Внедавно вышедшей на русском языке работе, посвященной русскому консерватизму, Р. Пайпс писал, что идеология русского консерватизма — это «предмет, который, по большому счету, игнорировали как либеральные, так и радикальные историки», поскольку они считали эту идеологию «или самооправданием режима, стремившегося сохранить свою неограниченную власть, или выражением эгоистических интересов имущих классов». Таким образом, идеология консерватизма лишалась серьезного интеллектуального содержания7. Отчасти это действительно так. Но все же ситуация с изучением русского консерватизма и в дореволюционный, и в советский период была несколько иной. Вплоть до начала XX в. специальных работ, посвященных русским консерваторам как особому предмету изучения, действительно не было. Во второй половине 30—40-х гг. XIX в. появились работы, посвященные Отечественной войне 1812 г. и царствованию Александра I8. Кроме того, были опубликованы статьи и небольшие книги, в которых приводились основные факты биографии и описывались отдельные аспекты деятельности А. С. Шишкова, Ф. В. Ростопчина, Н. М. Карамзина, С. Н. Глинки и других представителей русского консерватизма9. Зачастую авторы этих работ, в традициях того времени, не считали нужным делать ссылки на источники, на которые опирались. Однако именно эти труды заложили исходную фактическую базу, на которую опирались последующие историки. Так, в работе А. В. Терещенко, помимо основных фактов биографии Ростопчина, излагались некоторые внешнеполитические акты, заключенные Российской империей с другими странами при участии Ростопчина, подчеркивалась их антина- полеоновская направленность, описывалась его деятельность на посту московского главнокомандующего, кратко анализировались некоторые ростопчинские произведения10. В юбилейной брошюре Б. М. Фёдорова впервые давалось относительно подробное жизнеописание С. Н. Глинки, «писателя-патриота», «первого ратника Московского ополчения», «собеседника народа» в 1812 г. В «Историческом похвальном слове Карамзину» — речи М. П. Погодина — довольно полно и точно были охарактеризованы консервативные общественно-политические взгляды Карамзина, как они были сформулированы на страницах «Вестника Европы», а также в записке «О древней и новой России»11. Во второй половине 1850-х гг., после смерти Николая I и резкого ослабления цензурных ограничений, появились работы, созданные уже во вполне академическом стиле, опирающиеся на опубликованные к тому времени в достаточном количестве исследования и источники. Тогда же появились работы авторов либерального и радикального направлений, для которых были, как правило, присущи резко критические оценки деятельности русских консерваторов, обусловленные мотивами политического и доктринального характера. Именно они довольно быстро становятся преобладающими в общем потоке литературы, посвященной консерваторам. Позиция либеральных историков была продиктована стремлением доказать, что русские консерваторы — «не просто устаревшее, но мертвое (смехотворное, вредное) явление в русской культуре, заслуживающее только издевки и, во всяком случае, полного забвения»12. В своё время Ю. М. Лотман охарактеризовал подобный подход к интерпретации фактов истории общественного движения так: «Либеральное мышление в исторической науке строится по следующей схеме: то или иное событие отрывается от предшествующих и последующих звеньев исторической цепи и как бы переносится в современность, оценивается с политической и моральной точек зрения эпохи, которой принадлежат историк и его читатели. Создается иллюзия актуальности, но при этом теряется подлинное понимание прошлого. Деятели ушедших эпох выступают перед историком как ученики, отвечающие на заданные вопросы. Если их ответы совпадают с мнениями самого историка, они получают поощрительную оценку, и наоборот. Применительно к интересующему нас времени вопрос ставится так: общественно-политические реформы есть благо и прогресс. Те, кто поддерживает их, — прогрессивны, те, кто оспаривает, — сторонники реакции»13. Особую роль в становлении либеральной историографии русского консерватизма первой четверти XIX в. сыграли работы леволиберального историка (и двоюродного брата Н. Г. Чернышевского) А. Н. Пыпина, в которых был обобщен накопленный к тому времени фактический материал по истории общественного движения и общественной мысли в царствование Александра I. Однако те части его работ, которые были специально посвящены консерваторам, отличались характерной памфлетной формой, стремлением к политической и моральной дискредитации консерваторов, которые однозначно воспринимались Пыпиным как политические противники, выразители своекорыстных интересов знати, упорно цепляющейся за архаичные, отжившие формы социальной жизни, такие как самодержавная форма правления, крепостное право, дворянские привилегии и т. д. Юбилей Н. М. Карамзина в 1866 г. вызвал в либеральной и демократической прессе стремление «обличать» Карамзина, видеть в нем не деятеля русской культуры прошедшей эпохи, а, как писал Ю. М. Лотман, «живого представителя враждебного лагеря»14. В основополагающем труде А. Н. Пыпина «Общественное движение в России при Александре I», вышедшем в 1868—1871 гг., Карамзин изображался исключительно «оракулом большинства» общества, которое «не думало о каких-нибудь гражданских улучшениях, было довольно стариной и не искало никакой свободы»15. Анализ записки «О древней и новой России» постоянно сопровождался авторскими ремарками о «карательном красноречии»16 и о том, что Карамзин «очень последовательно пришел к консерватизму очень непривлека- тельному»17. А. Н. Пыпин утверждал, что якобы главный вывод «Записки» Карамзина был следующим: «либеральные реформы только вредны нужна только «патриархальная власть» и «добродетель»18. Согласно его трактовке, Карамзин поддерживал «теорию слепой бесправной покорности» и изображал «врагами божескими и человеческими людей, которые думали об улучшении общественного быта»19. А из-за его «красивых фраз о натуре и человечестве» беспрестанно выглядывает «самое дюжинное крепостничество»20. Напротив, «свобода была ему ненавистна, и величие отечества представлялось только в громадности государства, в наружном порядке, в перепуге соседей: “колосс России ужасен”»21. По мнению Пыпина, Карамзин «в самом прошедшем не увидел того важного обстоятельства, что «величие» России достиг нуто слишком тяжелыми жертвами и потому было слишком односторонне и неполно. Жертвы эти состояли, с самого начала Московского царства, в страшном истреблении людей, в насилиях, разогнавших целые массы населения, в уничтожении местного предания и самодеятельности, в порче национального характера и в подавлении национального ума». Поэтому «в гражданской жизни господствовало всеобщее бесправие, которое Карамзин фальшиво и неудачно старался прикрашивать патриархальностью, в умственном отношении господствовала крайняя отсталость и невежество, благосостояние материальное обнаруживалось азиатской роскошью аристократии и нищетой крестьянства»22. Пыпин утверждал, что «знаток» (так он иронически называл Карамзина. — А. М.) «вынес из истории только один идеал — той подавленной, отупевшей жизни XVII-го века, которая была только печальной ступенью для новой России» и «желал только усиления абсолютизма»23. А. Н. Пыпин также писал, что система Николая I явилась практической реализацией высказанных в трактате Карамзина политических идей: «Есть немалые основания думать, что идеи Карамзина, воплотившиеся в «Записке», имели практическое влияние на высшие сферы нового наступившего периода. Он рекомендовал программу застоя и реакции, и его имя дало лишний авторитет идеям этого рода, господствовавшим и в высших сферах, и в массе общества в течение последующих десятилетий. Многие из его поклонников, «шептавших святое имя», заняли потом важные места в разных отраслях управления и верно послужили его идеям. Система, им рекомендованная, оказалась очень применимой на практике; для нее не требовалось никаких нововведений, никаких усилий мысли над преобразованиями, — и довольно известно, какими плодами обнаружилось ее действие: общественная жизнь была совершенно подавлена; русская мысль, имевшая в этом периоде многих блестящих представителей, едва могла существовать под суровой опекой; сухой формализм господствовал в управлении; в массе общества процветал невежественно-хвастливый патриотизм, прозванный тогда квасным, крайнее отсутствие и боязнь мысли; каковы были суды и внутреннее управление, это еще памятно: по наружности и на бумаге всё обстояло благополучно, пока не наступило тяжелое разочарование Крымской войной. Едва ли можно оспаривать, что общественно-политическая система, господствовавшая в эти десятилетия, — по всем основным чертам своим, — была та самая, горячим адвокатом которой явился Карамзин в своей «Записке»24. Конечно, главная причина подобных оценок — это то, что «раздражительный консерватизм Карамзин нашел отголосок в новейших охрани- телях»25, непримиримым идейным противником которых был Пыпин. А. Н. Цамутали утверждает, что Пыпин как историк был склонен «к точности в изложении фактов и к осторожности в их оценке»26. Частично с этим утверждением можно согласиться; например, анализ Пыпина истории Библейского общества до сих пор не утратил своей значимости, однако его оценки консерватизма и консерваторов даже современные исследователи, принадлежащие к либерально-академическому дискурсу, характеризуют как «поразительные по плоскости суждения»27. Ю. М. Лотман отмечал: «Обычно академически объективный Пыпин излагает воззрения Карамзина с такой очевидной тенденциозностью, что делается просто непонятно, каким образом этот лукавый реакционер, прикрывавший сентиментальными фразами душу крепостника, презирающего народ, сумел ввести в заблуждение целое поколение передовых литераторов, видевших в нем своего рода моральный эталон»28. Там, где речь заходила о консерваторах и консерватизме, Пыпин немедленно покидал почву академической традиции и переходил на язык политической публицистики, какая-либо объективность почти полностью ему изменяла. К примеру, вот какую характеристику он давал взглядам русских консерваторов, объедини вшихся вокруг А. Н. Голицына: «Теперь невозможно читать без отвращения эти вопли обезумевших от мракобесия фанатиков и без глубокого сожаления подумать о тех людях, в руках которых было обширное влияние на общественные дела и которые руководились подобными наставлениями, не сознавая, что творят. Обществу и целой нации приходилось платиться новым распространением невежества»29. Впрочем, представлять оценки Пыпина деятельности и взглядов консерваторов только в виде идеологических ярлыков было бы не справедливо: так, именно им была достаточно точно описана консервативная составляющая мистицизма александровского царствования, обстоятельства столкновения митрополита Иннокентия (Смирнова) с А. Н. Голицыным, история появления книг С. И. Смирнова и Е. И. Станевича, их борьба с неправославными мистиками, борьба Фотия (Спасского) и митрополита Серафима (Глаголевского) против Голицына, борьба Шишкова и Серафима за запрет Библейского общества и некоторые другие сюжеты. Пыпинский текст создавался на основе записок архимандрита Фотия, А. С. Шишкова, Н. В. Сушкова, Н. И. Греча, В. И. Панаева и др. Пыпин создал часть нарратива, посвященную истории становления русского консерватизма с позиций левого либерализма. Его труды оказали значительное влияние на всю последующую историографическую традицию, включая даже так называемых «дворянских охранителей», а его оценки русского консерватизма и консерваторов дожили до наших дней. Следует отметить, что труды Е. П. Карновича, И. А. Чистовича, А. А. Корнилова, А. А. Кизеветтера, а иногда даже «дворянского охранителя» Н. К. Шильдера, при всех отличиях в политических позициях их авторов, не выходят за рамки той концепции, которую создал А. Н. Пыпин. В целом во второй половине XIX и начале XX в. биографический жанр преобладал над исследованиями обобщающего характера и большая часть работ дореволюционных авторов была посвящена отдельным аспектам жизни и деятельности представителей консерватизма. В работах о Г. Р. Державине30 в наибольшей степени выделяется фундаментальный труд Я. К. Грота «Жизнь Державина по его сочинениям и письмам и по историческим документам», а также сравнительно небольшое исследование Н. К. Вальденберг, посвященное анализу его миросозерцания, общественной и государственной деятельности. Подчеркнем, что дореволюционные филологи и историки писали о Державине как о великом поэте и в несопоставимо меньшем объеме как о государственном деятеле с консервативной репутацией. Обобщающего исследования, в котором Державин был бы показан как консервативный мыслитель и политик консервативного спектра, нет до сих пор. Среди работ о Н. М. Карамзине стоит особо выделить двухтомный труд М. П. Погодина31, в котором взгляды мыслителя изложены и проанализированы с консервативных политических позиций. Он был издан в 1866 г., когда широко праздновался столетний юбилей историка и представляет собой своего рода летопись его жизни. Для погодинского стиля характерно скрупулезное изучение фактов биографии Карамзина. В этом отношении работа Погодина до сих пор не превзойдена. Наибольшую ценность в данной работе имеет глава, в которой подробно описываются отношения Карамзина с великой княгиней Екатериной Павловной и обстоятельства создания записки «О древней и новой России». Будучи в николаевское царствование одним из официальных государственных идеологов, Погодин считал Карамзина великим деятелем русской науки, культуры и общественной мысли, а его общественно-политические консервативные взгляды, стержнем которых была концепция просвещенного самодержавия, наиболее адекватными в условиях русской действительности. В либеральном ключе, т.е. в духе оценок А. Н. Пыпина, трактовались личность и взгляды Карамзина в работах Н. Н. Були- ча, В. З. Завитневича, А. А. Кизеветтера и И. А. Линниченко32. С консервативных позиций о Карамзине писали Я. К. Грот, С. С. Гогоцкий и К. Н. Бестужев-Рюмин33. Анализу значения идей Карамзина в истории русского законодательства была посвящена статья Н. В. Калачова. Интерес в ней представляют разделы, в которых рассматриваются воззрения Карамзина на право и «суждения по поводу государственных учреждений, введенных в действие в начале XIX ст., а главным образом законодательных проектов, обсуждавшихся в то время в государственном совете»34, а также отмечается влияние правовых взглядов Карамзина на позднего М. М. Сперанского. В 1870 г. в «Русском вестнике» была опубликована подробная рецензия П. К. Щебальского на берлинское издание «Записок» А. С. Шишкова, которая фактически представляет собой биографический очерк, в котором затрагиваются основные эпизоды государственной деятельности Шишкова. Несмотря на консервативный характер «Русского вестника», статья Щебальского была мало комплиментарной в отношении консерваторов александровского царствования. Автор усматривал трагизм русской истории в том, что «люди с либеральными стремлениями редко бывали у нас патриотами, тогда как патриоты очень часто отличались самою тупою враждой к свободе, во всех сферах ее проявления, — к свободе слова, мысли и совести. Русские либералы александрова времени не хотели знать русского языка и стави ли себе задачей переделать Россию по образцу то Англии, то Франции». Что касается патриотов, подобных Шишкову, митрополиту Серафиму, архимандриту Фотию и Аракчееву, то «не везде влияние может быть так зловредно, как оно было у нас», поскольку они стали «истреблять свободу совести»35. Среди других работ того времени, посвященных Шишко- ву36, выделяются объемистый памфлет В. Я. Стоюнина, первоначально опубликованный в либеральном «Вестнике Европы», а затем выпущенный отдельной книгой, и небольшие статьи Д. А. Жаринова и Н. А. Палицына, кратко освещающие деятельность Шишкова в 1812 г. В книге православного священника М. Я. Морошкина, посвященной деятельности ордена иезуитов в России, наряду со всем прочим анализировалась роль Ж. де Местра, излагались его письма министру просвещения А. К. Разумовскому с критикой российской системы воспитания. Морошкин, несмотря на свои умеренно-консервативные взгляды, давал крайне отрицательную характеристику «старой партии» как группировки своекорыстных крепостников, «оставшихся совершенно без дела и признанных не способными к государственным должностям»37. Несколько работ было посвящено деятельности Ф. В. Ростопчина в 1812 г.38 В первую очередь необходимо отметить ис следование академика Н. С. Тихонравова, известного историка литературы, ректора Московского университета, где анализировались переписка и главные литературные и публицистические труды Ф. В. Ростопчина. В трактовке Тихонравова Ростопчин представал как крупный государственный деятель, талантливый мыслитель и писатель, отличающийся остроумием, наблюдательностью и оригинальностью. Говоря о близких отношениях А. В. Суворова и Ростопчина, автор характеризовал их как людей «равно-оригинальных по уму»39. Особенности стиля Ростопчина и отстаиваемых им идей анализировались Тихонравовым в общем идейном и литературном контексте эпохи, его произведения сопоставлялись с литературными произведениями, публицистикой и перепиской Н. М. Карамзина, И. А. Крылова, А. С. Шишкова, С. Н. Глинки. Приведенный литературно-публицистический ряд свидетельствует о том, что автор рассматривал Ростопчина прежде всего как одного из лидеров консервативного направления в литературе: «В отношении к известному направлению нашей словесности, Ростопчин остается в продолжении некоторого времени (имеются в виду 1807—1812 гг. — А. М.) главным деятелем»40. В столь же позитивном ключе была написана статья Н. Ф. Дубровина, посвященная в основном выяснению роли Ростопчина в событиях 1812 г. В ней автор первым пришел к выводу, что Ростопчин был одним из инициаторов партизанской войны, развернутой против Наполеона: «Он сумел до последней минуты удержать жителей Москвы в ее стенах, возбудить в них ненависть к неприятелю и подготовить, таким образом, народную войну, облегчившую весьма много действия войск»41. В 1860-х гг. личность и деятельность Ростопчина в соответствии с преобладающей историографической тенденцией стали трактоваться исключительно в негативном ключе. В начале XX в. о нем были созданы памфлеты либеральных историков С. П. Мельгунова, А. А. Кизеветтера и Н. М. Мендельсона, рассматривавших Ростопчина как предшественника современных авторам «черносотенцев», что, с нашей точки зрения, резко снижает их научную ценность. Исключение представляет переводная работа И. Шницлера, в которой с объективистских позиций рассматривается деятельность Ростопчина в 1812 г. В дореволюционный период появились небольшие работы, посвященные деятельности С. Н. Глинки: энциклопедическая статья К. Сивкова и статья о «Русском вестнике» И. И. Замо- тина42. Известное внимание историки уделили великой княгине Екатерине Павловне. С консервативно-охранительных позиций был написан очерк о ее биографии И. Н. Божеряновым, с либеральных — статья С. К. Богоявленского, помещенная в сборнике, посвященном 300-летию дома Романовых, а также предисловие к публикации переписки Александра I и великой княгини Екатерины Павловны, которое принадлежит великому князю Николаю Михайловичу43. В дореволюционной историографии имеются также биографические очерки, посвященные вдовствующей императрице Марии Фёдоровне44 и А. А. Аракчееву45. Несколько исследова ний было посвящено А. Н. Голицыну46, среди которых выделяется книга Н. Стеллецкого. В апологетическом ключе были созданы работы за подписью иеромонаха Анфима и Диктиадиса, посвященные А. С. Стурд- зе, одному из самых оригинальных и крупных консервативных мыслителей первой половины XIX в.47 В них описывался в основном жизненный путь Стурдзы, авторы мало касались его идейного наследия. Довольно много работ в дореволюционной историографии было посвящено отдельным аспектам биографии М. Л. Маг- ницкого48. В 1859 г. вышла статья Н. А. Попова с резко отрицательными оценками деятельности Магницкого на посту симбирского гражданского губернатора и попечителя Казанского учебного округа. Попов, опираясь на публикации в «Казанских известиях» и «Казанском вестнике» 1818—1825 гг., высказал предположение, что, будучи еще в Симбирске, Магницкий вынашивал планы публичного сожжения книг, которые, с его точки зрения, были сомнительны в религиозном отношении49. Кроме того, статья Попова содержала краткий очерк управления Магницким Казанским университетом. Позже вышла обширная статья Е. М. Феоктистова, опубликованная вначале в «Русском вестнике», а затем выпущенная отдельной книгой. В ней были введены в научный оборот факты, касавшиеся служебной деятельности Магницкого в Министерстве народного просвещения50. Магницкий предстал в работе Феоктистова как «неутомимый поборник обскурантизма и ревностный гонитель всякой свободы мысли и слова в нашем отечестве, связавший свое имя с целым рядом стеснительных мер». «Изображать его деятельность в это время, — писал Феоктистов, — значило бы рисовать картину темных интриг, клевет, доносов, неблаговидных отношений его к различным лицам, от которых ожидал он покровительства и милостей»51. Тень подобного образа Магницкого падала на всех его единомышлен- ников-консерваторов. Следует заметить, что спустя несколько лет Феоктистов, подобно герою его исследования, перешел из либерального лагеря в стан консерваторов и «поборников реакции». Его позднейшие оценки деятельности Магницкого нам неизвестны. Политический памфлет Феоктистова имел черты научного исследования. В частности, именно он отметил, что консервативный поворот 1820-х гг., одним из символов которого являлся Магницкий, был во многом обусловлен изменениями в международной обстановке, в частности событиями в Германии в начале 1819 г.52 В статье Ф. Н. Фортунатова исследовано стихотворное творчество Магницкого, ценимое Карамзиным, подробно перечислены опубликованные к тому времени источники, касающиеся деятельности Магницкого, обстоятельств пребывания его в вологодской ссылке, истории его отношений со Сперанским, впервые исследованы сотрудничество Магницкого с журналом «Радуга», его философские взгляды, приверженность к православию в последние годы жизни. Фортунатов отмечал, что «позднейшие наши писатели поставили себе целию выставлять напоказ только темную сторону Магницкого»53. Собствен но, подобная задача ставилась либеральной историографией в отношении всех консерваторов без исключения. Во второй половине 1870-х гг. появилась целая «россыпь» исследований, посвященных архимандриту Фотию (Спасскому) 54. Первой из них была статья К. Попова, в которой Фотий изображался «типическим выразителем крайнего церковного консерватизма в противоположность религиозному либерализ- му»55, главнейшим сторонником «крайней консервативной реакционной партии»56. Статья базировалась на опубликованных к тому времени фрагментах автобиографии Фотия и некоторых воспоминаниях о нем. Работа Е. П. Карновича была написана с использованием отдельных неопубликованных бумаг Фотия. Несмотря на в целом объективистский тон статьи, Карнович периодически допускал некорректные оценки деятельности и поведения Фотия, к примеру, отношения его с А. А. Орло- вой-Чесменской описывались следующим образом: «Молодой монах сблизился с далеко не старою еще в ту пору женщиною и жил на ее счет богато и роскошно, нарушая всем этим монашеские обеты целомудрия, нелюбостяжения, смирения и воз- держания»57. Статья С. И. Миропольского, посвященная Фотию, оказалась итоговой на эту тему в дореволюционной историографии. Автор постарался учесть не только все публикации, посвященные Фотию, вышедшие к концу 1870-х гг., но и, что самое важное, ввел в оборот его тогда еще неопубликованную автобиографию, которая послужила главным источником при написании работы. Миропольский принадлежал к либеральному направлению исторической науки, соответственно, главной целью его исследования было разоблачение «системы и махинации той партии, которая является преобладающею в последний период царствования Александра I»58, при этом Фотий характеризовался как «представитель ультра-консервативной церковной партии»59. Его деятельность автор объяснял озлоблением на мир — следствием «изуверского» аскетизма. Перечислив разного рода мистические и масонские издания, которые Фотий считал «злыми», «бесовскими», «скверными», «еретическими», антихристианскими и масонскими, например книги И.-Г. Юнг- Штиллинга, И. Госснера, И. Линдля, К. фон Эккарстгаузена и т.д., Миропольский заключал: «Таким образом, Фотий объявлял войну всей современной ему русской литературе, признавая ее беззаконною, еретическою, безбожною и революци- онной»60. Нетрудно заметить, что, как минимум, отмеченные произведения невозможно в принципе отнести к русской литературе. В дореволюционной историографии имеется также несколько небольших работ, посвященных церковным иерархам того времени61, в том числе митрополиту Серафиму (Глаголев- скому) и епископу Иннокентию (Смирнову), а также работы о мистиках, А. Ф. Лабзине и баронессе В. Ю. Крюденер62. Вклад «дворянских охранителей» в историографию вопроса, наряду со всем прочим, заключался в том, что в фундаментальных трудах М. И. Богдановича, Н. К. Шильдера, великого князя Николая Михайловича, посвященных биографии Александра I и истории александровского царствования, был обобщен весьма обширный эмпирический материал. Эти труды были во многом построены на архивных материалах, на учная и источниковедческая ценность которых не утрачена по сей день63. Особенно значимый для нашего исследования фактический материал излагался в тех частях их работ, которые были посвящены последнему десятилетию александровского царствования, с 1816 по 1825 г. — «периоду реакции». Наиболее ценными для нашего исследования в дореволюционной историографии следует признать труды Я. К. Грота о Державине, В. Я. Стоюнина об А. С. Шишкове, Н. С. Тихонра- вова и Н. Ф. Дубровина о Ростопчине, М. П. Погодина о Карамзине, Н. С. Стеллецкого о князе А. Н. Голицыне, Е. М. Феоктистова, С. И. Миропольского об архимандрите Фотии (Спасском), А. А. Кизеветтера об А. А. Аракчееве. Однако следует подчеркнуть, что авторы этих работ отнюдь не задавались целью специально выделять консервативную составляющую деятельности и взглядов своих персонажей. Большое значение имела принадлежность того или иного историка к либеральному или консервативному направлению исторической мысли, поскольку именно это обстоятельство предопределяло характер рассмотрения и подачи биографических данных, избранных в качестве объектов исследования их героев. Исследований, которые выходили бы за рамки изучения отдельных персоналий, в то время появилось сравнительно немного. В пореформенный период вышли работы А. Н. Попова о событиях 1812 г., в которых рассматривались отдельные сферы деятельности А. С. Шишкова, Ф. В. Ростопчина, А. А. Аракчеева и других консерваторов64. Ряд статей М. Н. Лонгинова, опубликованных в журнале «Современник», был посвящен не какой-либо конкретной персоналии, а борьбе «карамзинистов» и «шишковистов» и деятельности «Беседы любителей русского слова». Это было первое исследование в рамках собственно истории раннего русского консерватизма одного из частных ее аспектов65. Цель «Беседы» определялась Лонгиновым исключительно как «подражание образцам славянского языка и преследование карамзинского направления»66. В статье историка литературы А. Д. Галахова, посвященной русской патриотической литературе, анализировались произведения А. С. Шишкова, Ф. В. Ростопчина, статьи С. Н. Глинки в «Русском вестнике», давался очерк истории галломании в России начиная с царствования Елизаветы. Впервые Галахов разобрал некоторые публикации в журнале, издаваемом «шиш- ковистами» — «Чтение в Беседе любителей русского слова». Автор писал с позиций, которые были характерны для русских западников, однако в целом придерживался объективистских оценок, усматривая в деятельности «славянофилов» или «русофилов» не только отрицательные, но и положительные черты67. В другой статье Галахова, представляющей обзор мистической литературы в царствование Александра I в основном на материалах журнала А. Ф. Лабзина «Сионский вестник», содержался ряд положений, позволяющих уточнить существовавшие представления о том, что такое неправославный мистицизм, которому активно противостояла православная консервативная оппозиция в первой четверти XIX в. Галахов указывал на то, что общая мистическая составляющая характерна для многих религиозных течений: масонства, собственно не-православно- го мистицизма Александровской эпохи и православия, например, можно говорить о православном мистицизме митрополита Филарета (Дроздова). В православии «развитие мистики тесно связано с развитием иночества» и наиболее ярко выражено в текстах «Добротолюбия»68. А. Д. Галахов одним из первых особо подчеркнул, что мис тицизм имел и консервативную окраску: «Наши мистики постоянно воюют с французской философией XVIII века, как с главным врагом своим. Лекции Шварца, журналы Новикова, Лабзина и Невзорова, настойчиво опровергая французских энциклопедистов, раскрывают нравственную гибель, кроющуюся в них для христиан»69. Православных противников мистицизма Галахов в духе А. Н. Пыпина обвинял в невежестве, изуверстве, ревности не по разуму, слепом ожесточении, потому что они «наряду с мистическими книгами ставили книги совершенно иного рода, безразлично обзывая те и другие антихристианскими, еретическими, бесовскими, революционными»70. Историк науки В. В. Григорьев в исследовании, посвященном истории Петербургского университета, интерпретировал деятельность А. Н. Голицына, М. Л. Магницкого, Д. П. Руни- ча и др. как следствие реакционного влияния иезуитов: «Пользуясь искренним пиетизмом, которым стал проникаться Государь, убежденный событиями в тщете земного величия, и горячим его желанием провести в жизнь начала созданного им «Священного Союза», люди, пропитанные иезуитизмом, как у нас, так и за границею, соединились под эгидою этого пиетизма, чтобы гнать и давить ненавистную и гибельную для них свободу совести и научного исследования»71. В работе Григорьева кратко излагалась фактическая канва дела петербургских профессоров 1821 г. Существенную роль в исследовании роли консерваторов в университетской политике александровского царствования сыграли исследования М. И. Сухомлинова, С. В. Рождественского, Н. П. Загоскина, Н. Н. Булича, посвященные истории русской науки и становлению университетской системы72. Наи более содержательной из них является работа М. И. Сухомлинова «Исследования и статьи по истории русского просвещения». В известной степени затрагивали сюжеты, связанные с историей русского консерватизма, труды И. А. Чистовича, П. Гиль- тебрандта, Н. А. Астафьева, посвященные конфессиональной политике, истории Библейского общества, переводу Библии на русский язык, борьбе православной иерархии с экуменическими нововведениями73. Крестьянский вопрос во взглядах Г. Р. Державина, А. С. Шишкова, Ф. В. Ростопчина и некоторых других ранних русских консерваторов был фрагментарно исследован В. И. Семевским74. Он дал сводку всех проектов решения проблемы крепостного права на протяжении полутора веков, в том числе и в александровское царствование. В. О. Ключевский называл подобные исследования «хронологическим перечнем мнений и проектов по крестьянскому вопросу»75. Вклад русских ранних консерваторов в литературу и публицистику в наибольшей мере, наряду с А. Д. Галаховым, изучал Н. Н. Бу- лич76. Влиянием консерваторов на цензурную политику занимались А. П. Пятковский и А. П. Скабичевский77. Их книги во многом носили публицистический характер и строились на использовании материалов исследований А. Н. Пыпина и М. И. Сухомлинова. Историю внешней политики, влияние на ее формирование деятелей консервативного лагеря исследовал В. К. Надлер78. В начале XX столетия в традициях леволи беральной историографии писал о царствовании Александра I, попутно затрагивая сюжеты, связанные с деятельностью консерваторов, С. П. Мельгунов79. В дореволюционный период историографические и библиографические описания, посвященные русским консерваторам, были созданы М. Лилеевым, С. И. Пономаревым и др.80 Особую роль в постановке проблемы становления русского консерватизма сыграл юбилейный сборник, посвященный истории Отечественной войны 1812 г., созданный весьма авторитетным коллективом авторов, принадлежавших к либеральному лагерю. В нем была опубликована обобщающая статья В. Н. Бочкарёва, анализирующая деятельность и взгляды ранних русских консерваторов, представляющая собой достаточно добротную фактографическую компиляцию, сделанную на основе работ А. Н. Пыпина и М. И. Булича, в которой деятельность ранних консерваторов освещалась с либеральных позиций81. Эта статья оказалась итоговой в дореволюционной историографии раннего русского консерватизма, однако все факты в статье интерпретировались исключительно в духе леволиберального дискурса. Следует отметить, что значительная часть исследований дореволюционных авторов устарела методологически и нуждается в серьезной критической проверке их фактической базы, поскольку, говоря словами А. Мартина, либеральные историки (а их было большинство) следовали принципу «изучать прошлое с тем, чтобы комментировать настоящее»82. Ситуация с изучением русского консерватизма резко изменилась в 1917 г. В советский период возникла искусственная «неактуальность» проблематики истории русского консерватиз ма, связанная с тем, что консерватизм трактовался как идеология эксплуататорских классов. Догматический тезис о враждебности, бесперспективности и обреченности консерватизма делал ненужными углубленное изучение и объективный анализ его становления и развития. Труды, посвященные истории консерватизма, имели «обличительный», а не исследовательский характер. Однако изучение консерватизма, пусть и в «гомеопатических дозах», продолжалось. В 1920—1930 гг. вышли единичные работы о консерваторах эпохи Священного союза, о русских связях Ж. де Местра, ряд публикаций о полемике между Н. М. Карамзиным и А. С. Шишковым, о деятельности «Беседы любителей русского слова»83. Особенно интересны работы А. Н. Шебунина, в которых автор разработал историю западной консервативной мысли, ее генезис и эволюцию до середины XIX в. Зарождение консервативной мысли Шебунин связывал с реакцией на Великую французскую революцию и довольно подробно прослеживал влияние Ж. де Местра на русскую консервативную мысль. Эти труды носили зачастую археографический характер и имели строго академическую форму, в отличие от эмоциональных и субъективных, полупамф- летных произведений на ту же тему, вышедших из-под пера либеральных историков в дореволюционное время. Эти работы были по ряду показателей качественно более высоким этапом развития исторической мысли, изучающей русский консерватизм, нежели соответствующие дореволюционные работы. Но они были редчайшим исключением, а не правилом. В период Великой Отечественной войны исследования, посвященные консервативной проблематике, перестали выходить, однако рядом историков государственно-патриотической ориентации (Е. В. Тарле, С. К. Бушуев, А. Е. Ефимов и др.) на волне обострившегося интереса к державно-патриотической составляющей русской истории был поставлен вопрос об исторической реабилитации таких видных фигур «консервативного лагеря», как А. А. Аракчеев, М. Н. Катков и К. П. Победонос- цев84, что, впрочем, было категорически отвергнуто господствующей группой советских историков. После длительного перерыва, начиная с 60-х гг. XX в. в Тарту (Эстония) усилиями семиотической школы Ю. М. Лотмана были созданы интересные и не потерявшие до сих пор значимости исследования о ранних русских консерваторах: Н. М. Карамзине, А. С. Шишкове, С. Н. Глинке85. Стуктуралистский подход позволял излагать и обильно цитировать тексты русских консерваторов, причем не только литературные. Таким образом, в оборот вводилось значительное количество источников и создавалась более объемная и «многоцветная» фактическая картина, чем при традиционном для советских историков классовом подходе, акцентирующем внимание прежде всего на социально-экономической проблематике. Школа Лотмана фактически «реабилитировала» научное изучение раннего русского консерватизма конца XVIII — первой четверти XIX в. и заложила прочную традицию изучения русского консерватизма в рамках прежде всего филологии. Работы, созданные в тот период, не утратили научной ценности по настоящий день. К примеру, работы Лотмана о Карамзине позволяют проследить основные вехи идейной эволюции Карамзина от безусловного принятия идей Просвещения до умеренного консерватизма. Если говорить об исследованиях, вышедших за пределами «лотмановского» Тарту, то некоторые частные аспекты истории раннего русского консерватизма, связанные с противодействием либеральным реформам (взгляды и проекты Г. Р. Державина, Н. М. Карамзина и др.), рассматривались с позиций марксистской методологии в обобщающих работах А. В. Предтечен- ского и некоторых других советских историков, посвященных царствованию Александра I86. С нашей точки зрения, историки-марксисты в основном (за редкими исключениями) опирались на эмпирическую базу, которая была создана дореволюционной историографией, например, в трудах Н. К. Шильдера и других так называемых «дворянских охранителей», и ограничивались по преимуществу не слишком существенными интерпретационными новациями. Оценивая степень исследовательского интереса к русскому консерватизму, можно констатировать, что он был невелик и явно уступал по количественным характеристикам исследованиям, посвященным другим направлениям русской общественной мысли последней трети XVIII — начала XX в., например, марксизму, народничеству и либерализму. Работ по консерватизму, в лучшем случае, насчитывалось десятки, что же касается других идейных направлений, в особенности революционных, то здесь счет шел на тысячи, если не больше, наименований. Ситуация радикально изменилась после 1987 г., с началом политики «гласности», фактически снявшей все цензурные ограничения в области и исторических исследований. Работа историков конца 1980-х — первой половины 1990-х гг. XX в. сосредоточилась прежде всего на изучении эмпирической базы русского консерватизма: в потоке статей и монографий и поныне явно преобладают труды, посвященные конкретным персоналиям, ключевым фигурам русского консерватизма. Можно даже говорить о некоей позитивистской «зацикленности» историков на конкретных фигурах, носителях консервативной идеологии и практиках этого течения. Разумеется, все эти работы неоднородны по своим академическим достоинствам, степени проработанности источников и знанию историографии проблемы. Авторы их исповедуют различные политические взгляды, и, соответственно, написаны они в разных дискурсах — от крайне правого до либерально-консервативного и объективистского, но, так или иначе, общая картина эволюции русско го консерватизма — от М. М. Щербатова до правомонархистов начала XX столетия — с фактической стороны в значительной мере воссоздана. Появились новые работы, в которых освещаются отдельные аспекты взглядов и деятельности наиболее видных представителей консервативного лагеря. Среди этих работ, в большинстве своем не ставящих целью показать своих героев как консерваторов, выделяются исследования «позднего» Ю. М. Лотма- на и В. А. Китаева о Н. М. Карамзине87, М. Г. Альтшуллера о Шишкове88, М. В. Горностаева и А. О. Мещеряковой о Ф. В. Ростопчине (последняя получила Макариевскую премию 2009 г.)89, Т. А. Володиной и Н. Н. Лупаревой о С. Н. Глинке90, В. С. Пар- самова об А. С. Стурдзе91, А. Ю. Минакова о М. Л. Магницком и великой княгине Екатерине Павловне92, Е. Н. Азизовой и Ю. Е. Кондакова о Д. П. Руниче93, Ю. Е. Кондакова об архимандрите Фотие (Спасском) 94, А. С. Глазевой о митрополите Серафиме (Глаголевском) 95, К. М. Ячменихина об А. А. Аракчееве96. Произошло «исправление имен», когда «черная легенда» о консерваторах, созданная усилиями дореволюционных либеральных и советских историков, не выдержала испытания исторической критикой. Обращение к подобной практике, с нашей точки зрения, было закономерным этапом научной практики: российским историкам необходимо было накопить значительный фактический материал, прежде чем приступать к теоретическим обобщениям и методологическим поискам. Следовательно, наступил момент, когда созданные во множестве «исторические портреты» нуждаются в выходе на более высокий, «панорамный», уровень обобщений. Параллельно с накоплением нового эмпирического материала возрос интерес к историографическим наработкам дореволюционного и постреволюционного периодов, которые в значительной мере игнорировались советскими исследователями. Этим объясняется широкое переиздание классических работ А. Н. Пыпина, Н. К. Шильдера, великого князя Николая Михайловича, Н. Ф. Дубровина и др.97 Обычно редакторы сопровождают такого рода переиздания ремарками о необходимости возобновить прерванную историографическую традицию, а также о достоинствах переиздаваемых книг, среди которых — «насыщенность фактами, точность и живость изложения, способность ненавязчиво довести до читателя свою точку зрения, раскрыть на примере разбора отдельных проблем значение общих тенденций в политике правительства и настроениях образованной части общества»98. Представляется, что главное в подобных характеристиках — вполне оправданный позитивистский пафос «насыщенности фактами». Следует отметить, что большинство российских исследователей консерватизма предпочитают заниматься анализом «зрелого консерватизма» конца XIX — начала XX в. Исследований же, касающихся сюжетов в более ранние периоды, например в царствования Александра I и Николая I, оказалось гораздо меньше. Еще одна деталь, которую стоит отметить: подавляющее большинство историков, занимающихся александровским и николаевским периодами, сформировались в русле чисто академических интересов, под влиянием работ Ю. М. Лотма- на и некоторых современных американских русистов (в первую очередь А. Мартина и Р. Уортмана). Для них обращение к персоналиям Н. М. Карамзина, А. С. Шишкова, С. Н. Глинки или С. С. Уварова обусловлено прежде всего стремлением полнее и точнее решить проблему зарождения, становления и генезиса русского консерватизма. В статье В. Ф. Пустарнакова, посвященной типологии русской мысли второй половины XVIII — первой трети XIX в., несмотря на наличие некоторых стереотипов, характерных для советской исторической мысли («высшей точкой своего развития русская передовая общественная социологическая и философская мысль первой трети XIX в. достигла в движении де- кабристов»99), содержится ряд глубоких и точных обобщений. Пустарнаков, в частности, утверждает, что «общую культур ную, идейно-философскую атмосферу этого периода определяли идеи реакционные, консервативные, просветительские, романтические»100. Одним из первых он вспомнил после длительного перерыва о консервативном крыле тогдашнего русского масонства, которое возлагало на себя задачу «пресечения «зловредного вольтеровского просвещения» и борьбы против всей новейшей западноевропейской рационалистической мысли, буржуазной цивилизации и морали»101. В небольшой, но весьма содержательной статье А. В. Реп- никова рассматривается проблема определения хронологических рамок и типологизации русского консерватизма102. Исследователь делает вывод о том, что именно рубеж XVIII — XIX в. является периодом зарождения отечественного консерватизма, или появления отдельных «прото-консерваторов» (М. М. Щербатов). Автор отмечает, что российский консерватизм носил «специфическую национальную окраску и во многом являлся ответом на попытки инициировать либерально-конституционные преобразования в России»103. В 1990-е гг. достаточно активно вызревают научные подходы к изучению консерватизма как целостного, многопланового, противоречивого явления. Следует прежде всего отметить несколько выпусков «Исследований по консерватизму» и примыкающие к ним издания, вышедшие в Пермском университете по материалам проведенных по инициативе П. Ю. Рахшмира в 1993 — 1997 гг. международных конференций104. Самым крупным изданием начала XXI в. стала коллективная монография, посвященная русскому консерватизму XIX столетия105. Главные достоинства и недостатки этой работы мы имели возможность оценить, совместно с М. Д. Дол- биловым, в рецензии, помещенной в журнале «Вопросы истории»106. Недостатки монографии оказались объективно обусловленными состоянием российской исторической науки в сфере изучения консерватизма. К примеру, историографический обзор, традиционный для работ такого рода, оказался чрезмерно кратким и содержащим минимальные обобщения, ибо в целом историография русского консерватизма до сих пор не разработана. Консерватизм интерпретировался авторами зачастую с позиций классового подхода — как идеологическое выражение крепостнических и дворянских настроений. Глава, посвященная ранним русским консерваторам, в основном мало чем отличается в фактологическом отношении от работ либеральных авторов начала XX в. Безусловно, в монографии содержалась и масса ценных моментов, её относительная полнота и стремление к объективному рассмотрению истории русского консерватизма в то время были беспрецедентны в академических изданиях, и, несомненно, правы те, кто констатировал, что «серьезная попытка рассмотреть консерватизм как не-зло состоялась», а также, что «она [монография] открыла крупное исследовательское направление»107. В последние годы вышли монографии, свидетельствующие о том, что изучение русского консерватизма явно вышло за пределы начальной стадии «накопления фактов». Эти книги не всегда специально посвящены консерватизму как таковому, но тесно связаны по своему сюжету с соответствующей проблематикой. Уровень новизны и обобщений, а также хронологический охват в них таковы, что это позволяет заявить: они положили начало форменному «прорыву» в изучении раннего русского консерватизма и русского консерватизма как такового. Это — исследования Ю. Е. Кондакова, А. Л. Зорина и Е. А. Вишленко- вой, В. С. Парсамова, М. Г. Альтшуллера, А. В. Репникова. Книга Ю. Е. Кондакова «Духовно-религиозная политика Александра I и русская православная оппозиция (1801—1825)» посвящена политике Александра I в духовной сфере. Автор исследует историю консервативного направления в религиозном движении того времени, освещает причины зарождения православной оппозиции и ее мероприятия, вплоть до реализации поставленных ею целей108. В книге об архимандрите Фо- тии (Спасском) автор излагает автобиографию Фотия. В центре этого исследования находится общественно-политическая деятельность архимандрита, формирование его богословских и философско- политических взглядов, а также роль архимандрита на различных этапах деятельности православной оппозиции. Основной вывод автора следующий: «Образ изувера и фанатика, прочно утвердившийся в исторической литературе, не соответствует реальной исторической действительности»109. Кондаков отмечает особенность мемуарных источников, посвященных Фотию: «все положительные отзывы о Фотие основаны на личном знакомстве, тогда как отрицательные базируются на слухах и предвзятом мнении»110. Впрочем, то же самое можно сказать о подавляющем большинстве мемуаров, посвященных русским консерваторам того времени. Особенностью исследований Кондакова является введение в оборот большого количества архивных источников, детальный анализ ранее уже опубликованных и практически не использованных в исторической науке. Последующие исследования Кондакова уточняют выводы двух вышеописанных монографий111. В исследовании А. Л. Зорина «Кормя двуглавого орла...» содержится оригинальный анализ идеологических моделей, выдвигавшихся в качестве государственной идеологии Российской империи в екатерининское, александровское и николаевское царствования: «греческого проекта» Екатерины — Потёмкина, идеологии складывающегося русского консерватизма и национализма в версии Шишкова и Ростопчина, которую сам Зорин назвал «идеологией народного тела и народной войны», доктрины «православие — самодержавие — народность» С. С. Уварова. Автор задался целью «проследить исторически конкретную динамику выработки, кристаллизации и смены базовых идеологем»112. При этом Зорин опирался на традиции семиотического анализа и метод К. Гирца, интерпретирующий идеологию как систему метафор. Ему удалось в яркой и оригинальной манере ввести в оборот такой своеобразный источник, как оды, трагедии, исторические романы конца XVIII — первой половины XIX в. Монография Е. А. Вишленковой «Заботясь о душах подданных» посвящена уникальному явлению русской и мировой истории того времени — религиозной политике Александра I, представлявшей собой глобальный экуменический эксперимент, направленный на создание в империи духовно единой общности, идейно единого государства. Не декларируемой целью этого эксперимента автор считает попытку установления норм буржуазного порядка и соответствующих правовых отношений. Автор реконструирует культурный контекст, внутри- и внешнеполитические обстоятельства, в которых принимались правительственные решения, регулирующие религиозную жизнь империи. Главный интерес для историков русского консерватизма представляет анализ в книге различных его разновидностей: от православно-монархического до масонского и космополитического, в духе позднего Священного союза. В методологическом плане Вишленкова близка к лотмановской традиции, заявляя, что ее исследование представляет не что иное, как попытку «объединить тексты (в данном случае источники. — А. М.) в единый «Большой нарратив» и подвергнуть его анализу с точки зрения доминирующих в нем тем и дискурсов, лингвистических особенностей, а также с позиции меняющихся политических условий историографического про- цесса»113. Вишленкова также ставит малоизученную проблему союза московских масонов-розенкрейцеров и ультракатоликов против М. М. Сперанского. Определенный вклад в историографию раннего русского консерватизма внесла книга профессора Питтсбургского университета, известного филолога М. Г. Альтшуллера о литературном объединении русских консерваторов — «Беседе любителей русского слова»114. В ней рассматриваются основные аспекты деятельности «Беседы», исследуется ее отношение к русской культуре XVIII в., проясняется позиция «Беседы» в полемике о русском языке и др. Первоначально книга вышла в США (1984 г.), а затем в России (2007 г.) значительно дополненной и с несколько измененным названием. Книга В. С. Парсамова «Жозеф де Местр и Александр Стурдза: из истории религиозных идей Александровской эпохи» представляет собой первый опыт сравнительно-исторического исследования религиозных воззрений Ж. де Местра и А. С. Стурдзы. На широком фоне религиозно-культурной жизни России начала XX в. показывается спор двух мыслителей об исторических судьбах и предназначении католической и православной церквей. Особое внимание в исследовании уделено ключевой для русской культуры проблеме «Россия и Запад». Значительным вкладом в историографию русского консерватизма, в том числе первой четверти XIX в., стало издание энциклопедии «Русский консерватизм середины XVIII — начала ХХ века» под ред. В. В. Шелохаева, представляющей собой научно-справочное издание, ставящее целью проследить генезис и эволюцию русского консерватизма за два века в контексте мирового и общероссийского модернизационного процесса. Большое внимание в энциклопедии уделено теоретико-методологическим, идейно-политическим, социокультурным и институционным основаниям консерватизма в России, проанализирован понятийный аппарат, представлены различные политические, общественные и культурно-просветительские объединения русских консерваторов. В энциклопедии также имеются статьи практически обо всех видных русских консер ваторах первой четверти XIX в., их основных трудах, организа- циях115. Выпуск энциклопедии является этапной вехой в изучении русского консерватизма. Исследования и материалы, посвященные консерватизму, вышедшие примерно за полтора десятилетия, составляют внушительный список. Одним из наиболее серьезных исследований стала монография А. В. Репникова «Консервативные концепции переустройства России». В монографии повествуется о том, что русская консервативная мысль разрабатывала различные варианты так называемой «консервативной модернизации», которая призвана была синтезировать назревшие новации с традиционными ценностями. Сильной стороной монографии является анализ взглядов консерваторов на природу монархического идеала, рассмотрение отличия самодержавия от абсолютизма и деспотии, а также принципов неравенства и социальной иерархии116. Для уяснения специфики экономических взглядов ранних русских консерваторов для нас были полезны работы В. Л. Степанова117. Для нашего исследования также имели значение работы Ф. А. Петрова, посвященные университетской политике118, В. М. Боковой, тонко и содержательно анализирующей влияние консерваторов первой трети XIX в. на русскую культуру119, В. М. Живова о национализме ранних русских консервато ров120, М. Майофис о либеральных консерваторах, группировавшихся вокруг общества «Арзамас»121. Наибольший вклад в последние годы в изучение русского консерватизма первой четверти XIX в. внесли воронежские исследователи. В диссертационном исследовании Е. Н. Азизовой «Общественно-политическая деятельность Д. П. Рунича» (2006) был создан подробный исторический портрет попечителя Петербургского учебного округа в первой половине 20-х гг. XIX в. и организатора «суда» над профессорами Петербургского университета, которые были обвинены им в 1821 г. в религиозном и политическом «вольнодумстве». Е. Н. Азизова проанализировала мотивы, которыми он руководствовался в этот период, воззрения и убеждения, определившие логику его деятельности. Изучение взглядов и деятельности Д. П. Рунича позволило уточнить представление о генезисе консерватизма, национализма, масонства и политики самодержавия в области просвещения и цензуры. В 2006 г. была защищена диссертация А. О. Мещеряковой «Государственная деятельность и общественно-политические взгляды Ф. В. Ростопчина (1765—1826)», а в следующем году появилась ее монография «Ф. В. Ростопчин: У основания консерватизма и национализма в России», которая стала первым крупным академическим трудом, посвященным интеллектуальной биографии Ростопчина как яркого представителя раннего русского национализма и консерватизма. Диссертационное исследование Н. Н. Лупаревой «Общественно-политическая деятельность и взгляды Сергея Николаевича Глинки» раскрывает процесс становления и эволюции мировоззрения С. Н. Глинки; определяет цель издания «Русского вестника», программу этого журнала и анализирует представленную в нем консервативно-националистическую концепцию; уточняет степень успешности этого издания и степень влияния его на современников, а также выявляет многообразие оценок этого издания современниками; освеща ет общественно-политическую и издательскую деятельность C. Н. Глинки в 1812 г. и др. Данная работа представляет собой первое обобщающее исследование жизни и деятельности этого представителя консервативно-националистического лагеря периода царствования Александра I, ее основные выводы отражены в ряде публикаций122. В зарубежной историографии до конца 1950-х гг. александровский консерватизм затрагивался в работах Э. Бенца123. В работах Н. Рязановского и А. Валицкого в основном речь шла о консерватизме более позднего периода — второй четверти XIX в.124 Однако в 1970-е — 1980-е гг. в англоязычной историографии появились работы Дж. Л. Блэка, Д. Т. Флинна, Р. Пайп- са, Д. К. Зачек, Ф. А. Уолкера и др.125, в которых консерватизм начал исследоваться с объективистских позиций. В зарубежной историографии русского консерватизма первой четверти XIX в. особо выделяется книга А. Мартина, в ко торой анализируются три течения русского консерватизма: романтический национализм, дворянский консерватизм и религиозный консерватизм. Русский консерватизм рассматривается автором как составная часть общеевропейского политического и идеологического процесса. Романтический национализм, который А. Мартин ассоциирует с идеями А. С. Шишкова и С. Н. Глинки, «искал противоядие от ассоциировавшихся с европеизацией моральных и политических угроз в нетронутой влиянием Запада культуре простого народа». Дворянский консерватизм Н. М. Карамзина и Ф. В. Ростопчина «отстаивал сословные интересы дворянства, мало интересуясь культурными вопросами». Религиозный консерватизм, главными фигурами которого были А. Н. Голицын, Р. С. и А. С. Стурдзы, «вдохновленный британскими и германскими протестантскими образцами, надеялся, что христианская духовность и поддерживаемая государством общественная деятельность смогут примирить российскую элиту, так же как и народные массы, со старым режимом и таким образом дать его институтам шанс на дальнейшее существование»126. Работа Мартина опирается на исследования классической американской историографической школы, представленной такими именами, как М. Раев, Н. Ряза- новский, а также на работы польского историка А. Валицкого. Принимая некоторые оценки американского исследователя, любящего и понимающего русскую историю и культуру, всё же отметим, что в отечественной и американской историографии существует серьезная разница в подходах: А. Мартин чрезвычайно концептуален, схематичен, «социологичен», в его текстах силен элемент компаративистики. Нарратив его гораздо меньше заботит, чем построение оригинальных концепций, впрочем, нельзя исключать, что американским исследователям в силу объективных причин не хватает необходимого архивного материала. Тем не менее, главный вывод исследований Мартина бесспорен: «консерваторы александровской эпохи составляли важный переходный этап в истории русской мысли, ибо они первые создали — так же, как и их западные современники, — из наследия Просвещения, романтизма, христианства и национальной традиции сознательно консервативную систе му взглядов»127. На русском языке основные выводы и сюжеты его исследования были опубликованы в ряде содержательных статей128. С начала «гласности» и по настоящее время изданы принципиально важные для изучения русского консерватизма и национализма работы западных авторов: А. Валицкого, Е. Шацкого, К. Манхейма, Р. Уортмана, К. Гирца, Р. Пайпса и др.129 Были переведены и работы основоположников европейского консерватизма и авторов, традиционно относимых к консервативному течению — Э. Бёрка, Ж. де Местра, А. де Токвиля и др.130 Можно констатировать, что в методологическом плане возникло устойчивое влияние западной исторической мысли, хотя степень её воздействия не стоит преувеличивать. В частности, в постсоветской историографии было усвоено манхеймовское разграничение между традиционализмом и консерватизмом, понимание консерватизма как реакции на Просвещение и Великую французскую революцию, подавляющее большинство историков приняло подходы С. Хантингтона к идентификации консерватизма (автономный, ситуационный и аристократичес кий). А. Зорин обратился к идеям К. Гирца, хотя представляется, что подобного рода использование стало возможным в силу того, что определение культуры, предложенное Гирцем, оказалось «достаточно близким формулировкам и определениям, которые в изобилии рассыпаны на страницах тартуских сбор- ников»131. Представленный историографический обзор показывает: несмотря на то, что все вышеназванные работы внесли определенный вклад в изучение истории раннего русского консерватизма, она изучена недостаточно, так как до сих пор нет обобщающей монографической работы, в которой был бы предпринят комплексный анализ всех аспектов жизни и деятельности ранних русских консерваторов. Исследования В. Н. Бочкарёва, В. Я. Гросула невелики по объему и, кроме того, устарели по фактическому содержанию и методологическим установкам авторов. Что касается книги А. Мартина, то она представляет собой серию очерков, посвященных отдельным персоналиям и аспектам истории русского консерватизма XIX в., а не целостное монографическое исследование. Важнейшим компонентом источниковой базы исследования являются документы крупнейших отечественных архивохранилищ: Государственного архива Российской Федерации (ГА РФ), Отдела рукописей Института русской литературы Российской академии наук (ИРЛИ РАН ОР), Российского государственного архива литературы и искусства (РГАЛИ), Российского государственного исторического архива (РГИА), Отдела рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ), которые впервые вводятся в научный оборот. Личных фондов большинства консерваторов той поры почти нет, либо они невелики или разрознены. В частности, наибольшее количество документов, использованных в исследовании и освещающих деятельность и взгляды А. С. Шишкова, хранится в отделе рукописей РНБ (ф. 862): его родословная, письма и записки 1820—1830-х гг. Документы, освещающие деятельность Ф. В. Ростопчина, содержатся в РГИА (ф. 1646, оп. 1), среди них следует выделить рукописную книгу П. М. Майкова, члена Всероссийского наци онального клуба Всероссийского национального союза — «Граф Ростопчин и его семейство», которая не была опубликована. В ГА РФ (ф. 1165, оп. 1) имеются материалы дела купеческого сына М. Н. Верещагина, дело о высылке Московского почт-директора Ф. П. Ключарева в Воронежскую губернию в связи с этим делом. Большой массив документов, связанный с деятельностью М. Л. Магницкого, хранится в ГА РФ (ф. 109, Секретный архив): его письма, служебные записки Александру I и А. А. Аракчееву, записки о тайных обществах, проекты общественного переустройства. В материалах РГИА имеются записка Магницкого Александру I «Нечто об общем мнении в России и верховной полиции» (1808), дело о ревизии Казанского университета, исключении А. Грегуара из почетных членов Казанского университета (ф. 733, оп. 39), дело об увольнении Магницкого, его послужной список (ф. 733, оп. 40). В Отделе рукописей РНБ (ф. 731) содержится его переписка с М. М. Сперанским, в РГАЛИ (ф. 46, оп. 2, № 250) — рукопись директора Херсонской гимназии Ф. Ляликова о ссылке в 1839 г. Магницкого в Херсон и др. Достаточно большой массив архивных документов освещает деятельность и взгляды С. Н. Глинки. В отделе рукописей ИРЛИ РАН («Пушкинском доме») (ф. 265, оп. 2, № 675-77) хранятся рукописные статьи «Очерк жизни Сергея Николаевича Глинки», «Очерк литературных трудов С. Глинки», «Четверо- кратный майор С. Глинка», принадлежащие перу сына Глинки Василию Сергеевичу. В исследовании также использована неопубликованная книга С. Н. Глинки «Исторический взгляд на общества европейские и на судьбу моего отечества», хранящаяся в ОР РНБ (ф. 29, оп. 191), в которой отражены взгляды Глинки по национальному вопросу и его оценки царствования Петра I. Обработаны также материалы архива А. С. Стурдзы в ИРЛИ РАН РО (ф. № 128, оп. 1), в частности, бумаги, относящиеся к истории образования в России: письма к князю А. Н. Голицыну и др. В РГАЛИ (ф. 1863. Коллекция формулярных списков) хранится использованный формулярный список А. С. Стурдзы по Ведомству Государственной коллегии иностранных дел. В ОР РНБ (ф. 849 (Шебунин А. Н.), д. 91. Материалы из архива А. С. Стурдзы) имеется машинописная копия неопубликованной книги А. Н. Шебунина 1934—1935 гг. о деятельности Стурдзы в эпоху Венского конгресса и возникновения Священного союза, со вступительной статьей и подготовленными к публикации документами. Личный архив Д. П. Рунича хранится в ИРЛИ РАН РО (ф. 263). Наибольший интерес для исследования представили рукопись трактата «Философия» (1820 г.) (оп. 3, д. 91), «Мнение члена Главного училищ Правления действительного статского советника Рунича касательно перемен в Уставе императорского Казанского университета» (оп. 3, ед. хр. 91), в которых отражены позиция Рунича к преподаванию философии и естественного права в университетах. Обработаны документы из фонда А. Н. Голицына в ОР РНБ (ф. 203), среди которых наибольший интерес представляют выписки и записи религиозно-нравственного содержания, характеризующие специфику мистицизма А. Н. Голицына. В РГИА (ф. 1162, оп. 6, д. 124) хранится дело о службе члена Государственного совета, главноначальствующего над Почтовым департаментом действительного тайного советника князя А. Н. Голицына 1844 г. Определенный интерес представляют письма архимандрита Фотия (Спасского) к грузинскому протоиерею Николаю Ильинскому, хранящиеся в ОР РНБ (ф. 29), в которых содержится характеристика А. А. Аракчеева как примерного христианина и патриота, лидера ревнителей православия. Помимо архивных документов, в работе использованы опубликованные документы, принадлежащие перу русских консерваторов. Для понимания особенностей консервативных взглядов Г. Р. Державина важны записки «Мнение о правах, преимуществах и существенной должности Сената»132 и «Мнение сенатора Державина об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов евреев, о их преобразовании и прочем»133, в которых нашли отражение его позиция по отношению к еврейскому и польскому вопросам и основные положения предлагаемой им реформы Сената. Нами использованы «Письма русского путешественника»134 Н. М. Карамзина и сборник его избранной прозы и публицистики «О древней и новой России»135, который содержит основополагающие для понимания консервативных взглядов Карамзина произведения: «Мелодор к Филалету», «О счастливейшем времени жизни», «Письмо сельского жителя», «Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени», «Падение Швейцарии», «Странность», «О верном способе иметь в России довольно учителей», «О любви к отечеству и народной гордости», «Историческое похвальное слово Екатерине II», «Предисловие к «Истории государства Российского», «Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях», «Мнение русского гражданина», «Мысли об истинной свободе». В работах Карамзина содержатся критика просветительских взглядов, критическая оценка Великой французской революции, критика галломании, концепция самодержавия, его взгляды по крестьянскому вопросу и т.д. Важным источником для изучения взглядов А. С. Шишкова является его собрание сочинений и переводов136, в которых опубликованы основополагающие произведения Шишкова: «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» и «Рассуждение о любви к Отечеству». Именно в них содержится позитивная идеологическая программа Шишкова. В официальных манифестах, написанных Шишковым в ходе войны 1812 г. и зарубежных походов русской армии, нашли отражение его консервативные политические взгляды, прежде всего неприятие просветительской и якобинской идеологии, галломании, апологетика русского самодержавного строя137. Особо выделим двухтомник, в который вошли многочисленные политические записки Шишкова Александру I, относящиеся к периоду его активного участия в «православной партии»138. В них содержится критика деятельности Библейского общества, мистиков из окружения А. Н. Голицына, его проекты в сфере цензуры, образования, университетской и конфессиональной политики. Основная часть этих произведений опубликована в «Избранных трудах» Шишкова139. Кроме того, первая, наиболее содержательная, часть записок Шишкова была переиздана по инициативе Союза писателей России140. Нами были также проанализированы наиболее известные произведения Ф. В. Ростопчина: «Мысли вслух на Красном крыльце российского дворянина Силы Андреевича Богатырева» и «Афиши 1812 года, или Дружеские послания от главнокомандующего в Москве к жителям ее», опубликованные филологом Г. Д. Овчинниковым в подготовленном им сборнике сочинений Ростопчина141, в которых получили наиболее рельефное отражение взгляды Ростопчина, обусловленные его неприятием галломании и французской культуры Просвещения. Кроме того, нами были использованы произведения Ростопчина, посвященные экономической проблематике, крепостному праву и масонству142. В исследовании проанализированы работы С. Н. Глинки, преимущественно на экономическую тематику, в частности его воззрения на развитие промышленного производства в Рос- сии143; трактаты Ж. де Местра, посвященные политике в области образования в России и связанные с политическими реали ями России того времени144, оказавшие существенное влияние на позицию русских консерваторов прежде всего в сфере университетской политики, а также основные политические работы А. С. Стурдзы, повлиявшие на формирование политики в области образования, цензуры, университетской политики и др.145 Использованы некоторые работы А. Н. Голицына, позволяющие яснее понять доктринальные истоки его конфессиональной политики146. Особенно много обработано источников, освещающих деятельность и взгляды М. Л. Магницкого, его отношение к философии и естественному праву, принципы, которыми он руководствовался на посту попечителя Казанского учебного округа, цензурные проекты и пр.147 В работе также используется историческое сочинение Д. П. Рунича «Россия от 1633 до 1854 года» 148, в котором нашли яркое отражение особенности национализма русских правых масонов первой четверти XIX в. Большую ценность представляют автобиографические записки архимандрита Фотия (Спасского), в которых приводятся тексты его многочисленных посланий Александру I149. Они же опубликованы в недавно изданном сборнике трудов Фотия150. Это основной источник по истории «православной партии». В записках содержатся оценки позиции Голицына, деятелей его круга, Библейского общества, Министерства духовных дел и народного просвещения, а также не известные современникам факты повседневной закулисной деятельности «православной партии». Использованы также трактаты консерваторов по крестьянскому вопросу, в частности, проект отмены крепостного права А. А. Аракчеева151, позволяющий характеризовать позицию части консерваторов как прагматическую и не узкосословную, и записка правого масона И. А. Поздеева152, в которой, напротив, содержится ярая апология крепостного права и сословного строя. Анонимная «Записка о крамолах врагов России»153, главной темой которой является «заговор» масонских лож и Библейского общества против православной церкви, а также обстоятельства дела Госснера, тоже проанализирована нами. По мнению П. К. Щебальского, записка составлена под руководством А. С. Шишкова154. Рукопись была опубликована священником М. Я. Морошкиным, который сообщал, что получил рукопись от православного оппозиционера А. А. Павлова. Он же выдвинул версию об авторстве записки С. А. Ширинского- Шихматова. Нами широко привлекаются мемуары консерваторов, оказавшие определенное влияние на историографическую традицию. Зачастую они использовались тенденциозно и некритически. Их публикация началась во второй половине XIX в. В 1870 г. П. К. Щебальский отмечал: «За последнее десятилетие, из частных архивов хлынула такая масса мемуаров, корреспонденций, а также «мнений», высказанных деятелями прежнего времени по различным законодательным и административным вопросам, что человек, постоянно следивший за ними, может составить себе довольно отчетливое понятие о свойствах деятелей Александровской эпохи и о характере тогдашних событий»155. Следует обратить внимание на крайне субъективный характер мемуарной информации, но надо признать и то, что нередко она является единственным и весьма богатым источником информации. Из наиболее важных источников такого рода назовем мемуарные записки Г. Р. Державина, А. С. Шишкова, С. Н. Глинки, материалы для биографии Н. М. Карамзина под редакцией М. П. Погодина, автобиографические записки архимандрита Фотия (Спасского). Особенно содержательны записки А. С. Шишкова, начатые им в 1828 г., но не появившиеся при жизни автора, поскольку Николай I не желал, чтобы они появились в печати при жизни митрополита Филарета (Дроздова), которого Шишков неоднократно подвергал критике в своих мемуарах (за поддержку перевода Библии с церковно-славянского на русский язык, за текст известного «Катехизиса», дружбу с А. Н. Голицыным и т.п.) 156. К ним тесно примыкает ряд документов мемуарного характера, однако по своей значимости и насыщенности фактами они существенно уступают вышеприведенной мемуаристике «первого ряда»157. Весьма содержательны записки С. П. Жихарева и статья А. С. Стурдзы, в которых содержатся дневниковые записи первых заседаний «Беседы любителей русского слова»158. Богатый материал по истории православной оппозиции и ее борьбы с «мистической партией», «картина быта церковного и духовной борьбы в царствование Александра I» содержатся в мемуарных записях Стурдзы159. Это первая часть его до сих пор не опубликованных целиком «Записок современника»160. По оценке Ю. Е. Кондакова, будучи «с одной стороны, хорошо осведомленным, а с другой стороны, не связанный участием в православной оппозиции, А. С. Стурдза мог позволить себе быть весьма откровенным. Только в его мемуарах открыто указывается на существование «православной партии», выступившей на защиту Православной Церкви»161. Отдельную группу источников представляют воспоминания о конкретных персоналиях162. Кроме того, в качестве источника использованы мемуары Ф. Ф. Вигеля, Н. И. Греча, Д. Н. Свер- беева, П. В. Чичагова163, позволяющие существенно уточнить некоторые биографические подробности и эпизоды деятельности тех или деятелей консервативного течения. В наибольшей мере в них идет речь об А. С. Шишкове, М. Л. Магницком, А. С. Стурдзе. В работе были также использованы источники личного происхождения. Из них выделим изданные Н. Ф. Дубровиным эпистолярные комплексы — сборники писем видных деятелей царствования Александра I164: в наибольшей мере представлена переписка периода 1812 г. Ф. В. Ростопчина и М. Л. Магницкого (в первой половине 1820-х гг., когда он играл видную роль в Министерстве духовных дел и народного просвещения). Значительный интерес представляет переписка Н. М. Карамзина, А. С. Шишкова, Ф. В. Ростопчина, великой княгини Екатерины Павловны, Ж. де Местра, А. Н. Голицына, архимандрита Фотия (Спасского)165. Подробно проанализированы материалы зародившейся в первое десятилетие XIX в. консервативной периодики, в частности, журнальные публикации «карамзинского» «Вестника Европы» (1802—1803) и «Русского вестника» С. Н. Глинки. В наибольшей степени эти материалы важны для исследования представлений консерваторов о самодержавной власти, их критике галломании, просветительства и правительственного либерализма александровской эпохи. Одним из источников явилось собрание документов народного просвещения, в котором опубликованы инструкции и приказы, вышедшие из-под пера А. Н. Голицына, М. Л. Маг ницкого, А. С. Стурдзы, А. С. Шишкова166. В частности, исключительно важны те инструкции и наставления, в которых сформулированы основные компоненты консервативной политики в сфере науки и образования. Следует отметить, что нами были учтены данные, содержащиеся в библиографическом обзоре «Консерватизм в России XVIII — начала ХХ в.» И. Л. Беленького167, энциклопедии «Общественная мысль России XVIII — начала ХХ века»168, справочнике Д. Н. Шилова «Государственные деятели Российской им- перии»169. Таким образом, источниковая база работы (как архивные, так и опубликованные материалы) позволяет осветить основ - ные направления практической и теоретической деятельности русских консерваторов первой четверти XIX в.