1. Троица. Первой из них является образ Троицы. Никому не дано видеть Бога. Все, что мы можем знать о Нем, известно нам из нашего опыта и из того, что Бог Сам решил нам открыть. Таковы два источника нашего знания: то, что мы знаем о Нем по делам Его, и то, что мы знаем из Его откровений. Неудивительно, что люди говорят о Боге на языке, который они сами признают неадекватным, основанным на том, что они более всего ценят в собственной жизни. Они ищут проявления воли Всевышнего во всем. «Благодать, — говорит нам Джордж Бернанос, — повсюду»4. Бог христиан — Един в Троице; следовательно, христианин привык видеть во всем Творении, даже в общественных системах, множественность в единстве. Некоторые протестанты опасаются, что любое знание о Боге, основанное на человеческом опыте, обязательно будет неполным и искаженным, т.е. будет в конечном счете сравнивать с Господом — таким, каким Он знает Себя Сам, — рукотворное. Однако опыт и Писание в этом вопросе согласны между собой: община важна для нашего понимания Бога. Иисус говорит о себе как о Сыне, едином с Отцом и Святым Духом любви, Которого пожелал послать Отец. Эти слова темны и непонятны. Но они свидетельствуют, что даже о Боге не следует думать как о Разуме в духе Аристотеля или как о неком одиноком индивидууме. Следовательно, Бог — Един в Троице? Никто не может созерцать Господа и не понимает, что означают слова о Боге как о Троице. Но по крайней мере ясно, что о Боге лучше думать как о некой общности, а не как об одиноком существе. На собственном опыте человек научился выше других ценить общность, где царит любовь, пусть смиренную и несовершенную. Образ одиночки, даже благородного и отважного при встрече один на один с мраком, почему-то кажется ложным в качестве образа, воплощающего высшее человеческое переживание. Что более всего ценится среди людей, так это общность, в которой сохраняется индивидуальность каждого человека. Создать такую общность — значит причаститься к Божественному (именно благодаря сильному чувству общности иудаизм пред полагает аналогичный путь к Богу). Я думаю, мы ошибаемся, предполагая, что этот урок, извлеченный из опыта, не согласуется с Писанием. Опыт и Писание, схожим образом, свидетельствуют, что наиболее истинным, наиболее ценным, наиболее богоподобным в человеческой жизни является община людей. Таким образом, сотворенное представляет Творца и само уподобляется Его образу благодаря общине. Когда Христос говорит: «...отвер- гнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною» (Мф, 16:24), Он жертвует Своей жизнью ради всего человечества. Так должны поступать и все мы. Это правда, что социализм ставит своей целью достижение общности людей. Менее понятно, каким образом система его институтов повлияет или может повлиять на сохранение человеком своей индивидуальности. Этот недостаток делает общность, к созданию которой стремится социализм, сомнительной. На практике она больше подчинена принципу коллективизма, чем истинная община. Проблема, которую ставит перед политической экономией образ Троицы, заключена в том, как создать общность людей без ущерба для индивидуальности. Возможно ли, чтобы человек был и один, и сообща с другими? Возможно ли, чтобы множество людей было чем- то единым, но сохраняло при этом индивидуальную свободу откровения и выбора? Это — институциональная проблема, которую и призван разрешить демократический капитализм. Конечно, ее решение несовершенно. Демократический капитализм — не Царствие Божье на земле. Он сохраняет определенную зависимость от мира, от плоти, от дьявола. Так, св. Патрик видел знак Троицы в трилистнике. Для св. Августина образ Бога — в процессе озарения (Слово), исходящего от активного разума (Отец) и проявляющийся в выборе любви (Дух), исходящей от Обоих. Конечно, эти метафоры не дают адекватного представления о Боге. Они словно стрелы, пущенные, чтобы указать путь познания Господа и с самого начала обреченные на то, чтобы вскоре упасть. Но они заставляют нас благоговеть, безмолвствовать и удивляться. Однако метафоры, заимствованные из безмолвной природы и духовной жизни человека, опасны. Не менее опасными могут оказаться и метафоры, взятые из экономики. Но аналогия — воздух, которым дышит разум католика. Буквально во всем я искал Божественного присутствия, в том числе, и в экономической жизни. Мне показалось привлекательным — и созвучным неясному свету — то, что экономическая система многообразна и все же едина. Каждая из составляющих ее частей имеет определенную степень автономии, но все они взаимосвязаны. Каждая реализует характерные только для нее операции, методы, правила. Каждая сдерживает и корректирует другие. Более того, это многообразие системы задумано так, чтобы позволить процветать многим иным типам общины. Можно быть уверенным, форма каждой из этих общин — семьи, соседства, местных организаций, групп, связанных едиными интересами, добровольных объединений, церквей, профсоюзов, корпораций, цехов, обществ, школы — трансформировалась при демократическом капитализме в модель, отличную от ранее известных. Все меньше они основаны наличном знакомстве людей или их родстве, крови и положении, близости и неизменности. Они стали более свободными, изменчивыми, мобильными. Но все же они остались общинами. На протяжении долгого времени философы демократического капитализма пренебрегали ими, загипнотизированные двумя главными новообразованиями, индивидом и государством. Но фактически, даже если это недостаточно отражено в теории, именно эти «общины-посредники» сделали возможным существование и личности, и государства. В Польше, к примеру, громоздкий государственный аппарат — настоящее проклятие для миллионов людей, ищущих реальную поддержку в своих семьях, у соседей, друзей, в церкви и других общественных институтах. Индивиды нуждаются в сильных общинах-посредниках, чтобы стать тем, кто они есть, и эффективно действовать в этом мире. Государству необходимы сильные связующие структуры, чтобы его деятельность была дешевле и эффективнее и осуществлялась с большей любовью, — чего само государство сделать вообще неспособно, а если и способно, то с помощью запретов и плохо. Если эти общины, выполняющие функцию посредников между индивидом и обществом, страдают или разрушаются, то в результате страдают и отдельные люди, и государство в целом. При демократическом капитализме индивид свободнее, чем при какой-либо иной известной человечеству системе организации экономики, и этот факт заставляет некоторых исследователей говорить об аномии, отчуждении, фрагментации. Мы руководствуемся этими абстракциями, когда пытаемся представить людей в качестве каких-то странных, дискретных объектов, отделенных от нас самих. Но исследователи, пишущие о вещах такого рода сами, кажется, не особенно страдают от аномии, отчуждения или фрагментации — то же можно сказать и о читателях их книг, о наших семьях, любимых и связующих общностях. В любом обществе можно встретить потерянные души, но нет никаких свидетельств, будто их число сегодня выросло. Совершенно очевидно, что старые формы общины умерли и что она сама существенно изменилась. Также очевидно, что новые формы принесли с собой новые страдания, сомнения и неуверенность. Но при демократическом капитализме общины-посредники многообразны и процветают, превратились в вопрос вкуса и предлагают человеку чрезвычайное разнообразие возможностей. При демократическом капитализме каждый человек является членом многих жизненно важных для него общин. Общественная жизнь каждого человека не исчерпывается его отношениями с государством и не контролируется последним. Только федеральное правительство в настоящее время имеет в своем распоряжении годовой бюджет, достигающий 452 млрд. долларов, если не считать трансферты внутри правительства. Федеральное и местные правительства расходуют дополнительно еще 381 млрд. долларов. Совокупные расходы государства при населении страны в 225 млн. человек в среднем составляют 3.072 доллара на человека5. А мы не включили в эту цифру совокупных расходов объединений частных лиц, церквей, союзов, профсоюзов, художественных обществ, школ, спортивных обществ и других общественных организаций. Только в денежном выражении жизнеспособность демократического капитализма весьма значительна. Кому-то может показаться святотатством переход от образа Троицы к способам расходования общественных денежных средств. Но именно в способе общественной и частной жизни общество раскрывает свои высшие идеалы. Идеалы общины заставляют его без конца совершенствоваться. 2. Воплощение. Второй важнейший христианский образ — образ Воплощения. Согласно ему, Бог снизошел до того, что пришел в наш мир как Человек в одной небогатой стране, в конкретном месте и в конкретное время. Следовательно, Бог не направляет историю, уважая ее условности. Он принял для Себя условия существования человека, включая самое худшее из того, что оно может предложить, — смерть от рук слуг государства, осмеяние и ненависть со стороны людей (этой идее — аналогична идея избранного народа: Высшее вновь проявляется посредством особенного.) Последствия принятия этой доктрины многочисленны и серьезны: для понимания истории и человеческой судьбы, времени и эволюции, прогресса и упадка, уважения к законам человеческого тела, принятия греховности мира и его способности к жестокости, надежды и смирения, милосердия и справедливости, любви и покорности. Миллионы размышляют над их смыслом в тиши, вспоминая при этом события, заставившие их об этом задуматься. Один из самых трудных уроков идеи Воплощения состоит в том, что человеку нелегко научиться быть смиренным, думать реалистично, смотреть в лицо фактам, учить себя реализму. Некоторые понимают надежду как нечто утопическое. Они надеются на перемены, которые должны произойти с миром: или назад — в первозданный Рай, или вперед — в неизвестное будущее. Воплощение — образ надежды, а не утопии. Если Бог решил принести в жертву Своего возлюбленного Сына, — почему Он должен оберегать нас? Если Бог не послал легионы ангелов, чтобы они изменили мир по Его воле, то должны ли мы напрасно мечтать о его внезапной перемене по нашей воле? Христианская надежда — реалистична, она учитывает неведение и жестокость, она бдительна в отношении неразумных и греховных сил. Аналогичным образом рассеяние еврейского народа и ужасные лагеря смерти в XX в. воспитали у евреев глубокое чувство реализма, готовность к худшему. Отсутствие иллюзий — высшая форма христианского и еврейского сознания. В действительности в обеих религиях присутствуют элементы ухода от жизни, элементы эскапизма. В христианстве это обычно принимает форму перфекционизма. Его менее политизированная форма — благочестие, сохраняемое в чистоте от двусмысленности экономической жизни, борьба за индивидуальное спасение в укромных уголках души. Его более политизированная форма предполагает враждебность к чисто реалистическим идеалам, соединенную с утопическими ожиданием наступления эры справедливости и мира при социализме. В иудаизме эта жажда к сверхъестественному иногда принимает форму замкнутой общины, например, хасидизм. Ее более политизированный вариант похож по форме на политизированный перфекционизм христиан: исполнение надежды — освобождение в социализме. Социализм для многих стал символом освобождения от соблазнов и порока — «мечты, которая никогда не умрет». Это могущественная мифическая сила. Я не стремлюсь использовать теологическое размышление как аргумент за или против какой-то одной формы организации экономики. Моя цель — намного скромнее. Образ Воплощения — это уважение к миру, такому, какой он есть; признание его условностей, слабостей, иррационализма, злых сил и неверие в любые обещания, что мир теперь или когда-нибудь будет преображен в Град Божий. Если Иисус не смог сделать этого — сможем ли мы? Если слезы шести миллионов жертв, пролитые в мольбе за своих любимых, не сделали этого — сможем ли это сделать мы? Мир не идет к тому, чтобы стать — когда-ни- будь — царством справедливости и любви. Но эти слова не означают отказ от надежды. Это сдержанный и реалистичный ответ на вопросы Канта: «Кто мы? Что мы должны делать? На что мы можем надеяться?» Мы можем надеяться, что Бог не оставит нас (хотя он оставил Иисуса) и что даже будучи покинутыми Им нужно исполнять Его волю. Мы можем надеяться, что великие дела могут совершаться среди нас, хотя сам человек никогда не доживет до того дня, когда он сможет увидеть их плоды. Мы можем надеяться, что время — Божественное повествование и что по мере того, как оно будет становиться полнее, все больше будут проявляться Его справедливость и милосердие. Мы можем надеяться, что Его царство будет открываться нам частями и постепенно, как дрожжи поднимают тесто или как семена прорастают из земли. Мы можем надеяться на скромные улучшения, но не на окончательную победу над иррациональностью и греховностью жизни. Мы можем надеяться на революции, если они основаны на реализме, а не на утопии. Мы можем надеяться на здравый смысл и на житейскую мудрость, на земную любовь и героическую доблесть; но мы должны быть готовы к предательству. Увы, есть много порочных людей, жертвой которых можно стать. Эти надежды умеренны. Они нужны, чтобы мы жили во Христе и помнили об Его смерти, или боролись за то, чтобы удержать человечество от отчаяния Бухенвальда. Это — надежды без иллюзий. Они консервативны в сравнении с любой формой утопии. Но они прогрессивны в сравнении с любой формой цинизма. Экономическая система общества, построенная на образе Воплощения или осмыслении горькой истории еврейского народа, — оба символа оказали большое влияние на Томаса Джефферсона и его современников, — неизбежно покажется разуму, зараженному стремлением к совершенству, очень ограниченной и даже реакционной, совсем негибкой перед лицом сложных и довольно непонятных проблем современности. Некоторые говорят об «эсхатологическом разрыве» с прошлым, о «новых началах» рода человеческого. Такого рода утопизм присутствует и среди тех, кто думает создать в Америке «Новый мир», свободный от грехов и пороков «старого мира». Под именем этой утопии скрывается вполне закономерная нетерпимость и притворная невинность. Принуждая к христианской любви, миру должно хватить разума, чтобы понять, что не существует такого понятия, как христианская ненависть (если не считать того, что любой человек может испытать приступ ненависти). Слепая ярость реформаторов может убивать. Люди, провозглашающие лозунги просвещенной добродетели, нередко скрывают в своем сердце необъяснимую злобу. Несмотря на то что отцы-основатели также были склонны к перфекционизму, они старались спроектировать институты, которые бы подходили грешным людям, а не ангелам или святым. Они пытались сдерживать и ограничивать пороки, среди них — в первую очередь тиранию, даже тиранию во имя морали и религии. В качестве образа гражданина, для которого задумывалась эта система, они избрали не святого или проповедника, не военного героя или аристократа, не поэта или философа, не короля или крестьянина, — а свободного человека, владеющего собственностью и занятого коммерческой деятельностью. Они поступили так, поскольку полагали, что именно этот тип человека более других подходит этой системе; его достоинства и недостатки очевидны, следовательно, он вполне предсказуем в своих грехах и возможных поступках. Недаром плотник Иисус был таким человеком, а Иисус-проповедник всегда отдавал предпочтение простым истинам. В то же время в спланированной таким образом системе достаточно возможностей для всякого рода проявлений героизма и высокой доблести, благородного образа мыслей и выдающихся поступков. Но система, как таковая, была рассчитана главным образом на обычного человека. Довольно легко сделать ее объектом насмешек или презрения. По замыслу ее авторов она предназначалась не для того, чтобы вызывать восторг, а чтобы быть простой и практичной. Они назвали это «революцией», однако в истории мировых революций она была намного ближе практическим устремлениям большинства людей — непретенциозна и не обещала избавления от всех пороков. Они планировали ее так, чтобы она не была кораблем благодати и спасения, а была всего лишь removens prohibens, где люди сами могли выбирать свою судьбу. Они создавали ее не так, как поэты рождают свои образы, но так, как плотники очищают ствол от коры и кладут балки на предназначенное им место. Они задумали ее, как Ной, так, чтобы она смогла противостоять любым наводнениям и опасностям, которым ее может подвергнуть история. Вопрос о том, куда она поплывет, они оставили на усмотрение команды и капитана в каждом поколении. Они понимали, что их роль заключена не в том, чтобы, как священники и философы, определять звезды, по которым должен ориентироваться корабль в своем плавании, а в том, чтобы сделать так, чтобы система в целом подходила для плавания. Они не обещали рая и спасения, мира и справедливости. Задача экономической системы состоит не в управлении кораблем, а в том, чтобы сделать само путешествие возможным. Не все мечты политической экономии заслуживают одинакового доверия. В условиях ограниченных возможностей приходится выбирать что-то одно. Более того, прежде чем отказаться от плавания на этом корабле, следует обратить внимание на то обстоятельство, что других кораблей не так уж и много. Самым большим искушением для христиан является представление, что спасение даровано Христом, Который Своей смертью изменил состояние человека. Многие хотят видеть современный мир сквозь призму Евангелия — так, будто мир готов жить по нему. Но от греха так легко не избавиться. Система экономики, рассчитанная на грешников, пусть и христиан (даже и с благими намерениями), не противоречит истории Иисуса. Экономическая же система, основанная на любви и справедливости, никогда не будет полностью воплощена в человеческой истории. Образ Воплощения обязывает нас умерить свои радужные надежды на то, что система экономики, отвечающая этому миру, будет поощрять в нем лишь самое лучшее. 3. Соревнование. Выдающийся католический писатель Танкверей однажды заметил, что в целом кандидаты, избираемые для занятия должности священника и вообще для религиозной жизни, как правило, не имеют ничего общего с людьми пассивными, благодушными, не имеющими склонности к соревнованию. По его мнению, это довольно справедливое распределение темперамента среди личностей, определяющее их роль в Мистическом Теле Церкви. Большой жизненный опыт свидетельствует о справедливости этого наблюдения. От клириков, по большей части, ожидают, что они будут советчиками и посредниками в улаживании споров и ссор. Они помогают советом тем, кто в горе и обременен проблемами. Они помогают больным и умирающим. Они поучают непокорных и упрямых. Будучи смиренными людьми, они не проявляют воли к власти: для них не характерны преувеличенное чувство собственной значимости и дерзкая гордыня. Некоторые исключения из этого правила лишь подтверждают истинность обобщения. Но опасность для религиозных общин, заключенная в особенностях индивидуального темперамента — ибо они стремятся к охвату людей вне зависимости от типа их личности, — очевидна. Выполняя обязательную для них работу, капелланы и министры, церковные служащие и монахини, наставники и сиделки, профессора теологии и специалисты в области канонического права счастливы, если их темперамент отвечает их обязанностям. Но попытка навязать большинству христиан определенный стиль поведения неизбежно заставит людей с иным стилем поведения почувствовать себя неловко. Для организации обществом своей экономической жизни необходимы политики, успешно борющиеся за власть, волевые мечтатели и созидатели, которым доставляет удовольствие решение экономических проблем. Воля к власти не должна быть разрушительной. В этом отношении иудаизм и христианство — религии волюнтаризма и свободы. В центре каждой библейской истории — момент принятия решения. Драматизм каждой такой истории обусловлен тем, что результат остается под сомнением до самого конца эпизода. Царь Давид может предать своего лучшего друга, а может поступить благородно. В одних эпизодах царь Давид благороден, в других — наоборот, порочен. Один и тот же человек может избрать любовь или, подобно богатому юноше, отойти в печали. Иными словами, иудаизм и христианство смотрят на человеческую жизнь как на борьбу. Страшная по своей силе борьба происходит в глубинах души каждого человека. В этой борьбе можно многого добиться, а можно многое потерять. «Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мк. 8:36). Ставки реальны и высоки — в этой борьбе есть победители и побежденные, «...ибо много званных, а мало избранных» (Мф. 20:16). Иудейское и христианское видение свидетельствуют, что Бог не обещал равенства результатов. Один слуга отличается от другого по итогам своего труда, одни девы глупы, другие мудры. Верный сын не так известен, как блудный. Работники, пришедшие в одиннадцать часов, получат ту же плату, что и те, кто весь день проработал на дневной жаре. Св. Павел приказывает всем соревноваться, испытывать себя так, как испытывал себя он, стремиться превзойти его, если это возможно, — Бог-судья. Религиозное сострадание не означает абсолютного равенства. Вместе с тем для еврейской и христианской культур кажется совершенно закономерным открытие автобиографии как литературного жанра и изложение в ней естественной истории жизни как «паломничества пилигрима», путешествия, заезда, сражения, борьбы человека с самим собой, с миром и со злом. Такое понимание жизни предполагает не только возможность поражения, но и оценку ее результата по принципу больше-меньше. Жизнь подлежит оценке. Все — неравны. Те, кому многое дано, могут не использовать свои таланты, растратить их напрасно; другие добиваются даже большего в сравнении с тем, что им было дано. Человеческое достоинство, как его понимают иудеи и христиане, основано на этом неравенстве — неравенстве результатов. Иными словами, ответственность человека абсолютна. Даже «избранные» стали такими по Божьей милости, а не по своей инициативе или воле, следовательно, каждый из них волен сказать «да» или «нет» жизни по заповедям Евангелия. В случае успеха благодарить можно только Господа — в неудаче всегда следует винить только себя. Ибо Господь сотворил этот мир как мир свободы, наделил каждого свободой выбора и предоставил каждому самые разнообразные возможности поведения, так что даже способность сделать выбор в пользу жизни в соответствии с Его заповедями дарована Им. Переход от законов духовной жизни к законам политической экономии напоминает скорее прыжок. Успех в этом мире довольно часто противоречит обретению благодати. «Так будут последние первыми, и первые последними» (Мф. 20:16). Бог смотрит не на успех человека в его земной жизни, но на отзыв его сердца на Слово Божие. Следовательно, достаточно причин, чтобы скептически относиться к взгляду Макса Вебера, что учение кальвинизма об избранности к спасению порождает у человека стремление к мирскому успеху, как к подтверждению своей избранности. Бог не давал Иову таких свидетельств, наоборот — Он лишил его всего. Библия изобилует предостережениями о том, что преуспевание в земных делах не только не гарантирует Спасения, и, безусловно, не является его свидетельством, но и является обычным препятствием на пути к нему. «...Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мф. 19:24). Можно не сомневаться, что британские проповедники, точно так же, как и проповедники в других странах, часто и едко порицали мирской успех. Нельзя, однако, отрицать, что достоинства простой христианской жизни, оформившейся благодаря мирскому аскетизму, изменились под влиянием специфических условий городских рынков Великобритании и Северной Америки XVIII в., превратившись в прилежный труд, бережливость, сбережения, расчетливые инвестиции, короче говоря, в качества, приводящие к успеху в земных делах. Возможно, даже покажется естественным, что разврат, лень, обжорство, неумеренность, гордыня, зависть и другие пороки стали довольно накладны не только из-за того, что за них приходилось платить, но также из-за ущерба, который они наносили возможным инвестициям. Я слышал, как и сегодня руководители корпораций утверждали, что тот, кто разместит свои предприятия в городах, населенных мормонами — людьми наиболее близкими по своему поведению тем здравым людям, которых описал Вебер, — будут располагать одними из самых надежных, достойных, прилежных и полагающихся на собственные силы работников во всей стране. Было бы странно, если бы добродетели, одобряемые Творцом, были полностью исключены из законов, которым повинуется Его творение. Можно напомнить, что устав св. Бенедикта предписывал монахам рационально использовать свое время, работать так, как если бы работа была молитвой, и стремиться не только к тому, чтобы община сама обеспечивала свои нужды, но и к излишку, дающему возмож ность монастырю соблюдать обычай гостеприимства. Позже аббатства цистерцианцев превратились в настоящие центры производительного труда — к тому же интернациональные — в сердце раннесредневековой Европы. В нормальных условиях добродетель может принести материальные плоды. Иное отношение Творца к Своему творению было бы странно. Но следует все время помнить, что благодать нельзя измерить ни добродетелью, ни мирским успехом. Конечно, иногда христианам разрешение этой проблемы дается очень нелегко — мне вспоминается множество проповедей на эту тему в дни моей юности — нередко успех порождает у христианина чувство вины. Несомненно, теория Вебера была бы более правдоподобна, если бы он попытался объяснить, почему западные христиане так непохожи на остальных в своей склонности испытывать чувство вины. Невозможно себе представить Ат- тилу, вождя гуннов, чувствующего вину за разграбленные его войсками города. Христианское учение столь многими способами отвергает ценность успеха в земных делах, что его проявление, — по крайней мере в протестантских странах; поскольку в Латинской Америке богатые люди, по-видимому, не так подвержены чувству вины, — почти обязательно приводит к возникновению у человека моральных проблем. Нр все же находящихся на переднем крае солдат христианства, которым предопределена ежедневная борьба с собой, на честное соревнование вдохновляют своим примером святые, их предшественники с честолюбивым сердцем: Авраам, Сарра, Давид, Иисус, Павел, Стефан и многие другие. Это соревнование безжалостно. Его результаты все время подлежат оценке. Критики иногда высказывают предположение, что дух соревнования чужд религии любви, смирения и миролюбия. Они не имеют ни малейшего представления о том, как нелегко быть более кротким в сравнении с соседом. Конечно, духом соревнования иногда злоупотребляют, — равно как и любовью, смирением и миролюбием. Но соревнование — com + petere, т. е. «вместе, пусть и друг против друга, стремиться к чему-либо» — не порок. В некотором смысле оно способ реализации любой добродетели и обязательный элемент естественного и духовного роста. Соревнование — естественная игра свободной личности. Все соревнующиеся основывают свое поведение на оценке их поведения с точки зрения определенного идеала и определенной ценности. Когда эта оценка дается Всезнающим и Всемогущим, такое измерение острее и точнее любого скальпеля. Спорт, лотереи и различного рода состязания, распространенные среди людей — в красноречии, песне, драматургии, конных скачках, аранжировке цветов, выборах, — не имели бы смысла, если бы дух сорев нования был чужд человеческой природе и пониманию. Большинство людей наделено им. Более того, непохоже, что индивиды смогли бы когда-либо полностью раскрыть свой потенциал без благословения друзей и соперников, чьи достижения заставляют их добиваться большего. Жить во времена расслабленности, серости и невысоких стандартов — настоящее бедствие для творческого человека. Жить среди ярких, бдительных, стремящихся к успеху соперников — великое благо для человека, желающего реализовать себя. Токвиль был удивлен тем особым и широко распространенным духом соревнования, который он обнаружил среди американцев повсюду, где бы он ни останавливался во время своего путешествия. Именно благодаря этому духу нация выглядела такой живой. В свою очередь Ральф Лернер так подытожил взгляды Джона Адамса: «В то время как в других странах, полагал он, «честолюбие и надежды умерли», в Америке, где соревнование было свободным, где каждое учреждение — даже самое высокое — казалось, представляло единый кулак, стремление проявить себя поощрялось и стало всеобщим. В Америке «последний может надеяться на успех и стремиться к нему в той же степени, что и первый». Фермер и торговец стремятся осуществить свою мечту о счастье так же активно, как и любой другой человек. Но более всего поражает объект их мечтаний. «Судьба солдата, сержанта, капрала и даже барабанщика или горниста была не менее желанна, чем должность генерал-майора». Не было человека, который, несмотря на все его смирение, не был бы заражен желанием отличиться; не было вещи, которая, несмотря на всю ее незначительность, не вызывала бы у кого-нибудь стремления ее получить»6. Нет никаких оснований утверждать, будто стремление человека, подбадриваемого своими товарищами, к соревнованию, стремление стать тем, кем он может стать, не согласуется с Евангелием. Абсурдно полагать, как это делают некоторые сентименталисты, что мир не знал конкуренции до появления демократического капитализма. Верно, что раньше надежды человека на улучшение условий своего существования были напрасны: свое общественное положение человек получал в наследство по праву рождения. Но дух соревнования был присущ грекам, как, впрочем, и всем испытавшим пробуждение и развитие народам. В противном случае открытия, совершенные гениями, не изучали бы и не стремились им подражать — и прогресс бы остановился. Сущность духа прогресса состоит в желании сделать нечто лучше. Мир, лишенный духа соревнования, — мир, стремящийся к сохранению status quo. Не менее абсурдно предполагать, будто дух конкуренции отсутствует в социалистическом обществе. Среди игр с нулевой суммой борьба за власть, пожалуй, — самая опасная. Вот почему столь многие в социалистических странах пропали без вести, были изгнаны или брошены в тюрьмы. Среди вещей, за которые соревнуются между собой люди, деньги совершенно нейтральны и могут быть использованы как разумно, так и неразумно. Поскольку они безличны и представляют собой лишь средство, люди, ставшие их владельцами, могут придерживаться в поведении несколько различных установок, свойственных человеку, и использовать их на самые разные цели. К тому же деньги заставляют своих владельцев становиться своими заботливыми слугами, под угрозой лишиться их или бездарной растраты капитала. Они совершенно естественно заинтересованы в том, чтобы инвестировать их разумно и с прибылью для себя. Этот интерес подталкивает их производить все большее количество денег в сравнении с первоначальным. Таким образом, денежная экономика от природы динамична. То, что выиграл в этом соревновании один, не изъято у других, как это происходит в обществе нулевого роста, ведь первоначальная сумма инвестируется таким образом, чтобы она не только возвратилась к своему владельцу, но и принесла ему прибыль, а ее вложение открывает новые возможности для остальных. При такой системе экономики люди, имеющие деньги, реально заинтересованы в успехе других. Те, кто имеет власть или достоинства, не могут сделать свое вознаграждение таким разнообразным, как люди, имеющие деньги. Власть и достоинство, распространенные на многих, теряют свое значение. Но этого не происходит с деньгами. Деньги обладают ценностью только в рамках определенной системы. Причем единственной ее защитой является ее здоровье. Недаром Токвиль заметил, что «при разумном эгоизме» частный и общественный интерес настолько переплетены, что «определенный тип эгоизма» обязывает индивида «заботиться о государстве»7. Только здоровье и динамизм общества как некоего целого позволяет возвращать инвестиции; в противном случае деньги теряют свою ценность, как это случилось с «долларом Конфедерации» или немецкой маркой до и после Второй мировой войны. Деньги кажутся чем-то материальным. Однако на самом деле они лишь символ, чья ценность целиком зависит от здоровья общества. В здоровом обществе денежные знаки распределены настолько широко, насколько это вообще возможно, для того чтобы поддерживать заинтересованность всех в общем предприятии. Лишь немногие общества способны использовать этот замечательный стимул, умножающий сам себя и зависящий от общества и его состояния в целом. По перечисленным причинам, кажется неверным представление, что дух соревнования чужд Евангелию и что, в особенности, соревнование ради денег несет в себе смертельную духовную опасность для человечества. Строже других Бог судит именно богатую нацию, но Его оценка касается не самого богатства, а его использования. В Судный День богатому будет особенно тяжело «пройти в игольные уши», но так будет не потому, что он имеет деньги, а потому, что то, как он их использовал, будет сверено с книгами, совсем непохожими на те, которыми пользуется налоговая инспекция. Богатым людям есть от чего трепетать. Но если их богатство приносило пользу другим, есть основание верить, что мир будет им за это благодарен, — хотя стандарты, по которым их будет оценивать Господь, выше. 4. Первородный грех. Четвертой идеей является идея первородного греха, которую мы уже использовали в названии главы в первой части этой книги. Однако значение слова «первородный», возможно, требует объяснения. Его смысл состоит в том, чтобы умерить претензии человека на обладание совершенной праведностью. Некоторые древние греки, рационалисты эпохи Просвещения, социалисты и другие мыслители утопического направления готовы были представить, что где-то и когда-то при благоприятных обстоятельствах появятся здоровые, нормальные, моральные и разумные люди. Так происходит или потому, что они думают, будто пороки и непостоянство человеческого сердца преодолимы, или потому, что полагают, будто индивиды порочны по вине системе, в которой они вынуждены жить. В последнем случае они пытаются представить новое общество, которое позволит человеку стать выше, достичь невиданного ранее благородства, свободно выражать свои творческие и альтруистические устремления и иметь, преимущественно, только чистые и разумные помыслы8. Учение о первородном грехе призвано уберечь легковерные умы от этих иллюзий. Человеческая свобода может проявляться как в порочных действиях, так и в благородных. Человеческий разум не только ограничен, но нередко двойствен и подвержен заблуждениям. Человеческим страстям присуща совершенная беспорядочность. Те, кто верит в первородный грех, знают, что в таких условиях было бы жестокой ошибкой ждать слишком многого от людей. Более того, они уверены, что корень зла кроется не в системе, в которой мы живем, а в нас самих. Любая форма организации экономики неизбежно начинает (даже неосознанно) с теории греха. Каждая система создана против чего-то, равно как и во имя чего-то. Каждая система одно поощряет, другое стремится сдерживать. Вот почему один тип личности подходит для жизни при одной системе, другой — при другой. Демократический капитализм, задуманный как естественная система свободы и система, которая лучше других известных в истории систем противостоит последствиям первородного греха, был направлен против тирании. Его главная задача — разделить власть и поставить ее под контроль общества, а не подавлять грех. В этой системе предусмотрено разумное поощрение. Предприниматели со всего мира собираются здесь, принося с собой новые культурные навыки, пороки и добродетели, грубость и деликатность. Nil humanum mihi alienum. Данная система с не наименьшим правом могла бы сказать: «Ничто из культур мира мне не чуждо». Иностранцы, как, например, Солженицын нередко бывают шокированы низким уровнем общественной морали: массажные кабинеты, секс-шопы, воры-карманники, проститутки, гомосексуалисты, панк-рок, апартаменты для группового секса, — тем не менее демократический капитализм относится к этому терпимо, а некоторые из его граждан зарабатывают на этом средства к существованию. Можно представить себе общество демократического капитализма, которое положит конец всем этим порокам. Раньше Соединенные Штаты были строже в этом отношении. Некоторые полумеры в этом направлении предпринимаются еще и сегодня. Но большинство граждан не поддерживают огульного подавления всех проявлений порочного поведения. Социалистические общества действуют в этом плане намного эффективнее. И начинают они с подавления экономической активности. Если бы в Соединенных Штатах была бы предпринята реформа, касающаяся общественной морали и искоренения порока, эта реформа, почти обязательно, исходила бы от людей, занятых в сфере ценностей, а не со стороны государства. Однако современная мораль все еще сохраняет антибуржуазную направленность, при этом некоторые проявления декаданса не только не осуждаются, ими, наоборот, восхищаются как «освобождением». Колесо истории может совершить еще не один поворот. Любители «Плейбоя», к примеру, рано или поздно могут перетянуть на свою сторону «моральное большинство», ошибки и падение которого неизбежны. Грех существует повсюду, где есть большинство. Просто со временем он меняет свою форму. Свободное общество может терпимо относиться к публичным проявлениям пороков, так как оно верит в глубокую порядочность людей, несмотря на тяжесть первородного греха. Понятие первородного греха не означает, что каждый человек абсолютно порочен, оно озна чает, что нет человека без греха. Вера в первородный грех вполне согласуется с верой в лучшие качества человека. При надлежащей системе сдержек и противовесов подавляющее большинство людей будет отвечать на вызов, который им каждый день бросает жизнь, с благородством, великодушием, здравым смыслом, а при необходимости, и с моральным героизмом. 5. Разделение сфер реальности. Евангельский текст гласит: «...отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22:21). В предыдущих главах мы уже объясняли значение плюрализма в системе демократического капитализма. Плюрализм чрезвычайно затрудняет выполнение христианством своей миссии. Некоторые традиционные общества навязывали христианскую веру своим гражданам. Нетрудно представить подобные действия и в социалистическом обществе. Общество демократического капитализма, живущее по законам плюрализма, не обладает таким правом. Это означает, что политическая система демократического капитализма не может быть христианской в принципе. Очевидно, что она вообще не может быть конфессиональной системой. Она даже не может себе позволить, в обязательном порядке, быть проникнутой христианскими ценностями и целями. Сами христиане и их организации на законном основании и методами демократии могут действовать с целью оказать влияние на волю большинства граждан; но при этом они обязаны соблюдать права других людей и религий и, кроме того, помнить о житейской мудрости, уважая свободу совести других людей даже больше, чем того требует закон. Например, в вопросе об абортах, похоже, никто и никогда не будет удовлетворен законом, но каждый обязан быть достаточно мудрым, чтобы не требовать внесения в закон всего того, что подсказывает ему совесть. Дитрих Бонхоффер писал о невозможности христианской экономики9. И действительно, рыночная система должна быть открыта для участия в ней всех людей, независимо от их принадлежности к той или иной конфессии. Экономическая свобода предполагает, что всем должно быть позволено утверждать свои ценности и приоритеты. Церкви и другие институты, действующие в сфере ценностей, могут учить людей избегать одних действий и, наоборот, поощрять другие. В свою очередь государство одни виды деятельности запрещает, другие регулирует, третьи предписывает исполнять. Но все же и с учетом этих условий существует длинный ряд экономических свобод. Люди ценят эти свободы, поскольку они создают атмосферу, наиболее благоприятную для изобретений, творчества и экономической активности. Ограничивать их — значит способствовать стагнации. Иное дело то, что в христианских ценностях как абстрактных заповедях заключен высокий идеал милосердия, несвойственного этому миру. Христиане убеждены в необходимости поступать морально, что другим может показаться противоестественным: люби врагов; благословляй тех, кто ненавидит тебя; если тебя ударят в правую щеку, обрати и другую. В этих заповедях воплощены высокие образцы поведения, которым в обычной жизни не отвечают даже лучшие наши поступки. Эти правила не применимы к возможному поведению большинства людей в любые времена. Также сказано:«... но люби ближнего твоего, как самого себя» (Левит. 19:18). Нелегко любить человека. Стремление избавиться от преувеличенного чувства собственного «Я» приводит к возникновению болезненной потребности в облегчении. Часто легче любить бедного и угнетенного, чем соседа. Отчасти привлекательность христианства основана на том моральном героизме, к которому призывают его заповеди. В этом отношении христианство подобно горной вершине. Восхождение к ней опасно. Христиане, несведущие в такого рода альпинизме, легко впадают в заблуждение относительно собственных добродетелей. Разумное и совершенное устройство жизни человеческого сообщества, которое бы отвечало этим христианским заповедям, невозможно: его нет даже в церковной иерархии. Даже святые, собравшись вместе, не смогли бы выдержать заданный ими режим. Монастыри придуманы для грешников, начинающих и заблудших. Более того, христиане во всем мире сильно отличаются друг от друга. Экономика, основанная на понимании, свойственном одним людям, не должна оскорблять чувства других. По этим причинам свободная экономика не может быть христианской. Попытки построить экономику на основе самых высоких христианских принципов лишь подорвут и экономику, и авторитет христианства. Каждый христианин способен и обязан следовать своей совести, сотрудничать со всеми, с кем возможно достичь согласия. Свобода — важнейшее благо и в экономической сфере, и в вопросах веры. Тем не менее люди, занятые в сфере ценностей, как правило, намного меньше озабочены свободой в экономической сфере, чем своей собственной. Интеллектуалы выступают за свободный рынок для своих трудов, но не замечают нарушений свободы экономической деятельности в целом. Журналисты проявляют все свое проворство, когда дело касается какого бы то ни было нарушения законов, защищающих их собственные свободы, но они тяжелы на подъем — если только они сами в этом не заинтересованы, — при вторжении в свободы производства и коммерции. Так есть, всегда было и будет. Это различие интересов свидетельствует о закономерном искаже нии человеческого восприятия, на которое и обращает наше внимание понятие первородного греха. Восприятие каждого из нас обычно бывает сосредоточено на самих себе в значительно большей степени, чем предписывает нам наше идеальное «Я». Мы редко бываем объективными. Именно в силу нашей слабости необходимо отделение друг от друга различных сфер жизнедеятельности общества. В самом сердце иудаизма и христианства заключено постоянное напоминание о грехе, точно также в самом сердце демократического капитализма заключено разделение сфер деятельности, задуманное, чтобы уберечь относительное благо от искушения и греха. 6. Caritas. Наивысший, среди теологических символов иудаизма и христианства, есть символ, точнее других выражающих суть Бога: сострадание, любовь, милосердие. Милосердие — слово, достойное быть именем Творца10. Следовательно, это — наивысший образ, но одновременно и наиболее трудный для понимания. Вот, только некоторые отрывки Писания: «возлюби ближнего твоего как самого себя» (Мф. 22:39). «...любите врагов ваших» (Мф. 5:44). «...любовь есть исполнение закона» (Римл. 13:10). «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» (I Кор. 13:13). Очевидно, что речь идет о чем-то более глубоком, чем чувство. Определенная степень овладения чувствами — своего рода дисциплина и руководство чувствами — необходима. Несомненно, речь идет о чем-то большем, чем любовь, свойственная человеческому сердцу, душе и разуму, — о чем-то более могущественном и более глубоком: сама Божественная любовь проявляется в человеческой жизни и ходе истории. «Любовь, — как писал Данте, — которая движет солнцем и всеми звездами». Отличительной чертой любви в христианстве и иудаизме является то, что эта любовь реалистична. Она — жизненная сила, энергия самой реальности. «Любить, — писал Аквинат, — значит желать добра другому человеку как другому»1 К Это означает: любить, не обладая, не низводя любимого до придатка себя. Любимый — другой человек, свободная личность. Более того, любящий должен желать добра другому, а не питать иллюзии относительно этого добра. Одним словом: любовь, подобная Божественной любви, реалистична. Идеал «желания добра другому человеку как другому» — глубокое и сложное откровение. Для любящего оно означает, что он (или она) должен быть осторожен, не питать иллюзий насчет себя и любимого человека. Это значит, что любящий не должен руководствоваться исключительно желанием, удовольствием или стремлением к удовольствию, но обязан всегда оставаться реалистом. Вопрос, на который приходится отвечать истинно любящему человеку, звучит не «чего я хочу?» и не «чего хочет мой возлюбленный?», но «что является благом для моего возлюбленного?» Таким образом, настоящие друзья исправляют друг друга, помогают друг другу выйти за пределы своих детских фантазий и вместе совершенствуются в мудрости и дружбе. Следовательно, существует много подделок любви. Истинная любовь — это ясность взгляда. Она учит человека видеть то, чего он раньше не замечал и что человек обычно не может видеть без борьбы, испытаний и ошибок. «Ад, — сказал однажды Жан-Поль Сартр, — это другие люди». Для Аквината любовь — нечто прямо противоположное: учиться видеть благо для другого именно, как другого, лелеять и стремиться к этому благу вместе с другим. В этом смысле любовь — учитель, который ведет двоих вверх по лестнице понимания. В конечном счете благом для каждого из нас является то, чтобы каждый стал тем, кем он может стать. Видеть добро, скрытое в нас, означает призывать нас к самосовершенствованию, что иначе мы можем и не сделать. Друзья способны преподнести друг другу самый драгоценный дар, на который вообще способны люди, этот дар состоит не столько в обоюдной симпатии, сколько в призыве к самореализации. Довольно часто они поступают так с чрезмерной и вызывающей страдания прямотой, разбивая наши ложные представления о себе, — тем самым, освобождая нас от тирании, к которой приводит любовь к себе. Любовь, следовательно, — это великий учитель, который унит людей подходить к себе реалистично, не переставая избавляться от иллюзий. Супружеская любовь — самая интимное и благородное проявление человеческой привязанности, особенно безжалостна по отношению к иллюзиям по поводу друг друга. В этом смысле любовь — суть всех добродетелей12. Прививая личности реализм, она учит ее быть мудрой в оценке человеческих слабостей и скрытых возможностей. Любовь проясняет разум и сердце, дисциплинирует эмоции, связанные с любовью к себе, помогает личности преодолеть заблуждения, опускает человека с небес на землю, учит уважать другого как другого. Любовь учит слушать. Но любовь вряд ли может позволить себе быть сентиментальной; как много пороков таится там, где реалистичная оценка изгнана за двери. Любовь требовательна, она дисциплинирует, хотя и рождает такое великолепие, как ее поэтические воспевания (в стройных размерах). В английском языке слово «любовь» (love) так часто употребляется вульгарно, чтобы выразить такое множество настроений, ориентированных на себя, что инстинктивно хочется подыскать иное, более подходящее слово. По этой причине я озаглавил этот параграф латинским словом caritas. Для Фомы Аквинского, которому я здесь пы таюсь следовать, слово amor означало физическую привлекательность, которая проявляется даже в «тяге» камня к земле, в движении солнца и звезд, в движении котенка к блюдечку с молоком, в частом биении сердца, вызванное присутствием человека другого пола. Слово dilec- tio, как и в нашем английском predilection, предполагает более сложную реальность — упражнение в выборе. В этом смысле человек любит своих родителей непроизвольно, но выбирает своих друзей (замечательно, когда отношения с родителями напоминают отношения с друзьями, переходя от amor к dilectio). Следующей идет amicitia, или дружба, форма dilectio, которой присуща взаимность, т.е. своего рода замкнутый круг, когда две независимые личности начинают любить друг друга, осознавая свои различия. Ухаживание начинается с amor, продолжается dilectio и лишь постепенно развивается — пережив немало ссор и избавившись от множества иллюзий, — в amicitia13. Наконец, caritas проявляется в понимании, что Благодать, которую двое любят друг в друге, — это Бог. Позднее приходит понимание, что из всех известных человеку вещей любовь друзей не только подобна Богу, но, в действительности, способ, которым люди принимают участие в жизни Бога. «Ах! Огонь, вырывающийся из тебя, затем...!»14 Взгляд на историю человечества, как на исполненную любви Творца, Который ценит людей как других и видит в них субъектов откровения и выбора как цель Своего творения, и Который в любви к каждому человеку как неповторимому существу творит невидимую, но могучую общину, есть проблеск мира, где политическая экономия демократического капитализма имеет смысл. Чтобы создать богатство, люди должны быть свободными и непохожими друг на друга. К ним должны относиться не как к части коллектива, членам родственной группы или этнического анклава, но как к неповторимым и непохожим индивидам, субъектам откровения и выбора. Эти личности не изолированы и не отчуждены друг от друга. Симпатия, сотрудничество и добровольное объединение для них являются такими же естественными и необходимыми, как воздух. Но когда они объединяются в некую общину, они выбирают ее, договариваются о ней. Нормальное состояние политического сообщества определяется не изначальной принадлежностью к нему людей, а их конституционным объединением. До того как человеческий род начал сам определять формы своего объединения, он знал лишь pietas, определенный тип amor, любовь к своей стране. Но в нем не было и проблеска dilectio. Изначальная любовь к стране — уже благо. Но выбор и добровольное объединение лучше. При такой системе отношений индивид не может существовать изолированно. Несмотря на то что он представляет собой единственного носителя откровения и выбора, удовлетворение человеку приносит любимая им община. Однако всякая община заслуживает любви только в том случае, если она ценит обособленность индивидов и невозможность применения насилия к любому из них. Без истинного индивидуализма, не может быть истинной общины. В экономике Творение восполняется теми действиями, в которых человек пытается подражать Творцу. Творение — не игра, подчиненная правилам морали. Оно — не гармония, в которой сливаются все голоса. Множество видов погибло в ходе эволюции, и бесчисленное количество особей каждого вида было и будет безвременно повержено. Ветры приводили к эрозии ранее плодородных земель. Земля покрывалась ледником. Паводки затопляли огромные территории. Землетрясения, ураганы и вулканический пепел несли опустошение. Земля пережила множество катастроф, предшествовавших появлению человека. Звери первобытных джунглей не проявляли особенной доброты в отношениях между собой. Но все же можно быть уверенным, что в пещерах люди не только убивали, но и любили друг друга. Сотворение человека — существа, не такого святого, как Ангел, но и не такого дикого, как зверь, — стало самым удивительным из творений Господа. Уважая свободу, Господь допустил существование греха. Проблема создания экономической системы заключается в том, как сделать свободным творчество человека и его труд, не забывая об его греховности. Любить людей такими, каковы они есть, значит принимать их греховность, ведя поиски пути ее преобразования в творческое действие, направленное на благо всех людей. Некоторые доказывали, что лучшим способом будет призыв к единству общества и высоким моральным идеалам. Они создали экономическую систему, отвечавшую целиком их взглядам. Другие настаивали, что общего блага легче достичь, позволив каждому человеку поступать так, как он посчитает нужным, и предложив вознаграждение за его старания. Для них мотив получения прибыли необходим, чтобы вдохновить людей на достижение более высокого уровня благосостояния, уважая свободу выбора каждого экономического агента. Чем больше последний рисковал и инвестировал, тем большую прибыль он может получить. Большинство людей не будет эгоистично стремиться к прибыли, они будут относиться к ней более либерально. Если они похоронят свой талант или растратят его напрасно, это их личное дело, вряд ли о них в этом случае можно будет сказать, что они хотели стать хорошими слугами. Идея состояла в том, что большие стимулы поощряют людей к более высокой экономической активности. Чем выше экономическая актив ность большинства граждан, тем выше уровень общего процветания. Согласно же теории социализма, богатые становятся только богаче, в то время как бедные продолжают беднеть. Вывод, вытекающий из этого утверждения, таков: причина нищеты бедных заключена в богатстве богатых. Теория демократического капитализма занимает в этом вопросе прямо противоположную позицию. Она утверждает, что богатство создается экономической активностью людей и чем выше стимулы экономической деятельности, тем больше произведенное богатство. Она не утверждает, что экономические агенты равны по своим талантам, умению в принятии правильных решений, прилагаемых усилиях или удаче, и не предполагает, что результаты их деятельности будут равны. Тем не менее она утверждает, что экономическая активность — независимо от того, проявляется она малой частью граждан или их большинством, — приносит пользу не только тем, кто действует, но и всему обществу. Экономическая система, стремящаяся отвечать требованиям cari- tas — посредством выхода за пределы своих возможностей, за счет творчества, изобретательности, производства и распределения, — повышает уровень жизни всего общества. Она основана на реализме. Она уважает в человеке его неповторимость. Она делает общественную жизнь более активной, добровольной и разнообразной. Экономическая система, которая делает людей зависимыми, может быть примером caritas не более чем любящий, любовь которого вынуждает того, кого он любит, быть от него в зависимости. Коллективистская система, которая не признает ценность личности, как единственного источника откровения и выбора, может служить примером caritas не более чем улей или стадо. Высшая цель экономической системы демократического капитализма — быть исполненной caritas. В рамках такой системы каждая личность понимается и уважается как первичный источник озарения, выбора, действия и любви. Но каждый человек — член общества. Цель республики — зажечь в каждом из своих граждан желание стать тем, кем он может стать, как это кратко выражено в девизе штата Нью- Йорк, — «Превзойди себя!». Близкая главной цели и другая цель — приучить людей к реализму: «Приучай свою душу к контролю над собой!», как сказано в гимне. Таково понимание республики независимых, полагающихся на собственные силы, по-братски относящихся друг к другу и сотрудничающих между собой людей, — где интересы каждого ориентированы на интересы всех, состоящих в братстве «от моря до моря, где восходит солнце». Перед лицом внешней угрозы и несчастий граждане забывают мел кие разногласия и сплачиваются. В мирное время республике тяжелее сохранять свое единство. В условиях процветания различие интересов, которое оберегает всех от тирании немногих, препятствует полному единству большинства граждан. Поэтому республика демократического капитализма, построенная на принципе плюрализма, почти всегда пребывает е состоянии неустойчивого равновесия. Ни государство, ни экономика, ни культура в этой системе не могут действовать так, как они бы действовали при руководстве, навязывающем всем идеалы братства и общности и вдохновляющем граждан на самопожертвование во имя общего блага. Caritas является одновременно идеалом автономии индивидуума — уважения к интересам другого человека как другого — и идеалом общины. Это — духовный идеал, который манит и может обещать лишь бесконечное приближение к принципам, руководящим либеральной демократией, капиталистической экономикой и плюралистической системой ценностей. Это — духовный идеал, изменение которого нарушит систему в любой из ее частей. Этот идеал нелегко реализовать. Вот почему институтам, которые стремятся отвечать ему, лучше всего в своей практике руководствоваться девизом «Мы верим в Бога», так как нет ничего иного, что бы могло гарантировать их самореализацию. Этот высший идеал всегда призывает к обновлению и изменению себя. 3.