О НАУЧНЫХ СПОСОБАХ ИССЛЕДОВАНИЯ ЕСТЕСТВЕННОГО ПРАВА, ЕГО МЕСТЕ В ПРАКТИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ И ЕГО ОТНОШЕНИИ К НАУКЕ О ПОЗИТИВНОМ ПРАВЕ

Если нечто, именующее себя философской наукой, исключается из сферы философии и категории науки вообще — сначала против своей воли, а затем смирившись с этим положением,— то такого рода исключение объясняется совсем не тем, что эти так называемые науки не отправлялись от философской науки и сознательно не сохраняли свою связь с ней, ибо каждая часть философии в своей единичности может быть самостоятельной наукой и может обресги полную внутреннюю необходимость, поскольку то, что превращает ее в подлинную науку, есть абсолютное; над сферой ее познания и свободы возвышается только особый принцип, в соотношении с которым она принадлежит внешней необходимости. Сама идея свободна от подобной определенности и может с такой же чистотой рефлектироваться в данной определенной науке, как абсолютная жизнь находит свое выражение в каждом живом существе; это происходит и без того, чтобы научность такой науки или ее внутренняя разумность открыто возвысилась до чистой формы идеи, которая есть сущность каждой науки, а в философии, как в абсолютной науке, пребывает в качестве этой чистой идеи.

Если критическая философия 1 оказала на теоретические науки важное негативное влияние, показав, что их научность не есть нечто объективное, но принадлежит чему-то среднему между тем, что составляет ничто, и реальностью, смешению бытия и небытия, если ей удалось добиться их признания в том, что они принадлежат лишь к сфере эмпиричного, то позитивное ее влияние оказалось весьма незначительным и вернуть философии названные науки она не смогла.

Таким образом, следует признать, что прежние способы исследования естественного права и связанные с ними различные принципы полностью лишены какого-либо значения для сущности науки, поскольку в них есть противоположность и негативность, но не абсолютная негативность или бесконечность, которая необходима в науке, поскольку в них не выступает в чистом виде ни негативное, ни позитивное, и ohpi являют собой смешение того и другого. Лишь интерес к истории науки мог бы оправдать внимание к ним, желание сравнить их с абсолютной идеей и обнаружить в самом ее искажении необходимость, с которой измененные посредством определенности, являющей собой принцип, выступают моменты абсолютной формы и даже при господстве ограниченного принципа подчиняют себе эти попытки; или желание увидеть, как в идеальном зеркале науки рефлектируется эмпирическое состояние мира.

Ибо что касается последнего, то во взаимосвязи всех вещей эмпирическое существование и состояние всех наук, правда, также отразит состояние мира, но прежде всего это будет отражено в состоянии естественного права, ибо оно непосредственно соотносится с нравственным началом, движущей силой всего человеческого существования; поскольку же наука о естественном праве существует, принадлежит необходимости, она должна быть тождественной эмпирическому образу нравственного, которое также находится в сфере необходимого, и в качестве науки выразить его в форме всеобщности.

Что же касается первого, то истинным отличием принципа науки можно считать только следующее: находится ли она в абсолютном единстве или вне абсолютного единства, в противоположности.

Хотя тем самым и установлено специфическое различие между двумя неподлинными способами паучпого исследования естественного права, которое заключается в том, что принципом одного является смешение эмпирического созерцания и всеобщего, принципом другого — абсолютная противоположность и абсолютная всеобщность, тем не менее очевидно, что ингредиенты обоих — эмпирическое созерцание и понятие — одни и те же и что формализм в своем переходе из своей чистой негативности к содержанию также не может достигнуть ничего иного, кроме отношений или относительных тождеств, поскольку чисто идеальное (или противоположность) абсолютно отделено и, следовательно, не может наличествовать ни аб- солютная идея, ни единство; что же касается созерцания (поскольку вместе с принципом абсолютного противоположения или абсолютности чисто идеального положен абсолютный принцип эмпирии), то синтезы в той мере, в какой они должны иметь не только негативное значение снятия части противоположности, но также и позитивное значение созерцания, представляют собой лишь эмпирические созерцания.

Эти два способа научного исследования естественного права следует прежде всего охарактеризовать более детально: первый — под углом зрения того, как в нем являет себя абсолютная идея в соответствии с моментами абсолютной формы; второй —под углом зрения того, как бесконечное или пегативпо абсолютное папрасно пытается привести его к позитивной организации; анализ названной попытки непосредственно приведет к рассмотрению природы и соотношения наук о нравственности в качестве философских наук, а также к исследованию отношения этих наук к тому, что принято называть наукой о позитивном праве, которая ставит себя, правда, вне философии и полагает, что, самовольно отказавшись от нее, сможет избежать ее критики, однако вместе с тем претендует на обладание абсолютным существованием и подлинной реальностью — претензия, которую едва ли можно признать.

I

Что касается способа исследования естественного права, названного нами эмпирическим, то прежде всего вообще нельзя говорить о самих определен- ностях и отношениях понятий со стороны их материи, которые этот способ выхватывает и делает значимыми под наименованием принципов; напротив, отрицанию подлежит именно это обособление и фиксирование определен- ностей.

Подобные качества, выделенные из множественности отношений, в результате чего органическое оказывается расщепленным посредством эмпирического или не полностью рефлектироваппого созерцания и положено в форму единства попятня, составляют то, что это знание называет сущностью и целями; и поскольку их форма понятия выражена как абсолютное бытие определенности, составляющей содержание понятия, они устанавливаются в виде основных положений, законов, обязанностей и т.

Это формальное единство, в которое посредством мышления полагается определенность, и есть вместе с тем то, что создает видимость необходимости, которую ищет знание; ибо единство противоположных терминов, рассмотренное в отношении к нему как к реальному, и есть их необходимость. Однако, поскольку материя формального единства, о котором здесь идет речь, есть не целое этих противоположностей, а лишь одно пз них, определенность, то и необходимость — лишь формальна и аналитична и отпосится только к форме тождественного или аналитич- ного положения, в котором может быть представлена определенность; посредством этой абсолютности положения хитростью устанавливается и абсолютность содержания, и таким образом конституируются законы и принципы.

Однако, пребывая в многообразии подобных принципов, законов, целей, обязанностей, прав, которые все лишены абсолютности, эмпирическая наука неотвратимо должна видеть образ абсолютного единства всех этих лишенных взаимосвязи оирсделенностей и исконной простой необходимости и ощущать в них потребность, и мы увидим, как эмпирическая наука удовлетворит этому идущему от разума требованию или как идея абсолютного разума в ее моментах найдет свое выражение при наличии неопределимого для эмпирического знания противоречия множественного и единичного. Отчасти само по себе интересно наблюдать за гем, как в этих научных усилиях, даже в их туманной атмосфере, проступает отражение и господство абсолютного и вместе с тем его пскаженность; отчасти же дело заключается в том, что формы, сохранившие здесь моменты абсолютного, превратились в своего рода предрассудки и свободные от сомнения общезначимые мысли, ничтожность которых должна показать критика, если она хочет оправдать науку в том, что она не принимает во внимание это обстоятельство; эта ничтож- ность может быть показана с наибольшей очевидностью посредством выявления нереальности основания и почвы, на которой они выросли, вобрав в себя их свойства и природу.

Прежде всего следует заметить, что эмпирическая паука видит научную целостность как целостность многообразного или полноту; подлинный же формализм — как последовательность. Эмпирическая наука может по своему желанию возводить свои сведения во всеобщность и посредством своих мысленных определенностей продолжать последовательно строить выводы, пока другие эмпирические данные, противоречащие предыдущим, но имеющие такое же право быть мыслимыми и получить свое выражение в качестве принципа, заставят отвергнуть предшествующую определенность и отказаться от нее. Формализм может продолжать делать свои выводы до тех пор, пока это вообще разрешает ему пустота его принципа или содержание, которое он обрел хитростью; при этом он считает себя вправе гордо исключать из своей априорности и науки все то, чего ему недостает до полноты, с отвращением именуя это эмпиричным. Ибо он утверждает свои формальные принципы как некую априорность и абсолютность; следовательно, все то, что он не может подчинить им, он определяет как неаприорное и случайное; в том случае, если он не находит другого выхода и вынужден обратиться к эмпирическому как таковому, переходя от одной определенности к другой, он устанавливает формальное продвижение от обусловленного к условию, а поскольку последнее также обусловлено,— так до бесконечности. Тем самым формализм не только лишает себя всякого преимущества по сравнению с тем, что он именует эмпирией, но поскольку во взаимосвязи обусловленного и условия эти противоположности полагаются как абсолютно существующие, сам полностью погружается в эмпирическую необходимость и посредством формального тождества или негативно-абсолютного, с помощью которого он связывает ее воедино, придает ей видимость подлинной абсолютности.

Соединение последовательности с полнотой картины (с последней, полной, формальной и пустой последовательностью или с той первой, которая, пользуясь опреде*

7 Заказ № 2938

ленными понятиями в качестве принципов, переходя от одного из них к другому, последовательна только в своей непоследовательности) непосредственно сдвигает положение многообразного по сравнению с тем, которое оно занимает в чистой эмпирии; для нее все обладает равными правами и она не отдает предпочтения ни одной определенности, каждая из которых столь же реальна, как другая; мы еще вернемся к этому при сравнении чистой эмпирии с научной, о которой здесь идет речь.

Со стороны этой формальной целостности нам надлежит рассмотреть, как абсолютное единство — ив качестве простого единства, которое можно назвать исконным, и в качестве целостности — являет себя в отражении эмпирического знания. Оба единства, которые в абсолютном составляют одно, и тождество которых есть абсолютное, должны выступать в этом знании разъединенными и различенными. Прежде всего следует сказать, что это единство не составляет для эмпирии сущность необходимости, которая есть для явления ее внешние узы; ибо в существенном единстве многообразное непосредственно уничтожено и есть ничто. Поскольку многообразное бытие есть принцип эмпирии, ей недоступно проникновение в абсолютное ничто ее качеств, которые для нее абсолютны, недоступно и посредством понятия, в соответствии с которым они составляют просто множество, бесконечное множество. Поэтому исконное единство может составлять лишь по возможности простое и незначительное число качеств, которое оно считает достаточным для познания остальных. Идеалом, где стерто все то, что по своему значению близко к произволу и случайному, и где положено наименьшее необходимое многообразие, является для эмпирии как в сфере физического, так и в сфере нравственного хаос; в сфере нравственного этот идеал представляется то скорее в образе бытия посредством фантазии как естественное состояние, то со стороны формы возможности и абстракции как перечисление преднайденных эмпирической психологией возможностей человека, как природа и определение человека; таким образом то, что, с одной стороны, утверждалось как само по себе безусловно необходимое, абсолютное, вместе с тем признается с другой — как нечто нереальное, воображаемое и плод мысли; в одном случае оно — фикция, в другом — только возможность, что составляет самое резкое противоречие.

Для обычного здравого смысла, для которого существующее в себе и преходящее смешаны, нет ничего более доступного, чем представление, согласно которому то, что есть в сеЬе, может быть обнаружено, если в этом смешанном образе правового состояния устранить все произвольное и случайное,— с помощью подобной абстракции можно якобы выделить абсолютно необходимое. Если с точки зрения этого смутного представления мысленно устранить все то, что оно считает особенным и преходящим, все принадлежащее особенным обычаям, истории, образованию и даже государству, то останется человек в естественном состоянии или его абстракция с его существенными возможностями; и тогда с первого взгляда может быть обнаружено то, что необходимо. Устранено должно быть и все, связанное с государством, ибо хаотический образ необходимого может содержать не абсолютное единство, а только простое многообразие, атомы с наименьшим количеством свойств; следовательно, все то, что может быть подведено под понятие связи и упорядочивания этого многообразия, как самого слабого единства, на которое способен принцип множества, исключается из этого множества как нечто более позднее и добавленное к нему впоследствии. При таком разделении эмпиризму недостает прежде всего критерия для определения того, где проходит граница между случайным и необходимым, т. е. что в этом хаосе естественного состояния или в абстракции человека должно остаться и от чего следует отказаться. Ведущее определение здесь не может быть не чем иным, как желанием оставить столько, сколько нужно для изображения того, что обнаруживается в действительности; руководящим принципом этого априорного служит апостериорное. Для того чтобы придать чему-либо значимость в представлении о правовом состоянии, следует показать его связь с исконным и необходимым и, следовательно, необходимость его самого, поместить его в хаосе в виде особого качества или способности; построить по способу наук, отправляющихся от эмпирических данных, гипотезы для так называемого объяснения действительности, в которых эта действительность положена в той же определенности, только в формальном, идеальном образе в качестве силы, материи, способности; одно с легкостью выводится из другого и может быть легко понято и объяснено.

Подобное смутное представление об исконном п абсолютном единстве, которое находит свое выражение в хаосе естественного состояния и в абстракции возможностей п склонностей, не приводит к абсолютно отрицательному единству; опо стремится только устрашіть большое количество особенностей п противоположностей. Однако в нем остается еще недоступное определению множество качественных определенностен, не имеющих для себя иной необходимости, кроме эмпирической, II не имеющих друг для друга внутренней необходимости. Они соотносятся друг с другом только в качестве множества, а так как это множество есть друг для друга, но без единства, они должны быть определены как противоположные, в абсолютном противоречии друг к другу; а обособленные энергии нравствепного должны мыслиться в естественном состоянии или в абстракции человека как в состоянии взаимоуничтожающей войны2. Однако именно поэтому легко показать, что, будучи полностью противоположными друг другу и тем самым чисто идеальными, эти качества не могут сохраниться в этой идеальности и обособленности, как это должно было бы быть, и редуцируются в ничто. Однако эмпирическое знание не может дойти до этой абсолютной рефлексии н понимания ничтожества определенностей в абсолютно простом; множественное ничто остается для него большим количеством реальностей. К этому множеству, однако, должно присоединиться в качестве другого и чуждого для эмпиризма позитивное единство, выражающее себя в качестве абсолютной целостности, и уже в этой форме соединения обеих сторон абсолютного тождества содержится причина того, что эта целостность окажется столь же замутненной и нечистой, как целостность исконного единства.

Установить то, что одно из этих обособленных здесь единств есть основание бытия для другого или основание перехода от первого ко второму, не составляет труда для эмпирии, поскольку обоснование ей вообще дается легко. В рамках фикции естественного состояшія от него вообще отказываются из-за связанных с ним дурных последствий; а это означает предвосхищение того, чего хотят достигнуть, а именно, что благом или целью является приведение к согласию противоречий внутри хаоса. Иногда в представление об исконных качествах как о возможностях непосредственно помещают подобное основание перехода, рассматриваемое как стремление к общению 3, или отказываются от формы понятия некоей возможности и сразу же обращаются к совершенно особенному в явлении того, второго, единства, к историчности (к угнетению слабых сильными4и т. д.). Само же единство в соответствии с принципом абсолютного качественного множества способно лишь, как в эмпирической физике, поставить на место большого числа атомных качеств только новые многообразные переплетения положенного в виде исконного простого и обособленного множества поверхностные соприкосновения этих качеств, самих по себе неистребимых в своей особенности и способных вступать лишь в непрочные частичные связи и смешения, т. е. изобразить множество разделенного или отношений, и поскольку единство полагается как целое, применить пустое наименование бесформенной и внешней гармонии к наименованию общества и государства.

Даже если подобное единство, будь то для себя или в более эмпирическом отношении, по своему возникновению представляется абсолютным, ведущим свое начало непосредственно от бога, и если средоточие и внутренняя сущность его существования провозглашаются божественными, то и это представление остается чем-то формальным, только парящим над множеством, но не проникающие. в пего. Даже если прпзнать, что бог пе только создал это объединение, но и сохраняет его, и тем самым рассматривать верховную власть как отблеск божественного величия и как божественную саму по себе, то эта божественность объединения — лишь нечто внешнее для объединившихся многих, которые могут находиться с ней только в отношении, где она господствует, так как принцип этой эмпирии исключает абсолютное единство единого и множественного; в этом пункте данного отноше- ния эмпирическое знание непосредственно совпадает с противоположным принципом, для которого первым является абстрактное единство. Различие заключается только в том, что эмпирическое знание не смущается своей непоследовательностью, возникающей из смешения столь специфически различно положенных вещей, как абстрактное единство и абсолютное множество, и именно поэтому имеет преимущество, заключающееся в том, что оно не закрывает доступ взглядам, которые находятся вне его материальной стороны и составляют явления более чистых и божественных глубин, чем это доступно принципу противоположения, где возможны лишь господство и подчинение.

Естественное состояние и чуждое индивидуумам (а потому единичное и особенное) величие и божественность правового состояния в его целостности, а также и отношение абсолютного подчинения субъектов той высшей власти, суть формы, в которых расщепленные моменты органической нравственности (момент абсолютного единства и единства, поскольку оно постигает в себе противоположность единства и множества и есть абсолютная целостность, и момент бесконечности или ничтожности реальностей противоположности) фиксируются в качестве особенных сущностей и именно поэтому искажены так же, как искажена идея. Напротив, в абсолютной идее нравственности содержатся естественное состояние и величие в качестве простого тождества, поскольку само величие есть не что иное, как абсолютная нравственная природа, и совершенно исключается возможность утраты абсолютной свободы, которую следовало бы понимать под естественной свободой, или отказа от нравственной природы из-за реального бытия названного величия. Естественное же, которое должно было бы мыслиться внутри нравственного отношения как нечто, от чего следует отказаться, не было бы нравственным и поэтому меньше всего было бы способно изобразить нравственное в его исконности. Столь же не фиксированы в абсолютной идее бесконечность или ничто единичного, субъектов, и в относительном тождестве с величием, как отношение подчинения, в котором и единичность была бы чем-то просто положенным; напротив, в идее бесконечность истинна, единичность как таковая — ничто и составляет одно с абсолютным, нравственным величием; это подлинно живое, а не подчиненное пребывание, в одном только и есть истинная нравственность единичного.

Мы обвинили эмпирическую науку, поскольку она является наукой, в позитивном ничтожестве и неподлинности ее принципов, законов и т. д. Ибо, полагая определенности в некое формальное единство, она тем самым придает им отрицательную абсолютность понятия и высказывает их как позитивно абсолютные и в-себе-сущие, как цель и определение, принцип, закон, обязанность и право,— формы, обозначающие нечто абсолютное. Однако для того, чтобы получить единство органического отношения, которое предлагает этому качественному определению множество подобных понятий, одной нз этих опреде- ленностей, выраженной как цель, определение или закон, должно быть дано господство над другими определенно- стями многообразия, которые полагаются перед ее лицом как нереальные и ничтожные. При последовательности такого рода уничтожается созерцание как внутренняя целостность. Поэтому внести поправки в это введение оп- ределенностей в понятие и снять насилие по отношению к созерцанию может только непоследовательность; ибо непоследовательность непосредственно уничтожает абсолютность, приданную ранее одной определенности.

С этой точки зрения, должна быть оправдана прежняя весьма непоследовательная эмпиричность, не в ее отношении к абсолютной науке как таковой, а в отношении к последовательности эмпиричной научности, о которой до сих пор шла речь. Полное и чистое созерцание может таким образом в чистой архитектонике своего изображения, где связь необходимости и господства формы не вступает в сферу зримого, выразить истинно нравственное подобно тому, как здапио без слов выражает дух своего создателя в разбросанной массе своих частей, хотя в нем отсутствует самый облик его создателя в качестве единого образа. В подобном, созданном посредством понятий, изображении проявляется лишь неспособность разума возвысить до идеальной формы и осознать в качестве идеи то, что он охватывает и во что он проникает. Если созерцание остается верным себе и не дает рассудку ввести себя в заблуждение, оно, будучи вынужденным использовать для своего самовыражения понятия, проявит неловкость по отношению к ним, в процессе прохождения через сознание примет искаженные образы и будет для понятия лишенным связи и противоречивым. Однако расположение частей п модифицирующихся определенностей позволяют угадать присутствие, правда, невидимого, внутреннего разумного духа, и поскольку это его явление рассматривается как продукт и результат, оно полностью совпадает с идеей в качестве продукта.

Нет для рассудка ничего легче, чем подвергнуть нападкам эту эмпиричность, противопоставить ее неловким обоснованиям иные, показать путанность и противоречивость ее понятий и сделать из отдельных ее положений самые нелепые п неразумные выводы, различными способами выявить всю ненаучность эмпирического знания: и это справедливо, особенно в тех случаях, когда эмпирическое знание претендует на научность или вступает в полемику с наукой как таковой. Напротив, если определенности фиксированы и их закон последовательно проводится через собранные эмпирическим знанием данные, созерцание подчинено им, и вообще создается то, что принято называть теорией, то эмпирическое знание с полным основанием может обвинить такую теорию в односторонности и с помощью полноты определенпостей, сделапных им значимыми, в его власти в конечном счете принудить эту теорию к всеобщности, которая окажется совершенно пустой.

Такого рода ограниченность понятий, фиксирование определенностей, возведение одной выхваченной стороны явления в ранг всеобщности и предоставленное ей господство над другими и есть то, что в последнее время стало именовать себя уже не теорией, а философией5; а по мере того как она поднималась до все более пустых абстракций и овладевала все более чистыми отрицаниями, подобно свободе, чистой воле, человечеству и т. д., она стала называть себя метафизикой; она полагает, что ей удалось совершить философский переворот в естественном праве, и особенно в государственном и уголовном праве, если посредством лишенных сущности абстракций и положительно выраженных отрицаний — таких, как сво- бода, равенство, чистая государственность и т. д.— или посредством заимствованных из чисто эмпирического знания определенностей, столь же несущественных, как вышеназванные,— таких, как принуждение, особенно психологическое принуждение,— со всеми его противоположениями, практическому разуму и чувственным стремлениям и всем прочим, чем располагает эта психология,— она с большей или меньшей последовательностью тянула эти науки в разные стороны и с большей или меньшей последовательностью заставляла проходить через пауку подобные ничтожные понятия в качестве абсолютных целей разума, принципов разума и законов.

Эмпирическое знание справедливо требует, чтобы подобное философствование принимало во внимание опыт. Оно с полным основанием указывает на свою обоснованность по сравнению с подобной искусственной конструкцией, созданной с помощью принципов, и предпочитает свою эмпирическую непоследовательность, основанную на созерцании целого, пусть недостаточно отчетливом, последовательности подобного философствовапия, свою неясность, например, в сфере нравственности, моральности, легальности или в отдельном случае в толковании наказания — неясность в вопросах мести, устойчивости государства, совершенствования, исполнения угрозы, устрашения, превентивности и т. д., будь то в научном анализе или в практической жизни,— абсолютному разъединению этих различных сторон одного и того же созерцания и определению его целостности с помощью отдельного качества. Эмпирическое знание с полным правом утверждает, что теория и так называемая философия и метафизика не имеют применения и противоречат необходимой практике; подобную неприменимость лучше выразить утверждением, что в этой теории и философии не содержится ничего абсолютного, отсутствуют реальность и истина. И наконец, эмпирическая наука с полным основанием упрекает названное философствование в неблагодарности по отношению к ней, ибо она поставляет ему содержание его понятий, которое оно затем искажает и портит на ее глазах. Ибо эмпирическое знание дает определенность содержания во взаимопереплетении и взаимосвязи с другими определенностями, образующими в своей сущности некое целое, органичность и жизнь, которые, уничтожаются этим раздроблением и возвышением лишенных сущности абстракций и едрничностей в ранг абсолютности.

Эмпирическое знание могло бы с полным правом отстаивать свои позиции по отношению к подобной теории и философии и рассматривать цели, законы, обязанности, права как нечто не абсолютное, а как различения, важные для формирования образований, посредством которых ему становится более ясным его собственное созерцание, если бы оно само было и оставалось чистым. Если же эмпирическое знание как бы вступает в противоборство с теорией, то обычно оказывается, что то и другое уже заранее является загрязненным и снятым посредством рефлектирования созерцанием и искаженным разумом, а то, что выдает себя за эмпиричность, есть лишь нечто более слабое в абстракции, нечто такое, что, обладая меньшей самостоятельностью, пе выявило, не различило и не фиксировало само свои ограниченности, а запуталось в тех из них, которые утвердились в общей образованности, выступают в качестве здравого смысла и позі ому представляются как непосредственные плоды опыта. Картина спора, происходящего между утвердившимся искажением созерцания, с одной стороны, и только что фиксированными абстракциями — с другой, неизбежно оказывается столь же пестрой и беспорядочной, как они сами. Каждая из сторон применяет против другой то абстракцию, то так называемый опыт, и в обоих случаях эмпиричность разбивается об эмпиричность и ограниченность об ограниченность; то принципы и законы с важностью противопоставляются философии, причем суждение ее о столь абсолютных истинах, в которые уперся рассудок, объявляется некомпетентным; то философией злоупотребляют для рассудочных построений.

Подобное относительное право, которое предоставляется эмпирическому знанию, при условии, что в нем господствует созерцание, по отношению к смешению эмпирического и рефлектированного, принадлежит, как мы помним, к его бессознательной внутренней сущности. Однако средний термин этой бессознательной внутренней сущности и внешней стороны эмпирического знания — сознание и есть та сфера, с которой связаны недостатки этой точки зрения и ее односторонность. Ее стремление к научности, неполная связь, только соприкосновение с понятием, посредством которого она таким способом только загрязняет себя, коренится в необходимости того, чтобы множество и конечность абсолютно погрузились в бесконечность или во всеобщность.