§ 5. Идейно-политическое содержание споров о языке между «шишковистами» и «карамзинистами»
Представления консерваторов о самодержавии и православии занимали особо важное место в складывающейся консервативной доктрине. Но в силу определенных исторических обстоятельств концепт языка играл в дискурсе ранних русских консерваторов большую роль, нежели православие. Мощным стимулятором, способствовавшим возникновению русского консерватизма, явилась галломания. Следует отметить, что консервативно настроенные иностранцы осуждали это явление едва ли не в более резких выраженииях, нежели их русские единомышленники. Ж. де Местр писал кавалеру де Росси 7 (19) декабря 1810 г.: «У меня нет слов описать вам французское влияние в сей стране. Гений Франции оседлал гения России буквально так, как человек обуздывает лошадь»1249. Этот факт расценивался французским консерватором крайне негативно, поскольку «российская цивилизация по времени совпала с эпохой максимального развращения человеческого духа, и множество обстоятельств пришли в соединение и, так сказать, смешали русский народ с народом, который одновременно был самым ужасным орудием и самой жалкой жертвой этого развращения. Ужасная литература XVIII века сразу, без какой-либо подготовки проникла в Россию, и на первых уроках французского языка, который услышало русское ухо, звучали слова богохульства»1250. Барон фон Штейн доказывал в 1812 г., что, заимствуя в Европе «общеполезные знания и учреждения», Россия «должна была сохранить в то же время свои первоначальные нравы, образ жизни, одежду; она не должна была подкапывать и портить свою самобытность, изменяя всё это. Ей не нужно было ни французской кухни, ни французской одежды, ни иностранного типа; она могла исключить из собственного всё грубое, не отказываясь от всех его особенностей. Положение столицы России (т.е. Петербурга), пример правителей, естественная склонность нации к подражанию способствовали усилению пристрастия к иностранным обычаям. И кого же избрали себе за образец русские? Самую изнеженную и испорченную нацию из всех европейских - французскую. Язык французов, их литература, их способ воспитания сделались господствующими в высших классах и имели самые гибельные последствия для нравственности и народного образования. Не пора ли ввиду этого последнего обстоятельства положить предел дальнейшему вторжению иностранного элемента, не следовало ли бы возвратиться к столь целесообразной и удобной национальной одежде, не следовало ли бы императорскому двору перенестись в Москву»1251. Несмотря на то, что у А. С. Шишкова были и предшественники, и единомышленники, он был и остается главным борцом против галломании русского дворянского общества первой четверти XIX в. В описании Шишкова галломания выглядела как тяжкая духовная болезнь, поразившая русское общество: «Они (французы. - А. М.) учат нас всему: как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться и даже как сморкать и кашлять. Мы без знания языка их почитаем себя невеждами и дураками. Пишем друг к другу по Французски. Благородные девицы наши стыдятся спеть Рускую песню»1252. Всё это, по его мнению, чрезвычайно опасно для самой будущности русского государства и народа, поскольку «ненавидеть свое и любить чужое почитается ныне достоинством»1253. В своих позднейших «Записках» Шишков красочно добавлял: «Обезьянство наше даже и купчихам нашим вскружило голову. Они из величавых и красивых нарядов своих, переодевшись в какое- то безобразное рубище, похожи стали на лысых обезьян»1254. Галломания, граничащая с русофобией, была, по Шишкову, следствием вытеснения или полного отсутствия национального воспитания. «Начало оного («крайнего ослепления и заблуждения». - А. М.) происходит от образа воспитания: ибо какое знание можем мы иметь в природном языке своем, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у Французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее нежели своим»1255. Подобное положение, считал Шишков, было совершенно недопустимо, ибо означало, что французы, по сути, завладели Россией без единого выстрела и господствуют в ней: «Они запрягли нас в колесницу, сели на оную торжественно и управляют нами - а мы их возим с гордостию, и те у нас в посмеянии, которые не спешат отличать себя честию возить их!»1256. В итоге, заявлял Шишков, возникло своего рода моральное рабство, которое по своим последствиям хуже физического порабощения, всё же оставляющего надежду на грядущее освобождение: «Народ, который все перенимает у другого народа, его воспи танию, его одежде, его обычаям наследует; такой народ уничижает себя и теряет собственное свое достоинство; он не смеет быть господином, он рабствует, он носит оковы его, и оковы тем крепчайшие, что не гнушается ими, но почитает их своим ук- рашением»1257. Но каким же образом могла возникнуть подобная ситуация? Шишков объяснял это следующим образом: «Когда сообщением своим сближились с чужестранными народами, а особливо Французами, тогда вместо занятия от них единых токмо полезных наук и художеств стали перенимать мелочные их обычаи, наружные виды, телесные украшения, и час от часу более делаться совершенными их обезьянами. Мы кликнули клич, кто из Французов, какого бы роду, звания и состояния он ни был, хочет за дорогую плату, сопряженную с великим уважением и доверенностию, принять на себя попечение о воспитании наших детей? Явились их престрашные толпы; стали нас брить, стричь, чесать»1258. С точки зрения Шишкова, даже «и самый благоразумный и честный чужестранец не может без некоторого вреда воспитать чужой земли юноши». А. С. Шишков полемизировал отнюдь не только с воображаемым неприятелем. Бесспорно, что часть оппонентов Шишкова, в отличие от Н. М. Карамзина, была противником традиционализма. К примеру, П. И. Макаров в «Московском Меркурии» высказывал не просто симпатии к французской стихии в русском языке, у него имелись и такие «манифестации»: «Не хотим возвратиться к обычаям праотеческим, ибо находим, что вопреки напрасным жалобам строгих людей нравы становятся ежедневно лучше»1259. О Макарове обычно крайне сдержанный в своих оценках А. Мартин пишет так: «Макаров по обыкновению защищал все, что было европейского в России, и намеренно унижал национальное прошлое и традиции»1260. Процессы всеобщей нравственной деградации, «растления», «заразы», предшествующих революции, по Шишкову, начались прежде всего в результате массового наплыва галлицизмов в русский язык и заимствования чужих обычаев. Всё это однозначно расценивалось им как своеобразная подрывная акция со стороны сознательных и бессознательных врагов России, которые «вломились к нам насильственно и наводняют язык наш, как потоп землю»1261. А это вело к разрушению нравственных устоев общества, ибо, как совершенно справедливо отмечал А. Д. Галахов, Шишков «не отделял литературы от общественной нравственности, поставляя порчу первой в причинной связи с искажениями последней. Его взгляд разделялся очень многими»1262. Интересно отметить известный параллелизм взглядов на язык Шишкова и де Местра: «Всякое вырождение отдельного человека или целого народа тотчас же дает о себе знать строго пропорциональной деградацией языка»1263. Впрочем, еще Екатерина II после разрыва отношений с революционной Францией «запретила учить в духовных училищах французскому языку, как проводнику развратных мнений»1264. По Шишкову, сугубая вина «карамзинистов» состояла в том, что, вводя в русский многочисленные кальки с французского, они игнорировали собственное языковое богатство, что в перспективе могло привести к неминуемой деградации («доведем язык свой до совершенного упадка»1265). При этом Шишков приводил в «Рассуждении» немало примеров действительного анекдотического характера (правда, не указывая, откуда он их взял1266): «Вместо: деревенским девкам навстречу идут цыганки (пишут. - А. М.): пестрые толпы сельских ореад сретаются с смуглыми ватагами пресмыкающихся Фараонит. Вместо: жалкая старушка, у которой на лице написаны были уныние и горесть: трогательный предмет сострадания, которого унылозадумчивая физиогномия означала гипохондрию. И проч.»1267. В своей критике подобных языковых «извращений» Шишков часто был прав, хотя при этом сам неоднократно впадал в другую крайность. Так, он упрекал «карамзинистов» в том, что они «безобразят язык свой введением в него иностранных слов, таковых, например, как: моральный, эстетический, эпоха, сцена, гармония, акция, энтузиязм, катастрофа и тому подобных»1268. В качестве «Руско-Французских слов» и «нелепого слога» он приводил такие прижившиеся к настоящему времени в русском языке слова, как «переворот», «развитие», «утонченный», «сосредоточить», «трогательно», «за- нимательно»1269. Богатство русского языка, по Шишкову, ни с чем не сопоставимо, тем более с французским: «Французы не могли из духовных книг своих столько заимствовать, сколько мы из своих можем: слог в них величествен, краток, силен, богат; сравните их с Французскими духовными писаниями, и вы тотчас сие увидите»1270. Тем более недопустимы были, согласно Шишкову, заимствования из современных французских книг: «Надлежит с великою осторожностию вдаваться в чтение Французских книг, дабы чистоту нравов своих, в сем преисполненном опас- ностию море, не преткнуть в камень»1271, ибо «нигде столько нет ложных, соблазнительных, суемудрых, вредных и заразительных умствований, как во Французских книгах»1272. Причины подобного отношения Шишкова к французской литературе и французам очевидным образом определялись полным неприятием идей Просвещения и негативным опытом французской революции, реализовавшей эти идеи на практике. М. Г. Альтшуллер отмечал: «С его (Шишкова. - А. М.) точки зрения, нация, уничтожившая монархический принцип и религию, установившая якобинский террор, не может дать миру никаких конструктивных идей»1273. Ненависть к французам и одновременно боязнь их пронизывают сочинение Шишкова, являются его непременным фоном. В «Рассуждении» Шишков с одобрением, как образчик истинно русского слога и высокого стиля, приводит обширный фрагмент из речи Суворова, в котором консервативное восприятие революционной Франции дается в чрезвычайно яркой и рельефной форме: «Сия страна расточенна, растерзана, без власти, без законов, без подчинения. Тамо царствуют днесь неистовые, неблагословенные кровопийцы. Народ сей упражняется в бесчисленных но- воумышляемых суетах, совращающих Европу: коснулся благочестия, коснулся правительства: пренебрег древние, пренебрег живые примеры: мечтает изобретать и непрестанно гласит новое просвещение, новые составы всего, новые права человечества: умы и сердца многих неразумных ядоупоил погибельным своим учением. Вы (французы. - А. М.) превратили правила, нрав правлений; поколебали учрежденное верою, отъяли сладчайшее упование, сладчайшее утешение человечества: вы породили дерзостнейшие и пагубнейшие мнимовдохновенных, мнимопросвещенных, общества: тьмы тем человеков вами совращены: но се наипервее совращено и разрушено собственное отечество ваше! - О колико паче зубов змиевых язвительнейший, не сыновний, не отечественный дух»1274. Неприятие Шишковым французского языка и культуры носило идейный, консервативно-охранительный характер, было обусловлено стремлением противопоставить Просвещенческому проекту собственную, национальную, русско-православ- ную традицию, ядром которой являлся язык. При этом язык выступал в понимании Шишкова как субстанция народности, квинтэссенция национального самосознания и культуры. «Язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный проповедник дел. Возвышается народ, возвышается язык; благонравен народ, благонравен язык. Где нет в сердцах веры, там нет в языке благочестия. Где нет любви к отечеству, там язык не изъявляет чувств отечест венных. Где учение основано на мраке лжеумствований, там в языке не воссияет истина; там в наглых и невежественных писаниях господствует один только разврат и ложь. Одним словом, язык есть мерило ума, души и свойств народных»1275. Язык, помимо прочего, имеет важную государство-образующую функцию: «Он же соединяет всех самыми крепкими узами. Опытами доказано, что в сопряжении областей не составляют они совершенного единства тела и души, доколе языки их различны; и напротив того, самые разделенные и отторженные одна от другой области, имеющие один язык, сохраняют в себе некое тайное единодушие, которого ни рука власти, ни рука времени, разрушить не могут»1276. Как справедливо отмечал М. Г. Альтшуллер, «понятие языка у Шишкова очень широко и в его рассуждениях практически приравнивается к культуре народа в целом»1277. Отметим «параллелизм» данных представлений Шишкова с популярной в то время идеей В. фон Гумбольдта о том, что человеческий дух вообще в конкретной истории проявляется в форме духа народов, а формой выражения духа народа является язык1278. Для национально ориентированных русских мыслителей, подобных Шишкову, язык был фундаментальным началом народного воспитания, основой основ1279. (Следует отметить, что, согласно гипотезе Сепира - Уорфа, именно через язык усваивается понятийная система во всем ее национальном своеобразии. Каждый национальный язык формирует у его носителей особую, неповторимую модель мира. Кроме того, язык является самым мощным способом воздействия на формирование личной системы ценностей1280.) Б. М. Гаспаров видел в подобных представлениях отчетливое влияние романтизма: «Тезис Шишкова о языке как коллективной памяти народа, отпечатавшейся в историческом прошлом языка - из чего следует тезис о пагубности разрыва с этим прошлым для национального самосознания, - представляет собой квинтэссенцию романтических представлений о языке как воплощении духа народа»1281. Национальным языком, с точки зрения Шишкова, был церковнославянский, воспринимавшийся им мистически, сакрально. Шишков видел в церковнославянском языке главную сокровищницу национального духа, «мистически связанную с Божественной мудростью еще до принятия христианства как незыблемое основание веры нашей»1282. Пафос критики Шишкова определялся также его общей установкой: он считал, что современный ему русский язык должен формироваться прежде всего на собственной традиционной основе1283, которую он представлял следующим образом: «Древний Славенский язык, отец многих наречий, есть корень и начало Российского языка, который сам собою всегда изобилен был и богат, но еще более процвел и обогатился красотами, заимствованными от сродного ему Эллинского языка, на коем витийствовали гремящие Гомеры, Пиндары, Демосфены, а потом Златоусты, Дамаскины и многие другие Христианские проповедники»1284. Под «древним Славенским языком» Шишков имел в виду церковнославянский, отождествляемый им в свою очередь со славянским праязыком. Шишков творил миф о языке, делая это с определенными идеологическими и культурно-политическими целями. Согласно творимому Шишкову мифу, русский язык, через церковнославянский, является прямым «наследником» античной языческой греческой древности и христианско-православной Византии. Шишков утверждал: «Под именем Славенских, Славено-Российских и Руских книг можно разуметь различных времен слоги, или язык в смысле слога, как то слоге Библии, Патерика или Чети-миней, слова о полку Игоревом, старинных грамот, Несторовой летописи, Ломоносова и проч. Во всех оных слог или образ объяснения различен; но чтоб Славенской и Руской язык были два языка, то есть чтоб можно было сказать это Славенское, а это Руское слово, сего различия в них не существует»1285. В XX столетии схожие взгляды отстаивал идеолог евразийства, известный историк, лингвист и филолог Н. С. Трубецкой: «Русский язык из всех славянских языков имеет за собой наиболее долгую и непрерывную литературную традицию. Путем непрерывного преемства он восходит к старо-церковнославянскому, то есть к потенциально общеславянскому литературному языку конца эпохи праславянского единства. Благодаря органическому слиянию в русском литературном языке церковнославянской стихии с великорусской словарь русского языка необычайно богат. Богатство это заключается именно в оттенках значения слов. Сопряжение великорусской стихии с церковнославянской сделало русский литературный язык совершеннейшим орудием, как творческой мысли, так и художественного творчества. Без церковнославянской традиции русский язык вряд ли бы достиг такого совершенства. Сопряжение церковнославянской и великорусской стихии, будучи основной особенностью русского литературного языка, ставит этот язык в совершенно исключительное положение. Трудно указать нечто подобное в каком-нибудь другом языке»1286. Нельзя утверждать, что Шишков якобы призывал писать на церковнославянском языке. Как отмечал сам Шишков, «я не то утверждаю, что должно писать точно Славенским слогом, но говорю, что Славенский язык есть корень и основание Российского языка; он сообщает ему богатство, разум, силу, красоту. И так в нем упражняться, и из него почерпать должно искусство красноречия, а не из Боннетов, Волтеров, Юнгов, Томсонов и других иностранных сочинителей»1287. Ю. М. Лотман доказывал, что идея Шишкова о том, что русский литературный язык должен ос новываться на церковнославянской лексике, является не возобновлением старинной национальной традиции, а последствием воздействия европейской культуры романтизма XVIII в.1288 Оппоненты Шишкова приписывали ему мысль о полной недопустимости каких-либо заимствований из других языков и культур. «Шишков впадал в крайность, полностью отрицая целесообразность всяких заимствований»1289. Один из современных авторов журнала «Новое литературное обозрение» заявляет: «“Ортодоксы” сделали ставку на церковнославянский язык перевода Священного Писания, который, будучи широко усвоен образованным обществом вообще и литературой в частности, предохранит Россию от вредных влияний и станет в то же время основой национального своеобразия ее культуры. На декларативном уровне любые заимствования из наук и литератур Европы были в этом случае исключены»1290. Бесспорно, своего рода «лингвистический национализм», граничащий с изоляционизмом, был присущ Шишкову. Но всё же его взгляды на проблему языковых заимствований были не столь уж примитивны. Во всяком случае, он не отвергал в принципе самой возможности языковых (как и всех прочих) влияний. Всякие прямые заимствования Шишков отвергал, полагая, что в русском языке имеются все необходимые корни для того, чтобы выразить принципиально новые понятия, появившиеся в других языках. С другой стороны, под влиянием полемики с оппонентами Шишков следующим образом окончательно сформулировал свои взгляды на проблему языковых заимствований: «Кто желает действительную пользу приносить языку своему, тот всякого рода чужестранные слова не иначе употреблять должен, как по самой необходимой нужде, не предпочитая их никогда Российским названиям там, где как чужое, так и свое название с равной ясностию употреблены быть могут»1291. А. С. Шишков наметил собственную программу исправления русского языка: «возвращение к коренным словам своим, и употребление оных по собственным своим о вещах понятиям хотя бы оные по отвычке от них нашей сначала и показались нам несколько дики»1292. С его точки зрения, несмотря на известное «повреждение нравов», в России еще сохранялись остатки мощной культурно-религиозной традиции, которые можно и нужно было использовать: «Мы оставались еще, до времен Ломоносова и современников его, при прежних наших духовных песнях, при священных книгах, при размышлениях о величестве Божием, при умствованиях о християнских должностях и о вере, научающей человека кроткому и мирному житию; а не тем развратным нравам, которым новейшие философы обучили род человеческий, и которых пагубные плоды, после толикого пролития крови, и поныне еще во Франции гнездятся»1293. А. Мартин отмечал, что Шишков «занимался тем, что английский историк Эрик Хобсбаум называет «изобретением традиции: разработкой на основе плохо понятых, просветительски и романтически перетолкованных народных обычаев теорий о национальной самобытности собственного народа, в целях защиты от господства какого-нибудь иностранного народа или государства. В интересующий нас период это стремление к «изобретению традиций» наблюдается по всей Европе: шотландцы, немцы, чехи - все составляли словари, собирали народные предания и сказки и т.д.»1294. Дискуссия, развязанная Шишковым в его «Рассуждении», лишь формально носила филологический характер. Полемика вокруг «Рассуждения» явилась одним из центральных эпизодов в формировании протославянофильских умонастроений, была не менее значимой, чем последующие споры славянофилов и западников, обострив вопрос о возможности выбора «самобытного» пути развития России. Можно согласиться с оценкой А. Д. Галахова, который утверждал, что Шишков прежде всего от русского общества «добивался русского направления, окре щенного неточным именем славянофильства. Шишков - славянофил, или русофил, потому что стоял за сохранение русской национальности в нравах, обычаях и языке»1295. М. Г. Альтшул- лер так определяет основные черты взглядов «шишковистов»: «Россия в своем развитии должна прежде всего ориентироваться на свое национальное прошлое: на древнеславянские основы культуры, на традиционно сложившиеся в русском быту морально-этические нормы, на прочно устоявшиеся формы феодально-монархических отношений»1296. Необходимо также подчеркнуть, что взгляды Шишкова нельзя определять как прямолинейно «антизападные»: в отличие от французской, он любил и ценил итальянскую и немецкую культуры. Если отношение к собственно языковым проблемам Шишкова и Карамзина в тот период действительно было разным, то их политические взгляды во многом совпадали. Уже дореволюционные авторы, как либералы, так и тяготеющие к консерваторам, отмечали родство их политических убеждений. Так, А. Н. Пыпин утверждал: «На деле между Шишковым и Карамзиным, - кроме разницы в языке, - не было существенного различия. Впоследствии Шишков сам имел случай убедиться, что в основных общественных вопросах им не о чем спорить. Их патриотизм был одинаково консервативный. Оба они писали о любви к отечеству и говорили в сущности одно и то же; оба не любили нововведений и предпочитали старую патриархальность, оба восставали против иностранных учителей, которым поручалось у нас воспитание, и Шишков, конечно, принял бы все выводы «Записки» Карамзина»1297. А. Д. Галахов, сравнивая идеи карамзинской статьи «О любви к отечеству и народной гордости» с идеями «Рассуждения» Шишкова, отмечал: «Требования одни и те же. И можно ли предполагать, чтобы Карамзин и его последователи были меньше русофилы, чем Шишков и члены «Беседы любителей русского слова»? Справедливее думать иначе: «История Государства Российского» и «Записка о древней и новой России» заявляют славяно фильство их автора несравненно сильнее набатных возгласов Шишкова, которые по большей части оказывались фальшивой тревогой»1298. Безусловно, Карамзин отличался большей терпимостью к космополитизму и галломании, и Галахов совершено точно подметил эту черту в Карамзине: «Рабские подражания иностранцам в безделках почитал он оскорбительными для народной гордости, но подражателей не обзывал врагами отечества, тогда как Шишков намеревался издателей «Северного вестника» и «Московского Меркурия», защищавших новый слог, «ткнуть носом в пепел Москвы и громко сказать им: вот чего вы хотели!» Как будто они хотели этого!»1299. Пожалуй, наиболее точное сопоставление политических взглядов Шишкова можно найти в работе А. Мартина. Он считает, что, в отличие от Шишкова, Карамзин первоначально видел в России органическую часть европейской цивилизации, его концепция основывалась на послепетровском синтезе России и Запада. Детально проработанная концепция русской культуры у Шишкова носила ретроспективный - в смысле ориентации на допетровские времена - и изоляционистский характер. Современное образование Шишков считал нравственно и политически деструктивным. Для Карамзина же «просвещение» и прогресс были равнопорядковыми явлениями. Оба не принимали французской революции и реформ Александра I, но, в отличие от Шишкова, для Карамзина почерпнутый из прошлого статичный общественный порядок был неприемлем. Шишков отрицал возможность прогресса, Карамзин верил в него. С его точки зрения, российское настоящее было несравненно лучше московского прошлого, а источником национальной идентичности являлся не образ жизни предков, а вневременные принципы мудрого монархического правления. Таким образом, для Шишкова были сущностно значимы люди и их культура, в то время как для Карамзина - государство; и если для первого существовали лишь статическое равновесие и упадок, то второй признавал динамику исторического процесса. Однако с возрастом взгляды Карамзина становились всё более консервативными, и он всё с большим интересом обра щался к русскому национальному наследию. Когда в 1803 г. Александр I назначил его официальным историографом, его преклонение перед преобразованиями Петра сменилось восторженными оценками (по мнению Мартина, не всегда обоснованно) достижений московской Руси и оппозицией дальнейшей вестернизации1300. По мнению М. Г. Альтшуллера, вопрос о победителях в полемике «шишковистов» и «карамзинистов» «достаточно сложен». Он указывает на тот факт, что, хотя большинство филологов и историков XIX в. и тем более XX в. считало безусловными победителями «карамзинистов», Ю. Н. Тынянов еще в 1929 г. писал: «Не очень распространен тот факт, что не Карамзин победил Шишкова, а, напротив, Шишков - Карамзина. По крайней мере, в 20-х и 30-х годах было ясно многим, что в «Истории государства Российского» Карамзин сдал свои стилистические позиции своим врагам». Ныне, после работ Ю. М. Лотма- на, Б. А. Успенского, Б. М. Гаспарова, В. М. Живова и др., вопрос о победителях и побежденных должен решаться гораздо серьезнее и по-иному»1301.