Рецензии Таблица складов для употребления в детских приютах. Санкт-Петербург. 1841.
Это не книга, а лист бумаги, напечатанный только с одной стороны; но этот лист важнее многих книг. Чем дело кажется легче, тем оно в сущности бывает труднее. И действительно, что, по-видимому, легче, как выучиться грамоте? Но, читатели, едва ли кто из вас не содрогается, вспомнив о той нестерпимой скуке, о той нравственной пытке, которыми был омрачен, по крайней мере, один год из вашего светлого младенчества! Очевидно, учиться читать скучно и трудно не от чего другого, как от того, что не умеют учить читать. Посему всякое улучшение методы учения, облегчающее и учащегося, и учащего, должно возбуждать полное внимание и полную благодарность. Автор «Таблицы», о которой мы говорим, приобрел полное право на внимание и благодарность учащейся и учащей части публики. При первом взгляде на этот лист приходит в голову стих Крылова: А ларчик просто открывался! * Но в том-то и заслуга неизвестного составителя «Таблицы» *, что он просто открыл то, над чем так бесплодно и до поту чела мудрили другие. Обыкновенно у нас после азбуки учат складам: бра, ври, ежи, вздры и тому подобным «славиостям», как говорит один юморист, прославившийся своим талантом на ромепской ярмарке между чумаками и жидами *. Новая метода неизвестного составителя «Таблицы складов» состоит в том, что все склады у него суть слова или речения, а не бессмысленное сочетание полуживотных звуков; потом они расположены у него по алфавиту и притом так, что в каждом слове нет ни одной буквы, которая не была бы употреблена прежде. Как бы хорошо было, если бы этот лист превратился в миллионы книжек, которые бы продавались по три копейки серебром, чтоб ими мог пользоваться даже черный класс народа! Советуем всем, имеющим нужду в обучении грамоте, воспользоваться этим прекрасным изобретением: уверяем их, что они и себя облегчат этою «Таблицею» и тех, кого поведется учить им. Мы слышали, что употребение этой таблицы в петербургских детских приютах успехом своим превзошло все ожидания *. Русская история для первоначального чтения. Сочинение Николая Полевого. Часть четвертая. Санкт-Петербург. В типографии Н. Греча. 1841. В 12-ю д. л. 448 стр. Эта книжка — продолжение прекрасного труда, которому давно была бы пора кончиться... Может быть, некоторым из читателей, особенно «не нашего прихода» *, покажется странным, что «Отечественные записки» хвалят книгу, написанную г. Полевым. «При сей верной оказии» просим этих господ заметить однажды навсегда, что «Отечественные записки» чужды низкой вражды к лицу, мимо его произведений, что они всегда преследовали и всегда будут преследовать произведения тех людей, от которых, по их природной бездарности, соединенной с ограниченностию понятий, нельзя ожидать ничего хорошего — по той самой простой причине, что в наше время чудес не бывает и ворона никогда не запоет соловьем. Правда, и подобным головам случается иногда обмолвиться умным словцом; правда, и Тредиаковскому как-то раз удалось паписать эти прекрасные стихи: Возьми, о небо! и реку, Земля да слышит уст глаголы, Как дождь, я словом потеку, II снндут, как роса к цветку, Мои вещания на долы! * Но в продолжении и в окончании этих стихов, достойных Державина, опять-таки сказался почтенный профессор элоквенции *, а паче всего хитростей пиитических, Василий Кириллович Тредиаковский, изобретатель гекзаметра, который может соперничать только разве с октавами одного позднейшего изобретателя в том же роде *. Умные обмолвки «профессора элоквенции, а паче всего хитростей пиитических» напоминают прекрасную эпиграмму Баратынского: Глупцы не чужды вдохновенья; Им также пылкие мгновенья Оно как гениям дарит: Слетая с неба, все растенья Равно весна животворит. Что ж это сходство знаменует? Что им глупец приобретет? Его капустою раздует, А лавром он не расцветет. И потому есть имена, которые никогда не встретят в «Отечественных записках» похвалы своим произведениям. Но не к таким именам принадлежит имя г. Полевого. Мы поставляем себе за особенное удовольствие и за честь признавать в г. Полевом человека необыкновенно умного и даровитого, литератора деятельного, оказавшего, в качестве журналиста, важные услуги русской литературе и русскому образованию. Мы только не видим в нем гения, каким ему иногда угодно было признавать себя в порывах свойственного человеческой слабости самолюбия. Уважая многие из его произведений как имеющие неоспоримое достоинство для своего времени, мы не видим в них творений не только вечных, но даже и долговечных. И что ж тут унизительного или обидного для г. Полевого? Всякому свое: один творит для веков и человечества, но, доступный только немногим избранным, не служит сильным рычагом для движения общества; другой пишет для эпохи и сливает свое имя с историей этой эпохи. Последний еще скорее получает свою награду, чем первый: часто, теряя в потомстве первобытное свое значение, он тем выше в глазах современников. Разве это не лестно и не славно? Разве для этого не должно, как говорит Гамлет, «быть избранным из десяти тысяч»?.. Но повторяем: отдавать должное не значит приписывать излшпнее, и заслуга не защищает от порицаний в ошибках. Г-н Полевой оказал великую заслугу литературе своим «Телеграфом» *, и мы умеем быть благодарны за нее, но не до такой же степени, чтоб не видеть, что с «Телеграфом» кончилось время его журнальной деятельности и что если его имя воскресило на минуту «Сын отечества» *, то его же редакция и снова уморила этот несчастный журнал. Всему свое время: жизнь угасает и в народах, не только дарование, как бы оно ни было сильно: Шеллинг* живой пример. В свое время литературные и эстетические взгляды и мнения г. Полевого были и новы и верны, давали литературе и жизнь и направление; а теперь нисколько не удивительно, что он задним числом судит о Пушкине, Гоголе и Лермонтове. И должно ли быть нам равнодушными к подобным суждениям, особенно когда их источник кроме отсталости и устарелости заключался еще и в недовольстве собою, в журнальных расчетах, в раздражительности самолюбия? Г-н Полевой оказал важную услугу, поставив «Гамлета» на русскую сцену; но это все-таки не мешает нам видеть в его переводе довольно жалкую пародию на великое создание Шекспира, хотя, может быть, этому-то обстоятельству и обязана пьеса своим успехом в толпе. Поэтому мы убеждены, что никто из людей умных и благонамеренных не увидит пристрастия в наших постоянно одинаковых отзывах о жалком драматическом поприще г. Полевого. Конечно, многие из его драматических пьес несравненно выше всех произведений наших доморощенных водевилистов, от г. Ленского до г. Коровкина * включительно; но что же из этого? Разве это слава — написать роман, который будет выше всех романов гг. Зотова и Воскресенского *? Нет, если это н слава, то не для г. Полевого: мы ценим его выше и от души советуем ему перестать состязаться с театральными писаками и побеждать их... Иное, удивляя бессмысленную чернь, недостойно внимания порядочного человека; есть венцы, унижающие голову, на которую надеты: ведь и венок из калуфера и мяты — тоже венок, но какие люди могут дорожить им и добиваться его?.. Г-н Полевой может еще и теперь сделать много полезного и истинно прекрасного; лучшее доказательство — четвертый том его «Русской истории для первоначального чтения». Когда выйдет последний том этой истории, мы поговорим о ней поподробнее; а теперь скажем только, что еще в первый раз читали по-русски так дельно, умно и с таким талантом написанную русскую историю для детей — от смерти царя Алексея Михайловича до восшествия на престол Екатерины Великой. Особенно хорошо изображено в этой книжке время от смерти Петра Великого. Это не сбор фактов, давно всем известных; это не фразы, из которых читатель узнает, что всегда и все было чудо как хорошо, и не понимает, чем же Петр Великий выше Анны Иоанновны, Екатерипа Великая — Елисаветы Петровны, Потемкин выше Бирона, а Державин выше Сумарокова. У г. Полевого есть взгляд, есть мысль, есть убеждения; оттого рассказ его жив, одушевлен, увлекателен, а события запечатлеваются в памяти читателя. Правда, с иными взглядами г. Полевого можно и не согласиться, но самый ошибочный взгляд лучше отсутствия всякого взгляда. Нам кажется, например, он не совсем понял Миниха и был пристрастен не в его пользу; можно было бы упрекнуть также за некоторые неполноты, небрежность в рассказе и какую-то поспешность в переходе от события к событию; но, повторяем, несмотря на все эти недостатки, книжка г. Полевого весьма полезна и занимательна для «первоначального чтения»... История России в рассказах для детей. Сочинение Александры Ишимовой. Санкт-Петербург. 1841. В тип. Е. Фишера. В 8-ю д. л. В трех частях: в I — 377, во II — 366, в III —- 426 стр. Едва успела выйти в свет последняя (шестая) часть «Истории России» г-жи Ишимовой, как уже является второе издание всего сочинения. Причина такого успеха двоякая: у нас мало даже каких- нибудь, не только удовлетворительных историй России, доведен* ных до конца, а «История» г-жи Ишимовой доведена до смерти Александра Благословенного; потом, рассказ г-жи Ишимовой до того картинен, жив, увлекателен, язык так прекрасен, что чтение ее истории есть истинное наслаждение — не для детей, которым чтение истории, какой бы то ни было, совершенно бесполезно, потому что для них в ней нет ничего интересного и доступного,— а для молодых, взрослых и даже старых людей. Говоря о «Русской истории для первоначального чтения» г. Полевого, мы уже замечали, что обращения автора к «милым маленьким читателям» только портят сочинение, которое хорошо само по себе. История не существует для «детей»: она возможна только для возникающего сознания, которому становится возможным отвлеченное представление о народе, государстве и человечестве как идеальных личностях. Тем менее может быть интересна и понятна для детей частная история, чуждая общих элементов, с странными именами и дей- ствительностию, нисколько не похожею на современную. И не у дитяти закружится голова от непроходимой чащи Ростиславов и Мстиславов, от междоусобных браней, чуждых общего значения... Что касается до недостатков в «Истории» г-жи Ишимовой, их не может не быть довольно уже потому, что русская история совершенно не обработана фактически и не озарена светом истинного уразумепия в своем значении и характере. Доселе у нас меряют ее не русским аршином, а европейским футом: оттого она остается для нас более загадкою, чем для иностранцев. Так, например, наши историки и знать не хотят об исторической перспективе, о которой первый заговорил на Руси г. Каченовский *. Для них первый период русской истории от предполагаемого Рюрика до Ярослава так же ясен, как период от Екатерины Великой до наших дней, и они излагают его с такою же подробностию, как будто бы дело шло, например, о царствовании Александра Благословенного, как будто бы они сами жили во времена Рюриков, Олегов, Игорей и Святославов и все бывшее в ту эпоху видели собственными глазами. Оттого у них эти полумифические тени, эти полуисторические призраки говорят, чувствуют и действуют то как Карл Великий, то как паши современники, а общественные отношения (в то время, когда едва был зародыш общества и совсем не было общества) представляются им столько же определенными и ясными, как последние известия в «Journal des Debats» *. Удельную систему наши историки смешивают с феодальною, тогда как между первою и последнею гораздо меньше сходства, чем между готическою и китайскою архитектурою. Вследствие всего этого у наших историков нет гармонии и соответственности между частями повествования. История России до Петра Великого у них всегда обширнее последующей истории до наших дней, тогда как история до Петра Великого должна отно- спться к истории этого величайшего монарха, как предисловие или введение в сочинение относится к самому сочинению. Первый период, до Ярослава, должен состоять в отрывочных, бессвязных известиях византийских историков и вообще в указаниях из чуждых источников, из туземных же свидетельств должны упоминаться только те, которые не противоречат иностранным и подтверждаются ими. Идея удельного периода русской истории должна быть не чем иным, как идеею расширения России вовне,— и только те факты должны быть изложены (да и то как можно короче), которые могут служить к уяснению этой идеи. Идея татарского периода России есть идея начала централизации России около Москвы, возникновение Московского государства, сплочение России через чувство общего бедствия, изменение народного характера в пользу азиатского элемента жизни. Четвертый период выражает собою усилие русского племени стать государством, укрепиться в определенных гражданских формах, мимо всякого движения идеи и органического развития. Царствование Петра есть начало русской истории как государства, начало зиждительное, органическое, из которого должны произойти события веков, а может быть, и тысячелетий... Теперь мы должны сделать замечание о недостатке собственном «Истории» г-жи Ишимовой: это отсутствие колорита, которым бы отличалось одно царствование от другого. По «Истории» г-жи Ишимовой царствование Анны Иоанновны ничем не ниже царствования Петра Великого, и характеры этих венценосцев равно велики; а царствование Елисаветы Петровны ничем не ниже царствования Екатерины Великой. Правда, г-жа Ишимова не только не говорит этого, но, напротив, осыпает особенными похвалами Петра и Екатерину; но непосредственное впечатление ее рассказа не дает чувствовать никакой разницы между упомянутыми монархами и монархинями. Впрочем, несмотря на это, «История» г-жи Ишимовой — важное приобретение для русской литературы: так богато сочинение ее другими достоинствами, между которыми первое место занимает превосходный рассказ и прекрасный язык, обличающие руку твердую, опытность литературную, основательное изучение предмета, неутомимое трудолюбие. Рассказ есть одно из главнейших достоинств историка: мало того, чтоб верно излагать факты и события, надо, чтоб эти факты и события непосредственно запечатлевались в уме и воображении читателя, а глаза его видели не одни буквы, но и картины. В этом отношении г-жа Ишимова обладает необыкновенным талантом. Второе издание книги г-жи Ишимовой, вместо прежних шести частей, вышло в трех четко, опрятно и красиво отпечатанных компактно (сжато): это большая выгода и для покупателей. Руководство к познанию средней истории для средних учебных заведений, сочиненное С. Смарагдовым, учителем истории и географии при Сиротском институте императорского Гатчинского воспитательного дома. Напечатано иждивением Санкт-Петербургского воспитательного дома. Санкт-Петербург. В типографии Штаба военно-учебных заведений. 1841. В 8-ю д. л. 408 и XI стр. ^ j Русская литература, как известно всякому, очень бедна даже переводными историческими сочинениями, не только оригинальными. У нас переведен только Роллен и Милот *, первый Тредиаков- ским *, следовательно, хуже, чем совсем не переведен, не говоря уже о том, что и хороший перевод такой книги не был бы дорогим подарком. Потому у нас очень дурно переведен Тацит и довольно сносно Плутарх; а из новых историков — одна часть Гиббона *. В прошлом году вышел перевод истории «Карла V» Робертсона *, но где он продается и где существует — бог весть. Еще переведена «История Тридцатилетней войны» Шиллера *. Кажется, и все тут... Из оригинальных опытов можно упомянуть только об опытах г. Ер- това *: «Всеобщая история древних просвещенных народов, от основания царств до летосчисления христианского» (СПб., 1825) и «Всеобщая история о разрушении Западной и ослаблении Восточной Римской империи, о переселении народов и образовании новых государств в Европе, Азии и Африке, до основания государства Российского» (СПб., 1830); По самому заглавию этих книг можно судить, что они писаны человеком неученым, чуждым даже литературного образования. Их язык неправилен, воззрения довольно ограничены. Но если возьмем в соображение, что они написаны человеком простым, не знающим, как видно, ни одного иностранного языка, по русским источникам, и что, при всем этом, они изложены толковито, не без смысла, богаты фактами, помещенными не без разбора й соображения, и что притом они — единственный опыт в этом роде на русском языке, то и согласимся признать их очень примечательным явлением. Чтение их весьма полезно для людей, не знающих иностранных языков. Более богата русская литература учебными руководствами к истории, но и это относительное богатство состоит в количестве, а не в качестве. Что бы ни говорили об истории г. Кайданова, но — не в похвальбу русской литературе — должно сознаться, что не только переделка древней и новой истории Геерепа, но и собственное изделие г. Кайдапова — средняя история, были песравпенно лучше всех исторических учебников на русском языке. Но наша литература во всех отношениях и всегда останется верна своему характеру — противоречию и случайности, ей как будто на роду написано удивлять законы возможности и внезапно разрождаться явлениями, не имеющими ничего общего с ее же собственным ходом, развитием и состоянием. Мы уже не раз замечали, что в русской литературе нет исторической последовательности и соответственности в явлениях. В ней есть горы, которых вершины теряются в облаках, но эти горы одиноко стоят на плоской поверхности, не окруженные множеством гор низшей высоты и даже лишенные соседства холмов и ходошков. Гора и плоскость — характер нашей литературы. Это явление недавно повторилось и в учебной русской литературе. В 1840 году вышло учебное руководство к древней истории для средних училищ, сочинение г. Смарагдова. Мы принялись за эту книгу с явным предубеждением не в ее пользу, но с первых же страниц были изумлены строгою отчетливостию в системе, наукообразным изложением, богатством истинно исторического содержания и наконец духом новой жизни, веющим в этом учебном очерке истории древнего мира*. Теперь вышла «Средняя история» г. Смарагдова, мы принялись за нее уже с ожиданием чего-то хорошего, но нашли в ней еще больше, нежели сколько надеялись. Надо заметить, что для древней и новой истории наша учебная литература имела, по крайней мере, переделку, хотя и довольно жалкую, Геереновой истории г. Кайдановым; для средней же истории на русском языке почти ничего не было. И потому заслуга г. Смарагдова была бы велика даже и тогда, если б его «Средняя история» была относительно хороша; но это такое учебное руководство, каких немного и на немецком языке и каких едва ли можно найти на французском. Ясность, простота изложения, запечатлевающаяся в памяти искусная группировка и расположение событий, умение всему дать свое место, указать на существенное, остановиться на важнейшем и вскользь заметить о менее важном; современный взгляд на историю; дух жизни, которым оживляется сжатый рассказ,— вот достоинства истории г. Смарагдова. Нельзя удовлетворительнее и яснее расчистить дикую чащу средней истории, загроможденную таким множеством беспрестанно являющихся и исчезающих народов, таким множеством имен и лиц. Из истории г. Смарагдова ученик не только легко запомнит факты и события в частностях и подробностях, но и будет владеть стройною картиною полного и целого здания истории средних веков, будет знать причины, источник и последствия всех важнейших явлений — происхождение римской иерархии, Западной (римско-немецкой) империи, рыцарства, крестовых походов, тайных судилищ, аристократии, среднего сословия или городов, всего величественного здания феодальных монархий. В учебной книге, систематически написанной, оглавление содержания имеет важное значение; оно есть конспект целого сочинения; по нем, как по конспекту, можно судить о самом сочинении... ...Учебная книга имеет свои особенности, отличающие ее от учебной книги: первая есть как бы конспект в отношении к последней. И потому, без основательного изучения вовремя первой, бесполезно чтение ученых сочинений исторических, равно как и художественных историй, частных или всеобщих. Можно знать много фактов и не знать, к чему их отнести п в какой связи они с прочими; а это почти то же, что ничего не знать. И потому одно из главнейших достоинств учебника — краткость при полноте. Вот почему г. Смарагдов многие факты совсем пропускает, только упоминая о них как уже об известных. Так, например, у него часто встречаются отрывистые фразы, вроде следующих: «Гроб Атти- лы».— «Рассказ о железной короне лангобердских королей».— «Рассказ об убиении Гуссейна, второго сына Алиева».— «Его (Гаруна аль-Рашида) сношения с Карлом Великим».— Ученый Scotus Erigena, друг Альфреда».— «Истребление волков в Англии в царствование Альфреда» и т.п. Касательно недостатков мы укажем только на неполноту очерка характера германцев. А здесь автору мог бы дать богатые материалы Тацит. Характеристика глаголов, сделанная Юлием Це- зерем и приведенная автором кстати, могла бы служить превосходным объяснением тайны духа нынешнего французского народа. Мы здесь требуем от автора не лишнего, но того, что он сам превосходно сделал в отношении к норманнам. Вот его краткий, но схватывающий сущность дела очерк характера норманнов: Как в пустыне Аравии, так в глубоком скандинавском севере образ жизни и мыслей народов совершенно зависит от природы. Борьба с хладною природою, скудные дары которой приобретаются только с величайшим трудом, дает в Скандинавии человеку характер настойчивый и своенравный: суровый, как ледяные горы и дремучие леса, мрачный, как темные пропасти, его окружающие, неукротимый, как бушующее море, дробящееся о берега его родины,— он не знает препоп, которые бы могли остановить волю его, презирает опасностями и гордится именем берзеркера, т. е. одержимого бешенством храбрости. Вот сын скандинавский, с одной стороны! С другой стороны, принужденный в зиму и непогоду проводить жизнь в бездействии среди семейства, скандинав сокращал длинные досуги любовию и рассказом: посему любовь и поэзия, конечно, дикая и иступленная, суть также неотъемлемые стихии его характера. После такого очерка характера норманнов ученику памятна будет роль, которую играло это племя в европейской истории средних веков и потом в позднейшее время, явившись в Германию с своим рыцарственным королем, благородным Густавом Адольфом *, защитою и оплотом протестаптизма против иезуитского католицизма... Еще одно замечание: в предисловии к своей средней истории г. Смарагдов, между прочим, говорит: «В одном журнале 2 меня упрекали за то, что я совершенно выпустил из виду историю.Китая и Индии. Признаю справедливость этого упрека: действительно, можно б было наговорить многое как о Китае, так и об Индии. Но спрашивается: какое влияние история Китая обнаружила на историческое человечество; решено ли то, что китайцы древнейший парод в мире, что государство их представляет собою первообраз гражданского общества?» Отвечается: решено, что китайцы осуществили не первообраз государства, а момент государственной жизни прежде других народов. Какой народ древнейший в мире — это вопрос пустой и неразрешимый; но что китайцы — первое (по времени) государство в мире, это ясно из их государственного устройства, возникшего и оцепеневшего в состоянии оцепенелости. В сравнении с государственным и общественным устройством китайцев, все другие азиатские народы — дикие и нестройные орды, разумеется, исключая Японию, которая не без основания почитается выродившеюся китайскою колониею. Китайская государственность, если можно так выразиться, явно есть первый момент государства, и в этом отношении самый церемониал и церемонность тамошняя имеет глубокое значение. Азия есть страна начинания, так же как Европа — страна развития и повершения. На азиатской почве возникли все начатки всемирной истории, но с тем, чтоб и остаться начатками, оцепенеть. О китайской истории многого сказать нельзя; но дело совсем не в истории, а в гражданском и общественном устройстве этой дивной страны. Китай требует себе места в истории не по войнам и династиям, а по своей идее первого государства в мире. Касательно этого г. Смарагдову ничего не нужно было бы наговаривать, а стоило бы только заглянуть в «Философию истории» Гегеля: тогда бы он знал, что сказать о Китае и об Индии, да и обо многом другом, о чем он не сказал в своей «Древней истории». Радуемся за русские средние учебные заведения: у них теперь есть руководство к истории, лучше какого пока и требовать нельзя. Желательно, чтобы г. Смарагдов скорее издал новую историю и тем навсегда освободил наше несчастное юношество от безобразных и бессмысленных компиляций, представив им руко- водство1 отличающееся европейскими достоинствами. Русская азбука, составленная по грамматикам Н. Греча и А. Востокова. С присовокуплением сокращения русской грамматики, правил чистописания и , каллиграфических чертежей. Санкт-Петербург. В типографии Экспедиции заготовления государственных бумаг. 1841. В 12-ю д. л. 94 стр. У нас нет ни одной сколько-нибудь порядочной русской азбуки: все преплохие и предорогие. Исключение остается только за «Таблицею складов для употребления в детских приютах», изданной в нынешнем году (см. «Отеч. записки», т. XV, стр. 63-я Библ. хроники). Жаль, что эта таблица не превращена в азбуку, т. е. не дополнена примерами для чтения и не напечатана книжкою, в большом количестве экземпляров, которые продавались бы не дороже десяти копеек серебром. Тогда русским детям было бы по чему учиться русской грамоте. А то, посудите сами, что это такое: нелепые склады: «бря», «вря», «дру», «вру», потом пошлые побасенки да лубочные картинки, вздорная мораль, изложенная дурным языком и с орфографическими ошибками: как тут учиться? И при том цена чудовищно огромная: есть такие азбуки по семи рублей ассигнациями! Какие-то гг. издатели, заблагорассудившие скрыть свои имена под завесою неизвестности, вздумали инкогнито издать азбуку, что называется «на славу» — и для того выставили на ней имена гг. Греча и Востокова *. Но несмотря на то, их азбука, «составленная по грамматикам гг. Греча и Востокова», недалеко ушла от всех бывших и сущих русских азбук. Все ее улучшения состоят во введении и азбуку того, что не относится к азбуке, назначаемой для обучения детей грамоте. Так, например, за изображением прописных, строчных и скорописных (курсивных?) букв следует теория разделения букв на гласные, полугласные и согласные: предмет совершенно непостижимый для ребенка, который едва успел различать буквы по начертанию п произношению! Затем следует «6а», «бя», «фя», «пю», «зю», «бря», «мря», «хря», и подобная тому дичь, бессмысленная, бесполезная и смешная... Скажут: «нельзя же без складов»", точно нельзя, но только надобно, чтоб в примерах для складов был смысл и метода. В «Таблице складов для детских приютов», на которую мы ссылались выше, есть то и другое: там все склады суть слова и речения, выражающие понятия, а не бессмысленные звуки; притом они расположены по алфавиту, так что в каждом слове нет буквы, с которою бы ученик не встречался прежде. За складами, в азбуке, «составленной по грамматикам гг. Греча и Востокова», следуют примеры для чтения, из которых первый глаголет: «Добрые дела никогда не остаются без вознагражде- 5 в. Г. Белинский ни я» и пр... Не лучше ли учить детей любить добро для добра, безвозмездно, без спекуляций на благосостояние? Азбука оканчивается 55-ю странициею, а с 36-й начинается сокращение русской грамматики — род компиляции, состряпанной из убогих начал грамматики г. Греча. Грамматики г. Востокова тут нет и тени; склонений три, спряжений также три, и потому им, а особенно спряжениям, никак нельзя выучиться. Да и странная мысль — составить грамматику из двух чужих грамматик, совершенно противоположных одна другой по началам! Руководство к всеобщей истории Сочинение Фридриха Лоренца. Часть I. Санкт-Петербург. 1841. Век наш — по преимуществу исторический век. Историческое созерцание могущественно и неотразимо проникло собою все сферы современного сознания. История сделалась теперь как бы общим основанием и единственным условием всякого живого знания: без нее стало невозможно постижение ни искусства, ни философии. Мало того, само искусство теперь сделалось по преимуществу историческим: исторический роман и историческая драма интересуют теперь всех и каждого больше, чем произведения в том же роде, принадлежащие к сфере чистого вымысла. Люди ограниченные никак не могут примирить в своем сухом и узком понятии свободного вымысла фантазии с историческою действительностию, и некоторые из них, с свойственным невежеству простодушием, громко, во всеуслышание, издеваются над историческим романом, как над нелепостью, которая оскорбляет здравый смысл и помрачает славу гения шотландского романиста: в слепоте своей эти жалкие умники не видят, что все величие гения Вальтера Скотта именно в том и состоит, что он был органом и провозвестником века, давши искусству историческое направление. Упадок живописи в наше время происходит совсем не от того, чтоб это искусство исчерпало все свое содержание и отжило свой век: нет, содержание всякого искусства есть действительность, следственно, оно неисчерпаемо и неистощимо, как сама действительность... Можно утверждать с большим основанием, что живопись не умерла, а только обессилела в наше время, стараясь держаться старых преданий, идти по следам, раз и будто бы навсегда проложенным великими мастерами средних веков, силясь остановиться в сфере некогда могущественных и великих, но теперь уже мертвых интересов и не делаясь искусством по нреимуществу историческим *. Да, только в исторической живописи могут являться теперь великие творцы, ибо только историческая действительность может теперь дать живописи и живое содержа- ние и современный интерес... Таково влияние истории на современное искусство! В знании историческое созерцание едва ли еще не больше заметно. Давно ли эстетика шла своим особым путем, не спрашиваясь у истории, не соприкасаясь с нею? Еще и теперь многие добрые люди, повторяя чужие зады, пренаивно уверяют, что искусство само по себе, а жизнь сама по себе, что между тем и другою нет ничего общего и что искусство унизилось бы, снизойдя до современных интересов. Действительно, если под «современными интересами» разуметь моды, биржевой курс, сплетни и мелочи света, то искусство играло бы слишком жалкую роль, если б унизилось до симпатии к таким «современным интересам». Так и было с искусством во Франции, когда оно заставляло греческих и римских героев выражать современные дворские сплетни. Нет, не то разумеется под историческим направлением искусства; это или современный взгляд на прошедшее, или мысль века, скорбная дума, или светлая радость времени; это не интересы сословия, но интересы общества; не интересы государства, но интересы человечества; словом, это общее, в идеальном и возвышенном значении слова... Мы теперь уже знаем, что искусство, как выражение сознания того или другого народа и целого человечества в известную эпоху, есть как бы биение пульса его жизни, а потому и развитие и история искусства тесно связаны с развитием и историею народа или человечества. Вследствие этого мы теперь знаем, что у новейших народов Европы, с тех времен, когда они познакомились с древними литераторами, не могло, да и никогда не может быть эпопеи вроде «Илиады» и «Одиссеи» и что «Освобожденный Иерусалим» *, «Потерянный рай» *, «Мессиада» * и т. п. суть произведения людей даровитых, но отнюдь не гениальных,— произведения блестящие, но в то же время и ложные... Мы теперь знаем, что сатира не есть осмеяние пороков для исправления нравов, но что это есть высший суд над падшим обществом, его предсмертный, раздирающий душу вопль, и что Персии и Ювеналы явились в римской литературе не случайно, а необходимо, и притом в самую пору, так что ранее не могли явиться... Мы теперь знаем, что роман и драма должны преобладать в наше время над всеми другими родами поэзии, как наиболее приличные и способные формы для выражения современной действительности. Мы теперь знаем, что поэты нашей эпохи не могут быть ни классиками, ни романтиками, но что в их произведениях должны заключаться и классицизм и романтизм, как прошедшее заключается в настоящем. И все это мы потому знаем, что знаем законы развития духа человеческого в истории... В науке собственно влияние исторического созерцания так же ощутительно, как и в искусстве. Мы разумеем здесь преимущественно философию, как науку тех живых истин, которые положены краеугольными камнями мироздания. Впрочем, здесь влияние было взаимное: от успеха истории как науки сделался возможным окончательный успех философии, которая, в свою очередь, по мере собственных успехов, возвышала достоинство истории как науки. Можно сказать, что философия есть душа и смысл истории, а история есть живое, практическое проявление философии в событиях и фактах. По Гегелю, мышление есть как бы историческое движение духа, сознающего себя в своих моментах; и ни один философ не дал истории такого бесконечного и всеобъемлющего значения, как этот величайший и последний представитель философии... *. Историческое созерцание проникло всю современную действительность — даже самый быт наш. Чувство общественности теперь везде сильнее, чем когда-либо прежде было. Каждый живее чувствует себя в обществе и общество в себе, и каждый по крайней мере претендует служить обществу, служа себе самому. Вражда между сословиями исчезает, и они примиряются в признании взаимной необходимости и взаимной важности для общества. Зависть уступает место соревнованию. Общественные предприятия возбуждают общий интерес, как дело, лично до каждого касающееся. Какая-нибудь железная дорога утверждается на основании опытов прошедшего, на предвидении результатов в будущем. Для обществ как будто исчезло различие между прошедшим, настоящим и будущим: общества равно живут теперь во всех трех этих отношениях времени, и настоящее для них есть результат прошедшего, на основании которого должно осуществиться и их будущее. Прогресс и движение сделались теперь словами ежедневными. Новизна никого не пугает; предела усовершенствованиям никто не видит. Каждое общество теперь, в каждую минуту своего существования, представляется в нескольких поколениях, которые суть живые летописи прошедшего, свидетельство настоящего и пророчество будущего: это ступени исторического движения общества, ступени, едва ли отделенные друг от друга какими-нибудь пятилетиями! Так скоро все движется теперь... Какая же причина этого скорого движения? — Созревшее историческое сознание вследствие успеха в последнее время истории как науки. История была всегда и у всех народов; у одного как предание, у другого как сказка, у третьего как поэма, у четвертого как хроника и т. д. У греков была даже художественная история, где с критическим анализом событий соединялось и художественное изложение. Но это все еще не та история, о которой мы говорим: это еще простая история, как рассказ о событиях в жизни народа, а не история как наука. Народ сам по себе еще немного значит, и сколько есть народов на земле, о которых мы знаем только то, что они есть, а больше ничего о них и знать не хотим. Притом же повествование о том, что было, еще не история. Средние века были богаты хрониками, в которых простодушные авторы описывали, что и как видели, с своей точки зрения. Теперь история из хроники сделалась «мемуарами». Но все это только материалы для истории, еще не история. Сущность истории как науки состоит в том, чтоб возвысить понятие о человечестве до идеальной личности; чтоб во внешней судьбе этой «идеальной личности» показать борьбу необходимого, разумного и вечного с случайным, произвольным и преходящим. Да, задачи истории представить человечество как индивидуум, как личность и быть биографиею этой «идеальной личности». Человечество есть именно «идеальная личность»: личность — потому что у него есть свое я, есть свое сознание, хотя и выговариваемое не одним, а многими лицами; есть свои возрасты, как и у человека, есть развитие, движение вперед; идеальная — потому что нельзя эмпирически доказать ее существования, указав неверующему пальцем и сказавши: «Вот человечество — смотри!» *. И однако ж сколько этих неверующих, которые никогда не признают существования того, на что нельзя указать, чего нельзя увидеть глазами, обонять носом, отведать языком, услышать ухом, осязать рукою!.. Таково свойство всякой живой истины: сколько громко говорит она живой душе, столько нема для мертвой! Никто не усомнится в существовании человечества как числительного собрания двуногих тварей, населяющих собою земной шар; но многие ли в состоянии понять, что человечество есть не только собирательное, но еще и личное имя — название одного лица, которое, проживши несколько тысячелетий, подобно каждому человеку, отдельно взятому, не помнит своего рождения и первых лет своего бессознательного существования; которое, подобно каждому человеку, отдельно взятому, было младенцем, отроком, юношею и теперь стремится к своей полной возмужалости; которое подобно каждому, отдельно взятому человеку, всегда стремилось к положительному убеждению и знанию и всегда отрицало свое убеждение и знание, чтоб на его развалинах основать более близкое к истине; которое, подобно человеку, заблуждалось и восставало, страдало и блаженствовало и которого жизнь вечно будет состоять в том, чтоб заблуждаться и восставать, страдать и блаженствовать... Однако ж из этого отнюдь не следует, чтоб человечество стояло на одном месте или чтоб оно стремилось от одной лжи к другой: нет лжи для человечества, но есть только старая истина, которая, разрушаясь, рождает из себя новую, высшую истину, подобно фениксу, в новой красе возрождающемуся, по восточному преданию, из собственного пепла... Человечество движется не прямою линией и не зигзагами, а спиральным кругом^ так что высшая точка пережитой им истины в то же время есть уже и точка поворота его от этой истины,— правда, поворота не вверх, а вниз; но для того вниз, чтоб очертить новый, более обширный круг и стать в новой точке, выше прежней, и потом опять идти, понижаясь, кверху... Вот почему человечество никогда не стоит на одном месте, не отодвигается назад, делая таким образом бесполезным пройденный прежде путь: это только понятное движение назад, чтоб тем с большею силою ринуться вперед... Сперва свет знания и цивилизации блеснул на берегах Евфрата, Тигра и Нила, но, перешедши в Грецию, померк,— потом Греция же возвратила его, и уже не в том виде, в каком получила, но в большем и лучшем; македонский герой разлил его до берегов Гангеса, утвердил в Сирии, Египте и Малой Азии... Погиб мир древний с его цивилизаци- ею и просвещением, с его искусством и правом, что же? — варварские тевтонские племена, разрушившие Западную Римскую империю, с лихвою возвращают теперь земле Гомера и Платона взятое ими от нее, а смешавшиеся с римлянами вандалы и готы не вечно же будут дремать в позорном бездействии. Движение и развитие человечества основано на простом законе смертности отдельных лиц: народится поколение, образуется в известную форму, приобретет себе или просто привычкою усвоит себе известный круг мыслей, известные убеждения и понятия, в которых и умирает, с которыми ему так же трудно расставаться, как с жизнью. Но вот следующее за ним поколение уже рознится от него: с жадностию принимает оно всякое нововведение, всякую новую мысль; старое поколение обыкновенно исподтишка смеется над старым, не слушая его, до тех пор, пока наконец, не состареется само и не будет играть такой же роли в отношении к сменившему его поколению; между тем то, что вначале казалось вольнодумством и развратом, впоследствии признается и добрым, и истинным, и полезным... Ведь было же время, когда сожжение на костре еретиков, вольнодумцев и чародеев считалось делом богоугодным и когда величайшим безбожием могло показаться сомнение в необходимости и святости благонамеренного и благочестивого аутодафе, а теперь?.. Сколько же легло в землю поколений, связавших собою, подобно звеньям цепи, «тогда» и «теперь»! Ведь такой переворот в образе мыслей не мог совершиться скоро! Сколько сожжено было воль- номысливших о сожжении!.. Но одна только смена поколения поколением еще недостаточна для движения человечества по пути развития и совершенствования: в отношении к движению юные поколения играют роль только плодородной почвы, на которой скоро принимаются семена преуспеяния. Семена же эти бросаются на плодородную почву гениями — этими избранниками и помазанниками свяше, творящими волю посылающего их... Иногда одного из таких гениев достаточно, чтоб оплодотворить живою мыслию целый век,— и, если он властитель, подобно Александру Македонскому, ЮЛИЮ Цезарю, Карлу Великому, Петру Великому, Наполеону,— он покоряет себе массу, если же он является вмале, подобно тысяче представителей идеи, то, большею частию, несчас- тием жизни и раннею, преждевременною могилою утверждает в массах свою идею, и часто те же люди, которые гнали его при жизни, потом готовы растерзать всякого, кто не захочет бессмысленно и безусловно боготворить благородную жертву их невежественного остервенения... Но поколение, современное гению, проходит, и следующие за ним беспечно рвут небесные цветы истины на могиле гения и упиваются их божественным ароматом, как бы не подозревая, что они взрощены кровию посеявшего их... Но гении явление редкое; всякая сильная натура, всякий человек, превышающий окружающую его толпу, есть движитель в сфере своей деятельности, таким образом из совокупности многих частных движений, имеющих началом своим одного великого движителя, составляется общее движение масс. Мрачный дух сомнения и отрицания как элемент, или, лучше сказать, как сторона всецелого и вечного духа жизни, играет в движении великую роль, отрывая отдельные лица и целые массы от непосредственных и привычных положений и стремя их к новым и сознательным убеждениям... Все сказанное нами — истины столько же несомненные, сколь о и не новые; но для всех ли и для многих ли?.. Повторяем: историческое созерцание есть основа всякого знания, всякой истины в наше время. Без него невозможно понимать, как следует, ни искусства, ни философии, ни права... Само естествоведение будет без него мертвым сбором фактов, а не живым знанием. Недаром называется оно иначе «естественною историею»!.. Да, естествоведение есть история творящей природы, повествование о восходящей лестнице ее явлений, картина развития в немой природе того же духа вечной жизни, который развивается в истории, что Шеллинг выразил двумя многознаменательными словами: «Deus fit»...* Без исторического созерцания, без понятия о прогрессе человечества, без веры в разумный промысел, вечно торжествующий над произволом и случайностию, нет истинного и живого знания в наше время. Будьте вы ориенталистом, изучите всю восточную мудрость, блистайте фактическими познаниями в естественных науках, удивляйте свет огромною начитанностию и фейерверочным остроумием; издевайтесь, в угождение толпе, над всяким так называемым априорным знанием и прославляйте немой, мертвый эмпиризм — вы все-таки не будете от этого ученым человеком, не сделаетесь органом века, но удивите одну лишь чернь и заставите мудрых пожалеть о столь блестящих и так дурно употребленных способностях, если вы не понимаете, что современное состояние человечества есть необходимый результат разумного развития и что от его настоящего состояния можно делать посылки к его будущему состоянию, что свет победит тьму, разум победит предрассудки, свободное сознание сделает людей братьями по духу и — будет новая земля и новое небо... *. И однако ж, несмотря на ясность и ощутительную достоверность этой идеи, ее не так-то легко усвоить себе, как это может показаться с первого взгляда. Вот почему многие весьма умные от природы люди не признают ее с каким-то упорством и ожесточением. Если трудно от эмпирического созерцания переходить к отвлеченным понятиям, то еще, кажется, труднее отвлеченные понятия возводить в живые идеальные образы без лиц. Так, не всякий способен сам собою от людей и народов сделать отвлечение и назвать его человечеством; но еще менее найдется способных одушевить это отвлечение мыслию, дать ему индивидуальность и личность. Говоря о подобной неспособности, мы разумеем людей, которые наткнулись на подобный вопрос уже в зрелом возрасте, когда привычка, лень и неповоротливость раз установившегося ума заставляют их крепко держаться за однажды навсегда полученные впечатления и- понятия. Не то бывает в возрасте детства и первой юности, когда способность непосредственно и незаметно для самого учащегося принимать в себя идеи находится в полной своей деятельности. И потому-то первоначальное учение так важно для человека, что, можно сказать, решает участь всей его жизни. Хорошо и прочно положенное основание учению есть ручательство за истинную и основательную ученость. Душу учения составляет система и наукообразность изложения. Самое дурное учение — это учение посредством игры, забавы, учение простое и естественное. Поэтому дурно, но систематически и наукообразно ученый в детстве человек счастливее всякого самоучки, ибо что он знает, знает прочно, а главное, всегда может учиться сам, и его ученые приобретения всегда будут отличаться обширностию, глубиною, осно- вательностию, если не всегда при этом многосторонностию, тогда как самоучка всегда и все будет схватывать скоро и живо, но вместе с тем и поверхностно, неосновательно, непрочно, сбивчиво, калейдоскопически. Что же касается до предрассудков, вкрадывающихся в учение, то ум, предоставленный самому себе, едва ли не склоннее к предрассудкам, нежели ум, направляемый авторитетом книги или учителя. Выше говорили мы о важности истории как науки для современного образования, необходимого каждому человеку, не только ученому, но и просто мыслящему. Из предшествовавших же рассуждений не ясно ли видно, как важно преподавание истории в средних учебных заведениях? Для детей моложе 14 лет история может иметь значение только разве сказок богатырских, и многие из них с большею охотою будут читать Квинта Курция «Об Александре Македонском» и военную историю римлян. Собственно же история для них не существует. Тем не менее время от 12 до 14 лет есть самое удобное для приготовительного занятия историею, для изучения, в систематической связи и последовательности фактов, событий, чисел, мест, имен и т. п. Налегать на одну память вредно и гибельно, но и без помощи памяти опять же нельзя обойтись, а так как только у детей эта способность может действовать самобытно, без особенного участия интереса и разумения, то и всего удобнее положить в эту эпоху возраста прочное, фундаментальное знание истории. Разумеется, это значение будет фактическое, чуждое всяких взглядов и непосредственных рассуждений; но хорошо составленная учебная история никогда не может быть книгою только что фактическою, в пошлом значении этого слова. В ней события (конечно, сухие и мертвые по самой уже краткости изложения) представлены в органической связи к соответственности, во взаимном воздействии и противодействии одного события на другое, одного народа на другой, так что ученик, сам того не замечая, владеет целым, хоть и далеко не подробным и неполным, очерком судеб человечества. Но всегда важнее то, что он, непосредственно, сам того не замечая и не отдавая себе в том отчета, привыкает созерцать народ и человечество как идеальную личность; следственно, без труда и отвлеченного усилия может входить в историю как в науку, которая более нежели что-либо другое, должна сделать из него человека как в отношении к современной образованности, так и в отношении к гуманности. Имея таким образом, в руках своих Ариаднину нить, с которою, не опасаясь заблудиться, можно ходить по лабиринту бесчисленных фактов, зная, где и как должно поместить каждый из них, ученик делается готовым к более обширному и подробному курсу, где мысль события является не только непосредственно, но и освещается взглядами автора. Фундамент важен для дома, который он должен держать на себе; но сам он по себе ни к чему не годная и совершенно бесполезная вещь: курс истории в средних учебных заведениях должен быть для ученика домом на фундаменте приготовительной истории. Здесь ученик уже мыслит на основании фактов, сначала приобретенных им бессознательно, ученическою рутиною, и расширяет круг своих фактических познаний на том же основании. Если они не будет слушать университетского курса, он все-таки сделал великое приобретение: сам собою может он учиться истории как науке или по крайней мере будет в состоянии читать с пользою большие исторические сочинения не как «повествования о замечательных происшествиях в мире», но как живую картину пути и хода, которыми человечество почти от животной бессознательности дошло до современного состояния... Из этого видна великая важность хороших исторических учебников для средних учебных заведений. «Руководство ко всеобщей истории» профессора Лоренца * принадлежит к лучшим явлениям в своем роде не в одной русской литературе: это сочинение современно-европейское, напоминающее собою лучшие немецкие руководства последнего времени, как, например, Лео и др. Конечно, книга г. Лоренца не есть собственно курс для средних учебных заведений: она составлена из читанных им в Педагогическом институте лекций, но она годится также и для гимназий, семинарий и может быть полезна особенно для тех учащихся, которые не имеют возможности поступать в университеты. Мы слишком далеки от смелой мысли поверять со стороны современности, свежести и достоверности фактической стороны сочинение автора, известного в Европе своею ученостию; но не почтем нескромностью бросить взгляд на творение г. Лоренца со стороны общей идеи его. Первые же строки во «Введении» показывают, как верно и современно понимает историю г. Лоренц. Нынешнее состояние мира и его образование (говорит он) развитием своим представляет содержание, а совершением — результат всеобщей истории. Хотя человек не изменяется в своей умственной и физической природе, хотя он все тот же, каким вышел из рук создателя, те же желания наполняют его сердце, те же страсти управляют его поступками, те же горести и радости сопровождают его, которые он чувствовал при начале своего земного странствования; однако в развитии своих способностей он не всегда одинаков, но различно пользуется своими силами, и умственные его богатства увеличиваются, ибо ничто не погибает из того, что производит человеческий род в своем развитии. Одна генерация идет вслед за другою, и каждое поколение прибавляет к наследству, полученному от предков, свои собственные приобретения и, таким образом увеличив его, передает своим наследникам. Что для одной генерации ново и должно было пройти через все противоречия и победить все предрассудки, то становится знакомою вещью для следующих за нею. Теперь дети понимают то, что было тайною для мудрейших людей времен прошедших, потому что все понятия, все мысли, истекающие из деятельности ума человеческого, подобно атмосфере, ложатся над человечеством. И, как наше тело вдыхает в себя физическую атмосферу, так и дух дышит этою духовною атмосферою, которая становится для него воздухом жизни. Естественно, что эта умственная атмосфера, подобно физической, имеет свои так сказать, климатные особенности, смотря по тому, больше или меньше какой-либо народ пользуется результатами всеобщего развития. Но каков бы ни был народ, находящийся в области истории, во всяком можно найти хоть часть этих результатов. И только там, где исчезает всякий след истории, наш дух не может дышать, лишась своей атмосферы, как человек не может жить в воде. Образованный человек, находясь среди новозеландцев, чувствует то же самое, если б его окружило стадо диких зверей. Человеческий дух подобен неистощимому руднику, из глубины которого извлекаются всегда новые сокровища. Извлечение этих сокровищ и очищение их от нечистой примеси — вот труд, который составляет собственный предмет истории; и тот народ самый богатый, который является в истории самым деятельным. Такой народ мы называем историческим, потому что он, думая трудиться только для своей пользы, трудится для пользы целого мира, и результаты его деятельности раньше или позднее делаются общим достоянием. Потому-то историк не с равным вниманием смотрит на все народы, но все свое внимание устремляет в особенности на какой-либо народ, который начал или продолжал дальнейшее развитие умственной деятельности человеческого рода, который не только усвоил себе все прежние приобретения, но и умножил их. Так, Греция в продолжение некоторого времени была центром всеобщей истории, потом сошла со сцены и потеряла всякий исторический интерес. Так, Палестина некогда приобрела великое значение, а теперь только своими священными памятниками возбуждает наше внимание. Но то, что развилось на этих ничтожных точках земпого шара, распространилось по всей земле, потому что другие усвоивали эти приобретения и развивали далее. Итак, хотя народы, по совершению своего умственного развития, необходимо ослабевают и умирают, однако, во всяком случае, человечество, рассматриваемое как одно целое, идет вперед. Закон, по которому все происходит, вечен и неизменен, и история, в целом своем составе, прекрасна и велика, как прекрасны и велики другие творения, в которых дух божий соблаговолил открыть миру свое могущество и мудрость. К этому нечего прибавлять; похвалы здесь также неуместны, дело говорит само за себя. Но нельзя также безусловно согласиться с мнением почтенного автора о Китае и Индии, вследствие которого эти две страны будто бы не могут и не должны иметь места в истории по причине их совершенно изолированного развития. Так, Китай не имел действия на другие государства, которые, в свою очередь, на него не имели никакого влияния; но неужели же ассирияне, вавилоняне, мидяне и самые персы потому только, в историческом смысле, важнее Китая, что они были во внешних столкновениях с Египтом, Палестиною и Грециею? И неужели такое великое явление, как Китай, велико вне истории и без всякого к ней отношения? А Китай — великое явление, не теперешний Китай — эта хорошо сохранившаяся в течение тысячелетий мумия, а Китай древний, первоначальный, где человечество впервые из состояния семейности перешло в состояние общественности, государственности... Китай выразил собою момент семейства-государства: патриархальность высшей власти, руководствующейся определенными установлениями, беспредельное уважение к отеческой власти и обожествление умерших предков — так же точно обнаруживает в нем первое (по времени явления) государство в мире, как и его церемониальность, только теперь смешная в своей крайности, но достойная уважительного исследования, как первый момент общественных форм. У семитических народов высшая власть явилась уже чистым деспотизмом, как второй момент, необходимо последовательно истекший из первого, выраженного Китаем. Дух человеческий в своем развитии не делает скачков, и мы скорее готовы думать, что, по древности Китая, затеряны следы его каких бы то ни было сношений с другими народами, нежели думать, что Китай не принадлежит к истории. Случайно только то, что лишено идеи, а Китай выразил собою идею первого гражданского общества, чему подтверждением служат его пос тановления, нравы, само отсутствие религии, бедный язык, где один звук выражает пятьдесят совершенно различных понятий, иероглифическое письмо, самое, наконец, презрение к другим народам как к варварам... Г-н Лоренц не говорит ни слова о сношениях Индии с другими народами, чем и исключает ее из истории; а между тем включает Индию в историю за ее литературу... Не явное ли это противоречие? ...Индия, точно, заслуживает почетное место в истории за ее религиозные секты, за ее литературу и искусство вообще. В ней мы видим теократическую нацию, насквозь проникнутую религиозностию, а в ее религиозных сектах — обожествление материи и животности, поэтому тело коровы и было в ней признано благороднейшею формою духа, а боги ее так часто являлись в формах животных. Это обожествление природы есть первый момент религиозного сознания. Мы видим его и в Египте, где быки, кошки, аисты, лук, чеснок и пр. были божествами; но в религии зендов второй момент религиозного сознания — отрицание природы в пользу отвлеченных представлений добра и зла, на которые распалась, деятельностию движущейся диалектики мысли, всецелость бытия общего, отрицание образов природы в пользу бесплотных духов света и тьмы. В Ин- дииГже вы видите первый момент искусства, которое из символики силится перейти в художественность и колеблется между этими двумя крайностями, производя чудовищные образы богов и колоссальные храмы, лишенные всякой гармонии и стройности. В Египте искусство подвинулось вперед: боги приняли более человеческий образ; в изваяниях человеческих фигур видны соразмерность, правдоподобие и искусство; но эти фигуры неподвижны, принужденны, как будто связаны: художественный дух грека развязал их, обожествив в своих изваяниях образ человеческий. Вот точка, с какой, по нашему мнению, должно смотреть на историческое значение народов. Только тот народ имеет право назваться «историческим», который выразил своею жизнию момент диалектически развивающейся идеи человечества, и, с этой точки зрения, Китай и Индия — страны, в высшей степени исторические. Г-н Лоренц говорит, что у Индии нет истории: мы осмеливаемся не согласиться в этом случае с нашим знаменитым ученым. В Индии нет истории династий, войн, договоров, словом, истории политической, но есть история браминизма и буддизма, есть история искусства и литературы — и вот ее настоящая, истинная история, другой не должно и искать... Г-н Лоренц несколько подробнее говорит о зендах, мидянах, персах, вавилонянах и ассириянах —- и что же? Из сказанного им об этом предмете существенно только то, что сказал он о религии зендов — учении Зороастра, а все остальное, что говорит он, мы не понимаем, почему оно историческое и до какой степени оно может служить картиною развития древнейшего человечества... *. С этой точки зрения, мы находим не совсем удовлетворительным отдел о Египте: мало сказано о религии, об искусстве, о нравах, законах. Зато история Греции изложена, как еще никогда не излагалась на рус- ком языке. Страницу, подобную 83—94, мы считаем одним из перлов истории г. Лоренца: только при таком объяснении духа народа из его поэзии можно понять историю народа! В наше время слово «всеобщая история» налагает на автора огромные обязанности, потому что заставляет ожидать от него полной картины жизни народов, где, подобно искусно расположенным теням, должны занимать свое место и религия, и искусство, и науки, и ремесла, и нравы, и подати, и войска, а не одни только войны да договоры. Политическая сторона должна быть только рамою истории, а не содержанием ее; собственно же политическая история есть история специальная, как, например, история войн, история литературы, искусств, ремесел и т. п. В этом отношении история Греции изложена г. Лоренцом превосходно. Все части ее расположены с таким искусством, что в уме читателя впечат- левается полная картина возникновения, развития, упадка, взаимных отношений всех республик греческих; над всем носится дух целой Эллады во всей полноте и во всей обаятельной красоте своей... Автор вводит нас даже в семейные, так сказать, тайны греческих обществ: говорит о жалованье судьям, солдатам, о податях, о богатых поместьях афинских аристократов, с золотыми и серебряными рудниками в Фракийском Херсонесе и на островах... Если в истории Греции г. Лоренца слаба какая-нибудь часть, так это, по нашему мнению, очерк греческой мифологии; греческие мифы представляют собою полное развитие в поэтических, пленительных образах глубочайшего философского содержания; в них заключается вся мудрость эллианская, которая навсегда останется, мудростию человеческою... Систему греческих мифов следовало бы или развить подробнее и поглубже, чем это сделал г. Лоренц, или совсем не упоминать о них... Так же хорошо, если еще не лучше, изложена у г. Лоренца история римлян до Августа. И не мудрено, здесь все по л ожижите л ьно, не сложно и перейти от истории Греции к истории Рима все равно, что из области немецкого умозрения войти в мир практической деятельности англичан. Не распространяясь в подробностях, заметим только, что в очерке латинской литературы г. Лоренц заставляет Овидия далеко уступить в таланте даже Виргинию, что, по нашему мнению, весьма несправедливо, ибо Овидий — истинный поэт, а Виргилий только щеголеватый стихотворец, ловкий ретор в стихах. Но это, разумеется, мелочь: все же остальное в истории римлян у г. Лоренца превосходно. К общим достоинствам прекрасного творения г. Лоренца принадлежит кроме глубокой учености еще и благородное, хотя и спокойное, сообразное с достоинством истории, одушевление. Симпатия ко всему великому, доблестному, возвышающему душу также составляет одну из отличительнейших черт истории нашего ученого и даровитого профессора. Сколько для примера, столько и для того, чтоб скрасить конец нашей статьи, выписываем здесь очерк личности Александра Македонского. Характер Александра Великого, вследствие множества распущенных о нем неверных рассказов, часто был представляем в ложном свете; посему, оканчивая его историю, мы должны сказать несколько слов о его личном характере — по крайней мере, сколько нужно для показания обыкновенно взносимых на него обвинений. Он был гений, в том никто не может сомневаться; он имел необыкновенную прозорливость в делах военных, в этом ему уступали первенство даже старые, опытные генералы, вышедшие из школы его отца; политический ум и кротость души он показал в поступках своих с побежденными. С этими качествами он соединял еще и поэтический дух и живую, все одушевлявшую и все за собою увлекавшую фантазию. Если бы утверждали только, что Александр, будучи еще так молод, не мог предохранить себя от влияния беспрерывного счастия и ласкательств, которые обыкновенно действуют на душу человека; если б его обвиняли только в горячности, раздражительности и нетерпении противоречия, то это было бы согласно как с психологическою, так и с историческою истиною, потому что Александр был человек и, следовательно, подвержен слабостям. Но так как всякое блистательное явление несносно для людской зависти, то обыкновенно стараются «мрачить лучезарное и попирать ногами возвышенное». Сия судьба постигла и Александра; вслед за славою его подвигов идут обвинения, что он будто бы был предан пьянству и другим порокам, и одну из величайших душ, которая когда-либо являлась в человеческом теле, втаптывают в грязь презреннейших страстей. Предание о наклонности Александра к вину проистекает из самого мутного источника; за верное можно принять только то, что Александр часто угощал своих генералов и по окончании завоеваний завел у себя гарем: то и другое соответствовало придворным обычаям македонян и персов. Как царь персидский он должен был иметь гарем; как царь македонский он должен был угощать своих знатных вассалов и с ними пить. Но что он не предавался ни сладострастию гарема, ни пьянству, о том свидетельствуют его дела, которых, верно не мог совершить какой-нибудь сластолюбивый и преданный пьянству человек. Также и то, что он объявил о своем божественном происхождении, не есть еще доказательство его надменной гордости; он сам шутил насчет этого с греками; только для персов оно долженствовало иметь священный блеск, в котором они неохотно отказывали своим повелителям. Александр ревностно заботился о распространении наук и искусств. Славнейшие художники этого времени были: живописец Апеллес и скульптор Лизипп, которые следовали еще хорошему вкусу, несмотря на то что искусство начало тогда клониться к фантастическому и колоссальному. Так, Стасикрат хотел сделать из Афонской горы колоссальную статую Александра. В правой руке она должна была держать город с 10 000 жителей, а левой — чашу, из которой большая река ниспадала бы в море. Умным и прекрасным ответом Александр отклонил этот план. Он сказал: «Оставьте гору Афонскую, как она есть; довольно и того, что она служит памятником глупой гордости одного царя; Кавказ, Гемоды и Каспийское море скажут обо мне потомству. Они будут памятником моих деяний». Любовь к поэзии Александр показал не только глубоким уважением к творениям Гомера, но и тем, что он, среди громов войны и под бременем множества занятий, сам писал пиитические произведения. Также на Естественную историю Аристотеля он употребил большие суммы, и без его пособии и повелений успешное исполнение этого великого творения было бы невозможно. В заключение мы должны сделать два прозаических замечания: во-первых, для чего выписки из греческих писателей не переведены по-русски? Знание греческого языка у нас совсем не так распространено, как в Германии, и для большинства читателей г. Лоренца эти выписки только бесполезно увеличили книгу. Во-вторых, перевод, несмотря на изъявленную автором в предисловии благодарность разным грамотеям, решительно не достоин такого сочинения, как история г. Лоренца. /