Переведенные с греческого и объясненные профессором Санкт-Петербургской духовной академии Карповым*. Часть II. Санкт-Петербург. В тип. император. Академии наук. 1842. В 8-ю д. л. 385 стр. (Цена 3 р. сер. за обе части.) Во второй части «Сочинений Платона» так же еще нет самого Платона *, как не было и в первой: герой той и другой части — великий учитель Платона, Сократ *. Но в этой части Сократ является уже с другой, более интересной для всех, нежели для немногих, стороны своей. В первых трех разговорах мы видели только диалектика Сократа, который обезоруживал хитросплетенную ложь софистов их же собственным оружием — диалектикою, но который не высказывал своих убеждений и идей, довольствуясь тем, что изобличал пустоту и ничтожество софистического лжемудрования. В последующих же пяти разговорах — «Хар- миде», «Эвтифроне», «Меноне», «Апологии Сократа» и «Критоне», из которых состоит эта вторая часть, мы видим мыслителя и мудреца Сократа, знакомимся с его высокою мудростью, исполненною глубочайшего нравственного и жизненного содержания. Эта мудрость всем доступна и всякому понятна, кто только жаждет мудрости, ибо Сократ, как истинный грек, есть мудрец, а не философ. Между этими двумя словами есть большая разница. Мудрецов могла производить только древность, где все стихии жизни были слиты в органическое целое и единое; где жрец, ученый, художник, купец, воин прежде всего был человеком и гражданином; где гуманическое начало развивалось в человеке прежде всего; где воспитание было столь же развитием тела, сколько и духа, на том основании, что только в здоровом теле может обитать и здоровая душа; где мыслить значило веровать и веровать значило мыслить; где иметь нравственное убеждение значило быть всегда готовым умереть за него; где наука и искусство не отделялись от жизни и образ мыслей от образа жизни; где гражданин был участником и в правлении, и в жречестве; где воин в мирное время учился мудрости и наслаждался искусством, а ученый, артист и оратор во время войны сражались за отечество и умирали за него; где праздники были столько же религиозными, сколько эстетическими, общественными, государственными и национальными... Греция в особенности была такою страною в древности, и только она могла произвести такого мудреца, как Сократ, который поучал мудрости, беседуя с народом на площадях, в собраниях, в торжествах, в темнице — везде, где мог сойтись и встретиться с человеком... Наше время — время не мудрецов, а философов, не людей, а книжников, ученых... Это потому, что многосторонние и бесконечно разнообразные, в сравнении с древностию, элементы новой жизни до сих пор еще в брожении, до сих пор еще не примирились и не слились в единое и целое. В наше время все — или штатские, или военные, или мещане, купцы, художники, ученые, земледельцы — все, что угодно, только не «люди»; титло «человека» священно и велико только на словах да в книгах, а в жизни о нем никто не заббтится, никто не спрашивает... В юности мы учимся всем наукам, исключая той, которая научает каждого быть человеком. Звание такое-то может в наше время избавлять от обязанности знать что-нибудь вне его сферы; звание ученого, например, позволяет быть трусом, бледнеть и прятаться при звуке оружия. Но всего грустнее, что не только звание, но даже всемирная слава философа у нас не только избавляет от обязанности считать себя в каких бы то ни было кровных связях с обществом и народом, но еще как бы поставляет в обязанность считать для себя за честь быть выше общества и современности... Оттого-то в наше время иной философ, пока на кафедре,— Промефей, решительный Промефей; слушаешь и дивишься, как один человек может вместить в себе столько мудрости, столько знания!.. Но придите в дом к этому Промефею: боже мой, какое превращение! Филистер, мещанин, человек, которого вся поэзия жизни ограничена какою-нибудь кухаркою- женою, трубкою кнастера и кружкою пива... На кафедре — ему, кажется, только и беседовать бы что с богами; а в жизни это один из почтеннейших членов бюргер-клуба... На кафедре это герой истины, готовый защищать ее логическими построениями против всей вселенной; а в жизни это человек, хорошо вытвердивший правило «мое дело сторона» и живущий в ладу со всякою действитгль- ностию, равно счастливый при всяких обстоятельствах. Удивительно ли, что философия в наше время производит только школьные партии и что жизнь так же не хочет ее знать, как и она не хочет знать жизнь?.. А художник нашего времени?.. Он живет в прошедшем, поет, как птица, и, подобно птице, перепархивает с ветки на ветку, ища местечка, где бы ему было получше... * Не такова была древность — эта великая школа людей и мужей, где самые женщины были героинями своих обязанностей и, будучи женами и матерями, умели быть и гражданками, где художники и учепые были не птицами я не педантами, а таинниками, хранителями Прометеева огня национальной жизни... Там слово было делом и дело было словом, мысль — фактом и факт — мыслию. Зато в Греции, например, Гомера знали не одни ученые, а целый народ; Пиндару и Коринне рукоплескала вся Эллада на олимпийских играх; Геродот на тех же олимпийских играх (а не в собрании Общества любителей словесности) читал эллинам историю славной борьбы их с Азиею, а юноша Фукидид плакал, слушая вещего старца... Софокл, обвиненный неблагодарными детьми в помешательстве ума, перед лицом всего народа выигрывает процесс, прочтя судии-народу отрывок из своего «Эдипа»... А между тем греки не знали великого искусства книгопечатания, которым мы столько гордимся, забывая, что у нас большая часть и знающих-то грамоте читают только прейскуранты да объявления о продажах и подрядах... Верить и не знать — это еще значит что-нибудь для человека; но знать и не верить — это ровно ничего не значит. Сознательная вера и религиозное знание — вот источник живой деятельности, без которого жизнь хуже смерти. А между тем сколько людей в наше время без памяти рады, что они — скептики и что они верят только в то, что, чем больше в кармане денег, тем веселее быть скептиком!.. Только в такое несчастное время могут существовать люди, которых ремесло состоит в том, чтобы тешить праздную толпу, кувыркаясь перед нею на канате, в наряде паяца, в колпаке с бубенчиками, и которые готовы доказывать, для ее потехи, что Сократ был умный плут, который морочил афинян своим демоном, внутренне смеясь над ними, как будто бы Сократ был забавник-журналист или шут... Эти «скептики» *, по себе сами судящие о великих людях, эти потешники толпы с свойственным им бесстыдством готовы доказывать, что Сократ и чашу-то с цикутою выпил из желания плутовать и тешиться... Для низких натур ничего нет приятнее, как мстить за свое ничтожество, бросая грязью своих воззрений и мнений в святое и великое жизни... А бессмысленная толпа, дикая, невежественная чернь, за то-то и удивляется этим гаерам, принимая их наглость и дерзость за знание и ум...