2. Нужна ли революции наука?

Отражая духовное вырождение исторически изжившего себя класса, они оформляют познавательную несостоятельность своей философии в гносеологический пессимизм, который в свою очередь доводят до пессимизма социального и навязывают как единственно возможное отношение к действительности. Отсюда все больший поворот буржуазного мышления к критике разума и научного познания, усиление антиинтеллектуалистских и иррационалистских тенденций. Отсюда же и неприятие марксизма-ленинизма, наиболее полно выражающего убеждение в возможности познания социальной действительности и ее перестройки на основе революционной деятельности масс, руководствующихся подлинно научным мировоззрением, опирающимся на могущество и авторитет человеческого разума.

Определив власть как «субстанцию всего», как основу общества, «новые философы» предложили идеалистическое, далекое от каких-либо попыток рассмотрения конкретных форм власти объяснение реального механизма ее функционирования, претендуя при этом на принципиальное философское открытие.

Господство власти, согласно «новым философам», осуществляется не политическим способом, как это принято считать, а с помощью такого менее заметного, но более эффективного приема, как заключение «дьявольского союза» с наукой, знанием, логическим разумом. Сращивание науки с властью образует особый комплекс, стоящий на службе власть предержащих, бороться с которым бесполезно исходя из старых представлений о науке и знании как благе. Наиболее развернуто эти положения обосновываются в работе А. Глюксмана «Властители-мысли- тели» 30. Он считает, что этот губительный для личности союз начал складываться в западном мире в Новое время и окончательно утвердился в XX в. Появился принципиально новый тип власти, насаждающий гнет посредством обладания знанием. Поскольку массы в целом, пишет Глюксман, невежественны, то за них мыслят правители, государственные деятели, элита, бюрократы, вожди, партии и мыслители, находящиеся у них на службе, т. е. ученые, университетские профессора, специалисты и т. д. Именно обладание знанием дает право этим «немногим» на господство над «многими», которым предлагается добровольно поверить в сформулированные «на научной основе» принципы всеобщего согласия и счастья и подчиняться им.

81

6-778

Рассуждая таким образом, Глюксман в сущности делает объектом критики не только науку как таковую, но и идеологию, часто взаимно подменяя их. Принципы господства над массами, говорится в упомянутой книге, обосновываются в «тексте» (т.

Согласно Глюксману, орудием подавления и господства являются не только научные знания сами по себе, но и философские системы. Для него это прежде всего системы представителей немецкой философии прошлого века— Фихте, Гегеля, Ницше, Маркса, которых он называет «властителями-мыслителями». Именно они, утвердив «тождество знания и реальности», способствовали созданию аппарата духовного господства, превратили философское знание в государственный разум, создали систему управления людьми на научной основе. Всем им, заявляет Глюксман, присуща вера в жесткое следование исторических законов, признание превосходства мыслителей над массами, революционный оптимизм, воплотившийся в гегелевском панлогизме («познание мира дает господство над ним»), упование на возможность создания идеального государства, действующего на основе предписаний науки как машина, «одухотворенная знанием». Именно на эти философские системы Глюксман возлагает ответственность за реализацию в XX в. идеологического управления массами, капиталистической рационализации, тоталитаризма, а всех революционных деятелей прошлого и настоящего, в которых он видит «коммивояжеров» немецкой философии, обвиняет в том, что вся «история и мир стали немецкими»31.

Глюксман начинает «процесс против властителей мысли и их философского наполеонизма» с Фихте, который первым ввел в философию принцип революционности, провозгласил необходимость служения науки революции, принудительного освобождения человечества с помощью научного разума, выступавшего за «брак между наукой и революцией».

Таким образом, в результате эклектических рассуждений о том, что эти мыслители «создали одну общую теорию власти», все классическое философское наследие XIX в. оказалось сведенным к чисто политической философии, что само по себе уже неверно. Безосновательно помещенный в один ряд с идеями упомянутых мыслителей марксизм растворяется тем самым в буржуазных концепциях и превращается, с одной стороны, в «науку господства», а с другой — в продукт философского идеализма прошлого века, «принимает с колыбели все наследство фихтеанского, а затем гегелевского «виссеншафта» как философии, возведенной в рант науки» 32.

По мнению «новых философов», «господство есть знание, а знание — господство»33, поэтому в отношении науки, разума можно сделать только один вывод: долой науку, инструмент власти и угнетения! Долой навязываемые властью знания и ценностные установки! Покорному существованию в рамках научно организованной системы власти необходимо противопоставить простое человеческое существование, не подчиняющееся неумолимой логике поведения, обязательного для члена организованного общества.

На первый взгляд отношение «новых философов» к знанию содержит определенное противоречие. С одной стороны, по их утверждениям, власть иррациональна, стихийна, не подчиняется закономерностям; с другой — она использует науку как один из своих важнейших инструментов. Это противоречие «снимается» «новыми философами» следующим образом. Властители-мыслители, рассуждают, они, ведут с наукой как бы двойную игру.

В ее собственных рамках они считают возможным выстраивать системы, рассуждать о законах, истинах, категориях, что только придает ей большую убедительность как инструменту духовной власти. За пределами науки эти истины, категории, закономерности не имеют смысла, им не соответствует ничего в объективной реальности, ибо «реальное есть только власть». «Властитель сам фабрикует свои истины, свои фикции, но при этом претендует как минимум на то, что они настоящие, т. е. что он — настоящий властитель»34. Выдавая их за подлинные, он играет, «танцует», по выражению Ницше. Но, зная, что все это — игра, он отнюдь не намеревается искать какую-то окончательную правду. Истина будет каждый раз такой, какой ее представит Властитель.

Тем самым научные истины, закономерности, категории превращаются в пустую формальность: они не фиксируют никаких реальных связей, а выполняют лишь чисто инструментальную роль в реализации господства власти над человеком. Отказывая науке в реализации ее главной задачи — давать достоверное знание, «новые философы» заходят в тупики агностицизма. Таким образом, бунт против «репрессивности разума» проходит под ретроградными знаменами все того же идеализма и иррационализма 6.

Преувеличивая роль науки, марксизм, по утверждению Лардро, делает это не столько в интересах самой науки, сколько в политических целях, для доказательства неизбежности революции как чистой эманации исторической необходимости, исходя из чего массы могли бы слепо верить в нее.

Корни «заблуждений» марксизма в отношении к науке «новые философы» видят не только в субъективных обстоятельствах (в желании создать науку революции), но и в объективных — в самой истории философии. Марксизм, утверждают они, довел до логического завершения тенденцию к апологии разума, которая уходит своими корнями в далекое прошлое человечества, точнее, в западноевропейскую культуру и образ мышления. Идея о непрерывном развитии знания, прогрессе науки, о мысли, воплощенной в ней, идет от Аристотеля, Сократа, Платона. С них и началось «великое грехопадение» сознания человечества, а именно возникновение отчужденного общественного сознания, противостоящего индивидуальной экзистенции человека и оформленного в виде различных идеологий. Философия стала ориентироваться на разум, перед которым. внутренняя жизнь личности оказалась обесцененной. Забвению были преданы такие важнейшие завоевания досократической мысли, как, например, пифагорейское представление о человеке. Еще Пифагор, рассуждает Лардро, произвольно интерпретируя при этом идеи древнегреческого мыслителя и отыскивая антиподы Логоса в истории философии, считал, что человек делится на тело и душу, а следовательно, обречен делиться между жизнью личной и общественной. Пифагорейцы видели индивидуальное спасение в образе жизни, чуждом политике, в мысли, по преимуществу созерцательной, т. е. антиполитической. Сократ, а за ним и его ученик Платон выдвинули идею о разуме как о единственно возможной форме мышления. Так родилась традиция недоверия к человеческой спонтанности, подавления ее авторитетом разума и основанной на этой традиции морали.

«Новые философы» отказываются видеть в истории общественной мысли какой-либо прогресс, неустанное стремление человечества к познанию мира и самопознанию. Подвергая нападкам представление о непрерывном диалектическом восхождении человеческого познания, они утверждают, что единую линию развития характеризует не прогресс в постижении действительности и приближение к объективной истине, а «желание истины». Поэтому наука, будучи «чистым желанием», не есть история и результат познания, а состояние «желания истины» 35.

Но что же в таком случае остается от науки, если сле- довать вульгарным неофрейдистским установкам «новой философии»? Свободная от исследования закономерностей, отказывающаяся от логических форм знания, отражающих объективные моменты бытия, от объективной истины, представляющей собой результат исторического развития знаний и т. д., такая наука оказывается не чем иным, как гносеологическим субъективизмом. Ее уделом становится крайний релятивизм, абсолютизация индивидуального опыта, иррационализм, мистика, фантазмы «бессознательного», а то и просто искаженные формы восприятия действительности, включая религию. «Единственное, в чем я согласен с антигуманистом Хайдегге- ром,— пишет, например, М. Клавель,— так это в том, что мысль не имеет ничего общего с разумом... В этом случае мыслью о человеке может быть христианство»36.

Естественным следствием иррационализма «новых философов» являются призывы «закрыть» такие «идеологические темы», как единство мира, универсальность категорий разума, существование объективной истины, понятия субстанциональной природы и человека. Так, Глюксман утверждает, что объективной истины в принципе не существует. Это понятие введено, по его утверждению, марксистами для придания своим идеологическим и политическим лозунгам научной видимости. В действительности же, считает он, оно не имеет никакой научной ценности. Согласно Бенуа, понятие объективной истины употребляется скорее как метафора. «Эпистемологическая революция марксизма», по его убеждению, только способствовала утверждению «архаической научности», псевдонаучности сайентистского типа. В. И. Ленин, по мнению Лардро, разработав проблемы истины, объективной реальности, теорию отражения в труде «Материализм и эмпириокритицизм», лишь возрождает-де плоский, вульгарный материализм XVIII века 37.

«Ученые,— вторит им Долле,— постулируют абсолютную гегемонию: знать, познавать, лучше управлять знанием в интересах практического действия. Такова их линия. Они стремятся к обнаружению не гипотетического смысла, но к возможно наиболее верному воспроизводству того, что они понимают как реальное. Они бывают награждены за все свои труды, когда могут провозгласить: это так. Единственным законом, которого они придерживаются, является подчинение законам реальности, убеждение, что в этом случае они могут обойти все ловушки и уменьшить свои неприятности. Изучай, научно преобразовывай — остальное тебе будет выдано в виде сверхприбыли. К несчастью, индская наука не дает объективно объект объективности и не воспроизводит научно науку наук»38. Как видно, идя разными путями, но ставя перед собой одну цель — утвердить антирационализм в противовес научному познанию, «новые философы» развивают систему рассуждений, направленных на дискредитацию объективного научного познания, отрицание возможности создания научной теории как основы революционного преобразования общества.

Их многочисленные и бездоказательные нападки на науку не сводятся, как и в выше приведенном суждении Долле, к безответственной игре словами. Например, Лардро предлагает вернуться к чистому трансцендентному «мышлению без концепций», утвердить наравне с научной мыслью «мысль без науки». До сих пор все, что было связано с мыслью, пишет он, вращалось вокруг понятия «научный», «ненаучный», «донаучный», как будто наука — это все, и все должно определяться через нее. Эти представления, считает Лардро, так же ошибочны, как и утверждения о непрерывном развитии науки, ее историзме. В действительности вся история мысли, по его убеждению, есть прерывность, разрывы, конгломерат различных конфигураций мысли, в котором научная мысль есть лишь один из моментов. Лардро проводит следующее различие между «научной мыслью» и «мыслью без науки». Характеристика первой — идущее от древних греков желание истины, единое культурное поле, институализация знания. Это западная мысль. Характеристика второй — рассеянное культурное пространство, наука не оформлена как проблема, знание не институционализировано39. Это «китайская» мысль, но она так же правомерна, как и западная.

Было бы бесполезно искать в работах Лардро обоснования отличия так называемой китайской мысли (какой— древней, средневековой, современной?) от западной. Их нет. Характеристика «китайской» мысли целиком построена на противопоставлении ее мысли западноевропейской и по существу производна от нее7. Здесь на- лицо тйпичнай для «новых философов» подмена вопро* са. Действительно, в отличие от Европы в Китае более 2 тыс. лет назад сложилась специфическая, отличная от западной научная тенденция, надолго определившая духовную жизнь Китая. Приоритет отдавался изучению канонических текстов в ущерб научному знанию. С момента зарождения китайская философия ориентировалась в основном на проблемы этики, поведения, культуры, основывалась на плюралистическом представлении конфуцианства о различных сферах бытия (небо, земля, время и т. д.), была склонна к мистике, игнорировала формальную логику. Влияние конфуцианства тормозило развитие философии и естественнонаучных исследований, отрицательно сказывалось на создании системы научных знаний, подобной системе западного типа. Сказанное, рднако, свидетельствует не о существовании в Китае «мысли без науки», а о специфике становления там научного метода, испытавшего влияние конфуцианства. По мнению современных китайских ученых, это не имманентная, а относительная черта китайской культуры, порожденная особенностями социально-культурного развития страны на протяжении многих веков. Уже в XIX в. эта специфика утрачивается ею, и Китай включается в общий поток развития мировой мысли40.

Существование «ненаучной мысли» обосновывает и Ж.-М. Бенуа, но уже не с ультрарадикальных позиций, как Лардро, а с позиций структурализма. Наступило время, утверждает он в книге «Структурная революция», релятивизировать наши представления о науке как о единой непрерывной линии восхождения и прогресса человеческого разума, видеть в ней «полифонию» культурных и мыслительных ансамблей, преодолеть (в духе учения Леви-Строса) этноцентризм, когда ценности и представления какой-либо культуры класса или группы объявляются общечеловеческими. Вера в Логос, достигшая апогея в эпоху Просвещения,— это, по мнению Бенуа, явление сугубо христианской культуры. В действительности разум есть только одно из многочисленных данных человека для познания природы. Его не надо универсализировать. Магия, например, так же реальна, как и ра- зум. «Нужен безграничный нарциссизм нашей культуры,— пишет Бенуа,— культуры интеллектуальных выскочек, чтобы мыслить научный разум как завершение длительного процесса, в котором магия была бы только этапом, невнятным началом. Изучение «примитивных» обществ, иных, чем наше, и вместе с тем современных, показывает, что магия и наука... две близкие параллельные линии природы человека»41.

Рассматривая процесс формирования теоретического разума на Западе, необходимо, по его мнению, осознать, что он имеет историю, которая запрещает мыслить себя как бесконечный прогресс, где «мысль дикаря была лишь преходящим моментом». История, согласно Бенуа, в действительности комбинационна, далека от того, чтобы быть только историей разума, постепенным процессом, движением к горизонту прогресса. Это — смена перестроек, комбинаций, разрывов.

«Новые философы» отвергают традиционную линию логико-теоретического мышления, требуют вернуться назад, к созерцательному, умозрительному способу мышления, характерному для античности, описанному, в частности, в диалоге Платона «Пир». Речь идет о созерцательно-субстанциальном онтологизме, подменяющем логическое рассуждение мифологизацией, созерцанием идеи «не в виде какой-то речи или знания», а как прекрасное само по себе, всегда одинаковое, прозрачное, чистое, беспримесное, не обремененное человеческой плотью, красками и всяким бренным вздором42. Совет Платона рассматривать идею прекрасного, истину как нечто абсолютное, дающееся только в созерцании, воспринимается К. Жамбе в качестве рекомендации мыслить «без понятий, без рассуждений, без мысли»43.

Следует заметить, что в нападках на науку, в противопоставлении научному, рациональному мышлению антирациональных форм отражения, а вернее, искажения реальности «новые философы» отнюдь не оригинальны. Они подключились к традиционной линии антирационализма, представленной в XIX в. Кьеркегором, бросившим вызов рациональному началу как якобы опустошающему личность, угрожающему ее спонтанности, и ницшеанским иррационалистическим протестом против подавле* ния разумом витальных, сущностных характеристик человека, его «дионисийского начала». Эта линия в XX в. особенно последовательно возрождается в экзистенциализме, философии Франкфуртской школы, неофрейдизме и других течениях буржуазной мысли, где в мистифици- рованной, извращенной форме получили отражение процессы, связанные с реально существующими острыми проблемами капиталистического общества.

В свое время с выходом на историческую арену класса буржуазии в философии прочно утвердилась вера в разум человека. Вместе с ней появились и иллюзии о возможности построения в рамках буржуазного общества разумного социального строя, основанного на четко сформулированных и ясных законах познания. Однако последующее развитие капитализма быстро развеяло эти иллюзии. «...Когда французская революция воплотила в действительность это общество разума и это государство разума,— отмечал Ф. Энгельс,— то... установленные «победой разума» общественные и политические учреждения оказались злой, вызывающей горькое разочарование карикатурой на блестящие обещания просветителей» 44.

С утверждением в качестве общественного строя капитализм оказался в тисках острейшего противоречия. Как основная предпосылка капитализма развивается рациональное начало, распространяющееся не только на сферу экономики (без чего невозможно капиталистическое производство), но и на сферы материальной и духовной культуры общества (явление, глубоко проанализированное М. Вебером). Но эта тенденция ко всеобщей рационализации оказывается ограниченной, поскольку постоянно наталкивается на присущие капитализму неорганизованные, не поддающиеся регулированию и даже иррациональные явления буржуазного общества, такие, как конкуренция, экономические кризисы, войны, вспышки выходящих из-под контроля властей массовых движений против антигуманной капиталистической действительности и т. д. Наличие в реальной жизни этих противоречивых тенденций преломляется в буржуазном сознании и идеологии в виде всплесков иррационализма, сопровождающих периоды обострения общего кризиса капитализма, все учащающиеся на его государственно- монополистической стадии. Широкое распространение иррационализма и технофобии на Западе связано в значительной степени и с осознанием отрицательных последствий развития научно- технической революции в условиях капитализма. Становится все более очевидным, что эта революция не только не помогает избавиться от социальных проблем антагонистического общества, но и осложняет их. Она обостряет уже имеющиеся и порождает новые экономические противоречия, политические конфликты, социальные контрасты.

Как отмечалось на XXVII съезде КПСС, налицо, с одной стороны, стремительное развитие науки и техники, открывающее невиданные ранее возможности овладения силами природы, улучшения условий жизни людей, а с другой — ««просвещенный» XX век вошел в историю такими порождениями империализма, как самые кровопролитные войны, разгул милитаризма и фашизма, геноцид, обездоленность миллионов. Невежество и мракобесие уживаются в мире капитала рядом с высокими достижениями науки и культуры»45. Этим и объясняется отношение к научному способу познания, ослабление доверия к науке, к ее способности помочь человеку, усиление разочарования в ее возможностях.

Отражая пессимистическое и нигилистическое отношение к разуму и науке, свойственное кризисному буржуазному сознанию, «новые философы», на наш взгляд, не столько обосновывают такое отношение, сколько реализуют определенный идеологический заказ — запутать, извратить подлинное содержание отношения наука — общество— человек, переложить на науку ответственность за неспособность буржуазного общества разумно организовать социальную жизнь, представить ложной идею о возможности революционной перестройки мира на основе научного познания законов его развития. Конечно, в современной буржуазной философии имеются и рационалистические, сциентистские течения, ориентированные на науку; наблюдается и определенный оптимизм, связанный с научно-технической революцией и ее возможностями. В то же время нарастание иррационализма и филиппики науке отражают определенную тенденцию, обусловленную не столько гносеологическими, познавательными, сколько социальными, мировоззренческими, охранительными функциями буржуазного теоретического сознания 46. Что скрывается, к примеру, за яростными нападками «новых философов» на рационалистический культ разума и Просвещения, за той платформой, с которой они требуют оторвать мысль от науки? Для чего они воюют, в частности, с рационализмом, бывшим в свое время несомненным шагом вперед в познании, но со временем выявившим свою односторонность и преодоленным с сохранением положительного содержания последующей философской мыслью? Ведь рационализм, метод, сложившийся в XVII—XVIII вв. (а именно с ним упрощенно отож- дествляют рациональную линию современного познания «новые философы»), в своем конкретном содержании давно уже стал, так же как и философия Просвещения, пройденным периодом социальной мысли, хотя он способствовал в свое время прогрессу человеческого разума, стимулировал его дальнейшее развитие.

В действительности «новые философы» целят в марксизм как систему объективного знания, пытаясь доказать, что он не дает научного знания о природе и социальной жизни. Объявляя марксистскую философию вершиной просветительских иллюзий, отождествляя ее лишь с прошлым историческим этапом развития мысли, «новые философы» тем самым явно пытаются облегчить свою задачу, представляя марксизм в виде возрожденных несостоятельных сегодня идей. Они отвергают тот факт, что, продолжая традиции прогрессивной социальной мысли с ее верой в разум, марксизм преодолел основные недостатки рационализма с его метафизическим культом абсолютной истины.

Наскоки «новых философов» на науку как инструмент власти и социального подавления представляют собой явную социальную демагогию. «Современный иррационализм,— замечает Т. И. Ойзерман,— превращает неустойчивость социального бытия империалистической буржуазии в онтологическую неуравновешенность человеческого существования вообще. Кризис капитализма оказывается с этой точки зрения не устранимой никакими социальными преобразованиями фатальной дисгармонией человеческой жизни. Коммунистам приписывается утопизм, идеалистическое пренебрежение к суровой нелицеприятной действительности, неспособность постигнуть открытые иррационалистической философией трагические «истины». Между тем эти, с позволения сказать, истины заключаются в отождествлении исторических судеб капитализма с судьбой всего человечества»47.

Изображая марксизм анахронизмом, наивным продолжением философии Просвещения XVIII в., «новые философы» выдают себя за современных мыслителей, преодолевших традиционные заблуждения предшествующей идеологии, как буржуазной, так и социалистической, объявляя их в равной мере подверженными рационалистическим иллюзиям. Тем самым они тщетно пытаются выполнить социальный заказ государственно-монополистического капитала: с одной стороны, переложить на науку ответственность за неразрешимые экономические противоречия и социальные конфликты, сопровождающие научно-технический прогресс в условиях капитализма, объявить разум, а не капиталистическую систему неспособным найти решение насущных проблем современной эпохи; с другой — дискредитировать марксистскую идею о революционном преобразовании мира на основе научного познания объективных законов общественного развития в соответствии с идеалами социальной справедливости.

Нигилистическая позиция «новых философов» в отношении науки и знания наглядно раскрывает глубину кризиса современной буржуазной мысли. Говоря о философах прошлого, К. Маркс указывал на их ограниченность: они пытались различным образом объяснять мир, тогда как задача заключается в том, чтобы его изменить. «Новые философы» отказываются не только изменять мир, но даже познавать и объяснять его. Этот отказ, сопровождаемый поисками ненаучных способов постижения истины, неумолимо ведет их к отречению от идеи общественного прогресса, к социальному пессимизму.