Социологический релятивизм и ценности: варварство и цивилизация

По мнению Клода Леви-Строса, природа подчиняется универсальным закс нам, тогда как для культуры (всей суммы того, что человек прибавил к природе, т.

Социология, политическая социология, политическая наука

— 17

тельность4- Тем не менее запрет на кровосмешение является универсальным правилом: запрещение интимных связей и брачных отношений между близкими по крови родственниками выступает как феномен, не знающий исключений, хотя еГ0 содержание изменчиво. Этот запрет выступает в качестве посредника между культурой и природой, что создает возможность символическому обмену (циркуляция сексуальных партнеров, имущества и слов) стать основой социальной связи. Однако не предопределяет ли само разнообразие законов родства, которое в негативном смысле проявляется в запрете на кровосмешение, а в позитивном обеспечивает включение людей в определенный символический порядок, равную обоснованность всех систем правил, логическую невозможность моральной оценки? Достаточно ярким примером этого может служить невозможность осуждения людоедства. Оно всегда носит ритуальный характер, т. е. подчиняется запретам и требованиям, зависящим от верований, а основное верование здесь сводится к тому, что люди присваивают себе качества того, что они съедают. В одном случае кто-то считает, что труп есть лишь определенное количество мяса и костей, и зачем тогда, если ты не вегетарианец, осуждать людоедство. В другом кто-то думает, что человеческий труп имеет булыпую ценность или достоинство, нежели труп животного, и заслуживает определенного уважения.

Эти выводы нельзя считать обязательными, поскольку социологический релятивизм может содержать в самом себе моральный критерий. Леви-Строс следующим образом сформулировал парадокс самопроизвольного «конструирования», или «самосоздания»: варваром является прежде всего тот, кто верит в варварство. Как это понимать? Варвар — это тот, кто относится к людям жестоко (бесчеловечно), потому что он исключил их из человеческого рода, и, чтобы сделать это, он клеймит их, затем уничтожает тех, кто не совмещается с его пред рассудками, кому он приписывает явные или скрытые пороки. Провозглашу бесчеловечность «варваров», «варвар» относится к ним «по-варварски». И нЩ оборот, тот, кто не верит в существование бесчеловечного в человеке, не прибё^ нет к искоренению «вредителей» (кулаков), подобно Ленину, или «недочелов ков», подобно Гитлеру. Он является подлинным гуманистом в том смысле, в : тором гуманизм определяется изречением: «Я человек, и ничто человеческое м| не чуждо», т. е. признание человечности как качества всех людей, включая ите^ кто жесток, включая «дикарей» и «варваров».

Критика опасностей релятивизма, а мы только что показали, как можн'<Я нее ответить, была направлена также и против тех, кто вслед за Ницше, напри мер Мишель Фуко, поднимал вопрос о связях между знанием и властью, но | здесь критика была не более обоснованной.

Знание и власть

Отмечая тот факт, что технологии власти представляют собой механизм! которые производят, в частности, управляющее и повелевающее знание, примй ром чего могут служить некоторые формы психиатрии преступников в систем тюрем, появившиеся после политического и эпистемологического разрыва, CB? занного с Французской революцией, Фуко приступает к развитию направлений которое в негативном смысле можно назвать эпистемологией догадки, а в позд тивном — теорией производства дискурсов.

Тот факт, что знание связано с властью, совсем не означает, что истина еси не что иное, как производное от силы выразившего ее мыслителя, что подрыва-j бы само значение мышления. В этой своей попытке Мишель Фуко отнюдь не

1X0 будто не существует ничего истинного или ложного, он скорее стре-

«твер*л<1с ’ гг

' показать, что обещание освобождения, связанное с эмансипациеи разума ограничений культуры, не сопровождалось равнозначным освобождением Впрочем, он отмечает близость своего подхода к позиции Франкфурт-

СУОЪ.бК 1 а. ,,

скои школы и ее критике инструментальной рациональности. Отнюдь не пред- некой эквивалентности истины и силы, он выступает за поиск их взаимопроникновения не для того, чтобы смешать их, а, напротив, чтобы освободиться от удушающих гегемонии.

Но если постановка вопроса о политических результатах деспотического использования разума правомерна, она вдвойне правомерна в политической социологии, выступающей как наука, как проявление власти разума, которая, хочет она того или нет, по призванию или по злому умыслу, является подсобной наукой власти? И как наука о власти в условиях, меняющихся от одной власти к другой, или на службе у власти, не должна ли она быть объектом удвоенной критики? Политическая наука находится в зависимости от социальных моделей, которые могут либо придавать политике ценность, либо принижать ее (в частности, резко отрицательным отношением к «политическому классу» и превознесением реальной страны в противовес стране официальной): политическая социология может зависеть от политического спроса и быть источником политических результатов, в то же время степень взаимопереплетения политической науки и политических институтов может быть более или менее высокой, хотя эта связь не обязательно является тесной зависимостью.

Тот факт, что политическая социология может выступать как наука или как явление, относящееся к эпохе науки, зависит не от полученных ею результатов, а от ее процедур. Научная истина (теория в эпоху науки) может быть и УРоком Декарта, и уроком Поппера, она не зависит от соответствия какого-либо УтвеРж" дения состоянию мира, но в большей мере от статуса этого утверждения. Общее условие для того, чтобы включить какое-то высказывание в реестр науки, состоит в возможности его передачи (осуществляемой лишь в результате определенной формализации). Элементы гарантии истинности заключены здесь не в самоконтроле исследователя, не в его стремлении уменьшить влияние субъективности, а в существовании научного сообщества. В этом смысле появление субъекта науки и формирование публичного пространства составляют два связанных между собой процесса. Политическая социология науки (а значит, и политическая социология политической социологии) может показать связь между формальными свойствами греческого полиса и рациональностью, что мы увидим в разделе, посвященном связи между письменностью и организацией социальной жизни (гл. VIII, с. 268), а также напомнить о политических и научных требованиях общественного мнения у Ка'нта. Мы не стремимся при этом утверждать, что познание исходит из социологии: одно дело — увязывать социологию с УСЛОВИЯМИ взаимосвязанного появления научной мысли и гражданского общества и совсем другое — объяснять социальными переменными логику научной

мысли. Иными словами, эта работа не является более или менее явной

кой утвердить примат социологии над другими науками (подчеркивается^0#*

стности, ограниченность социологии языка по сравнению с лингвистикой1

наукой о языке). Утверждать, что социология призвана быть социальной

кптппая должна превосходить другие науки, поскольку она раскрывает гй§ук< жины о гг-

человеческого поведения, — это значит стать жертвой софизма.

ни, можно оценить как социальное. Однако из того факта, что любой ский феномен проявляется в обществе, нельзя делать вывод, что он

тензия, когда речь идет о попытках политической социологии претендовать ?! последнее слово в вопросах права, религии, искусства. Этот тезис опирается ^ всего на постулат, согласно которому социальные отношения являются почач своей отношениями силы, а политическая социология способна и призвана0^, являть и анализировать эти отношения силы. Напротив, вся эта книга имеет *1 показать, что властные отношения, родовой термин, который мы можем иелЧ

В рамках теории институтов, которой открывается следующая глава, гипотеза, какую нам придется исследовать, утверждает, что политика пеР* от биологии (науки о живом), а от социологии (науки о человеке как о^эщййй] ном животном), что она определяет особый тип связей, которые можно нить в родовое название властных отношений, каковые мыслятся на основ?ед личных моделей, особенно в зависимости от места, которое политика призвш ЙШЙЙШ? в обществе в целом и по отношению к человеку в его «природном