IV
Для того чтобы показать отношение естест- венного права к наукам о положительном праве, достаточно вернуться к брошенной нами нити изложения и определить место, где она оборвана.
Прежде всего мы считаем нужным заметить, что философия посредством всеобщности понятия какой-либо определенности или потенции произвольно устанавливает свои границы по отношению к определенной науке.
Определенная наука — не что иное, как последовательное описание и анализ (в высшем смысле слова),— нечто оставленное философией в неразвитом состоянии в качестве простой определенности, разветвляется и само есть целостность. Возможность же такого развития формально заключена в том, что в идее непосредственно есть закон абсолютной формы и целостности, в соответствии с которым определенность может быть и далее познана и развита. Реальная же возможность состоит в том, что подобная не развитая философией определенность, или потенция, не есть абстракция или подлинно простой атом, но, как и все в философии, есть реальность; а реальность есть потому реальность, что она есть целостность и сама — система потенций; изобразить потенцию в таком качестве есть развитие, относящееся к определенной науке.Из этого следует, что мы заранее считаем возможным сказать: значительная часть того, что называется наукой о позитивном праве, а может быть, и вся она в целом, могла бы войти в полностью развитую и разветвленную философию; и то обстоятельство, что эта наука конституировалась в качестве особой науки, не исключает ее из философии и не противополагает ее последней. Посредством для-себя-бытия и эмпирического различения этой совокупности наук не положено истинное разделение их с философией. То обстоятельство, что эти науки именуют себя эмпирическими науками, которые, с одной стороны, могут быть применены в действительном мире и стремятся сделать свои законы и методы доступными и обычным представлениям и вместе с тем, с другой стороны, соотносятся с индивидуальными системами существующих кон- ституций и законодательств, а также принадлежат определенному народу и определенному времени, не определяет какого-либо различия, с необходимостью исключающего их из философии. Ибо ничто не должно быть столь применимо к действительности и столь оправдано перед всеобщим типом представления (подлинно всеобщим,— так как существуют такие типы представления, которые носят вполне частный характер), как то, что исходит из философии, и ничто не может быть столь индивидуально, жизненно и устойчиво, как именно это. Для того чтобы можно было говорить об отношении этих наук к философии, следует сначала установить их специфику и определить, в чем заключается их положительность.
В о-п е р в ы х, позитивные науки понимают под действительностью, к которой они, как они утверждают, относятся, но только историчность, но и понятия, принципы, отношения и многое другое, что само по себе принадлежит разуму и должно выражать внутреннюю истину и необходимость.
Ссылаться при этом на действительность и опыт и противопоставлять это философии в качестве позитивного — должпо быть само но себе признано недозволенным приемом. То, что философия объявляет нереальным, не может быть действительно обнаружено в опыте, и если позитивная наука ссылается на действительность и опыт, то философия в своем доказательстве нереальности понятия, утверждаемого эмпирической наукой, может также обратиться к эмпирической связи и показать, как то, что позитивная наука якобы обнаружила в опыте и действительности, там существовать не может. Философия не отрицает мнения, что подобное может быть обнаружено, допускает случайную субъективную точку зрения. Однако позитивная наука, утверждая, что она находит в опыте свои представления и основные положения, стремится установить нечто реальное, необходимое и объективное, а не субъективную точку зрения. Является ли что-либо субъективной точкой зрения или объективным представлением, предположением или истиной,— это может решить только философия. Она может ответить позитивной науке ad hominem на ее способ доказательства и не только отрицать, что представление позитивной науки основано на опыте, но более того утверждать, что только пред-9 Заказ Kt 2938
ставление философии может быть открыто в опыте. Непосредственная причина того, что философия может показать свое представление в опыте, заключается в двойственной природе того, что называют опытом. Ибо опытом следует считать не непосредственное созерцание, но созерцание, поднятое на уровень интеллектуального, мыслимое и поясненное, выведенное из его единичности и высказанное как необходимость. Следовательно, в том, что обнаружено в опыте и в качестве опыта, важно не то, что мы можем назвать действительностью в связи с разъединением, привносимым в созерцание мышлением. Но если созерцание вовлечено в сферу мысли, мнение должно подчиниться истине философии. Показать отличив того, что позитивная наука получила, но ее мнению, непосредственно из созерцания, между тем как она сама определила это посредством отношения и понятия, от того, что не принадлежит мышлению, очень легко; тем самым становится очевидным полное право философии подчинить себе первое.
И далее, поскольку подобное, ссылающееся на действительность, мышление бывает обычно в своем мнении инстинно позитивным благодаря тому, что оно находится в противоположении и удерживает определенности, т.
е. принимает в качестве абсолютных мысленные построения или данные воображения и выводит из этого свои основоположения, то в результате оказывается, что в каждой определенности открывается и противоположная определенность и из посылок этого мышления может быть выведено и противоположное тому, что оно стремится доказать. Так, например, если увеличение плотности тела и его удельного веса объясняют увеличением силы притяжения, то это можно объяснить и силою отталкивания. Ибо притяжение может быть только такой же силы, как отталкивание; первое имеет значение только в соотношении со вторым, насколько первое превышало бы второе, настолько его бы вообще не было. То, что рассматривается как увеличение одного, может совершенно так же рассматриваться как увеличение противоположного. Таким образом, если в естественном праве вообще, и в теории наказания в частности, какое-либо отношение определяется как принуждение, а философия показывает несостоятельпость этого понятия, между тем как позитивная наука, основываясь на данных опыта и действительности, утверждает, что принуждение тем не менее есть нечто реальное и что оно осуществляется, то показанная философией нереальность принуждения может быть с таким же правом выражена со ссылкой на опыт и действительность утверждением, будто принуждения вообще нет, будто никогда никого нп к чему не принуждают и не принуждали. Все дело сводится здесь к пониманию явления, к тому, рассматривается ли представление принуждения как нечто только внешнее или как нечто внутреннее. Поэтому во всех случаях, где хотят обнаружить наличие принуждения, можно применительно к тому же явлению утверждать прямо противоположное, а именно, что это— не принуждение, а выражение свободы. Поскольку рассматриваемое явление вошло в форму представления и тем самым определено посредством внутреннего, идеального, субъект находится по отношению к нему в сфере свободы. И если то, что должно быть рассмотрено как нечто внешнее, как принуждение, перемещается для устранения противоположности внутреннего или свободы в саму эту внутреннюю сферу и выступает тем самым как принуждение психологическое, то это включение внешнего во внутреннее мало помогает делу. Ибо мысль остается всецело свободной, п психологическое или мыслимое принуждение связать ее не может. Возможность сиять определенность, которая дана в представлении и должпа служить принуждением,— абсолютна; вполне можно себе представить, что утрата определенности, которой угрожает наказание, заранее принимается, и то, что закон хотел отторгнуть в наказании, отдается добровольно. Следовательно, если в объяснении явления представление какой-либо определенности должно выступать в качестве принуждения, осуществляемого теперь пли осуществленного в прошлом, то столь же возможно и противоположное объяснение этого как выражения свободы. То обстоятельство, что побудительная сила чувства (и та, которая заставляет совершить поступок, и та, которая со стороны закона должна служить средством устрашения) есть нечто психологическое, внутреннее, сразу же полагает это явление в сферу свободы, которая может либо абстрагироваться от него, либо не делать этого; то и другое есть свобода воли. Если же утверждается, что, по сложившемуся мнению, в соответствии с всеобщим представлением принуждение, и притом психологическое, все-таки существует, то это прежде всего неверно, потому что столь же распространено и, пожалуй, еще более всеобщим является мнение, согласно которому совершение какого-либо действия или отказ от него есть выражение свободной воли. К тому же при составлении основных положений и определений законов о подобном мнении надлежит заботиться не больше, чем астрономы в своем познании законов космоса заботятся о мнении, согласно которому солнце, планеты и все звезды движутся вокруг земли или столь же велики, какими мы их видим, и т. п.; не больше, чем капитан корабля руководствуется в своих действиях мнением, что корабль стоит, а берег движется. В противном случае одни не могли бы постигнуть законы солнечной системы, другой повелел бы рулевому остановить управление кораблем и убрать паруса,— оба они сразу же оказались бы перед невозможностью достигнуть своей цели и непосредственно осознали бы всю нереальность мнения в тот самый момент, когда они решили бы признать его реальным. Как было показапо выше, принуждение, мыслимое как реальность, т. е. в рамках системы и целостности, непосредственно снимает и себя, и целое.Поскольку подобная определенность, фиксируемая мнением позитивной науки, есть вместе с тем прямая противоположность самой себя, то любая из двух партий может, отправляясь от одной из этих противоположных определенностей, с одинаковым основанием опровергнуть другую. Возможность такого опровержения состоит в том, что доказывается, насколько каждая из этих определенностей немыслима и ничтожна без ее соотношения с противоположной определенностью. Однако ввиду того, что определенность есть и имеет значение только в соотношении с противоположной ей определенностью, эта последняя может и должна непосредственно быть в наличии и показана. Из того, что 4-А не имеет смысла без соотношения с —А, можно умозаключить, что вместе с +А непосредственно есть и —А; в соответствии с одной точкой зрения здесь имеется в наличии —А, а не 4-А; однако с равным основанием можно возразить, что верно обратное.
В ряде случаев не делается и эта попытка; так, например, применительно к той свободе, которая противоположна побудительной силе чувства и из-за этого противоположения также не является истипной свободой, не показано, что все то, что хотят объяснить как выражение этой свободы, по существу должно быть объяснено как действие побудительной силы чувства — это вполне выполнимо, но не более чем обратное. Ибо можно показать также, что все, воспринятое в качестве действия побудительной силы чувства, в сущности следует воспринять как воздействие свободы. Между том от свободы абстрагируются, утверждая, что она сюда вообще не относится, поскольку она принадлежит к области внутреннего, более того,— к области морали и даже метафизики. При этом оставляют без внимания, что другая определенность, на которой здесь останавливаются, т. е. принуждение и побудительная сила чувства, посредством которой это принуждение полагается в качестве внешнего, вообще не имеет значения без противоположного ему внутреннего, или свободы, и что эта свобода просто не может быть отделена от принуждения. Если поступок, являющийся преступлением, рассматривается с такой точки зрения, согласно которой, невзирая на угрозу наказания и побудительную силу чувства, создаваемую законом посредством этой угрозы, этим поступком предполагалось совершить нечто определенное, то это определенное именуют чувственным, желая показать, что преступление связано с чувственным очарованием. Однако с точки зрения, согласно которой поступок есть выражение воли и в нем заключена возможность абстрагироваться от той стороны закона, которая связана с чувственным побуждением,—в таком понимании поступок являет себя как свободный. Ни та, ни другая точки зрения не могут быть отвергнуты, как не может быть отвергнута пи та определенность, пи эта возможность; обе они взаимосвязаны, и каждая может быть непосредственно выведена из своей противоположности. Однако логика мнения мнит, что если положена ка- кая-либо определенность, противоположность, то от другой, противоположной ей определенности, можно действительно абстрагироваїься, обойтись без нее. Не может также эта логика из-за ее принципа противоречия постигнуть, что в подобных определепностях противоположность каждой из них совершенно безразлична для определения созерцания и что г подобном абстрагировании и отрицательной сущности одна противоположность полностью равна другой. Еще более непостижимо для этой логики то, что обе эти противоположности,— как свобода, противостоящая чувственности, так и эта чувственность и это принуждение,— являются совсем не реальностью, а просто порождением мысли и воображения.
Таким образом, если наука о праве позитивна потому, что она опирается на мнения и лишенные сущности абстракции, то ее ссылки на опыт, на то, как она определяет применимость к действительности, или ее ссылки на здравый смысл и всеобщее представление, или даже на философию — не имеют ни малейшего смысла.
Если мы более внимательно остановимся на том, почему паука становится позитивной в том аспекте, в котором мы эту позитивность рассматриваем, и вообще попытаемся осмыслить причину иллюзорности и возникновения отдельных мнений, то мы придем к выводу, что причина заключена в ф о р м е, в том, что идеально противоположное, одностороннее, обладающее реальностью лишь в абсолютном тождестве с противоположным ему, изолируется, полагается как для себя сущее и рассматривается как нечто реальное. Именно посредством этой формы непосредственно снимается созерцание, разрушается целое, перестает быть целым и реальным. Следовательно, это различие между позитивным и непозитивным не касается содержания. Оно становится возможным из-за этой формы, из-за того, что, как было указано выше, не только фиксируется и неправильно рассматривается как истина и реальность чисто формальная абстракция, но и истинная идея и подлинный принцип остаются непонятыми в отношении их границ, полагаются вне той потенции, в которой заключена их истина, и тем самым полностью эту истину теряют. То обстоятельство, что принцип принадлежит к некоей потенции, есть сторона его определенно- сти; однако в самой потенции эта определенность выступает столь же индифференцированной и реально проникнутой идеей, тем самым — в качестве истинного принципа. Далее, этот принцип познается в качестве идеи, являя себя в этих определенностях как в ее формах, познается только как принцип эгой потенции, а тем самым познаются его границы и обусловленность. Если же этому принципу в его обусловленности придается абсолютность, если он распространяется на природу других потенций, то тем самым он полностью отторгается от своей истины.
Абсолютное н ясное единство нравственности абсолютно н жизненно в том, что ни отдельная потенция, ни существование потенций вообще не может быть прочным, но что столь же абсолютно, как она вечно расширяет эти потенции, она их соединяет и снимает, наслаждается самой собой в неразвитом единстве и ясности и, сохраняя но отношению к потенциям уверенность в своей внутренней жизни и ее неделимости, то ставит преграду одной посредством другой, то полностью переходит в одну из них и уничтожает другую и вообще возвращается нз этого движения в состояние абсолютного покоя, в котором все они снимаются. Напротив, можно говорить о болезни и начале умирания, если какая-либо часть организует сама себя и освобождается от власти целого; посредством этого отъединения такая часть оказывает отрицательное воздействие на целое или даже принуждает его организоваться только для данной потенции, подобно тому как послушная целому жизненность внутренних органов тела превратилась бы в совокупность отдельных животных или печень — в господствующий орган, принуждая всю организацию человеческого тела выполнять ее функции. Во всеобщей системе нравственности принцип и система гражданского права, в чье ведение входит владение и собственность, может, например, полностью углубиться внутрь себя и в своих далеко идущих претензиях считать себя целостностью, безусловной и абсолютной. Выше уже была определена внутренняя негативность этой потенции и по ее содержанию, которое есть прочность существования конечного; а что касается возможного в нем отблеска индифференции, то он еще в меньшей степени может считаться чем-то абсолютным, подобно тому как сама систе- ма предпринимательства и владения, само богатство наг рода (а внутри этой системы — какая-нибудь отдельная потенция, будь то земледелие, мануфактуры и фабрики или торговля) не могут рассматриваться как безусловные. Однако еще более позитивной отдельная потенция становится, если она и ее принцип настолько забывают о своей обусловленности, что возносятся над другими и подчиняют их себе. Подобно тому как принцип механики вторгся в область химии и науки о природе, а принцип химии в свою очередь — в последнюю, так в философии нравственности происходило с различными принципами в разные времена, но в новое время во внутреннем устройстве естественного права эта внешпяя справедливость,— рефлектированная в существующем конечном и поэтому являющая собой формальную бесконечность, которая составляет принцип гражданского права,— достигла особенного верховного господства над государственным и международным правом. Форма такого подчиненного отношения, каким является договор, вторглась в абсолютное величие нравственной целостности19. Так, например, если говорить о монархии, то абсолютная всеобщность ее центра и единение в нем особенного понимается то в соответствии с договором о передаче полномочий как отношение высшего государственного служащего к абстракции государства, то в соответствии с обычным договором, просто как соглашение двух определенных партий, каждая из которых нуждается в другой, как отношение, основанное на взаимных услугах; и посредством таких отношений, полностью пребывающих в сфере конечного, непосредственно уничтожается и идея, и абсолютное величие. Точно так же попытка определить в области международного права отношения абсолютно независимых и свободных народов, являющихся нравственными целост- ностями как отношения, устанавливаемые гражданским договором, непосредственно касающимся единичности и зависимости субъектов, сама по себе внутренпе противоречива. Ведь и государственное право могло бы в качестве такового относиться непосредственно к отдельному человеку, в качестве совершенной полиции стремиться полностью проникнуть в бытие каждого индивидуума и тем самым уничтожить гражданскую свободу, что было бы проявлением жесточайшего деспотизма. Так, Фихте полагает, что вся деятельность и вся жизнь отдельного человека в качестве такового должна контролироваться, быть ведома и определена противоположным ему всеобщим и абстракцией. В систему абсолютной нравственности может вторгнуться и моральный принцип, стремясь стать во главе как публичного и частного, так и международного права,— что также было бы проявлением полной слабости и сильнейшего деспотизма и ознаменовало бы собой полный отказ от идеи нравственной организации, поскольку моральный принцип, так же как и гражданское право, пребывает только в конечном и единичном.
В науке подобное упрочение и изолирование отдел ьпых припципов и систем, их возвышение над другими способна предотвратить только философия, поскольку часть не призпает своей границы, но стремится конституироваться как целое и абсолютное; философия же, пребывающая в идее целого, стоит над частями, не позволяет части преступать свою границу и вместе с тем величием самой идеи препятствует тому, чтобы часть в своем дроблении дошла до бесконечно малого. В реальности это ограничение и идеализация потепций предстает как история нравственной целостности, в которой эта целостность, прочная в своем абсолютном равновесии, колеблется во времени между противоположными моментами — то посредством легкого перевеса гражданского права напоминает государственному праву о его определенности, то посредством перевеса государственного права вторгается в гражданское право и оставляет в нем трещины. Тем самым она то временно оживляет каждую систему посредством более прочного пребывания в ней, то напоминает всем в их разъединении о том, что они преходящи и зависимы, уничтожает их буйное разрастание и их самоорганизованность тем, что внезапно в отдельные моменты сразу поглощает все, представляет их втянутыми в себя, а затем, если они хотят быть для себя, позволяет им выступить вовне, вновь рожденными из единства, с воспоминанием об этой зависимости, с чувством своей слабости.
Черты позитивности в пауке о праве относятся к форме, с помощью которой потенция изолируется и полагает себя абсолютно; и с этой стороны каждая философская наука, так же как религия и что бы то ни было другое, может быть искажена и запятнана. Однако мы должны рассмотреть позитивность и со стороны матери и, ибо, несмотря на то, что и названное нами ранее позитивным, и то, что мы теперь рассматриваем как материю, находятся в сфере конечного; различие заключается в том, что раньше мы исследовали внешнюю связь формы всеобщего с особенностью и определенностью, теперь же мы рассматриваем особенное как таковое.
II с этой точки зрения мы считаем нужным прежде всего оградить от формализма все то, что по своей материи может быть иризнаио позитивным, ибо формализм разрывает созерцание и его тождество всеобщего и особенного, противопоставляет друг другу абстракцию всеобщего и особенного; и все то, что ему удается исключить из этой пустоты п подвести под абстракцию особенности, он считает позитивным, не думая о том, что посредством такого противоположения всеобщее становится таким же позитивным, как особенное; ибо, как уже было показано раньше, всеобщее благодаря этой форме противоположения, в которой оно выступает в этой абстракции, становится позитивным. Реальное же есть просто тождество всеобщего и особенного, и поэтому названная абстракция и полагание одного из противоположных, возникающих посредством абстракции,— всеобщего,— в качестве в-себе- сущего не может иметь места. Вообще, если формальное мышление хочет быть последовательным, оно, постигая особенное как позитивное, не должно иметь содержания. В чистом разуме формального мышления множество и различенность должны полностью отпасть, и нельзя даже представить себе, как ему удастся сохранить хотя бы самое незначительное количество рубрик и глав; подобным же образом те, кто постигает сущность организма как абстракцию жизненной силы, по существу должны были бы считать все члены, мозг, сердце и все внутренние органы чем-то особенным, случайным и позитивным и отбросить их.
В силу того, что нравственное, как и все живое, есть просто тождество всеобщего и особенного, оно есть индивидуальность и форма. Оно несет в себе особенность, необходимость, отношение, т. е. относительное тождество, но в качестве индифферентного, ассимилированного, и благодаря этому оно в нем свободно. То, что может быть рассмотрено рефлексией как особенное, не есть ни положительное, ни противоположное по отношению к живому индивидууму, который тем самым связан со случайностью и необходимостью, но в качестве живого. Эта сторона составляет его неорганическую природу, но приобщившуюся к организации в своей форме и индивидуальности. Так, если ограничиться самым общим, определенный климат народа и связанный с этим народом период времени в формировании всего рода принадлежит к сфере необходимости, и лишь одно звено ее далеко уходящей цепи относится к настоящему. Это может быть постигнуто, с одной стороны, с помощью географии, с другой — с помощью истории. Однако в это звено организовалась нравственная индивидуальность, и его определенность связана не с ней, а с необходимостью. Ибо нравственная жизненность народа состоит именно в том, что она имеет форму, в которой находится определенность, но не в качестве позитивного (в нашем предшествующем понимании этого слова), а будучи абсолютно соединенной со всеобщим и получая от него жизненность. Эта сторона очень важпа и для того, чтобы было попято, в какой мере философия учит уважать необходимость,— как потому, что она есть целое (а только ограниченное понимание держится единичности и презирает ее как случайность), так и потому, что она снимает единичность и случайность таким образом, что показывает, как последняя не препятствует жизни самой по себе; жизнь, позволяя ей существовать такой, какая она есть в силу необходимости, вместе с тем отторгает ее от этой необходимости, проникает в нее и придает ей жизненпость. Так же как частица воды, к которой приобщилась часть животного мира, или частица воздуха, в которую вошло нечто другое, не становится чем-то позитивным или мертвым из-за того, что они являются отдельными элементами,— в одном случае для рыбы, в другом для птицы, так и форма нравственности, в которой она организовалась в данном климате и в данный период особенной и всеобщей культуры, не есть в ней нечто позитивное. Подобно тому как в природе полипа заключена та же целостность жизни, как в природе соловья или льва, так и мировой дух обладает в каждом образе более смутным или более развитым, но всегда абсолютным ощущением себя, и в каждом народе, в каждой целостности народов и законов он наслаждается своей сущностью и самим собой.
Вовне ступень, чья внешняя сторона принадлежит необходимости как таковой, столь же оправдана. Ибо и в этой абстракции необходимости единичность также полностью снята идеей. Такая единичность ступени полипа, соловья и льва есть потенция целого, и в этом — ее значимость. Над отдельными ступенями парит идея целостности, которая отражается в их разбросанном образе, созерцает себя в нем и познает; и эта целостность широко распространившегося образа есть оправдание единичного как существующего. Поэтому точка зрения, связывающая индивидуальность с формой особенпого и снимающая жизненность, в которой особенность реальна, должна быть названа формальной; эмпирична же та точка зрения, которая там, где положена реальность определенной ступени, требует более высокую ступень. Эта более высокая ступень в ее более развитой реальности так же существует эмпирически. Более высокое развитие жизни растения заключено в полипе, болео высокое развитие полипа — в насекомом и т. п. И лишь эмпирической неразумностью можно объяснить то, что в полипе стремятся увидеть эмпирическое изображение высшей ступени, пасекомое. Полип, который не есть полип, есть не что иное, как эта определенная, находящаяся со мной в эмпирическом соотношении, часть мертвой материи; она мертва и она есть материя потому, что я полагаю ее в качестве пустой возможности быть чем-то иным, а эта пустота есть смерть. Если же речь идет о более высоком изображении, вне эмпирического соотношения, то его найти можно, ибо оно должно быть в наличии, в соответствии с абсолютной необходимостью.
Так, например, ленное устройство может казаться чем-то совершенно позитивным. Однако со стороны необходимости оно не есть нечто абсолютно единичное, но находится полностью в целостности необходимости; позитивно ли оно в своем внутреннем аспекте, по отношению к жизни, зависит от того, истинно ли организовал себя в нем народ в качестве индивидуальности, заполнил ли он целиком форму этой системы, проник ли он в нее своей жизненностью, вошел ли закон этого отношения в нравы народа. Если гений нации вообще стоит на более низкой ступени и более слаб, а слабость нравственности наиболее ощутима в варварстве и формальной культуре, если эта нация позволила какой-либо другой победить ее, потеряла свою независимость, следовательно, предпочла несчастье и позор утраты независимости борьбе и смерти, если она в своей грубости настолько погрузилась в реальность животной жизни, что она не может возвыситься даже до формальной идеальности, до абстракции всеобщего, и, следовательно, привносит в определение отношений для удовлетворения физических потребностей не правовые, а чисто личные отношения, или если реальность всеобщего it права полностью утратила веру и истину и пе способна более ощущать в себе божественный образ и наслаждаться им, но вынуждена полагать его вне себя и удовлетвориться в своем отношении к нему смутным или горьким ощущением того, что этот божественный образ недосягаем для нее в своей отдаленности и возвышенности,— тогда в ленном устройстве и рабстве заключепа абсолютная истина, и это отношение есть единственно возможная форма нравственности, а поэтому форма необходимая, справедливая и нравственная.
Отправляясь от этой индивидуальности целого и определенного характера народа, следует познавать и всю систему, в которую организовала себя абсолютная целостность: надо осознать, как все части государства и законодательства, все определения нравственных отношений непосредственно определяются целым и образуют построение, в котором не было для себя a priori наличных связей, украшений, но все они обязаны своим становлением целому и подчинены ему. Именно в этом смысле Монтескье20 положил в основу своего бессмертного труда изучение индивидуальности и характера народов; если ему и не удалось подняться до наиболее жизненной идеи, то он все-таки пе дедуцировал отдельные учреждения и за- копы из так называемого разума, не абстрагировал их из опыта, вознося их затем к некоему всеобщему, но выводил свое понимание как высших отношении государственно-правовых органов, так и более низких определений гражданских отношений, вплоть до завещаний, законов о браке и т. д., только из характера целого и его индивидуальности; тем самым он продемонстрировал теоретикам эмпирического направления понятным для них образом (этим теоретикам, которые полагают, что познают случайности своих систем государства и законов из разума и выводят их из здравого смысла или всеобщего опыта), что разум и здравый смысл, а также опыт, на основапии которого складываются определенные законы, являются отнюдь не разумом п здравым смыслом a priori пли опытом a priori, который мог бы считаться абсолютно всеобщим, а только живой индивидуальностью парода, индивидуальностью, чьп наивысшие определенности в свою очередь могут быть поняты, если отправляться от всеобщей необходимости.
То же, что выше было показано применительно к науке,— что каждая отдельная потенция может быть фиксирована, в результате чего наука может стать позитивной,— в такой же степени относится к нравственному индивидууму или народу. Ибо в соответствии с необходимостью целостность как существование разбросанных определенностей должна изобразить себя в нем, и отдельное звено цепи, в котором народ положен в настоящем, должно исчезнуть, уступив место другому. По мере того как таким образом происходит рост индивидуума, одна потенция выступает вперед, а другая отходит назад, может случиться, что части, организовавшие себя во второй названной здесь потенции, окажутся исключенными и омертвевшими.
Такое разделение, в котором одно созревает, стремясь к новой жизни, другое же, утвердившись на ступени какой-либо определенности, отстает и видит, как жпзнь покидает его, возможно только благодаря тому, что определенность каждой ступени фиксирована и сделана абсолютной по своей форме. Форма закона, которая дана определенному обычаю и составляет всеобщность или отрицательно абсолютное тождество, придает ему видимость в-себе-сущего. И если масса народа велика, то велика и его часть, организовавшая себя в этой определенности; и сознание, заключенное в законе о ней, имеет значительный перевес над бессознательным вновь развивающейся жизни. Некогда обычай и закон совпадали, и определенность тогда пе была чем-то положительным. Однако, поскольку целое движется не в равномерном соответствии с ростом индивидуума, закон и обычай отделяются друг от друга; живое единство отдельных частей ослабевает и в наличии целого исчезает абсолютная связь и необходимость. Здесь индивидуум уже не может быть познан из самого себя, ибо его определенность лишена жизни, которая поясняет ее и делает ее постижимой. И по мере того как новый обычай также начинает постигать себя в законах, в этих законах неизбежно должно возникнуть внутреннее противоречие. Если раньше история была только стороной воззрения и необходимое было вместе с тем свободно, то здесь, напротив, необходимость больше не совпадает со свободой и полностью относится только к сфере истории. То, что не имеет в настоящем истинной живой основы, имело ее в прошлом, поэтому надо стремиться обнаружить такое время, когда данная, фиксированная в законе, но теперь отмершая определенность была живым обычаем и находилась в соответствии с законодательством в целом. Однако иной, помимо такой познавательной, цели чисто историческое объяснение законов и учреждений не имеет 21. Оно вышло бы за пределы своего определения и истины, если бы ставило перед собой цель оправдать для настоящего закон, который обладал истиной лишь в прошлом. Напротив, историческое познание закона, с помощью которого в качестве основы этого закона выявляются забытые обычаи и минувшая жизнь, свидетельствует именно о том, что в настоящем этот закон лишен смысла и значения, пусть он даже сохраняет силу и власть благодаря своей форме и тому, что отдельные части целого заинтересованы в нем и связывают с ним свое существование.
Однако для правильного различения того, что умерло и в чем нет истины, и того, что еще жизненно, следует напомнить о различии, которое легко может быть упущено формальной точкой зрения и которое должно воспре- пятствовать тому, чтобы то, что само по себе отрицательно, было воспринято в качестве живого закона и, следовательно, господство самих по себе отрицательных законов рассматривалось в качестве доказательства жизненности организации. Ибо законы, которые отторгают от верховного господства целого отдельные определенности и части, изымают их из сферы власти этого целого и конституируют исключительность единичного по отношению ко всеобщему, суть сами по себе нечто негативное и служат признаком начинающегося омертвения, все более угрожающего жизни, чем скорее растет отрицательное и число исключений. И эти законы, целью которых является распад целого, становятся слишком могущественными для того, чтобы им могли противостоять истинные, конституирующие единство целого, законы. Таким образом, к положительному и отмершему следует причислить не только то, что полностью принадлежит прошлому, не заключает в себе более живого настоящего и обладает лишь безрассудной, и поскольку оно лишено внутреннего значения, бесстыдной властью, но и то, что лишено подлинной положительной истины, что утверждает отрицательное, распад и отделение от нравственной целостности. Если первое — история прошлой жизпи, то второе — определенное представление о смерти в настоящем.
Так, в разъединенном народе, каковым является, например, немецкий народзаконы могут сохранить видимость истины для тех, кто не способен провести различие между законами отрицательного и разъединенного и законами истинно положительного и единства. Непосредственно то, что организующие целое законы имеют значение только для прошлого и соотносятся с формой и индивидуальностью, давно уже брошенных как ненужная оболочка, что эти законы представляют интерес только для отдельных частей и тем самым лишены живой связи с целым и полагают чуждую ему власть и господство, что то, в чем находят свое выражение живые узы и внутрепнее единство, уже совершенно неприменимо б качестве средства для поставленной цели, и, следовательно, в этом средстве нет ни смысла, ни истины, ибо истина средства заключается в его адекватности цели, из чего проистекает, что глубокое отсутствие истины в целом ве^ дет к тому, что в философской науке вообще, в нравственности, а также в религии может заключаться лишь незначительная истина,— это непосредственно определяет и утверждает распад, полагает себя в системе отрицательного, придает себе формальную видимость как познания, так и законов, чья внутренняя сущность есть ничто. Если познание и наука такого народа находят свое выражение в том, что разум ничего не познает и не знает и пребывает только в пустой свободе, находя в пей убежище, в небытии и его видимости, то содержание и сущность отрицательного законодательства заключается в том, что нет ни закона, ни единства, ни целого. Следовательно, в первом случае не-истина заключается в том, что она является бессознательно и непосредственно таковой, во втором — в том, что она притязает на форму и посредством этого утверждается.
Следовательно, философия не потому рассматривает особенное как положительное, что оно есть особенное, но потому, что оно достигло независимости в качестве отдельпой части вне абсолютной связи с целым. Абсолютная целостность ставит себе в качестве необходимости преграды в каждой своей потенции, создает себя в ней как целостность, повторяет в ней предыдущие потенции и предвосхищает последующие; однако одна из них — есть величайшая сила, в цвете и определенности которой являет себя целостность, ни в чем не ограничивая при этом жизнь, так же как вода не ограничивает жизнь рыбы или воздух — жизнь птицы. Для того чтобы все ступени необходимости явили себя в этой одной ступени как таковые, необходимо, чтобы индивидуальность двигалась по пути своего развития, проходила свою метаморфозу, чтобы все, принадлежащее господствующей потенции, слабело и умирало; в несчастье же переходного периода, в том, что новое образование в своем росте не освобождается полностью от прошлого, и коренится позитивное. И хотя природа продолжает свое равномерное движение внутри определенного образа, не механически равномерное, а равномерно ускоряющееся движение, она тем не мепее наслаждается каждым новым созданным ею образом; совершив в него скачок, она пребывает в нем некоторое время. Подобно тому как бомба в кульминации взрыва совершает скачок, а затем на мгновение замирает, или как доведенный до определенной температуры металл не плавится, как воск, а внезапно приходит в жидкое состояние и остается в нем (ибо явление есть переход в нечто абсолютно противоположное, следовательно, оно бесконечно, и этот выход противоположного из бесконечности или из своего небытия есть скачок, и наличное бытие образа в его возрожденной силе есть сначала для самого себя, прежде чем оно осознает свое отношение к чуждому), так же и развивающаяся индивидуальность содержит в себе как радость такого скачка, так и пребывание в наслаждении своей новой формой до того момента, когда она постепенно начинает открываться негативному и в своей гибели обнаруживает ту же внезапность и хрупкость.
Если философия нравственности научится постигать эту необходимость и совокупность ее содержания, а также ее определенность как абсолютно связанные с духом, как его живое тело, и противопоставит себя формализму, рассматривающему все то, что он может подвести под понятие особенности как случайное и мертвое, то философия нравственности познает одновременно и то, что эта жизненность индивидуальности вообще, какой бы ни была ее форма, есть формальная жизненность. Ибо ограниченность того, что принадлежит необходимости, будучи, правда, абсолютно принята в индифференцию, есть тем не менее лишь часть необходимости, а не сама абсолютная целостная необходимость; следовательно — всегда есть несовпадение абсолютного духа и его формы. Однако в поисках этого абсолютного образа ей не следует обращаться к бесформенности космополитизма или к пустоте деклараций о правах человека и такой же пустоте государства народов и мировой республики23, ибо подобные абстракции и формальности содержат прямую противоположность нравственной жизненности и по своей сущности оппозиционны и революционны по отношению к индивидуальности. Напротив, высокой идеи абсолютной нравственности должна быть придана прекраснейшая форма. И поскольку абсолютная идея есть в себе самой абсолютное созерцание, вместе с ее конструкцией непосредственно определена ii самая чистая, и самая свободная индивидуальность, в ко- торой дух с совершенной объективностью созерцает сам себя в своем образе и полностью, не возвращаясь к себе из созерцания, непосредственно познает само созерцание как самого себя, будучи именно поэтому абсолютным духом и совершеппой нравственностью. Вместе с тем, согласно изображенному выше способу, эта нравственность, отстраняя от себя переплетение с негативным (ибо то, что мы до сих пор имеиовалп позитивным, рассмотренное само по себе, есть, как показал сам предмет, негативное), противопоставляет его себе в качестве объективного и судьбы; и тем, что она сознательно предоставляет ему, жертвуя частью самой себя, власть п царство, она сохраняет свою собственную жизнь в незапятнанности этим негативным.