцированная технологизацией политической коммуникации и общим ростом пиар­индустрии, а также упомянутым выше взрывным ростом политической коммуникации. Кардиффская школа журналистских, культурных и медиаисследований показала, что «60% статей в прессе и 34% телевизионных сюжетов проистекают полностью или в основном из «предварительно упакованных» источников... 47% историй в прессе полностью или в основном написаны на основе текстов телеграфных агентств или других СМИ» (The Quality. 2006: 3-4). В 2002 году профессор университета Вестминстера С. Голдсуорси приводил даже более высокие цифры (70-80%). Но медиакратический эффект пиаризации даже глубже, чем потеря журналистами самостоятельности в выборе повестки дня: несамостоятельность повестки приводит к отрыву журналистов от интересов аудитории данного СМИ (Toynbee 2003), хотя именно соблюдение интересов аудитории западный либерально-демократический идеал работы СМИ называет главной целью работы журналистов.

5. Тривиализация политического контента СМИ и погружение журналистов в детали политической игры вместо постановки социально - значимых вопросов, что тоже влечет за собой отрыв политического дискурса в СМИ от интересов аудитории (Tiffen 1992: 97-121; Street 2001: 185; Toynbee 2003; Esser 2003: 17-18). Это и парадигмальный сдвиг в работе журналистов от состязательности с политиками к парадигме «отношений обмена» (Blumler&Gurevitch 1995: 26-30). Идея состязательных отношений

журналистов и политических акторов по отношению к праву на интерпретацию событий базируется на нормативном представлении о либерально-демократическом идеале работы журналистов, на понимании конфликта интересов между политиками и журналистами, а также на постоянный учет возможной ошибки со стороны политических акторов. А парадигма взаимовыгодного обмена (например, доступ к эксклюзивной информации в обмен на лояльность), вне всякого сомнения, много ближе к практике, дает шанс на здоровую кооперацию журналистов и политических коммуникаторов и не так нормативно узка, как состязательная, но в то же время отражает отход медиапрактиков от нормативного идеала.

Деградация медиаполитической аудитории. Но, вероятно, наиболее яркие и значимые антидемократические деформации можно проследить для медиаполитической аудитории. Последствия сращения журналистики и политики прямо влияют на политическое участие граждан, уровень демократического дефицита и, следовательно, стабильность политической системы в целом. Эффекты, прослеженные к сегодняшнему моменту, можно разделить на социально-психологические и поведенческие.

Среди социально-психологических (с опорой на статью К. Ньютона из университета Саутгемптона (Newton 2006)) мы отметим:

1) негативные социальные аттитюды: эффект «злого мира» (Gabler 1998; Patterson 1994), создание мейнстримного восприятия социальных проблем (Gerbner, Gross, Morgan, Signorielli 1982), управление поведением (Kubey&Csikszentmihalyi 1990; Sartori 1989), подрыв социального капитала в пользу ориентации на СМИ (Putnam 1995a, b); стимулирование равнодушия, политической усталости и непонимания политических вопросов (Ansolabehere, Behr, Iyengar 1991; Franklin 1994);

2) негативные политические аттитюды: ченнелизация политического выбора (его направление по избранному руслу) и «эффект перемотки» («fast forward effect») (Ranney 1983; Hallin&Mancini 2001), перегрузка аудитории политической информацией и потеря управляемости (Crozier, Huntington, Watanuki 1975).

Эффекты в поведении политической аудитории таковы:

1. Рост общей политической апатии, напрямую связываемый с медиатизацией политики - в разной степени в разных источниках, но везде связь между ростом медиакратических тенденций и снижением политического энтузиазма описывается как причинно-следственная: «Проблема прекращения участия в формальной политике - это ответ на кризис легитимности в институциях демократии в США и Соединенном Королевстве» (Miller D. 2004: 374). Причем об этой связи говорят и действующие журналисты (Sparrow 2001; Jones 2001: 92), и политические коммуникаторы (Ingham 2003: 199), и академические критики (Miller D. 2004). Большую опасность представляет «политический детачмент» в молодежной страте (Fahmy 2003), а также то, что наименьшие уровни явки демонстрируют страты населения с низким уровнем дохода и социальной защищенности (Miller D. 2004: 379).

2. Прямое и резкое падение электоральной явки (Ranney 1983; Ansolabehere, Behr, Iyengar 1993; Miller D. 2004). Особенно ярко проявилась эта тенденция в Великобритании на выборах 2001 года , когда явка составила менее 60% (59,3%), что означало переизбрание Тони Блэра менее чем четвертью электорально-способного населения (Low voter turnout... 2001), и на выборах 2005 года (Cohen 2005), а также на региональном уровне - на шотландских выборах 2003 года (Baston&Henig 2005: 12).

3. (как минимум частично) Количественное и качественное снижение партийного участия и идентификации с партиями (см., напр., ранние работы о США и Германии (Wattenberg 1984; Pfetsch 1996)).

4. Рост политического цинизма в аудитории, в том числе потеря доверия политическим институтам и уверенности в них (Cappella&Jamieson 1997; Sex, Lies and Democracy. 1998).

Итогом становится выдавливание политически активной аудитории в пространство прямой демократии вместо ее участия в процедурах репрезентативной демократии, обеспечивающих опосредованное народное представительство в институтах власти. Д. Миллер отмечает, что понимание социальной и политической апатии как результата общей деполитизации общества неверно. Дело в том, что участие в институтах демократии падает на фоне сохранения и даже роста интереса людей к самомУ рациональному социальному выбору. Так, в Британии процент участников политических собраний упал с 44% в 1979 году до 25% в 2000 году, зато с 1984 по 2000 год число потребителей электорального возраста, бойкотирующих, например, продукты питания по этическим причинам, выросло с 4% до 31%, а посещающих демонстрации - с 20% до 33% (Miller D. 2004). А в 2003 году отмечен небывалый взлет общественного протеста в связи с войной в Ираке: в Лондоне впервые за всю историю прошла демонстрация, в которой участвовало более миллиона человек; в США прошли сотни уличных шествий. В Британии для подавления возможных уличных беспорядков были приведены в боевую готовность воинские подразделения, а аэропорт Хитроу оцеплен танками (Pilger 2005). Результаты антииракской кампании даже подвигли европейских мыслителей - Ю. Хабермаса и Ж. Деррида - на до некоторой степени завышенную оценку роли публичной сферы (см. §3) в противостоянии официальным политическим институтам (Habermas&Derrida 2003). Миллер также указывает, что антикапиталистическое, антивоенное и антиглобалистское движения подрывают понимание политической апатии как общей апатии социального участия и указывают на феномен кризиса легитимности именно политической системы. Эту позицию разделяют и наблюдатели из медиаиндустрии. Н. Коэн из «Нью Стейтсмен» отмечает: «Отказ от голосования -информированный протест против закрытой системы» (Cohen 2005: 20); ему вторит журнал «Политикал Куотерли»: «Политическое неучастие, отмеченное на выборах 2001 года, стало народной реакцией на ощущение политической манипуляции» (Spin RIP?.. 2002: 379).

В континентальной Европе, например в Германии, электоральные тенденции противоположны атлантическим: в 1998 и 2002 годах явка избирателей составила там 82,2 и 79,1%, соответственно (Results. 2002). Результаты для других стран региона за период 1996-2010 годов также не похожи на британские; исключение составляют Австрия (падение явки в 2006 году около 6%), Франция (падение на 7,7% в 2002 году), Нидерланды («провал» до 73% с традиционных почти 80% в 1998 году) и Турция (снижение более чем на 10% в 2002 году), а также большинство стран бывшего соцлагеря, а именно Латвия, Литва, Эстония, Босния и Г ерцеговина, Болгария, Хорватия, Чехия, Молдова, Черногория, Румыния, Словакия, Словения и Венгрия (Партии и выборы в Европе 2013). Возможно, в каждом случае имеют место собственные причины, но можно предположить общее для посткоммунизма (Schoepflin 1995) разочарование в механизмах новой государственности, включая популизм, приватизацию публичного, медиавлияние. Так, медиакратически-популистский опыт демократического транзита описан для Венгрии (Лендел, Гомбар, Силади, Тельдеши 2009). Опыт Британии (протесты против военной кампании в Ираке), США (протесты против кампаний в Ираке и Афганистане, «Occupy Wall Street»), Франции («взрыв пригородов» 2005 года), Венгрии последних лет показывает: акты прямого демократического участия имеют тенденцию выливаться в акты гражданского неповиновения, что ведет к социальной нестабильности и даже внутреннему терроризму. То есть тенденция, обозначившаяся в 1997-2003 годах и набравшая силу к 2006 году, состоит в том, что страны устойчивой демократии сами создают себе угрозу социальной турбулентности.

Сходные выводы о системном упадке демократии под влиянием медиакратических тенденций можно найти и в работе «Кризис общественной коммуникации», и во многих других медиакритических источниках. Сочетание медиакратических эффектов порождает в наблюдателях ощущение «политического декаданса» (Toynbee 2003) и «века всеобщего презрения» (Barnett 2002). Но наиболее взвешенную позицию, на наш взгляд, продемонстрировал профессор социологии университета Стрэфклайда, известный исследователь британской политической коммуникации Дэвид Миллер. Его взгляд глубоко пессимистичен, но полностью укладывается в концепцию медиакратии. Описанные им феномены медиаполитического взаимодействия представляют, с его точки зрения, угрозу демократии и выступают симптомом кризиса демократических систем атлантической цивилизации. Процитируем финал его статьи «Крушение системы»: рост медиакратического сращения СМИ и политики «вытекает из необходимости продать политическое решение, не базирующееся на популярности среди электората Сегодня не осталось буквально ни одной сферы, в которой желания народа находили бы выражение в правительственной политике Отсутствие демократичности - прямой вызов неолибералам, которые хотят заместить общественный контроль механизмами потребительского рынка. Но это также и прямой вызов либеральным теоретикам, которые, кажется, неспособны осознать более широкий контекст проблемы. Коммуникативный кризис действительно существует, но он - последствие более широкого кризиса легитимации. Если говорить коротко - демократическая система рушится, и ответственны за это не только СМИ» (Miller D. 2004: 380). Соглашаясь с Д. Миллером, можно сказать, что медиакратические тенденции имеют результатом «системный сбой» демократии, а именно:

• препятствия для информированного социального выбора;

• препятствия для общественной проверки политических решений;

• снижение возможностей рациональной общественной дискуссии;

• потерю ориентации политической системы на свою главную цель - поиск формулы общественного блага;

• кризис общественной коммуникации в «век презрения».