Иаука как конструирование и как видение

«Существует лишь наука о скрытом», - часто напоминает нам Бурдьё, который защищает ту концепцию научного познания, которую можно вслед за Башляром, апостолом «философии отрицания» [philosophie du non], назвать

«полемической»[40].

полностью незаинтересованную, точку зрения, они склонны к тому, чтобы внутри определенной позитивной сферы знания выделять аспекты, которые представляются им интересными и знакомыми, а точнее - интересными, потому что знакомыми.

Социологическая практика в том виде, в каком ее понимает Пьер Бурдьё, старается вооружить взгляд, делая видимым то, что ранее уже присутствовало незаметно (мы попытаемся уточнить, в каком смысле следует понимать этот способ социологического видения). С момента, как мы отказываемся от мифологии непосредственного доступа к сознанию других людей, так же как и от обратной и симметричной ей мифологии «конструирования» в качестве замены объективной реальности представлениями, мы неизбежно начинаем колебаться между двумя языками или переходить от одного к другому - от языка конструирования к языку видения. В зависимости от обстоятельств наука, как кажется, либо открывает нам факты, зачастую «абстрактные», но имеющие статус «вещи», либо дает нам доступ к опыту, который, оставаясь невыразимым, в то же время не полностью чужд тому, что нам удается уловить и даже испытать. Следовательно, если, как постоянно предполагал Бурдьё, необходимо и возможно обойти альтернативу объективизма и субъективизма[41], такая задача выполнима не при помощи аргументации чисто теоретического

порядка, но лишь в попытках выяснения предпосылок, заключенных в практике социолога. Эта практика и в самом деле наводит на мысль о том, что нет никакого смысла держать раздельно два языка, один из которых ранее мы обязывались выбрать, и что именно путем их объединения нам удастся освободить эти языки от частных ограничений каждого из них.

Требование объективности предполагает, с одной стороны, разрыв с точкой зрения агентов, а с другой - дает возможность разработать систему гипотез и законов, но из-за этого оно еще не ведет к объективистскому или сциентистскому дуализму, поскольку оно нацелено на то, чтобы взять в качестве объекта именно то, что объективизм стремится вытеснить в область незначимого.

в той мере, в какой видение, которое она делает возможным / невозможным, замечательным образом анализируется исходя из столь же анализируемых качеств позиции, которые сами свернуты в познаваемом [intelligible] пространстве сконструированных позиций и отношений между ними. Именно это показывает, например, анализ университетского поля, объектом которого является соотнесение педагогических, интеллектуальных и политических выборов агентов с объективными характеристиками: «Научная работа нацелена lt;...gt; на то, чтобы выстроить адекватное познание одновременно объективных отношений между различными позициями и необходимых отношений, которые устанавливаются lt;...gt; между позициями и соответствующими взглядами, то есть между точкой, занятой в этом пространстве, и точкой зрения на само это пространство, которая участвует в реальности и в становлении этого пространства»[42].

Чтобы обосновать разные точки зрения, наука должна отказаться от прямого объяснения и выбрать именно опосредованный метод, опираясь формы объективации, предложенные дискурсивной сферой позиций: язык видения по необходимости обращается к языку конструирования, поскольку нелегко обнаружить свое видение, с его лакунами и слепыми пятнами, пока ты погружен в очевидность взгляда, не имеющего ориентиров и выдающего себя за абсолют. Конструирование точки зрения как таковой посредством разрыва с доксическим принятием мира предполагает необходимость мыслить эту точку зрения в различии, реляционно, в зависимости от возможных альтернатив, которым она противопоставляется определенным и, порой, измеряемым образом (доходы, титулы и т. д.). Эта операция конструирования позволяет видеть, но лучше и иначе, и наука, возможно, не имеет никакой другой цели, кроме как пока

зать взгляды и точки зрения (определенное «поле»). Вот почему объективация субъекта, не являясь каким-то насилием по отношению к отдельному лицу, оказывается главным средством для понимания самого себя, понимания необходимости, внутренне присущей взгляду, который имеешь с точки зрения, занимаемой в социальном пространстве[43]. И если еще остаются какие-то сомнения относительно содержательных возможностей социологии, достаточно свериться с любым предложенным Пьером Бурдьё описанием определенной группы или практики, чтобы понять, насколько серьезным может быть внимание к нюансам опыта и насколько эта социология отличается от «объективистского» («редукционистского») имиджа, которым ее часто награждают. И насколько, по контрасту, бедными кажутся описания служителей «смысла» и «опыта»! (Этот парадокс никогда не подвергался тому исследованию, которого он заслуживает).

Объективизм - это выбор в пользу языка конструирования в ущерб языку видения. Он радикально отличен от общего постулата познаваемости, требующего как можно полнее выполнять работу объективации путем введения порядка, то есть количества и отношения, в область взглядов, которая представляется наименее пригодной для этой работы.

Мы лишь полагаем, что восприятия являются элементами, подчиненными тем же самым операционным принципам, что и любой иной объективно-материальный элемент, определимый через меру, классификацию и подчиненный четким трансформациям: как предположил бы Лейбниц, в самих восприятиях, в самой сути чувственного есть нечто умопостигаемое, «система отношений», позволяющая их объективировать.

Требование познаваемости не имеет никакого отношения к механистической концепции, часто связываемой с понятием структуры. Бурдьё, следуя в этом вопросе за Дюр- кгеймом, постоянно предлагает различать объективные и ментальные (или инкорпорированные) структуры[44]: указывая, пусть и совершенно общим образом, на отношения между одними и другими, мы обязуемся дать рациональное обоснование включенному в социальный мир порядку представлений, который не мог бы основывать сам себя. К этому онтологическому значению следует добавить другое употребление термина «структура», а ещё точнее - прилагательного «структурный», более близкого к собственно структуралистской традиции Дюмезиля, Якобсона и Леви-Стросса: структура, пара оппозиций (мужское/женское и т. д.), управляемая определенными комбинаторными правилами, является одним из условий возможности локального познания, которому она предоставляет воспроизводящиеся формы ориентации, расшифровки, а также изменения. И это методологическое значение можно считать встроенным в общую концепцию объективного познания, основанную на примате понятия «отношения» и проиллюстрированную таким автором, как Эрнст Кассирер.

инварианта, центральное для структуралистского подхода, является тем моментом исследования, который требуется преодолеть благодаря открытию динамических принципов, способных объяснить не только качества системы различий, но и способ их производства. Иначе говоря, объективность находится не в эмпирическом многообразии, но в том, что является условием его познаваемости и что можно, в зависимости от каждого конкретного случая, называть законом, формулой, схемой, символической формой, порождающей грамматикой и т. д. Скорее, именно в этом антипозитивистском или антиэмпиристическом смысле следует понимать конструктивистский подход.

Только благодаря долгому обходному маневру, позволяющему удерживать вместе пространства позиций и точек зрения, стоит надеяться получить доступ к тому, что может считаться точкой зрения агентов. Ошибка феноменологии заключалась в том, что она верила в добродетели аподиктической очевидности и ущемляла язык конструирования в пользу языка видения. Соответствующая ошибка философского исследования основания - чистый взгляд, отделенный от натуралистских образований научной объективации, должен якобы быть принципом, от которого будет отправляться всякое бытие и всякое познание. Но вся история социальных наук несет в себе разоблачение этих претензий. Не существует привилегированной точки зрения: категории восприятия и мышления, категории науки, искусства, политики, экономики, которые кажутся нам как нельзя более естественными в роли первичных инструментов понимания, предполагают определенный социальный генезис. Ученый должен сам включить себя в эту работу по историзации взглядов, благодаря которой он может точно мыслить свою собственную деятельность - как социальные условия ее возможности, так и внутренне присущие ей ограничения.

объективация субъективного

Вопрос, в чем состоит социологическое познание, может в определенном отношении свестись к следующему: в каком смысле является «скрытым» то, что познание предполагает взять в качестве своего объекта? Концепция, которую мы хотели бы здесь защищать, предполагает, что скрытое может пониматься в различных смыслах - несомненно, потому, что наука задает саму себя в то самое время, когда она открывает и исследует различные измерения своей собственной работы.

Первый смысл касается анализа объективных структур, предполагающих два относительно различных критерия: один - негативный, то есть критерий внешности (независимости по отношению к индивидуальным представлениям агентов), а другой - позитивный, то есть критерий квазивещности (имманентные качества, длительность, инертность и т. д.). В той мере, в какой социальный факт предполагается в качестве существующего самого по себе, наподобие естественных данностей[45], можно и должно заключать в скобки мнения, «предпонятия». Пользуясь различными инструментами объективации, мы пытаемся выявить, следуя указаниям конкретной ситуации, структурную комплементарность (пару оппозиций), функциональное отношение между переменными, квазиме- ханическое отношение между независимыми причинными последовательностями (морфологическими фактами нужды, избытка, расхождениями между субъективными стремлениями и объективными вероятностями, извращенными явлениями и т. д.). Независимо от того, знает ли это

агент, он всегда наделен определенным числом атрибутов, позволяющих описать его, определить некоторые регулярности, сформулировать прогнозы и т. д. Одно из достижений статистического инструментария заключается как раз в конструировании совокупности объективных регулярностей посредством их вычленения из того исходного смешанного состояния, в котором они если не затемнялись, то в любом случае воспринимались смутно или частично, фрагментарно. Получая доступ к знанию такого типа, рассматриваемый индивид начинает видеть себя иначе, расшифровывать то, чем он обладает, или то, что ему причитается вследствие принадлежности к определенному классу индивидов, наделенных одинаковыми с ним атрибутами, которые, впрочем, он вообще может открыть для себя только таким образом. Речь идет не о простом переключении языка с субъективного регистра ожиданий на объективный регистр события, а о доступе к особым упорядоченным отношениям, качества и ограничения которых обладают более высоким уровнем общности и абстрактности, то есть к порядку, который соответствует одному и тому же семейству феноменов. Данности, которые здравый смысл стремился разделить, должны быть сближены, как только оказывается возможным охарактеризовать их в соответствии с одним и тем же набором критериев и отношений: доминирующий/ доминируемый, повседневный/неповседневный, автономный/гетерономный и т. д. Подобные ходы в определенной степени соответствуют обычно принимаемой концепции науки как предприятия, обеспечивающего информацией о фактах, которые не являются непосредственно данными или доступными здравому смыслу. Если только не отказываться от таких существенных терминов, как «закон» и «гипотеза», не стремиться наделить выражение «объективное познание» неким невыразимым смыслом или же, наконец, не провозглашать радикальную непознаваемость такого ро

да реальностей, трудно понять, как таким образом понятое требование объективации может быть оспорено.

Можно было бы поспешно ухватиться за объективную истину практик, оставляя в стороне представления агентов. В некотором смысле, ничто бы тогда не изменилось. В другом смысле, однако, мы пали бы жертвами притягательной и типично научной мифологии, стирающей в самом сконструированном объекте работу по его конструированию, мифологии, которая наделяет модель, созданную с целью объяснения практики, некоей таинственной действенностью, напоминающей тайную силу, скрытую за сознанием[46]. Объективизм, воплощенный, по мнению Бурдьё, в структурализме, состоит именно в том, что методологическое безразличие к сознанию принимается за самодостаточную логику, окончательным и удовлетворительным образом упорядочивающую всевозможные вопросы, в частности те, которые относятся к действиям, верованиям и установ- кам[47]. Другой путь, который он желал проложить, выражает усилие, направленное на уход от антиномии объективизма и субъективизма, являющейся главным архетипом ложных альтернатив, которые, как считает Бурдьё, следует преодолеть[48]. Не чувствуя нужды подписываться под той

или иной философской теорией субъекта, в любом случае избыточной и не подходящей для его собственных целей, социолог приходит к тому, чтобы выдвинуть двойную гипотезу: существует собственно социологическая закономерность (в «ментальном» универсуме также), которую наука о социальном мире должна принимать в расчет. Даже если логика формализации не имеет конца, как собственно показывает разработка и использование теории «полей», то в любом случае конструирование объекта включает в тот или иной момент ссылку на значения, одним из аспектов которых (причем не самым ничтожным) является вклад в поддержание существования именно тех условий, которые их и предполагают. Эта ссылка является существенной, поскольку она способствует ориентации исследования в продуктивном направлении и отбору определенной «версии мира» (в терминах Нельсона Гудмена) из возможных эквивалентов, предложенных простым «объективным» описанием. Так, две внешне тождественные практики должны быть дистанцированы, если нам известно, что это феноменально данное тождество может скрывать различные и даже противоположные модальности. Многочисленные иллюстрации этого мы находим в области культурного потребления с его стратегиями реабилитации и превращениями «за» в «против», позволяющими оторвать китчевые объекты, танцы или песни от простонародной наивности или же, наоборот, канонические произведения и освященных авторов от школярского почитания.

Так мы приходим ко второму смыслу слова «скрытое»: скрытым является упорядоченное, но спутанное и не данное непосредственно, соответствие между двумя порядками познаваемости, порядком объективных позиций и порядком субъективных точек зрения. Если говорить кратко, агент начинает видеть себя как точку зрения, схватывать одновременно и то, что делает возможным его видение ве

щей, и то, что задает его собственный предел, неспособность встать на другие точки зрения, чуждые и странные. Речь идет не просто об осознании в некотором смысле внешнего, гипотетического, открытого статистикой отношения между, с одной стороны, факторами и, с другой, действиями, мнениями, чувствами и т. д., но об определенном обращении взгляда, благодаря которому особенности позиции и особенности видения (а именно категории восприятия и оценки) схватываются в некоем «взаимоналожении». Это как раз тот тип двойного зрения, что провоцирует удачно проведенный опрос, предлагая средства для одновременного схватывания незаменимых аспектов живого опыта и объективных структур, позволяющих их различать и делать значимыми[49]. Говорить о «напряженности» мелкого буржуа[50] - не значит упоминать ментальную черту, которая просто добавляется к познанию характеристик, считающихся объективными (доходы, дипломы и т. д.), это значит различать постоянство опыта и стиля поведения и соотносить их с объективными принуждениями, связанными с промежуточностью его позиции, характеризующейся восходящим движением и обреченной на «претензию», то есть это значит объединять в одном и том же зрении две формы неопределенности - субъективную и объективную. Точка зрения агентов в некотором смысле удерживается социологическим взглядом, который подвергает ее объективации, понимаемой скорее как децентрация, а не как объективистское отрицание всякой субъективности: в силу того, что она рас-

сматривается исходя из ощутимо иной логики, то есть логики пространства позиций, она теряет свой уникальный, неклассифицируемый характер атомарности, теряет себя как индивидуальную монаду и приобретает новое, обогащенное значение, которое она получает в качестве одной из многих других точек зрения и как ценность некой реализованной возможности. Именно так «напряженность» перестает представляться исключительно экзистенциальной формой отношения к миру и выделяется на фоне эквивалентных или противоположных опытов, например, самоуверенности доминирующего и реалистического смирения доминируемого. И напротив, эта напряженность, которая могла бы показаться совершенно чуждой и непонятной агентам, занимающим удаленные позиции в социальном пространстве, может приобрести благодаря научному познанию более общее измерение как универсально доступная и познаваемая возможность. Мелкий буржуа, которого все обязывает к тому, чтобы стать предметом законного презрения, становится просто тем, в ком повсеместный опыт неуверенности приобретает длительный, всеобщий и систематический характер.

Нет смысла выбирать между субъективным и объективным, если можно мыслить их в различных, но объединенных посредством отношений взаимовыражения и гомологии17 пространствах. Чтобы объяснить действие определенного фактора на поведение и представления - например, действие образовательных степеней на объем и тип культурного потребления - можно обойтись без обращения к прямому причинному отношению в той мере, в какой рассматриваемый фактор действует лишь опосредованно через определенный оператор соответствия, обеспечивающий соотнесение двух последовательностей терминов: пространства

позиций и пространства точек зрения. Этим оператором, не являющимся непосредственно наблюдаемым[51], оказывается габитус или система диспозиций, обладающая двумя сторонами: как продукт объективных структур он обеспечивает подгонку агента к условиям его существования, а как матрица схем мышления, оценки и действия он гарантирует эту подгонку в режиме, вовсе не обязательно механическом (или финалистском), который оставляет кое-что на долю импровизации или же присоединения агента к определенной группе, затрагивая его тело, энергию, либидо[52].

Эта диспозиционная теория действия плохо сочетается со всевозможными дуализмами. Например, традиционный разрыв между когнитивным и аффективным (рациональным и иррациональным) запрещает замечать систематические отношения, которые устанавливаются между действиями определенного агента, его верованиями, классификациями, эмоциями и желаниями. Отличительное свойство «схоластической» установки[53] состоит в мышлении о действии в соответствии с интеллектуалистской моделью рассуждения (с ее смелыми эскападами, коими являются «парадоксы» и «дилеммы»), игнорирующей все, что

социально обусловленные схемы восприятия и действия неявно подталкивают делать или не делать, ценить или обесценивать, принимать за истину или нет. Действительные социальные классификации (в отличие от абстрактных классификаций, использование которых - обычный грех теоретиков) являются одновременно инструментами познания, формами чувственности и предписаниями к действиям. Что касается верований, они относятся не только к высказываниям, но в равной мере и к ценностям и нормам: они имеют дело со всем тем, что способствует производству или поддержке социального признания, групповой принадлежности, кредиту доверия, выдаваемому судьям, пасторам, ученым и так далее, и именно поэтому они всегда более или менее тесно связаны с иерархиями, будь они объективированы или же инкорпорированы в души и тела.

Одной из особенно спорных альтернатив была альтернатива причин и мотивов [raisons]. «Первой функцией понятия габитуса является разрыв с картезианской философией сознания, как и одновременный отказ от губительной альтернативы механицизма и финализма, то есть детерминации причинами и детерминации мотивами»[54]. Здесь может возникнуть повод для недоразумения. Можно было бы решить, что Пьер Бурдьё, как («детерминистский») социолог, стремящийся продемонстрировать объем царства социальных фактов и его особой законности, поддался соблазну придать преимущественное, если не исключительное, значение понятию причины. Но его намерение, собственно говоря, не относится к «грамматическому порядку» именно в той мере, в какой его вклад остается жестко связанным

одними лишь требованиями объективного познания: речь идет не о том, чтобы отбросить мотивы, полагаемые агентом, в качестве простых иллюзий, или о том, чтобы свести их к причинам[55], но, скорее, о том, чтобы видеть их иначе, рассматривать под особым углом, который позволяет увидеть за ними их условия и обусловленности. Впрочем, нет никакой уверенности в том, что социолог окажется исключительным обладателем приема, который уже использует здравый смысл в суждениях, выражениях вроде «делать из необходимости добродетель» или «стремиться жить на широкую ногу». В самом деле, «объективистское» восприятие других (по противоположности к восприятию «психологистическому») составляет часть когнитивных и стратегических ресурсов агентов, которые не переставая классифицируют («типизируют», как говорил Альфред Шюц) других агентов, как и приписываемые этим агентам мотивации в зависимости от черт, расцениваемых в качестве значимых (карьера, уровень образования, пол, национальность и т. д.). Сказать об определенном индивиде, что он сделал выбор, продиктованный необходимостью, - не значит отрицать силу его верований. Это значит соотнести ее с факторами, которые, в определенных случаях, «колют глаз»: допустим, индивид заявляет, что любит спокойные удовольствия, но в любом случае известно, что у него нет средств для получения более возбуждающих удовольствий.

Особый вклад науки состоит в систематическом образе действия - сначала при причинно-следственном изучении структур, а затем - при анализе отношений между их порядком и порядком диспозиций. Объединяя то, что чаще

всего требуют держать раздельно или же мыслить поочередно, то есть детерминизм и выбор, причину и мотив, наука способствует таким образом разрушению логической границы, которая, о чем нельзя забывать, обнаруживает одно из своих условий возможности в разнообразии точек зрения (и объективно обоснованных категориальных систем), которые агенты склонны принимать, исходя из своих категорий восприятия и действия. Если и верно то, что причины и мотивы относятся к двум различным «грамматикам», для социолога не может быть простого наложения их друг на друга, и лишь их комбинация позволяет реализовать прирост знания[56]. Мотивы, которые рассматривает наука, не будучи спонтанными или непосредственными, в каком-то отношении «заряжены причинностью»: это преобразованные мотивы, проработанные знанием; они таковы, что позволяют, например, соотносить определенный выбор с последовательностью эквивалентных выборов, данную последовательность с пространством систем выборов (стилей жизни), а это пространство - с пространством пози- ций[57]. Чтобы определить, что делает определенный агент, мы должны на основании определенного знания о ментальных структурах агентов заняться отбором последовательности значимых атрибутов, которые могут при случае быть скрытыми или проблематичными (высказывание «господин Дюпон желает послушать Моцарта» может скрывать другие высказывания, которые социологически далеко не эквивалентны друг другу: «этот профессиональный пиа

нист интересуется игрой интерпретатора», «этот профан желает потреблять то, что он считает самым лучшим», «он хочет послушать пианино /музыку /услышанную в каком- то фильме мелодию» и т. д.). Сравнение и генерализация являются, таким образом, привилегированными средствами для анализа практик. Так, кстати, становится понятно, почему социолог может чувствовать затруднения в области, заданной философскими примерами[58]: тогда как последние покоятся на определенном формате, сводимом к ясно отделимым друг от друга высказываниям, более или менее непосредственно выведенным из интроспекции («он хотел сделать это, поскольку он думает, что...») и заранее подогнанным к требованиям ученого рассмотрения, действительно эмпирическое изучение приводит к работе с одновременно более обширными и более скрытыми от интуитивной очевидности аналитическими единицами (полями, системами практик и т. д.).

Нет речи о том, чтобы извлекать выгоду из познания объективных структур и подозревать в обмане и мистификации того, кто ссылается на свои мотивы. Последние, даже если и не являются «чистосердечными», могут (по крайней мере в ситуации разбирательства) представляться агенту как законные максимы его действия, и, с его точки зрения, такое рассмотрение достаточно: ссылка на что-то как на задачу, миссию, (правое) дело, чувство обладает мобилизующей силой, которой, очевидно, нет у чисто научного знания о себе самом и о контексте причинных связей. Соци

ологический постулат познаваемости реального призывает к прояснению того модуса, в котором агент соотносится со своим собственным действием. Иначе говоря, объективация должна считаться с тем фактом, что агент, идентифицируемый по его социально значимым чертам, позволяющим понять и объяснить то, что заставляет его действовать, в то же самое время является тем, кому можно приписать определенные верования и нормы. Его действие может рассматриваться как некая «стратегия», которая не обязательно явным образом ориентируется на «цели», вписанные в отношение между имеющимися ресурсами и открывающимися возможностями. Он не применяет правил ни в режиме юридического кодекса, ни автоматически: он решается сделать или не сделать что-то в соответствии с наличными средствами, со своими вкусами и способностями, своим габитусом, который позволяет ориентироваться в социальном мире, но никогда - всезнающим и непогрешимым образом.

Этот мир дан не как отчужденное зрелище, подходящее для исчисления или размышления, но как конкретные и действенные возможности, вещи, которые нужно сделать, полагаемые агентом одновременно в качестве приемлемых и желательных для него самого как носителя влечений, социальных или социально обусловленных, которые по большей части обитают в нем без его ведома и дают ему не только мотивы, но и вкус к тому, чтобы делать то, что он делает, жить так, как он живет. Поскольку игра, в которую он включен, имеет всегда открытый и никогда абсолютно необратимый или абсолютно предсказуемый характер, то темпоральность задает неустранимую структуру опыта. Конечно, все используют в игре свои козыри: «капитал» (экономический, культурный, социальный и др.) в его объективированной или инкорпорированной форме есть накопленное, застывшее, зафиксированное время. Даже если капитал социально подкреплен в качестве такового, он

все же оказывается лишь заявкой на будущее и зависит от необходимости постоянно быть в игре, «воспроизводиться», то есть снова и снова мобилизоваться, инвестироваться, сталкиваться с чем-то и подвергаться риску - одним словом, он дан в неотвратимой сиюминутности настоящего: «Настоящее является совокупностью того, при чем мы присутствуем, то есть чем заинтересованы lt;...gt;. Поэтому оно не сводится к точечному моменту lt;...gt;: оно охватывает практические антиципации и ретроспекции, которые в виде потенций или объективных следов вписаны в непосредственную данность. Габитус является тем присутствием прошлого в настоящем, которое делает возможным присутствие грядущего в настоящем»[59]. Следовало бы добавить, что не существует изолированного индивида и что многообразие действий, всегда не до конца управляемых, вносит вклад в течение времени посредством напряжения между тенденциями, внутренне присущими игре[60], между открытием и закрытием возможностей.

Тем не менее, это еще не все. Верование (и соответствующая интеграция в группу, которую оно требует) никогда не может считаться раз и навсегда приобретенным, оно требует немного таинственной работы - не только с ее успехами, но и с полными или частичными провалами, причем целью этой работы является приведение каждого к признанию коллективно производимой и поддерживаемой ценности. Ничто не разыгрывается без присоединения к группе тех, кто должен принимать, регулировать, оценивать этот весьма специфический капитал - то есть «символический» капитал, к которому относятся уважение и репутация. Поскольку, чтобы существовать, и существо

вать социально, нужно быть признанным другими, также нужно вкладывать «убеждение», тот минимальный взнос, который состоит в признании тех, кто признает, то есть вкладывать первичную, чистую энергию, которая, уподобляясь «живому» труду, упоминаемому Марксом, может быть единственным свободным для употребления капиталом, единственной вещью, о которой можно сказать, что она зависит от нас, и которой, в зависимости от той или иной точки зрения, может быть много или мало[61]. Эта прерогатива, которой наделяется агент, не может быть ни отчуждена, ни делегирована[62]: социальный мир посредством своих многочисленных игр навязывает эту необходимость - если не выбирать, то по крайней мере принимать участие, предлагать свою кандидатуру для игры, включаться каким-то образом. Тревога и вообще все те родственные ей чувства, что философы заносят в разряд некоего экзистенциального инварианта, задают тот инвариант социального существования, в котором и посредством которого на фоне ожиданий, побуждений, взглядов и ценностей открывается одиночество индивида, для которого решается вопрос, в качестве кого именно он будет существовать[63].

Если кратко повторить уже выписанные пункты, можно сказать, что соответствие между языком конструирования и языком видения покоится на условиях трех типов. Первое - это практический оператор, габитус, который делает возможным подгонку практик к объективным условиям их осуществления. Второе - лексика перевода, которая обеспечивает переход между двумя языками (вероятное и возможное, классы и классификации и т. д.). Наконец, третье - это мотивационное измерение (желание, conatus и т. д.), гарантирующее соответствие внутренних диспозиций объективным требованиям социальных игр, в которые агенты оказываются выброшенными и/или вовлеченными.