<<
>>

От практики к теории

На протяжении двух столетий демократический капитализм оставался вопросом скорее практики, чем теории, и на то были свои причины. После религиозных войн XVII века писатели, такие как Монтескье, Смит и Мэдисон, предпочитали избегать теологических споров.
Они стремились предложить такие методы общественного сотрудничества, которые бы не требовали от людей предварительного согласия в метафизических вопросах. Они хотели создать систему, открытую для людей разных вероисповеданий и взглядов. Позднее их намерение легло в основу практического порядка. Они надеялись изобрести методы достижения компромисса и приноравливания людей друг к другу. Они жаждали «нового порядка», который, на их взгляд, должен был бы формироваться в результате опыта и практического сотрудничества, — методом «проб и ошибок». О своем проекте они всегда писали как об «эксперименте», охотно ссылаясь на других и принижая значение проектов, пылившихся на полках библиотек. Они способствовали появлению новой породы людей: практических философов. Вполне естественно, что проповедуемая ими система благоприятствовала скорее практикам, нежели теоретикам. Так что спустя два века Жак Маритен все еще мог написать: «Пробираясь в ночи, ты несешь светоч, за которым бы с радостью пошли люди; но ты оставляешь их, окутанных туманом экспериментального опыта и практических размышлений, без универсальных идей, столь необходимых в общении. Без необходимой идеологии нельзя увидеть твой свет»12. В течение жизни многих поколений практическое превосходство демократического капитализма казалось таким же очевидным, как и истинность излюбленной пословицы коммерсантов: «Изобрети лучшую мышеловку — и мир найдет дорогу к двери твоего дома». Казалось бы, превосходство людей практического склада над людьми склада теоретического доказала сама история. Но существует и другая — не менее справедливая — пословица: «Будучи слепы, люди гибнут».
К тому же в мире массовой и глобальной коммуникации сместились акценты. Идеи, всегда бывшие частью реальности, приобрели сегодня значение большее, нежели сама реальность. Одной из самых удивительных особенностей нашего времени стало то, что даже ложные и самые бесполезные идеи, в которые никто больше не верит, вопреки официальной пропаганде, предопределяют отношения между людьми и берут верх над упрямыми фактами. Совершенно деструктивные, жестокие и оторванные от практики идеи, как и прежде, позволяют зарабатывать на хлеб интеллектуалам. По-видимому, сознание людей остается глухо к голосу реальности, которая не в силах разрушить чары этих идей. Люди, зарабатывающие себе на жизнь созданием идей и символов, просто очарованы ложью и абсурдом и чувствуют себя так, будто их миссия состоит в том, чтобы навязывать их несчастным согражданам (см. главу IX). У предыдущих поколений, принимавших в порядке закономерности духовные предпосылки демократического капитализма, не возникало особой потребности в его теории. Не было нужды в моральной теории, которая бы осмыслила его дух, поскольку, ошибочно, полагались на то, что моральные лидеры сохранят его. Но время невинности давно прошло. Очевидные пороки существующих социалистических обществ вовсе не обескураживают новообращенных социалистов. Целые нации, словно гадаренское стадо, бросаются в пропасть. Да и в обществах демократического капитализма — «не хлебом одним будет жить человек». Невнимание к теории ослабляет дух демократического капитализма и препятствует молодым стремиться к достижению благородных целей. Ирвинг Кристол в «Двух похвалах капитализму» пишет о морали, «крайне необходимой духовно обедневшей цивилизации, которую мы возвели на том, что может показаться крепкими буржуазными основами». Он указывает на потерю, которую понесло «капиталистическое республиканское общество, вместе с его общепринятыми ценностями и недвусмысленным лозунгом порядка», когда отказалось от осмысления своего духовного фундамента и беспечно «отдало свой моральный швартовый»13.
Ясное мышление — это первая моральная обязанность. Общество не данность, как погода, ведь люди ответственны за свои поступки. Именно человеческий дух формирует общество. Так существует ли такая система организации экономики, которая бы отвечала традициям иудаизма и Благой Вести христиан? В «Интегральном гуманизме» (1936) Жак Маритен попытался нарисовать «приблизительный идеал», который все еще не осуществлен ни одним из обществ и остается вне пределов досягаемости. В других своих книгах он попытался разъяснить предпосылки его возникновения и принципы. В самой необычайной из своих книг, «Размышления об Америке» (1958), написанной после его первого знакомства с Соединенными Штатами, Маритен — к своему удивлению — признал, что современное американское общество очень похоже на тот приблизительный идеал, который он кратко изложил в «Интегральном гуманизме», причем намного больше, чем он мог предполагать14. Особый интерес в этой книге вызывает глава, посвященная американской экономике. Маритен ощутил необходимость в новой теории, которая бы объясняла американскую систему, однако к ее разработке он так никогда и не приступил. И, к сожалению, не нашлось ни одного философа или теолога, который бы сделал это за него. Джон Кортни Муррей (Общество Иисуса) описал политическую систему в своей книге «Мы привержены этим истинам» (1960). Уолтер Липпманн попытался восполнить данный пробел в своей «Общественной философии» (1955). Рейнгольд Нибур в «Иронии американской истории» и в других своих книгах также ограничился лишь неглубокими за рубками на всем протяжении этого длинного пути, пролегающего через пустыни и горные хребты15. Эти книги убеждают меня, что мой замысел является не таким эксцентричным, как могло показаться вначале. На протяжении долгой истории народов, исповедующих иудаизм и христианство, не было общества, более обязанного духовным традициям иудаизма, христианства и гуманизма, чем наше. Разумеется, это не означает, что экономическая система Соединенных Штатов — Царство Божие; идеал остается недостижимым для любой из существовавших когда-либо в истории и существующих ныне систем организации экономики.
Религиозные заповеди иудеев и христиан призывают нас непрестанно отрицать устоявшийся порядок вещей, осуждают status quo и требуют все более радикальных преобразований. Несомненно, их исполнение всегда остается недостижимым для каких-либо реформ и на каком-нибудь определенном отрезке истории — даже для наиболее совершенной формы организации человеческой жизни. Тем более удивительно, что авторитетные документы римско-ка- толической церкви, в том числе энциклики последних пап, написаны так, будто демократического капитализма вовсе не существует. В папских посланиях можно встретить лишь несколько упоминаний об обществе американского типа, большей частью весьма сжатых и неточных. Как отметил отец Жозеф Гремилье в «Благой вести о мире и справедливости» (сборнике последних папских проповедей, посвященных экономической деятельности людей), горизонт католического учения в этом предмете кажется ограниченным географическим четырехугольником с вершинами в Париже, Брюсселе, Мюнхене и Милане16. Но еще удивительнее то, как мало внимания американскому опыту уделяют сами американские теологи. Ни один из американских иезуитов (или любой другой из американских католиков) не уделил столько внимания особой теории и практике американской формы организации экономики, сколько отец Макговерн (Общество Иисуса) посвятил марксизму в своей книге «Марксизм: христианская перспектива Америки». Протестантская теология — особенно официальное мнение Всеобщего и Национального советов церквей относительно принципов организации экономики — в этом смысле ничем не лучше, а в некотором отношении даже хуже17. Еще недавно Соединенные Штаты были колонией самой могущественной европейской державы. Еще недавно они, как и другие нации, страдали от непередаваемой бедности и неразвитости. По крайней мере сразу после их открытия они были столь же бедны, как и колонии Испании в Латинской Америке. Эти две Америки — Северная и Южная — отдали предпочтение двум принципиально разным типам организации экономики. Одна из них пыталась воссоздать политико-экономическую систему феодальной и меркантилистской Испании.
Вторая — попробовала установить novus ordo seclorum, новый порядок, основанный на идеях, которые никогда ранее в человеческой истории не были реализованы. Можно было бы ожидать от христианских теологов особого интереса к результатам этих двух экспериментов в Новом Свете, ведь здесь была предпринята попытка осуществления принципиально разных христианских идей. Тем более удивляет их молчание на этот счет18. Моя цель — нарушить это молчание. Мне кажется необходимо здесь объяснить, почему я порвал с традицией христианского социализма, которая оказала влияние на мое воспитание. Уже будучи взрослым, я некоторое время продолжал считать себя социал-демократом и причислял себя к писателям социал- демократического направления. Что же привело меня к разрыву с этой традицией? Ничего особенного, собственно, не случилось: просто наблюдение за человеческими отношениями и более глубокие размышления над экономическими проблемами убедили меня в том, что я не могу более оставаться социалистом и даже социал-демократом. С одной стороны, написание одной из последних книг втянуло меня в изучение истории создания профсоюза горнорабочих во время избиения бастующих в Латтимере (штат Пенсильвания) в 1897 г.19 Мог ли я после этого хорошо относиться к капитализму и корпорациям? Несколько слов о моей биографии, как я думаю, типичной для многих религиозных людей, будут тут кстати, чтобы окончательно прояснить картину. Долгие годы, когда я учился, чтобы стать католическим священником, и позднее, когда я продолжал изучение истории и философии религии уже как светский человек, моим любимым предметом, которому я уделял наибольшее внимание, было «социальное учение различных конфессий». Общую схему, в которой я учился осмысливать временную эпоху, определяло понятие «секуляризация». Многие из основателей демократии, капитализма и плюрализма рассматривали официальную религию — прежде всего римско-католическую и англиканскую церкви, — как главную опору старого порядка, ярмо которого они должны были поддерживать.
В континентальной Европе антиклерикализм и враждебность по отношению к традиционной религии были всеобщими. В странах же, населенных англосаксами, критиковали не религию как таковую, а религиозный истеблишмент. Изучая эту историю, любой человек обратил бы внимание на противоречие между традиционным католицизмом и современ ностью. Практически с самого начала занятий мне казалось, что это противоречие случайно и его причиной стало недоразумение. У меня появилось желание показать, в какой степени демократия и уважение к естественным правам человека берут свое начало в католической традиции в ее аутентичной форме. Я приветствовал усилия, которые предпринимала католическая церковь для своей «модернизации». В одной из написанных мной тогда книг говорилось, что католической церкви следует обратить внимание на специфический опыт американского католицизма; в другой, которая называлась «Открытая церковь», — речь шла о aggiornamento, развернувшемся в католической церкви во время проведения Второго Ватиканского собора (1961-1965)20. Однако, приветствуя демократию и плюрализм, капитализм я оценивал резко отрицательно. Для меня, как и для молодого Маритена, само слово «капитализм» оставалось чем-то наподобие ругательного слова. Древность и Средневековье не знали капитализма. В отличие от демократии и плюрализма он казался не столько духовным и общественным, сколько нарушающим единство общества и традиции. Наша семья происходит из Восточной Словакии, где мои предки владели маленькими фермами, расположенными на вершинах невысоких гор. Переехав в Америку, они жили в небольших городках Пенсильвании и Коннектикута. Для меня слово «община» ассоциировалось с европейскими деревнями и семейными связями, знакомыми мне с юности, а также скорее с «трудом», чем с «капиталом». В те дни слово «капитал» вызывало определенные этнические и религиозные, равно как и экономические, ассоциации. Казалось, капиталист— это всегда протестант: кальвинист или баптист. По мере того как я знакомился с книгами европейских католических интеллектуалов двух последних столетий — Лямне, де Мэстра, Честертона, Беллоха, Шелера, Марселя и многих других, меня все больше удивляло то различие, которое они делали между англиканской (протестантской) и католической церквами. С одной стороны, они, как и я, признавали ценность индивидуализма, утилитаризма и прагматизма; с другой — подчеркивали значимость персонализма, общины и человеческой солидарности. Машины, трущобы, отчуждение, конкуренция и одиночество современного мирского человека противопоставлялись в этих книгах размеренной общинной жизни в прошлом, когда главенствовал католицизм, и в (романтическом) будущем. Мыслители «католического ренессанса»21, однако, не предавались обычной ностальгии — многие из них пытались представить какой-то новый, «третий путь», отличный и от капитализма, и от социализма. «Протестантской» концепции индивидуализма они противопоставляли католический «персонализм», исключительному материализму современной жизни — религиозно-мистическую жизнь «нищих духом» и совместное действие. Рейнгольд Нибур однажды написал, что более всего в католической традиции его восхищает постоянное подчеркивание социальной природы человека22. С другой стороны, папы, начиная с Льва XIII до Пия XII, с тем же постоянством предавали анафеме лживые лозунги социализма и тиранию государства. Анализируя свои мысли того периода, я понял, что являлось причиной ностальгии по общинному укладу Средневековья. Ее питали, с одной стороны, идеализированный образ общины, с другой — неприятие «недостатка» общности в эпоху демократического капитализма. Далее я представлял себе такого светского человека, платоника или чуть-чуть гегельянца, который помогал мне думать о человечестве как о «Мистическом Теле», столь же гармоничном, как и тело человека. Поэтому книги писателей, отдававших предпочтение понятиям «корпоративность» и «солидарность» и даже неатеистическим формам социализма, поражали мое воображение и казались более отвечающими реальности. Когда я впервые в колледже познакомился с книгами таких английских писателей, как Гоббс, Локк и Милль, а также американцев — Джемса, Пирса и Дьюи, их образы показались мне чуждыми и отталкивающими. Их повествование об индивидах, заключающих «договоры», и стиль их мышления (как мне тогда казалось) были уж очень эмпиричны и прагматичны — и я считал их не только чуждыми мне, но и интеллектуально ошибочными. Я чувствовал себя членом семьи, представителем народа, история которого началась много столетий назад и неизвестно когда закончится. Я не мог представить себя в качестве одинокого индивида, стремящегося к заключению общественного договора. Я принадлежал нескольким пересекающимся общинам. Поэтому критика континентальными европейцами британского индивидуализма и теории общественного договора казалась мне справедливой. Я полагал, что европейские феноменологи и экзистенциалисты — не только Эммануэль Мунье, оказавший наибольшее влияние на католиков моего поколения, но и Шелер, Сартр, Камю и Мер- ло-Понти — подошли намного ближе к внутреннему пониманию свободы и риска, который таит в себе интеллектуальная деятельность. Вместе с тем я весьма детально изучил все работы св. Фомы Аквинского и его современных толкователей, таких, как Джильсон и Ма- ритен. Моими любимыми книгами стали «Никомахова этика» Аристотеля и комментарии к ней Аквината. Они писали о «дистрибутив ной справедливости» и мало что могли сказать о справедливости в сфере производства богатства и экономического развития (поскольку в их времена те просто отсутствовали). Центром притяжения для меня стала католическая Европа. Демократический капитализм находился большей частью за ее пределами, ведь он принадлежал к ан- гло-американской традиции. Может показаться странным, но я — американский католик — открывал для себя англо-американскую интеллектуальную традицию, словно чужестранец. На то были три особые причины. На протяжении долгого времени, когда католицизм оставался господствующей религией, католическое мышление формировалось, имея дело с неподвижным, статичным миром. Поэтому неудивительно, что оно было целиком занято проблемами дистрибутивной этики, оставаясь безразличным к вопросам производства. Во-вторых, отношение интеллектуальной католической традиции к деньгам полностью предопределило реалии того времени. В ней отсутствовало понимание той созидающей силы, которой обладает с расчетом вложенный капитал. В-третьих, католическое мышление было преисполнено вполне оправданной гордостью за общину, которая даже в не очень-то уютном феодальном мире сохранила свою привлекательность. Его переполняло удовлетворение тем, насколько органичным было средневековое общество с его ощущением миропорядка и иерархической структурой, позволявшей легко обозревать систему власти, характерную для феодальных отношений. Именно поэтому в нем иногда становилась заметна тенденция идеализации различного рода корпоративных общностей: цехов, деревенских общин, сословий, двора; в то же время — пренебрегали той немалой ценой, которую людям приходилось за них платить. Время от времени католическое мышление настолько отождествляло себя с ancien regime, что становилось в оппозицию социальным революциям Нового времени, происшедшим в Великобритании, Соединенных Штатах и некоторых других странах. Это произошло по той причине, что Ватикан был расположен в Италии, а общества романского мира, Австро-Венгерской империи и Ирландии (по преимуществу феодальные и традиционные, поддерживавшие лишь формальные связи с либеральными обществами) были все еще сильны. Одним словом, интеллектуальная католическая традиция осталась в стороне от либерально-демократической и капиталистической революции и, как я думаю, просто не поняла их смысла. Как-то Маритен, цитируя Аристотеля, написал, что человек не может судить об этических вопросах, пока ему не исполнилось 50. Когда я прочитал это, мне было всего 22 года и передо мной встала про блема: чем же мне заняться до 50-ти? Я решил, что буду делать то же, чем занимались Маритен и Аристотель, когда были молоды, — буду последовательно изучать сферы человеческой деятельности. В моем случае это означало написание научной фантастики и сценариев для телевидения, занятия журналистикой, но прежде всего — изучение истории церкви, политики, этнической проблематики, истории президентства США, спорта и тред-юнионов. За изучение экономики, как наиболее сложного предмета, я решил взяться в самую последнюю очередь. Чем больше я учился, тем больше менялись мои прежние взгляды. Если считать, что неоконсерватор — это хорошо информированный либерал, то надо признать, что я еще недостаточно информирован. Однако идеалы социализма более не удовлетворяют меня, это правда. Но что особенно важно: в демократическом капитализме я обнаружил духовную глубину, которую долгое время старался не замечать. Чтобы верно оценить капитализм, следует отбросить табу. Впрочем, интеллектуал обязан подвергать все сомнению. Но чем больше вопросов я себе задавал, тем более оригинальной мне казалась система демократического капитализма и тем положитель- нее я ее оценивал. Между тем взгляды многих моих друзей-католи- ков эволюционировали в прямо противоположном направлении. Под влиянием войны во Вьетнаме они обратились к марксизму и социалистическим идеалам. Причины возросшей популярности марксизма среди американских католических интеллектуалов отец Артур Макговерн (Общество Иисуса) объясняет следующим образом: «...многие христиане серьезно обеспокоены сегодняшним состоянием мира, той глубокой пропастью, которая пролегла между богатыми и бедными, огромными расходами на вооружение и роскошь, — в то время, когда остаются неудовлетворенными первейшие человеческие потребности, растущей властью гигантских корпораций и расцветом культуры, подрывающей христианские ценности и пренебрегающей истинными нуждами людей» 2^. Такие настроения когда-то владели и мной. Но если кто-то только и делает, что думает о материальных нуждах бедных, о голодных и угнетенных, почему бы ему не задаться вопросом: как реально можно увеличить национальное благосостояние? Каковы истоки богатства? Я лично пришел к выводу, что идеалы демократического социализма вторичны, производны от идеалов демократического капитализма; превосходство же последнего с практической точки зрения неоспоримо. Сейчас демократический социализм кажется мне внутренне противоречивым. Он остается демократическим лишь до того момента, пока в нем преобладают элементы демократического капитализма. Проблема планирования как таковая более не разделяет социал-де- мократов и сторонников демократического капитализма. Планирование своей деятельности — характерная черта человека, и политические деятели занимаются им нисколько не меньше предпринимателей. Спорными вопросами остаются: 1) природа государства (пределы его компетенции); 2) какой должна быть степень свободы экономических субъектов. Взгляды многих социал-демократов заставляют сторонников демократического капитализма критиковать централизованное, бюрократическое государственное планирование. Какова же новая социал-демократическая теория государства? Если силой подчинить экономику планированию, она не сможет оставаться демократической. Если она существует как демократическая, в виде региональных объединений экономических агентов, ее деятельность невозможно определять из центра. Она будет похожа на экономику, организованную в соответствии с принципами демократического капитализма. Социал-демократы бывают очень красноречивы, когда речь заходит о добродетели. Но мне кажется, что они просто испытывают ностальгические воспоминания по определенным политическим и экономическим институтам. Пытаясь предвидеть будущее, они (как, впрочем, и я когда-то) вспоминают о сходах горожан XVIII в., а их представления об общине базируются на прежней сельской жизни. Они испытывают враждебность по отношению к капитализму, но при этом имеют весьма неясные представления о будущем экономического роста. Они сильны, когда речь идет о культуре и ценностях; но когда разговор заходит о политике и особенно экономике, становится очевидной их слабость в этих областях. Более того: их слабость уже больше не кажется такой невинной; похоже, она — непременный предвестник тирании, ведь предлагаемые ими мероприятия лишь расширяют компетенцию государства. Представлять себе будущее некой уютной материнской утробой, ожидающей нас впереди, и считать выдуманный социализм добродетельным и гуманным — значит не обращать никакого внимания на десятки исторических примеров. Результаты деятельности реального социализма и есть предсказание относительно будущего социализма. Какими бы благородными ни были устремления его сторонников, общественная система, к построению которой они стремятся, обещает только бедность и тиранию. Остался неотмеченным лишь один момент. Демократический капитализм, хотя и молод, претерпевает постоянные изменения. Стремясь понять современную общественную систему, я не пытался про извести ревизию всей традиции капитализма, тем более что большинство историков было настроено весьма не капиталистически. Но критический взгляд на эту традицию крайне необходим24. То, что предвзятость по отношению к капитализму большинством из нас приобретена благодаря образованию, вещь очевидная. Джон Локк как-то написал, что новатор, изобретающий новый процесс или продукт (к примеру, хинин), принесет человечеству больше пользы, чем тот, кто подает нищим милостыню25. Необходимо особенно внимательнее присмотреться к тем людям, которых разные гуманисты с насмешкой называли «баронами-разбойниками». Даже владельцам шахт, сыгравшим столь непривлекательную роль на рудниках Латтимера, следует отдать предпочтение за их новаторство, открывшее перед теми, кого они «эксплуатировали», неизвестные ранее возможности. В истории человечества не было элиты, правление которой обходилось бы без жертв, но не было другой такой элиты, которая столь же способствовала освобождению и обогащению многих людей. И с этой точки зрения ее заслуги нельзя недооценивать. Но я хочу отказаться от освещения этих вопросов. Я не пытался переосмыслить прошлое, скорее — старался понять настоящее. Если быть более точным, я попытался выявить принятые идеалы и наличные ресурсы, благодаря которым можно улучшить наше будущее. Если читателя удовлетворяет общепринятый образ эксплуатации бедных «акулами бизнеса», как отвечающий действительности, и у него на этот счет нет никаких сомнений, пусть так и будет. Свой скептицизм в отношении общепринятых исторических взглядов я оставлю при себе. Мое внимание будет посвящено будущему. Эта книга, так же как и тема, о которой в ней пойдет речь, делится на три части. В первой части я расскажу о тех убеждениях, которых придерживаются сторонники демократического капитализма, — о его живительном духе. Во второй части будет кратко проанализировано то, что представляет собой социалистическая идея сегодня, при этом мы сравним ее с демократическим капитализмом. В третьей части я предложу вашему вниманию предварительный набросок религиозного видения демократического капитализма. По этой причине мне придется рассмотреть здесь конкурирующие религиозные подходы, чтобы сделать очевидными расхождения между ними. Я хотел убедить многих верующих — как католиков, так и людей, принадлежащих к другим конфессиям, — что непредвзятое изучение американской системы организации экономики имеет огромную ценность для будущего народов, исповедующих иудаизм и христианство, равно как и для народов, исповедующих иную веру. Нельзя сказать, что демократический капитализм — Царствие Бо- жие на земле, не знающее греха. Однако все другие известные системы экономической организации хуже. Именно от презираемого многими демократического капитализма мы ожидаем исполнения своего, пожалуй, самого сокровенного желания — избавления от бедности и тирании. Многочисленные иммигранты и беженцы видят в нем свою последнюю надежду. Народы, пытающиеся практиковать эту систему, кажется, добились больших успехов, чем народы, следующие другими путями. Почему бы не попытаться сформулировать то, что так привлекает людей в демократическом капитализме, и показать, как он реализуется на практике? Опыт свободы религиозной жизни, благодаря единственному пионерскому исследованию Джона Кортни Мюррея (Общество Иисуса), наконец-то — после столь долгого сопротивления — стал частью духовной вотчины католической церкви. Я надеюсь, что и доводы в пользу «естественной системы свободы» рано или поздно обогатят католическую традицию осмысления политической экономии. Мир, в котором оказался Адам после изгнания из Рая, на тысячелетия предопределил пребывание человечества в условиях нищеты и голода. Теперь, когда открыт секрет повышения материального благосостояния, ответственность за избавление от нищеты и голода в человеческом обществе лежит не на Боге, но на нас самих.
<< | >>
Источник: Майкл Новак. ДУХ ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО КАПИТАЛИЗМА. 1997

Еще по теме От практики к теории:

  1. О некоторых парадоксах психоаналитической теории
  2. § 2. Особенности практики: словесное и несловесное
  3. § 2. Судебная практика как источник права
  4. Очерк 9 О СОВПАДЕНИИ ЛОГИКИ С ДИАЛЕКТИКОЙ И ТЕОРИЕЙ ПОЗНАНИЯ МАТЕРИАЛИЗМА
  5. ВВЕДЕНИЕ НА  ПУТИ  К  ОБОБЩЕННОЙ  ТЕОРИИ  ПСИХОЛОГИИ  И  ПСИХОТЕРАПИИ
  6. СОЕДИНЕНИЕ МЕТОДОЛОГИИ, ТЕОРИИ И ПРАКТИКИ
  7. Психологические аспекты педагогической практики н снете научных воззрений С. Л. Рубинштейна М. А. Степанова (Москва)
  8. ГЛАВА 2. ПРАКТИКА И ТЕОРИЯ МАССОВОЙ КОММУНИКАЦИИ: НАУЧНЫЙ ПОДХОД К ИЗУЧЕНИЮ СМИ
  9. Пономарев Илья Вячеславович Теория соотношения развития и обучения JI.C. Выготского для оказания психологической, этно-ориентированной помощи в школьной практике
  10. Разработка теории трудового воспитания и профессионального образования в России
  11. ГЛАВА I. ЗАРУБЕЖНЫЕ ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ КОНЦЕПЦИИИ ПРАКТИКА ДОШКОЛЬНОГО ВОСПИТАНИЯ XX в.
  12. Многообразие когнитивных практик и принципы их возможного синтеза
  13. Г ерменевтика как одна из ведущих когнитивных практик
  14. 6.2. Структура теории стандартизации
  15. 1. Формирование теории спорта