Г л а в а 3 ПОЛИТИЧЕСКАЯ РОЛЬ КОНСЕРВАТОРОВ в 1807 - начале 1812 года
Огромное воздействие на складывание русского консерватизма оказали события 1805 — 1807 гг., когда, став участником антинаполеоновских коалиций, Россия потерпела ряд военных поражений и вынуждена была заключить в 1807 г. Тильзитский мир, воспринимавшийся современниками как крайне позорный. По оценке А. С. Шишкова, этот договор «уничижил чело могущественной России принятием самых постыднейших для ней условий, превративших презираемого доселе и страшившегося нас Бонапарте в грозного Наполеона. Он принудил нас, а за нами уже легко и другие державы, как то Австрию, Пруссию и проч., не только признать себя французским императором, но даже сделался некоторым образом повелителем и господином над всеми»332. Антифранцузские настроения в русском обществе в массовом масштабе вызревали и раньше Тильзита: «С момента убийства герцога Энгиенского и провозглашения Наполеона императором даже сторонники либеральных принципов начинают видеть в этом «коронованном солдате» врага политической свободы и национальной свободы и национальной независимости. Ненависть к императору французов и ко всему французскому все шире и шире разливается в русском обществе, превращая в отъявленных консерваторов и убежденных националистов многих поклонников философских принципов просветительной литературы XVIII сто летия»333. Таким образом, в обществе возникло исключительное по интенсивности национально-патриотическое настроение. После Тильзита возник термин «русская партия»334 или партия «старых русских»335, иначе говоря, в общественном мнении и в донесениях иностранных дипломатов был зафиксирован факт возникновения консервативной оппозиции либеральному курсу Александра I. Так, Сент-Эньян (французский дипломат, бывший в Петербурге в 1807 г.) в письме, адресованном, по-видимому, Талейрану, писал: «Существует русская партия, состоящая из большого числа вельмож, которая не хочет никаких нововведений в управлении. Люди этой партии живут большей частью в Москве»336. В либеральной историографии деятельность «русской партии» характеризовалась, как правило, крайне негативно. Так, М. Я. Морошкин рассматривал ее как группировку своекорыстных крепостников, «оставшихся совершенно без дела и признанных неспособными к государственным долж- ностям»337. Он утверждал, что для ее членов типичны были «оскорбленное честолюбие, зависть, самолюбие и претензии на обширные государственно-административные дарования наконец, просто преувеличенные и своекорыстные страхи за свои крепостнические права людей. Вся сфера патриотизма этих людей, как показал опыт, ограничивалась бесконтрольным распоряжением своими крестьянами. Главный центр и очаг этой партии была Москва (в ней проживали Н. М. Карамзин, Ф. В. Ростопчин, С. Н. Глинка), а главным поджигателем ее был Ростопчин; под его подстрекательством этот город падших величий совершенно превратился в клуб фрондистов»338. Для историков консервативного направления «русская партия» была объединением защитников русских национальных интересов и патриотов России. Эмигрантский историк П. Н. Богданович, опираясь на донесение французского посла Лаферонне, который писал в октябре 1823 г. о «русской партии» и ее тогдашнем главе — А. А. Аракчееве, высказал по этому поводу ряд соображений. В частности, он писал: «Кто мог быть на верхах этой партии? Можно думать, что к ним в свое время принадлежали — великая княгиня Екатерина Павловна, генерал князь Багратион, председатель Государственного Совета Салтыков, председатель Комитета министров Вязми- тинов, государственный секретарь Шишков, генерал-адъютант Балашов — все люди, с которыми Аракчеев был очень близок и которые его очень ценили. Русские историки к вопросу о «русской партии» в эпоху Александра еще не подходили серьезно, а самое главное — беспристрастно: в России защита русских интересов почти всегда была занятием проигрышным, вплоть до лишения жизни (император Павел I и Александр II)»339. Богданович почему-то не называет имени Ростопчина, а между тем именно он в тот период поначалу проявил наибольшую политическую активность. В 1807 г., после известия о сражении при Прейсиш-Эй- лау, вышел его памфлет «Мысли вслух на Красном крыльце российской дворянина Силы Андреевича Богатырева», имевший большой успех в обществе. Это был своего рода манифест складывающегося русского консервативного национализма. Сам Ростопчин следующим образом объяснял цель создания памфлета и специфичность его тона: «Небольшое сочинение, изданное мною в 1807 году имело своим назначением предупредить жителей городов против французов, живших в России, которые старались приучить умы к мысли пасть перед армиями Наполеона»340. «Я не говорил о французах хорошего; но мы были в войне и русским позволено было не любить их в эту эпоху»341. Произведение носило не только антинаполео- новскую, но и антифранцузскую направленность: «Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французу: сгинь ты дьявольское наваждение! Ступай в ад или восвояси, всё равно — только не будь на Руси»342. Французы, точнее отбросы французского общества, обвинялись Ростопчиным в деградации России, в том, что своим влиянием они разрушили почитание Бога, царя, отечества, внушили презрение к русскому языку. Ф. В. Ростопчин использовал для характеристики французов особый, «лубочный» стиль, в духе карикатур И. И. Те- ребенева: «Вить что, проклятые, наделали в эти двадцать лет! Всё истребили, пожгли и разорили. Сперва стали умствовать, потом спорить, браниться, драться; ничего на месте не оставили, закон попрали, начальство уничтожили, храмы осквернили, царя казнили, да какого царя! — отца. Головы рубили, как капусту; всё повелевали — то тот, то другой злодей. Думали, что это будто равенство и свобода, а никто не смел рта разинуть, носу показать и суд был хуже Шемякина. Только и было два определения: либо в петлю, либо под нож. Мало показалось своих резать, стрелять, топить, мучить, жарить и есть, опрокинулись к соседям и начали грабить и душить приговаривая: «После спасибо скажите». А там явился Бонапарт шикнул, и всё замолчало. Погнал Сенат взашей, забрал всё в руки, запряг и военных, и светских, и духовных и стал погонять по всем по трем. Сперва стали роптать, потом шептать, там головой качать, а наконец, кричать: «Шабаш республика!» Давай Бонапарта короновать, а ему настать. Вот он и стал глава французская, и опять стало свободно и равно всем, то есть: плакать и кряхтеть; а он, как угорелая кошка, и пошел метаться из углу в угол и до сих пор в чаду. Чему дивить: жарко натопили, да скоро закрыли. Революция — пожар, Франция — головешки, а Бонапарте — кочерга»343. Вслед за Шишковым, Ростопчин указывал на необходимость искать примеры для подражания в собственном нацио нальном опыте: «Чего у нас нет? Всё есть или может быть. Государь милосердный, дворянство великодушное, купечество богатое, народ трудолюбивый. А какие великие люди в ней были и есть! Воины: Шуйский, Голицын, Меншиков, Румянцев, Орлов и Суворов; спасители отечества: Пожарский и Минин; Москвы: Еропкин; главы духовенства: Филарет, Гермоген, Прокопович и Платон; великая женщина делами и умом — Дашкова; министры: Панин, Шаховской, Марков; писатели: Ломоносов, Сумароков, Херасков, Державин, Карамзин, Нелединский, Дмитриев и Богданович. Все они знали и знают французский язык, но никто из них не старался знать его лучше русского»344. Н. С. Тихонравов отмечал характерную особенность этого списка: «Большая часть их была живым примером самому Ростопчину, он знал их сам, и их величием была отчасти воспитана его вера в могучие силы русского человека»345. Представляется, что этот список Ростопчина предвосхитил пантеон русских национальных героев, созданный чуть позже на страницах «Русского вестника» С. Н. Глинки. Идейное содержание ростопчинского произведения было небогатым, однако не идеи делали его привлекательным для части современников. А. О. Мещерякова справедливо отмечает, что суть ростопчинского памфлета заключалась в «громкой националистической риторике»346. Первым издателем «Мыслей» стал Шишков, который снабдил текст вставками, не приемлемыми для Ростопчина; особенно оскорбила его фраза о «храбром Беннигсене», которого Ростопчин ненавидел как одного из главных убийц Павла I. Кроме того, Шишков смягчил некоторые высказывания Ростопчина. Последний по этому поводу замечал: «Издатель «Мыслей» А. С. Шишков позволил себе изменить в них некоторые места, кое-что прибавил от себя и в конце сделал следующее замечание: «Если читателю не понравятся некоторые жоские выражения Силы Андреевича, то да простит ему оные, уважив горячее чувство и любовь к отечеству, искони славившемуся гостеприимством, веротерпением и покровительством гонимых за честность и правду». Эта оговорка могла отчасти ослабить то впечатление, которое автор «Мыслей» думал произвести на публику»347. Поэтому в 1807 г. Ростопчин издал в Москве свое произведение в исходном варианте. Оно было напечатано невероятным для того времени тиражом в семь тысяч экземпляров. Н. Ф. Дубровин писал о «громадном успехе» брошюры348. По оценке В. М. Боковой, «ни один русский литератор в то время, даже Карамзин, не имел подобных тиражей!»349. А. Мартин утверждает, что «в действительности, Ростопчин мог охватить большую часть читающей публики, поскольку каждая копия его сочинения проходила через множество рук. «Мысли вслух» стали популярны среди купечества, продемонстрировав, что облеченное в форму народной прозы, затрагивающее всем понятные проблемы это воззвание преодолело сословные барьеры»350. Эта оценка вполне согласуется с мнением Дубровина о том, что произведение Ростопчина повсюду принято было «с восторгом, особенно купечеством, мелким дворянством и чиновничеством, смотревшим недоброжелательно на тогдашних львов и полу- львиц полуфранцузского воспитания»351. По мнению Н. С. Тихонравова, после выхода «Мыслей вслух» «талантливый писатель Ростопчин становится на время как бы во главе литературной полемики против францу- зов»352. Н. Ф. Дубровин утверждал: «Сила Андреевич вошел, так сказать, в плоть и кровь тогдашнего общества точно так же, как в наше время повторяются имена: Чичикова, Собаке- вича, Плюшкина, Чацкого, Рудина и других»353. Отзыв официозных «Московских ведомостей» был выдержан в панегирическом тоне: «Мысли вслух на Красном Крыльце» новое российское неподражаемое сочинение. Входить в подробное исчисление красот сего сочинения был бы труд и совершенно излишний и невозможный; излишний — поелику всякое слово вмещает в себя сильную и богатую мысль; невозможный же потому, что сердечных чувств изображение никому еще не удавалось. Довольно сказать, что цель автора, страстно любящего свое отечество, счастливо достигнутая, есть показать преимущество россиян перед французами. Слог его так пленителен, так разителен, что целые страницы врезались уже в памяти у всех, кто ни читал патриотические сии размышления»354. После публикации «Мыслей вслух» Ростопчин стал желанным гостем в салоне великой княгини Екатерины Павловны, которая поставила задачу сблизить Ростопчина с императором. В ноябре 1809 г. Александр I посетил сестру в Твери и имел продолжительную беседу с графом. Результаты этого разговора не замедлили сказаться. 24 февраля 1810 г. Ростопчин был назначен обер-камергером и членом Государственного совета с правом остаться жить в Москве. Успех «Мыслей» обусловил начало нового политического взлёта Ростопчина, сделавшего его имя, в конце концов, известным всей Европе. Ф. В. Ростопчин к тому времени стал одним из самых близких Карамзину людей. Например, в письме И. И. Дмитриеву от 19 февраля 1811 г. Карамзин писал: «Дом наш есть уже давно монастырь, куда изредка заглядывают одни благочестивые люди, например, гр. Ростопчин» (далее следовало еще 9 фамилий. — А. М.)355. Московские дома Ростопчина и Карамзина стали центрами консервативной консолидации. Большое влияние сочинение Ростопчина оказало на Сергея Николаевича Глинку (1776 — 1847), одну из важнейших фигур в консервативном стане356. Глинка родился в патриар хальной дворянской семье, образование получил в Сухопутном шляхетском корпусе в Петербурге, в котором учился с 1782 г. В молодости он не отличался национально-консервативным мировоззрением, скорее его тогда можно было причислить к поклонникам просветительских идей и Великой французской революции. Как писал исследователь его биографии И. В. Евдокимов, «Глинка оставил корпус мечтательным, благородным юношей, с самыми лучшими намерениями и желаниями, внушенными великой литературой просветительного века. Французская революция также оказала немалое влияние на впечатлительного юношу. Одушевленный отвлеченными задачами о мировом преобразовании всех сторон тогдашней общественной и частной жизни, Сергей Николаевич совершенно даже не обнаруживал интереса к родной стране, Россия не существовала для него, вместо России пред его духовным взором являлась Франция, Европа, человечество, народы»357. На рубеже веков Глинка стал страстным поклонником Бонапарта. Уже в зрелые годы он вспоминал: «С отплытием Наполеона к берегам Египта мы следили за подвигами нового Кесаря; мы думали его славой; его славой расцветала для нас новая жизнь. Верх желаний наших было тогда, чтобы в числе простых рядовых находиться под его знаменами. Но не мы одни так думали и не одни к этому стремились. Кто от юности знакомился с героями Греции и Рима, тот был тогда бонапартистом. На чреде консула он казался нам потомком Камиллов, Фабрициев и Цинциннатов»358. С 1795 г. Глинка служил в Архаровском полку359. После смерти отца, в 1800 г., он по семейным обстоятельствам вышел в отставку майором и вскоре «при одре умирающей матери, дал слово обеспечить участь сестры своей, — и в пользу ее отказался от своей части наследства, пятидесяти душ, уступив в приданое сестре всё движимое и недвижимое имение, сколько осталось ему от отца, а сам уехал в Украйну (в Харьковскую губернию. — А. М.), где три года пробыл учителем»360. По возвращении в Москву он работал в театре в звании переводчика и сочинителя. Личность Глинки была экстравагантной и была хорошо известна московскому дворянскому обществу. Приведем характеристику, данную ему Н. Ф. Дубровиным: «Высокий и красивый, но неопрятный, нервный и рассеянный, он был в постоянном отсутствии, забывал все окружающее, вечно носился со своими мечтами и мыслями, говорил сам с собою и даже декламировал вслух, сидя на извозчичьих дрожках и бродя пешком. Часто он не знал сам, куда и зачем идет: поворачивал то влево, то вправо, делал зигзаги, возвращался назад и оттого в значительное время проходил небольшое пространство. Вечно чем-нибудь озабоченный, всегда торопящийся, он производил впечатление человека суетливого, и лишь немногие ценили высокую его душу и блестящие дарования. Бескорыстие его и благотворительность доходили до безрассудства: живя бедно и тесно, он раздавал деньги просящим без разбора и сам часто оставался без гроша. Сильные мира не страшили его, он никогда ничего не искал у них, а напротив, при каждом удобном случае выказывал свой независимый характер»361. Период с 1806 по 1810 г., а также 1817 г. был временем драматургического творчества Глинки, он написал ряд драм и опер. В 1806 г. Глинка снова поступил на службу бригадным майором в земское Смоленское войско362. Обращение в сторону «русскости», как и у многих его современников, произошло в годы национально-патриотического подъема: «Я видел народ русский; в земской моей службе ознакомился с духом его; я прислушивался к его голосу»363. Поэтому «ознакомясь с русским народом, я решился вникнуть в самобытный его дух и с этою целью предпринял издание Русского Вестника»364. В результате былой космополит, увлекавшийся французской революцией и даже переведший «Марсельезу» на русский, стал на длительное время пламенным консерватором-патриотом. В 1808 г. Глинка стал издавать «Русский вестник» — ежемесячный журнал национально-консервативного «русского направления», идеологически близкий к позициям Ф. В. Ростоп чина и А. С. Шишкова, который выходил в Москве до 1824 г. «Без гроша денег приступил он к делу, веруя, что «Бог не без милости, а свет не без добрых людей», — писал А. Д. Галахов365. Первым спонсором нового издания был П. П. Бекетов, двоюродный брат И. И. Дмитриева, который в 1801 г. открыл в Москве типографию, где печатал сочинения русских авторов, часто за свой счет366. В объявлении о выходе нового журнала было заявлено, что в «Русском вестнике» будут помещаться «политические известия касательно токмо до России». В первом номере излагалась программа нового издания: «Все наши упражнения, деяния, чувства и мысли должны иметь целью Отечество, на сем единодушном стремлении основано общее благо. Замечая нынешние нравы, воспитание, обычаи, моды и пр., мы будем противополагать им не вымыслы романтические, но нравы и добродетели праотцев наших. «Руской вестник» посвящается русским»367. В «Русском вестнике» рассматривался широкий круг проблем: от религиозно-философского осмысления мира до проблем воспитания детей в «русском духе». Глинка в своих статьях стремился пробудить интерес публики к отечественной культуре и декларировал, что она имеет такое же право на существование, как и культура всякого другого народа. В журнале популяризовались образы русских выдающихся людей, героев и гениев. По этому поводу Н. С. Тихонравов отмечал, что в то время, когда «История Государства Российского» только зарождалась из-под пера Карамзина, обещание Глинки вносить в журнал многие статьи о древних временах России имело большое значение368. Его рассказы о Наталье Кирилловне, о наставнике Петра Великого Н. Зотове, о Минине и Пожарском, о Гермогене, о смуте и т.д. «читались с восторгом. Гравированные портреты (из собрания П. Бекетова) деятелей старой и новой России, прилагавшиеся к каждой книжке, усиливали впечатление. Сам Глинка, упоенный открывшимся ему сказочным миром, торопился познакомить и общество со своими от крытиями. Ознакомление русских со своей историей, которой до сих пор почти никто не интересовался и не знал, чрезвычайно возбуждало «дух народный»369. Одной из центральных идей Глинки, которую он вводил в широкий оборот, была та, что русская культура еще до Петра I обладала высокой мощью и самобытностью, а потому не нуждается в каких-либо заимствованиях и должна идти по своему собственному пути. Одновременно Глинка подвергал критике русское дворянство за галломанию. В качестве ее основных причин назывались увлечение иностранным, и прежде всего французским, воспитанием и идеями французских просветителей — «лжеумствователями осьмагонадесять столетия», воздействие иностранных мод, роскоши и воспитание иностранными гувернерами. Философы, которые «подобно баснословным Титанам, хотели низвергнуть олтари Бога, веры, хотели истребить все то, что соединяет с ними род человеческий, сами потрясли правила и нравы Русской земли»370. Результатом галломании, согласно Глинке, было то, что «в недрах его (Отечества. — А. М.) возникло общество людей, от всех прочих сословий отличенное одеждою, нравами, обычаями, и которое как будто бы составило в России область иноплеменную. Кто суть члены сего общества? Большая часть помещиков и богатых людей»371. Главным средством от галломании, порождавшей «испорченность» нравов, Глинка считал добродетели, которые были свойственны предкам в идеализируемую Глинкой допетровскую эпоху. Средством от галломании должна была стать программа «русского воспитания», предполагавшая, что обучение дворянских детей на основе обращения к «старине» — мифологизированной в героическом стиле русской истории — должны были осуществлять в патриотическом духе только русские учителя. Одними из важных положений программы «Русского вестника» были активная благотворительность и добровольный отказ от французской «роскоши и моды», разорявших русское дворянство и приводивших к «порче» общественной нравственности. Глинка пытался «создать своего рода поведенческую модель, соответствующую убеждениям истинного патриота. Она включала в себя веру, покорность Божественному Промыслу, активное служение ближнему (благотворительность), служение общему благу, выражающееся в ревностном исполнении своей «должности» и подчинении властям, а также некоторый бытовой аскетизм, неприятие «роскоши». Морализаторство — главное орудие века Просвещения — органично вписывалось в упражнения» «Русского вестника»372. Толчком к созданию «Русского вестника» послужил успех «Мыслей вслух на Красном крыльце» Ф. В. Ростопчина. Н. С. Тихонравов утверждал: «Журнал Глинки обещал развитие того, что в «Мыслях» было высказано только намеками»373. Сам Ростопчин приветствовал это предприятие. Вскоре после выхода объявления об издании «Русского вестника», встретившись с Глинкой, он подошел к нему и обещал свое сотрудничество с новым журналом, хотя и просил издателя быть более осторожным в выражениях: «Предлагаю вам себя в сотрудники только с условием: запальчивое перо мое часто бывает заносчиво — удерживайте, останавливайте меня. Пора духу русскому приосаниться. — Шопот — дело сплетниц»374. По словам Н. Ф. Дубровина, с началом издания «Русского вестника» «была объявлена литературная война повелителю Франции»375. Ростопчин попытался выступить в роли советника Глинки, которому он писал: «Дивлюсь смелости духа вашего. Вы имеете в виду единственно пользу общую и хотите издавать одну русскую старину, ожидая от нее исцеление слепых, глухих и сумасшедших. А как заставить любить по-русски отечество тех, кои его презирают, не знают своего языка и только по необходимости русские? Как привлечь внимание вольноопределяющихся в иностранные? Как сделаться терпимым у раздетых по моде барынь и барышень? — упрашивайте, убеждайте, стыдите, — ничего не подействует. Для сих отпадших и впадших в чужих, вы будете проповедником, как посреди дикого наро да в Африке»376. Ростопчин советовал Глинке для достижения успеха у галломанствующей публики «подлинные сочинения наши назвать переводами; разжаловать всех наших именитых людей в иностранных, украсить каждую книжку французским и английскими эпиграфами и картинкой, представляющей невинную в нашем вкусе насмешку»377. Помимо публицистики Ростопчина у Глинки были и другие литературные ориентиры: «Он постоянно проводил то, что высказывали Новиков и Княжнин и Фонвизин»378. Поскольку Глинка разделял и идеи А. С. Шишкова, то в своем журнале «он старался заменять иностранные слова русскими»379. Сам Шишков свидетельствовал: «Весьма охотно читаю Руской Вестник, которой не твердит о словах эстетика, образование, просвещение и тому подобных, — но говорит всегда об истинной и чистой нравственности». Он хвалил Глинку, который «не смотрит на то, что таковые его писания многим, у которых голова вскружена новыми понятиями, не нравятся; он продолжает, исполняя долг свой, и сеет семена общего и давно проповедуемого благомыслия, не угадывая предбудущего и не зная, дождь ли их зальет, или солнце согреет»380. Основным сотрудником «Русского вестника» был сам Глинка, являвшийся автором большинства статей и художественных произведений в журнале. Сотрудничество других авторов: Г. Р. Державина, Ф. В. Ростопчина, Е. Р. Дашковой, Ф. Н. Глинки, К. Н. Батюшкова, И. И. Дмитриева, П. И. Шаликова, Н. М. Шатрова, Я. А. Галинковского — было эпизодическим. Глинка, в силу отсутствия организаторских и дипломатических способностей, «органически» не мог подолгу сотрудничать с большинством именитых авторов. Когда Ф. В. Ростопчин и Е. Р. Дашкова предложили Глинке свое сотрудничество, то оно быстро прекратилось по вине самого издателя, «без нужды торопливого, отличавшегося крайней беззаботностью, необдуманностью и детским неведением самых обыкновенных житейских отношений»381. Журнал был внеправительственным печатным органом, и в 1808—1811 гг. его антифранцузская ориентация имела оппозиционный характер: «Нападения на все французское являлось полным несогласием с политикой Александра»382. В мартовском номере «Русского вестника» Глинка поместил статью «Некоторые замечания на некоторые статьи политическаго сочинения г. Шлецера под названием: взор на прошедшее, настоящее и будущее», в которой, наряду с прочим, заявил, что если «неисповедимыми творческими судьбами назначено когда-нибудь возгореться войне между Россиею и Франциею», то Россия найдет в себе силы для отпора383. Подобные суждения вызвали со стороны цензуры замечание: «Таковые выражения неприличны и предосудительны настоящему положению, в каком находится Россия с Францией». Всем учебным округам было предписано, чтобы «цензуры не пропускали никаких артикулов, содержащих известия и рассуждения политические»384. В апреле 1808 г., после публикации этой статьи, Глинка был уволен из Московского театра, где состоял в должности сочинителя оперных либретто и переводчика, а цензору А. Ф. Мерз- лякову был сделан выговор. Это произошло вследствие жалобы французского посла А. де Коленкура Александру I: «Боже мой! Какой перун грянул на Русский вестник! И от кого? От тогдашнего всевластного Наполеона.»385. Тем не менее, Глинке было разрешено продолжать издание «Русского вестника». Конфликт привел лишь к дальнейшему росту популярности журнала, «карательная мера только подзадорила воинственный пыл Глинки»386. Степень влияния «Русского вестника» трудно оценить, однако ясно, что она была достаточно сильна. А. Д. Галахов утверждал, что роль издания Глинки была огромной, поскольку оно отражало господствующее в обществе умонастроение: «Заслуга Глинки, как литератора, заключается в том, что он своевременно возбуждал народный дух русских прочее, им написанное (а он писал очень много), не имеет важности. События определили свойственную ему роль: прошли события — упразднилась его миссия»387. А. Л. Нарышкин, директор Императорских театров, подписавшись на «Русский вестник», поручил Глинке препроводить к нему в Петербург все вышедшие книжки журнала «для предоставления Государю»388. После 1812 г. подписчиками на «Русский вестник» стали вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, императрица Елизавета Алексеевна и великая княгиня Екатерина Павловна389. Один из первых биографов Глинки, Б. М. Фёдоров, свидетельствовал, что в 1817 г. Аракчеев при подписке на сочинения издателя «Русского вестника» отмечал, как ему приятно, «что сочинитель, известный полезными произведениями, какими обогатил он отечественную словесность, требует его ходатайства: «Кто из русских не принял бы в положении вашем участия», — писал Аракчеев и взялся быть представителем С. Н. Глинки пред тогдашним министром народного просвещения, князем А. Н. Голицыным»390. В эпоху борьбы с Наполеоном публицистика Глинки находила отклик у читателей, тираж «Русского вестника» доходил до 700 экземпляров. В числе читателей «Русского вестника» были такие государственные деятели и ученые, как А. С. Шишков, Ф. В. Ростопчин, И. И. Дмитриев, О. П. Козодавлев, Д. П. Ру- нич, историки М. П. Погодин, М. Т. Каченовский. И. В. Евдокимов утверждал: «“Русский вестник” возымел огромный успех. Одно заглавие его уже было знамя. В провинции зачитывались «Русским вестником», Сергей Николаевич стал неожиданно “оракулом провинции”»391. А. Мартин, сделав анализ подписки «Русского вестника» для уточнения социальной базы русского консерватизма, пришел к выводу: «Аудитория Глинки в социальном плане была достаточно широка и включала грамотных представителей разных сословий, за исключением духовенства. Издание расходилось преимущественно среди провинциальных дворян. Границы распространения «Русского вестника» простирались до Иркутска, Архангельска, Риги и Тифлиса»392. Несмотря на очевидную принадлежность к консервативнонационалистическому течению, Глинка не принял никакого участия в литературной борьбе и интригах против М. М. Сперанского. Более того, в своих записках он утверждал, что не разделял их отношения к либеральному реформатору: «Знал я Сперанского, когда он еще не был графом. Беседовал с ним дружески и откровенно и любил его как человека, стремящегося к пользе общественной. Если Ростопчин и другие предполагали, что Сперанский способствовал в чем-нибудь нашествию Наполеона на Россию, то они крайне ошибались»393. В зарождающемся консервативном течении Глинка занимал особую нишу, в силу личных качеств он стоял несколько в стороне и фактически дистанцировался от Ростопчина и Шишкова, несмотря на крайнюю близость к их взглядам. Определенную роль в становлении консерватизма сыграла Российская академия, ставшая одним из центров консолидации консерваторов. По словам М. Ш. Файнштейна, Российская академия в 1800—1810-х гг. способствовала «активизации национального самосознания, отразившейся и на литературном развитии. Результатом стало учреждение «Беседы любителей русского слова», объединения консервативно настроенных столичных литераторов»394. В академии были люди, чей «авторитет радетелей национально-патриотических идей вызывал в обществе понимание и уважение. Этими людьми были А. С. Шишков и Г. Р. Державин»395. Н. И. Мордовченко также отмечал, что в 1803—1806 гг. Шишков имел единомышленников лишь в Российской академии, члены которой разделяли его убеждения396. Список активных деятелей академии, приведенный Файн- штейном, едва ли целиком совпадает с аналогичным списком членов «Беседы любителей русского слова», в нем значатся: И. А. Дмитревский, С. А. Ширинский-Шихматов, М. Н. Муравьев, П. И. Голенищев-Кутузов, А. А. Шаховской, Н. И. Гнедич, П. М. Карабанов, Е. А. Болховитинов, Н. Н. Бантыш-Камен- ский, И. С. Рижский, И. И. Мартынов, архиепископ белгородский и курский Феоктист, епископ старорусский и черниговский Михаил, митрополит всех католических церквей России С. Сестренцевич-Богуш, Н. Н. Новосильцов, А. Н. Голицын397. К 1807 г. произошло некоторое сближение позиций «шиш- ковистов» и «карамзинистов». Н. И. Мордовченко писал: «С началом войны положение изменилось. «Вестник Европы», так недавно еще сохранявший карамзинские позиции, занял анти- французскую позицию и вскоре же высказался в пользу Шишкова и против покойного П. И. Макарова. В «Письме города N.N. в столицу» Луки Говорова давалась настоящая апология Шишкову, причем автор полемизировал с Макаровым, пользуясь больше цитатами из Шишкова, чем собственными аргументами. На это письмо Шишков сочувственно откликнулся анонимной, хотя и не скрывающей авторства статьей.»398. Таким образом, возникли предпосылки для совместного сотрудничества «карамзинистов» и «шишковистов». В 1807 г. возникло литературное объединение русских консерваторов, ядро которого составляли так называемые «архаисты», противники сентименталистского «нового слога»: А. С. Шишков, Г. Р. Державин, И. А. Крылов и др., — «Беседа любителей русского слова». «Беседа» была консервативной по своему составу и идейной направленности. По словам ее участника, А. С. Стурдзы, она была «выражением пламенной любви ко всему отечественному, родному — любви, пробужденной роковыми событиями того времени. Россия готовилась к отчаянной схватке с Западною Европою. Земское всенародное ополчение 1807 года можно назвать смотром наших ратных сил, — в Беседе ополчались умственные силы образованного круга, затронутого и взволнованного огромностию происшествий»399. Предыстория «Беседы» началась в январе 1807 г., когда Шишков предложил Державину организовать еженедельные литературные вечера, которые стали проходить с февраля того же года по субботам, поочередно на квартирах у Г. Р. Державина, А. С. Шишкова, И. С. Захарова и А. С. Хвостова. Инициатива в организации этого объединения принадлежала опальному адмиралу. В «Записках современника» С. П. Жихарева Державин, наряду с Шишковым, выступает как второй по значению инициатор создания «Беседы»400. На заседаниях «Беседы» читали свои произведения И. А. Крылов, Г. Р. Державин, Н. И. Гнедич, С. А. Шихматов и др., причем разговоры велись не только о литературе, но и о текущей политике. Так, С. П. Жихарев, описывая первое заседание «Беседы» 3 февраля 1807 г., сообщал: «Долго рассуждали старики о кровопролитии при Эйлау и о последствиях, какие от нашей победы произойти могут. Кикин и Писарев с жаром доказывали, что надобно продолжать войну а Лабзин с Хвостовым возражали, что теперь-то именно и должно хлопотать о заключении мира. Время проходило, а о чтении не было и речи». В дневниковой записи от 17 февраля 1807 г. читаем: «Вчерашний вечер у И. С. Захарова не похож был на вечер литературный. Кого не было! Сенаторы, обер-прокуроры, камергеры, даже сам главнокомандующий С. К. Вязмити- нов»401. На заседании 16 марта 1807 г. «разговаривали прежде о политике, об отъезде государя, о Сперанском, которому предсказывают блестящую будущность, о генерале Тормасове, которого вчера пред самым отъездом государь назначил рижским военным губернатором, о дюке де Сера Каприола, известном ненавистью своею к Бонапарте, но после перешли опять к литературе и театру»402. Когда речь заходила о сюжетах собственно литературных, то члены «Беседы» демонстрировали консервативные эстетические взгляды. После одного из заседаний А. С. Хвостов и П. А. Кикин подвергли любимца Шишкова, князя С. А. Ши- ринского-Шихматова, закончившего жизнь иеромонахом Ани- китой, критике за «непобедимое отвращение» к греческой ми- фологии403. «Избави меня боже, — с жаром возразил Шихматов, — почитать пособием вашу мифологию и пачкать вдохновение этой бесовщиной, в которой, кроме постыдного заблуждения ума человеческого, я ничего не вижу. Пошлые и бесстыдные бабьи сказки — вот и вся мифология. Да и самая-то древняя история, до времен христианских — египетская, греческая и римская — сущие бредни, и я почитаю, что поэту христианину неприлично заимствовать из нее уподобления не только лиц, но и самых происшествий, когда у нас есть история библейская, неоспоримо верная и сообразная с здравым рассудком. Славные понятия имели эти греки и римляне о божестве и человечестве, чтобы перенимать нелепые их карикатуры на то и другое и усваивать их нашей словесности!»404. Подобный культурно-религиозный «фундаментализм» вообще был характерен для общей атмосферы заседаний. К примеру, на заседании от 7 февраля 1807 г., когда речь зашла об афоризмах Ф. Ларошфуко, Шишков без церемоний заявил, что он «большой нелюбитель всех этих нарумяненных французских моралистов, которых всё достоинство заключается в одном щегольстве выражений». Князь Шихматов добавил, что «уж если дело пошло на перевод моралистов, то надлежало бы приняться не за Рошфуко и Лабрюера, а скорее за Иисуса Сираха»405. По точному замечанию Л. Н. Киселёвой, «наиболее интересной стороной шишковских собраний была как раз не литературная часть. Сам облик вечеров напоминал скорее важное государственное действо, чем собрание любителей словес- ности»406. Она же отмечала, что «усилия устроителей обеспечить участие сановной публики не были случайными», поскольку «деятели шишковского лагеря, в 1800-е гг. не имевшие влияния на ход государственных дел и находившиеся в оппозиции к правительству Александра I, всячески стремились выйти из политической изоляции. Собрания с участием важных санов ников создавали у них самих иллюзию (и, по их замыслу, должны были создать у окружающих впечатление) их государственной значительности»407. Уточним: их «государственная значительность» далеко не всегда была «иллюзией». Дружеские собрания постепенно принимали организационные формы. В 1808 г. было решено завести «книгу для протоколов» с тем, чтобы впоследствии, «ежели заблагорассудится», составить сборник из прочитанных за год материалов. На заседании 15 мая 1808 г. было решено с сентября приступить к изданию журнала. Неизвестно, что помешало этим планам408. На заседаниях «Беседы» постоянно присутствовали сенаторы, обер-прокуроры, камергеры и петербургский главнокомандующий С. К. Вязмитинов, ядро «Беседы» составляла группа лиц, являвшихся членами Российской академии. Идея окончательно преобразовать чтения в публичные и оформить их юридически возникла в 1810 г., в период резкого усиления «консервативной партии» и консолидации на основе роста национально-патриотических и антифранцузских настроений русского образованного общества в канун войны 1812 г. Замысел создания публичных чтений совпал с приходом в Петербург известия о том, что Н. М. Карамзин в Твери у великой княгини Екатерины Павловны читал свою историю и записку «О древней и новой России»409. Первым эту идею высказал князь Б. В. Голицын, «разумевший больше по-французски, нежели по-русски, но любивший однакож и свой язык». Именно он, по словам Шишкова, предложил преобразовать «домашние собрания» в публичные410. Идею Голицына поддержали Державин и Шишков. Первоначально общество предполагалось назвать «Лицеем» (год спустя так было названо знаменитое учебное заведение в Царском Селе), затем «Атенеем» или «Афине- ем», причем от этого названия отказались, мотивируя тем, что литературные оппоненты могут именовать общество «ахинеей». Окончательный вариант названия предложил Шишков411. Н. И. Гнедич, впоследствии близкий к «Беседе», иронически писал В. В. Капнисту (в письме от 2 января 1811): «У нас заводится названное сначала Лицей, потом Атеней, и наконец Беседа — или Общество любителей российской словесности. Это старая Российская академия, переходящая в новое строение; оно есть истинно прекрасная зала, выстроенная Гавриилом Романовичем при доме. Уже куплен им и орган и поставлен на хорах; уже и стулья расставлены, где кому сидеть, и для вас есть стул; только вы не будете сначала понимать языка гг. членов. Чтобы в случае приезда вашего и посещения Беседы не прийти вам в крайнюю конфузию, предуведомлю вас, что слова проза называется у них говор, билет — значок, номер — число, швейцар — вестник; других слов еще не вытвердил, ибо и сам новичок. В зале Беседы будут публичные чтения, где будут совокупляться знатные особы обоего пола — подлинное выражение одной статьи устава «Беседы»412. Справедливости ради отметим, что в уставе «Беседы» такого выражения нет. Устав «Беседы» был разработан Шишковым. 17 февраля 1811 г. «Беседа любителей русского слова» была высочайше утверждена, причем ей было объявлено монаршее благоволение за «полезное намерение». Первое торжественное заседание «Беседы» и первые чтения последовали 14 марта 1811 г. в доме Державина, который для собраний заново отделал обширный зал и пожертвовал на значительную сумму книги для библиотеки «Беседы». Шишков на первое заседание пригласил императора Александра I (правда, он не появился). Композитор Д. С. Бортнянский, близкий к императрице Марии Фёдоровне, по предложению Державина написал поздравительную кантату «Сретение Орфеем солнца», которая была исполнена по намеченной программе певчими из придворной капеллы. Шишков следующим образом описывал первое заседание «Беседы»: «Рассуждая о словесности, приводил я выписки из многих наших стихотворцев и писателей, выказывая красоты их и возбуждая любовь к языку нашему и чтению на нем собственных наших произведений. Собрание было многочисленно и состояло из отличнейших обоего пола особ. Речь мою слушали с великим вниманием: во время чтения царствовала совершенная тишина и безмолвие. После меня Крылов читал свои басни, остротою и солью своею всем понравившиеся. Беседа кончилась к общему всех удовольствию»413. В речи Шишкова содержались программные моменты, имевшие политическое звучание: «Похвально знать чужие языки, но непохвально оставлять для них собственный. Язык есть первейшее достоинство человека, следовательно, свой язык есть первейшее достоинство на- рода»414. Подобные высказывания становятся понятными только в контексте борьбы с галломанией. А. С. Шишков в своих воспоминаниях утверждал, что уже после первого ее заседания «многие присутствовавшие в ней госпожи почувствовали, что не похвально язык свой презирать и многих прекрасных на нем сочинений не читать и не знать»415. По его словам, на следующий день после первого заседания он заехал к графине Строгановой и обнаружил у нее И. А. Крылова, которого впервые пригласили читать свои басни. Затем приехал Ж. де Местр, привыкший блистать в этом салоне. После обычного приветствия ему чтение Крылова продолжилось. Де Местр, привыкший к тому, чтобы быть в центре внимания, видя, что на него на этот раз не обращают внимания, обернулся к Шишкову и сказал по-французски: «Я вижу нечто новое, никогда не бывалое: читают по-русски, язык, которого я не разумею и редко слышу, чтоб в знатных домах на нем говорили! Нечего мне делать здесь! Прощайте!». Сказав это, потихоньку вышел и уехал»416. Заседания Общества проводились один раз в месяц. Право читать на публичных собраниях предоставлялось каждому желающему его члену. Издавалось периодическое издание Общества — «Чтение в Беседе любителей русского слова», в котором публиковались материалы заседаний, а иногда и труды, не читанные на собраниях. Всего вышло 19 книг «Чтений», в которых в основном печатались произведения, зачитанные на его торжественных открытых заседаниях. «Чтения» распространялись через губернаторов 21 губернии, причем губернаторы были расписаны по членам «Беседы» на основании их личных знакомств и связей. В записках А. С. Стурдзы подробно описаны бытовые детали заседаний «Беседы»: «В уроченные дни поэты и прозаики, писатели заслуженные и новички начали съезжаться в дом Гаврила Романовича, затейливый и своеобразный. Беседа имела свои частные и публичные заседания. Сии последние бывали по вечерам и отличались присутствием многих посторонних слушателей, допускаемых туда по билетам. Зала средней величины, обставленная желтыми под мрамор красивыми колоннами, казалась еще изящнее при блеске роскошного освещения. Для слушателей вокруг залы возвышались уступами ряды хорошо продуманных седалищ. Посреди храмины муз поставлен был огромный продолговатый стол, покрытый зеленым тонким сукном. Около стола сидели члены Беседы под председательством Державина, по мановению которого начиналось и перемежалось занимательное чтение вслух, и часто образцовое»417. Организация Общества была тщательно продумана. Принципы «Беседы» ориентировались на Табель о рангах, что позволяло не только производить назначения в составе Общества по чинам, но и четко соблюдать регламент, приглашать участников чтений, вести переписку, отбирать материалы, которые затем принимались для публичных чтений и др. «Беседа» первоначально состояла из 24 действительных членов и из членов-сотрудников, «кои на убылые места поступают в действительные члены»418. Для соблюдения порядка в чтениях она разделялась на четыре разряда. Председателями 1—4-го разрядов были назначены соответственно А. С. Шишков, Г. Р. Державин, А. С. Хвостов и И. С. Захаров. Кроме председателя в каждом разряде было еще по пять действительных членов. Над председателями во главе каждого разряда были поставлены попечители: П. В. Завадовский, Н. С. Мордвинов, А. К. Разумовский и И. И. Дмитриев (первый — бывший, а остальные — действующие министры). К числу действительных членов «Беседы» принадлежали И. А. Крылов, С. А. Ширин- ский-Шихматов, А. Н. Оленин, Д. И. Хвостов, А. Ф. Лабзин, А. А. Шаховской, П. А. Кикин и др. В числе 33 почетных членов были главнокомандующий С. К. Вязмитинов, Ф. В. Ростопчин, М. М. Философов, О. П. Козодавлев, П. И. Голенищев-Кутузов, А. Н. Голицын, М. М. Сперанский, В. А. Озеров, М. Л. Магницкий, С. С. Уваров, В. В. Капнист, Н. М. Карамзин, А. И. Мусин- Пушкин, Санкт-Петербургский митрополит Амвросий (Подо- бедов), епископ Вологодский Евгений (Болховитинов). В конце января 1812 г. в одном из публичных собраний общества присутствовали все члены Синода, кроме митрополита Амвросия (Подобедова)419. В списке сотрудников значились С. П. Жихарев, Н. И. Греч и др. После того, как Завадовский в 1812 г. умер, его место занял В. С. Попов; тогда же из почетных членов выбыл опальный М. М. Сперанский, его заменил Н. Н. Новосильцев; в списке «Беседы» появились имена С. Сестренцевича-Богу- ша и архимандрита Фотия (Спасского)420. Появление Фотия в «Беседе» было не случайным. В 1837 г. он написал епископу Иннокентию (Борисову) ряд посланий «несомненно ориентированных на теорию А. С. Шишкова «о старом и новом слоге». Фотий писал о той области литературы, где требуется «высокое наречие», — о духовных сочинениях»421. С членами «Беседы» искал контакты Ж. де Местр. В частности, он присутствовал на знаменитом выступлении Шишкова с «Рассуждением о любви к Отечеству»422. Император Александр I так и не появился на заседаниях общества, несмотря на настойчивые приглашения. Однако известно, что вдовствующая императрица Мария Фёдоровна покровительствовала кружку Шишкова — Державина и разделяла их убеждения. В ее дворце в Павловске читали свои произведения члены этой литературной группы423. Одним из фактов, вызывавших удивление историков, было наличие имени Карамзина в списках почетных членов «Беседы». Первым это отметил М. Н. Лонгинов: «Общество, имеющее главною целию противодействовать влиянию Карамзина и его школы, избирает того же Карамзина в почетные члены! Видно, слава его была слишком популярна и прочна, если «Беседа» была вынуждена на такой непоследовательный поступок. Видно, отсутствие его имени в списке членов какого бы то ни было литературного общества само по себе было бы формальным осуждением его принципов и целей. Лучший друг и сподвижник его Дмитриев также избран в попечители Беседы»424. На самом же деле ничего удивительного или парадоксального в этом не было. К тому моменту политические позиции Карамзина и Шишкова во многом сблизились. Гораздо более удивительно пребывание в составе почетных членов М. М. Сперанского и М. Л. Магницкого. По свидетельству А. С. Стурдзы, «преобразователь делового и государственного слога в России был могучим союзником Беседы в трудах ее»425. Современники отмечали, что Шишков был чрезвычайно терпимым в личном общении человеком. Например, С. П. Жихарев так вспоминал о нем: «Я не имел случая заметить в нем ни малейшего недоброжелательства или зависти к кому-нибудь из наших писателей; напротив, во всех его суждениях, подкрепляемых всегда примерами, заключалось много добродушия и благонамеренности»426. В то время еще не возникла практика «разрыва личных отношений во имя принципиальных политических или литературных соображений»427. «Плюралистический» состав «Беседы», состоявшей из лиц, принадлежавших к различным политическим и литературным группировкам и направлениям, зачастую находившихся друг с другом во враждебных отношениях, заставляет предположить, что одной из недекларируемых целей «Беседы» было объединение прежних идейных оппонентов в атмосфере резкого усиления угрозы со стороны наполеоновской Франции на основе национально-патриотических настроений. И эта цель поддерживалась двором. Литературная деятельность «Беседы» в дореволюционной литературе оценивалась весьма низко (потом эти оценки «пе рекочевали» в советскую историографию). Так, М. Н. Лонгинов писал о сухости, педантстве, «жалкой метромании» и бездарности многих членов «Беседы». Исключение он делал для И. А. Крылова428. Между тем современный и наиболее авторитетный исследователь деятельности «Беседы» М. Г. Альтшуллер совсем иначе характеризует ее основной состав: «Самый беглый взгляд на список членов «Беседы» не позволяет рассматривать общество как сборище бездарностей и тупых реакционеров. Перед нами объединение, располагавшее первоклассными литературными силами. Во главе «Беседы» стояли такие крупные личности и талантливые литераторы, как Шишков и Державин. Важную роль в ней играл регулярно присутствовавший на заседаниях И. А. Крылов. Среди ее членов мы видим таких талантливых писателей, как Шаховской, Шихматов, Капнист, Горчаков, Греч, Бунина, Гнедич (формально к «Беседе» не принадлежавший) и др. В состав объединения входили видные ученые и общественные деятели: Мордвинов, Оленин, Болховитинов, Востоков и др.»429. О Крылове, который помимо Державина, является самым известным из русских классиков, принимавших участие в «Беседе», Альтшуллер уточняет: «В годы существования «Беседы» именно ей отдавал в основном Крылов свои творческие силы»430. На собраниях «Беседы» зачастую присутствовала «практически вся столичная интеллигенция»431 (можно спорить с М. Г. Альтшуллером о правомерности использования термина «интеллигенция» применительно к рассматриваемому периоду, но очевидно, что имеется в виду столичная элита, верхушка образованного слоя). Общество пользовалось демонстративной поддержкой православной церкви; так, в январе 1812 г. «Беседу» посетили все члены Св. Синода432. Во время войны собрания прервались, но после войны продолжились. Наиболее активными членами «Беседы» были Г. Р. Держа вин, А. С. Шишков, А. С. Хвостов, И. А. Крылов, А. А. Шаховской, Д. Хвостов. Заседания «Беседы» собирали до нескольких сот человек. Одним из выдающихся событий за весь период существования «Беседы» стало чтение Шишковым «Рассуждения о любви к Отечеству», которое состоялось 15 декабря 1811 г. «Приуготовительное» чтение состоялось 4 декабря 1811 г. На этом общем собрании «Беседы» присутствовали все «попечители», кроме Н. С. Мордвинова, т.е. свое «Рассуждение» Шишков прочитал с их согласия и одобрения. Шишков не случайно таким образом «подстраховался». В своих воспоминаниях он писал: «Я, наслы- шась о преобладании над нами французского двора и чванстве посланника его Колинкура, а при том, зная и неблаговоление ко мне государя императора, опасался, чтоб не поставили мне это в какое-нибудь смелое покушение, без воли правительства возбуждать гордость народную, или бы иными какими толками не умножили на меня еще более гнев царский. В сем страхе потребовал я, чтоб чтение определено было согласием всех четырех разрядов Беседы. Все согласились подписать»433. Иначе говоря, «за» высказались действующие министры и сановники, что вряд ли могло произойти без предварительных негласных санкций двора. Таким образом, выступление Шишкова не было его личной инициативой, а отражало позицию всего Общества, на торжественное заседание которого, согласно свидетельствам современников, съехался высший слой дворянского общества, около четырехсот человек; оно было программным и имело прямой политический смысл. Призывая к национальному единству и сплочению перед лицом потенциального врага, Шишков отстаивал право на «пристрастный» патриотизм: «Отечество требует от нас любви даже пристрастной, такой, какую природа вложила в один пол к другому. Отними у нас слепоту видеть в любимом человеке совершенство, дай нам глаза посреди самого сильнейшего пламени нашего усматривать в нем некоторые недостатки, некоторые пороки; возбуди в нас желание сличать их с преимуществами других людей: ум начнет рассуждать, сердце холодеть, и вскоре человек сей, ни с кем прежде несрав ненный, сделается для нас не один на свете, но равен со всеми, а потом и хуже других. Так точно отечество»434. В «Рассуждении» Шишков в очередной раз резко обрушился на космополитизм дворянского общества, особенно опасный в преддверии войны с Наполеоном: «Человек, почитающий себя гражданином света, то есть не принадлежащим никакому народу, делает то же, как бы он не признавал у себя ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. Он, исторгаясь из рода людей, причисляет сам себя к роду животных. Все веки, все народы, земля и небеса возопияли бы против него: один ад стал бы ему рукоплескать»435. Пренебрежение к национальным обычаям и традициям, отсутствие патриотизма и любовь к иностранному могут оказаться смертельно опасными в момент военных испытаний для России: «Когда станут увеселять нас чужие обычаи, чужие игры, чужие обряды, чужой язык, обворожая и прельщая воображение наше, тогда при всех правилах, при всех добрых расположениях и намерениях станет уменьшаться первейшее основание любви к отечеству, дух народной гордости. Когда один народ идет на другого с мечом и пламенем в руках, откуду у сего последнего возьмутся силы отвратить сию страшную тучу, сей громовой удар, если любовь к отечеству и народная гордость не дадут ему оных. Отсюду явствует, что не одно оружие и сила одного народа опасна бывает другому — тайное покушение прельстить умы, очаровать сердца, поколебать в них любовь к земле своей и гордость к имени своему есть средство надежнейшее мечей и пушек»436. Космополитизму Шишков противопоставлял «удивительные примеры любви к отечеству», ссылаясь на историю античного мира, в частности, Спарты, Афин и Рима. Из русской истории в качестве достойных подражания назывались персонажи Смуты начала XVII в.: патриарха Гермогена, Дионисия, Пали- цына, Трубецкого, Минина и Пожарского, митрополита Филарета Романова. Кроме того, Шишков поминал подвиги Петра I и Х. И. Остен-Сакена. Он еще раз повторил свой излюбленный тезис о необходимости отечественного воспитания и недопус тимости воспитания чужеземного437. Можно предположить, что Шишков отвел данному сюжету важное место в «Рассуждении» потому, что именно на этом направлении консерваторы добились наибольших успехов. Завершал речь Шишкова обширный фрагмент «о природном языке всякой державы», который «есть мерило ума, души и свойств народных»438; без любви к языку человек «теряет и привязанность к отечеству, и совершенно противоборствует рассудку и природе»439. Основными источниками патриотизма Шишков называл консервативную триаду: православную веру, воспитание и язык русский. Влияние речи Шишкова оказалось значительно сильнее, чем он ожидал. Еще в 1810 г. он был в немилости у Александра I. В «Записках» Шишков привел следующий эпизод. После образования Государственного совета один из его членов, М. М. Философов, удивленный тем, что Шишков не попал в состав Государственного совета, обратился к императору и доложил ему об этом обстоятельстве, полагая, что произошло недоразумение. В итоге, рассказывал Философов Шишкову, он «увидел в нем (императоре. — А. М.) такое к вам неблаговоле- ние, что, при сильном настоянии моем, он напоследок сказал мне, что лучше согласиться не царствовать, нежели сделать вас членом»440. Однако после триумфального успеха в обществе «Рассуждения о любви к Отечеству» император затребовал его к себе. Шишков вспоминал, что этот вызов всерьез напугал его, поскольку он опасался стать жертвой какой-нибудь интриги: «Высылка Сперанского, отставка Мордвинова, какое-то ко мне тайное письмо и наконец явное ко мне неблаговоление государя императора — приводили меня в великое беспокойство. Я уверен был в моей невинности; но чего не может сплести клевета?!»441. Однако его опасения были напрасны. Император заявил Шишкову: «Я читал рассуждение ваше о любви к отечеству. Имея таковые чувства, вы можете ему быть полезны. Кажется, у нас не обойдется без войны с французами. Нужно сделать рекрутский набор; я бы желал, чтоб Вы написали о том манифест»442. Вечером этого же дня Шишков написал текст пер вого манифеста, который вскоре был опубликован. Н. К. Шиль- дер отмечал: «Это был первый правительственный акт, указывавший народу на близость войны, которую уже давно считали неминуемою»443. Накануне войны, 9 апреля, отправляясь к границам России, в армию, Александр I повелел Шишкову отправиться вместе с ним и назначил его государственным секретарем: «Я бы желал, чтоб вы поехали со мною. Может быть, для вас это и тяжело, но для отечества нужно»444. Кандидатуру Шишкова на пост государственного секретаря предложил министр полиции А. Д. Балашов, который «указал на Шишкова, как на заслуженного сановника и ревностного патриота»445. Известно, что Александр I обдумывал возможность назначения на этот пост Карамзина446. В конечном итоге предпочтение было отдано Шишкову, как человеку военному, что было немаловажно в условиях надвигавшейся войны с Наполеоном. (С. П. Жихарев отмечал: «Едва ли у А. С. Шишкова еще не больше страсти к морскому делу и к своим морякам, чем к самой литературе»447.) Сам Карамзин отреагировал на назначение Шишкова философски: «Всё к лучшему; может быть, находясь при Государе, я стал бы вступаться в дела и подал бы советы, которые оказались бы вредными»448. Показательно, что, выбирая государственного секретаря, Александр I рассматривал лиц только с консервативной репутацией — Шишкова, Карамзина, Ж. де Местра. П. К. Щебальский следующим образом объяснял мотивы императора при этом назначении: «Предстояло не только возвещать народу о сделанных распоряжениях, но пробудить в нем то живое участие к судьбам отечества, то могучее национальное чувство, которые, естественно, не могли не задремать в России под влиянием издавна существовавшей у нас правительственной системы < .> правительству необходимо было обратиться к стране с возвышенным, веским и в то же время живым словом, с таким словом, которое нашло бы доступ к самым глубо ким тайникам народного духа и вызвало бы из них неодолимые силы. Такое слово нашел в душе своей Шишков»449. Таким образом, «Беседа» сыграла важную политическую роль, обеспечив идеологическую победу консерваторов над представителями правительственного либерализма в канун войны. Однако вслед за этим роль и значение «Беседы» начинают падать. В 1813 г. Шишков получил пост президента Российской академии. Поскольку после победы над наполеоновской Францией проблема галломании утратила остроту, он явно охладел к деятельности «Беседы». Самое же главное — в условиях, когда Александр I взял курс на создание «общехристианского» государства и экуменический курс в конфессиональной политике, значение «Беседы» неизбежно должно было резко уменьшиться. В 1816 г., после смерти Г. Р. Державина, «Беседа» прекратила свое существование. В этот период помимо «Беседы» возникли другие центры консолидации консерваторов. В первую очередь следует назвать двор вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны. После поражения под Аустерлицем она «не стесняясь, осуждала новую политику Александра»450 и заставила его удалить от себя почти всех друзей, выступающих за проведение либеральной реформистской политики451. Императрица Елизавета Алексеевна по этому поводу писала в одном из писем (29 августа 1807 г.): «Императрица, которая, как мать, должна была бы поддерживать, защищать интересы своего сына, по непоследовательности, вследствие самолюбия (и, конечно, не по какой-либо другой причине, потому что она неспособна к дурным умыслам) дошла до того, что стала походить на главу оппозиции; все недовольные, число которых очень велико, сплачиваются, прославляют ее до небес, и никогда еще она не привлекала столько народа в Павловск, как в этом году»452. Политическое кредо вдовствующей императрицы было следующим: «Необходимы бескомпромиссная борьба с Наполеоном, опора на ценности дворянской аристократии и создание сильной ар мии, которая превратит Российскую империю в оплот борьбы европейских монархий с наполеоновской угрозой»453. Кроме того, двор Марии Фёдоровны явно претендовал на роль своеобразного теневого министерства культуры. Хорошо осведомленный П. А. Ширинский-Шихматов отмечал, что императрица покровительствовала наукам и искусствам: «Многие известнейшие ученые наши имели счастие заслужить постоянное внимание государыни и находились в непосредственных с нею отношениях. Она возлагала на них разные поручения, требовала советов их, принимала оные с благосклонностию и умела употреблять с пользою. Всякое, не чуждое достоинства, произведение по части наук или словесности не имело надобности в особом предстательстве, чтобы найти доступ к любомудрой монархине, занять почетное место в ее книгохранилище и доставить сочинителю милостивое от щедрот ее вознаграждение. Обыкновенные сего рода поощрения производились столь часто, что можно было подумать, что ученые, писатели и художники имели, между сокровищами императрицы, собственно им принадлежащий, неоскудеваемый источник богатств, из которого черпали себе помощь и обилие»454. Несомненно, Мария Фёдоровна старалась направить развитие русской литературы и искусства в нужное для самодержавной монархии русло. Это позволило А. Л. Зорину утверждать, что двор Марии Фёдоровны осуществлял «идеологическое руководство литературным процессом»455. Однако следует подчеркнуть, что «немецкое происхождение и плохое знание русского языка не оставляли ей никаких шансов стать главой российских консерваторов-патриотов»456. Еще одной консервативной группировкой, стоявшей особняком, была часть масонов — «мартинистов», последователей Н. И. Новикова, для которой, наряду с приоритетом «внутренней церкви» над «внешней», отрицанием церковной обрядности, ставкой на надконфессиональную мистику и экуменизм, были характерны некоторые принципы, вполне родственные консервативным. Это были московские розенкрейцеры, объединенные в ложи «Нептун» и «К мертвой голове», достопочтенным мастером которых являлся П. И. Голенищев-Кутузов, а духовным лидером — И. А. Поздеев. Известно активное участие «правой» части русских масонов в создании общественного мнения, способствовавшего крушению конституционных проектов и опале либерального реформатора М. М. Сперанского. Сравнительно недавно этот сюжет удалось по-новому интерпретировать Е. А. Вишленковой. Хорошо известен факт, что в 1809 г. И. А. Фесслер, протестантский проповедник и реформатор масонства, приглашенный Сперанским в Россию (где он получил кафедру восточных языков и философии в Петербургской духовной академии и, кроме того, служил под началом Сперанского в комиссии составления законов), организовал в столице ложу «Полярная звезда», в которую вошли люди из ближайшего окружения Сперанского. Посредством этой ложи верховная власть хотела реформировать в своих интересах масонство. Из воспоминаний Ф. М. Гауеншильда, члена «Полярной звезды», известно, что Сперанский вынашивал план унификации всех масонских лож в России и даже хотел преобразовать православную церковь на основе объединения наиболее образованных представителей духовенства в масонские ложи457. Ядро ложи образовалось из сотрудников Комиссии состав - ления законов, людей с незаурядными литературными способностями, в нее вступил ближайший сотрудник Сперанского М. Л. Магницкий. Туда же (вероятно, с санкции императора) планировалось принять герцога Ольденбургского и его супругу — великую княгиню Екатерину Павловну и намеревался вступить сам император458. С Фесслером, приехавшим в феврале 1811 г., «сидел подолгу» Н. М. Карамзин459, чем отчасти можно объяснить крайне отрицательное отношение «правых масонов» к Карамзину. Под «духовенством», о котором упомянуто выше, по смыслу документа подразумевалась организация, аккуму лирующая «духовный потенциал всей нации вне зависимости от сословий». Члены этой организации должны были составить новую элиту, активно формирующую общественное мнение. Великая ложа, которая их объединяла и продвигала на ответственные государственные посты, должна была «формировать и задавать идейные установки для всех масонских лож и образованного общества. Кроме того, масонству придавалось значение школы кадров для государственной системы. Единственным условием продвижения по службе должны были стать личные заслуги и способности. Этим разрушилась бы сословная структура российского общества, без широкого оповещения отмерла «Табель о рангах», и российское общество обрело бы социальную мобильность»460. Масонские ложи «должны были стать средством формирования «общего мнения», цензурой для настроений и литературных произведений, карательным аппаратом, существование которого не бросит тень на «гуманное» лицо монарха»461. Когда правительство создало особый комитет для рассмотрения масонских актов, Александр I обещал Сперанскому подписать указ о подчинении ложе «Полярная звезда» всех других масонских лож. Этот план встретил противодействие последних. «Правые» П. И. Голенищев-Кутузов и И. А. Поздеев объявили эту ложу «иллюминатской» и повели с ней активную борьбу462. Не удивительно, что, когда в придворных кругах против Сперанского возник заговор, Поздеев оказался «фактическим союзником» великой княгини Екатерины Павловны, Ж. де Местра, Ф. В. Ростопчина и других консерваторов. В письме от 23 сентября 1810 г. он призывал своего духовного ученика, министра просвещения А. К. Разумовского, доказать монарху, что реализация проекта Фесслера — Сперанского приведет к тому, что немцами из протестантских земель в масонство будет привнесен элемент иллюминатства: «тут змея есть — змея западная, впалзывающая в спокойство России». Из-за засекреченности проекта Фесслера — Сперанского общество стало смотреть на него через призму поздеевского к нему отношения463. Все вышеперечисленные группировки («Беседа любителей русского слова», двор Марии Фёдоровны, правые масоны и т.д.) находились в сложных отношениях, в каких-то вопросах взаимодействуя или, наоборот, существенно расходясь друг с другом. Иногда между ними возникали острые противоречия. Весьма показателен был антагонизм между масонами-кон- серваторами и Карамзиным. Разворачивался он при следующих обстоятельствах. При назначении в 1810 г. одного из самых близких друзей Карамзина И. И. Дмитриева министром юстиции Александр I обдумывал возможность назначения Карамзина министром народного просвещения. Однако Сперанский высказался против этого назначения, предлагая сделать Карамзина предварительно куратором Московского университета. Об этом Карамзин рассказывал К. С. Сербиновичу в 1825 г.464 В итоге министром в начале 1810 г. был назначен граф А. К. Разумовский, который до этого был попечителем Московского университета. Секретарь императрицы Елизаветы Алексеевны Н. М. Лонгинов давал в письме к графу С. Р. Воронцову следующую характеристику Разумовскому: «начальник и покровитель московских мартинистов»465. Попечителем же вместо него «стараниями масонов, как говорит предание»466 был назначен известный масон П. И. Голенищев-Кутузов. В 1790-е гг. он участвовал в масонской кампании по дискредитации Карамзина и опубликовал стихотворение «Похвала моему другу», в котором обвинял его в безбожии и безнравственности. В либеральной историографии Голенищев-Кутузов заслужил крайне негативную оценку: «обскурант до мозга костей, подвизавшийся на почве мракобесия»467. В 1800-е гг. А. С. Шишков, Д. И. Хвостов и Евгений Болховитинов «пытались противопоставить творчество Голенищева-Кутузова литераторам карам- зинского лагеря»468. Очевидно, чтобы скомпенсировать моральный урон, так или иначе нанесенный Карамзину в июле 1810 г., Александр I наградил его орденом Св. Владимира 3 степени. Награда эта состоялась при активном протежировании И. И. Дмитриева469. 10 августа 1810 г. новый попечитель Московского учебного округа, видимо, желая предотвратить возможное возвышение Карамзина, направил донос министру просвещения А. К. Разумовскому, в котором обвинял писателя в том, что его произведения «наполнены вольнодумческого и якобинского яда. Карамзин явно проповедует безбожие и безначалие. Не орден ему надобно бы дать, а давно бы пора его запереть, не хвалить его сочинения, а надобно бы их сжечь. Ваше дело открыть Государю глаза и показать Карамзина во всей его гнусной наготе, яко врага Божия, и врага всякого блага и яко орудие тьмы. Он целит не менее, как в Сиесы (аббат. Э.-Ж. Сийес. — А. М.) или в первые Консулы, — это здесь все знают и все слышат. Пусть что хотят, то делают, но об Университетах надобно подумать и сию заразу как-нибудь истребить. Попекитесь о сем. Тут не мое частное благо, а всеобщее! В том вам сам Господь поможет»470. 2 декабря 1810 г. Голенищев-Кутузов пишет Разумовскому еще один донос на Карамзина: «Нужно его демаскировать, как человека вредного обществу и коего все писания тем опаснее, что под видом приятности преисполнены безбожия, материализма и самых пагубных и возмутительных правил; да беспрестанные его публичные толки везде обнаруживают его яко якобинца. Возьмите даже его «Марфу Посадницу». Какой республиканский дух и какая пустая выдумка, имеющая целию только воспаление духом республиканским! Вложил в уста пьяной и глупой бабы ораторские речи в защиту вольности новгородцев и заставил ее говорить как Демосфена. И позволено ли историческое происшествие, бывшее не далее, как за 200 лет, исказить вымыслами и на какой конец, — на якобинский? Я скоро очень доставлю вам выписку из проклятых его сочинений, где увидите весь яд, который он разлить старался на бедное наше юношество, полюбившее к несчастию его бредни. Не в чины его жаловать надобно, а велеть присматривать за ним и за его знакомыми. У него бывают сборища, где любимые разговоры — кощунство насчет религии и Священного писания, коими он явно ругается! Да и что за автор! Куда он годится! Противен всякой нравственности, а штиль, про который так кричат неведующие русского языка, штиль самый дурной, неправильный и не русский! Загляните в книгу «О старом и новом слоге», сочиненную вице-адмиралом Шишковым, или удостойте Шишкова об этом поговорить, он ясно доказывает, что сей автор худо грамоту знает»471. М. П. Погодин утверждал, что «доноситель увлекался своими понятиями; видел, ослепленный и пристрастный, вред там, где его не было, и искренно боялся его последствий»472, т.е. поведение Голенищева-Кутузова и других «братьев» было обусловлено нежеланием масонов вникать в смысл обращений Карамзина к природе, его благоприятных отзывов о Руссо и Вольтере, которые считались тогда главными виновниками революции473. С точки зрения В. Э. Вацуро, доносы на Карамзина П. И. Голенищева-Кутузова были рассчитаны «на его политическое уничтожение, были реакцией на разрыв (с масонами. — А. М.); намек на это делает Ф. Н. Глинка, человек осведомленный, сам масон и к тому же женатый на дочери Го- ленищева-Кутузова»474. Возможно, что тогда же какие-то демарши против Карамзина предприняли оставшиеся неизвестными члены «Беседы любителей русского слова», о чем он писал И. И. Дмитриеву: «О беседе Шишковской слыхал желаю ей успеха, но только в добре. Для чего сии господа не хотят оставить меня в покое? Впрочем, мое правило не злиться»475. Тем не менее, нападки противоборствующих группировок на Карамзина не возымели своего действия. Одним из наиболее выдающихся проявлений деятельности «русской партии» в 1810—1811 гг. стало возникновение и деятельность тверского салона любимой сестры Александра I — великой княгини Екатерины Павловны. Как писал В. Н. Бочкарёв, «великая княгиня представляла из себя как бы оплот национализма и консерватизма среди членов императорской семьи. Интересы и честь России стояли у нее на первом плане, и она горячо верила в то, что, в конце концов, Россия должна занять первое место в Европе»476. Именно при содействии великой княгини основные положения программы русских консерваторов были доведены до сведения Александра I. Фигура великой княгини Екатерины Павловны (1788— 1819) — рано ушедшей из жизни четвертой дочери Павла I и императрицы Марии Фёдоровны, внучки Екатерины II, любимой сестры Александра I — длительное время оставалась в тени ее царственного брата477. Екатерина Павловна получила разносторонние воспитание и образование под руководством императрицы Марии Фёдоровны и баронессы Ливен. В отличие от своих сестер, ей удалось достичь определенной независимости от матери, которая сурово и деспотично относилась к другим членам царской семьи. Великая княгиня знала французский, немецкий и английский языки, но при этом владела и русским языком. Ее переписка с Н. М. Карамзиным свидетельствует о том, что она достаточно хорошо писала по-русски (на французском языке написана примерно половина писем), что было редкостью среди образованных людей ее круга конца XVIII — начала XIX в.478 Великая княжна получила знания математики, истории, географии, политической экономии, недурно рисовала. Красивая, грациозная, страстная, очень обаятельная, крайне честолюбивая и энергичная Екатерина Павловна обладала сильным, мужским умом, обширными знаниями и широкими связями. Она активно вмешивалась в политику, используя при этом расположение к ней Александра I, на которого в определенные периоды имела большее влияние, чем кто-либо другой из родственников. Император обожал сестру и писал ей письма, которые настолько напоминают переписку влюбленных, что это обстоятельство даже породило миф об инцестуальных отношениях между ними. К примеру, С. П. Мельгунов недвусмысленно намекал, что в доверительных отношениях между братом и сестрой «была доля нежных чувств, выходящих уже за сферу родственной привязанности»479. Император часто советовался с великой княгиней по разнообразным вопросам внутренней и внешней политики и даже предварительно составлял программы бесед. В случае, когда брат и сестра не могли непосредственно общаться, они вели между собой обширную переписку, лишь частично опубликованную в начале XX в.480 Историки отмечали, что степень откровенности этой переписки была чрезвычайно велика и она лишена «той двойной игры, которая была обычным явлением в отношениях Александра с людьми вообще»481. К примеру, в конце декабря 1810 г., собираясь навестить сестру в Твери, Александр составил заранее программу разговора о политике, военных действиях и внутреннем управлении, включая обсуждение отчета Сперанского и проекта о предлагаемых им учреждениях, и т.д.482 Политический вес и авторитет Екатерины в общественном мнении были велики. После заключения Тильзитского мира, вызвавшего резкое недовольство в широких кругах русского общества, по столице ходили слухи о готовящемся перевороте, в котором активную роль якобы должна была сыграть Екатерина, которую прочили в новые русские императрицы. Шведский посол в Петербурге граф Стединг писал королю от 28 сентября 1807 г.: «Недовольство императором усиливается, и разговоры, которые слышны повсюду, ужасны. Говорят о том, что вся мужская линия царствующего дома должна быть отстранена, а так как императрица-мать и императрица Елизавета не обладают соответствующими данными, то на престол хотят возвести великую княжну Екатерину. Военные настроены не лучше, чем другие подданные импера тора»483. О кандидатуре Екатерины Павловны на российский престол некоторые сведения сообщал также в своих донесениях французский посол А. Коленкур. В донесении Наполеону от 12 марта 1809 г. он утверждал, что в обществе много говорят о планах Екатерины Павловны обосноваться в Москве, куда, по слухам, назначали губернатором ее мужа принца Ольденбургского. «Великая княгиня, — писал Коленкур, — подготовляет там почву. Я хотел бы ошибиться, но ее отношения с генералами и чиновниками, ее характер и намеки за последние четыре месяца — всё это обнаруживает в ней одну из тех смелых женщин, которые издалека подготовляют крупные события»484. Само появление подобного рода слухов было весьма симптоматичным явлением. Обворожительная и блистательная Екатерина Павловна была одной из самых завидных невест Европы, мечтая рано или поздно занять императорский трон. Когда ей исполнилось 13 лет, Павел I, не доверявший своим сыновьям, задумал проект ее замужества с принцем Евгением Вюртембергским, которого хотел сделать своим наследником. Однако этот замысел не был реализован из-за смерти Павла I. В 18-летнем возрасте встал вопрос о ее замужестве с австрийским императором Францем. Имелись и другие брачные проекты, которыми в течение двух лет без особого успеха занимался князь А. Б. Куракин по поручению вдовствующей императрицы Марии Фёдо- ровны485. При этом известно, что в 1808 г. Екатерина «сильно увлеклась кн. Долгоруким и даже собиралась выйти за него замуж, забыв свои честолюбивые планы. Еще раньше у нее было увлечение князем Багратионом, сильно шокировавшее императрицу Елизавету Алексеевну»486. Багратион был женат, но отношения с ним Екатерина прекратила только в 1809 г., уже после замужества. После его смерти Екатерина потребовала от Александра I, чтобы тот нашел и уничтожил ее письма к кня зю, если таковые сохранились, поскольку это могло повредить ее репутации как политика487. В 1808 г. к великой княжне сватался Наполеон. Во время Эрфуртского свидания Талейран по его поручению поставил пред Александром I вопрос об упрочении союза между Францией и Россией посредством брака с Екатериной Павловной. «Александр был не прочь согласиться на этот брак, — писала в своих воспоминаниях графиня С. Шуа- зель-Гуфье, — но встретил такую сильную оппозицию со стороны вдовствующей императрицы Марии Федоровны и самой молодой великой княжны, что должен был им уступить. Они обе были женщины с характером и открыто восставали против континентальной системы, принятой Александром, расценивая ее как самую большую ошибку внешней политики Российской империи. Наполеону пришлось в первый раз, со времени своего возвышения, получить отказ. Это была для него первая измена фортуны!»488. Реакция Екатерины Павловны на «нелегитимного» жениха была крайне резкой. «Я скорее пойду замуж за последнего Русского истопника, чем за этого Кор- сиканца»489. Этот отказ ухудшил отношения между Россией и Францией. К тому времени Екатерине Павловне исполнился уже 21 год. Современные исследователи считают, что великая княжна «только из-за того, чтобы не быть выданной за императора французов, дала согласие на замужество с принцем Ольденбургским, «бедным родственником, младшим сыном весьма немогущественного немецкого владетельного герцога»490. 1 января 1809 г. Александр I подписал манифест об обручении Екатерины Павловны с незначительным немецким принцем Петром Фридрихом Георгом Гольштейн-Ольденбургским (1784 — 1812), знатоком немецкой литературы и почитателем Шиллера. На бракосочетание Екатерины Павловны Г. Р. Державин написал стихотворение «Геба», в котором были такие строчки: Что таинственна картина Что явленье девы сей? По челу — Екатерина По очам — огнь Павлов в ней. Обручение и последующее замужество породили различные толки в высшем свете столицы, поскольку принц приходился Екатерине двоюродным братом, что противоречило канонам православной церкви491. Принц был глубоко предан Екатерине Павловне и находился всецело под ее влиянием. Быстрое обручение Екатерины Павловны вызвало особенный патриотический энтузиазм, поскольку оно было не только выражением глубокой антипатии самой Екатерины Павловны и ее матери к властителю Франции, но и, по существу, очередным вызовом новому союзнику492. Брак означал, что Российская империя берет под особое покровительство Ольденбургский дом, которому угрожал Наполеон. После венчания принц Ольденбургский был назначен генерал-губернатором трех губерний — Новгородской, Тверской и Ярославской и главным директором водных коммуникаций с резиденцией в Твери, которая в то время считалась одним из красивейших городов России. Через подчиненные ему губернии проходили главные речные системы государства: Вышневолоцкая, Тихвинская, Мариинская. С этого момента «тверской двор» фактически стал центром объединения «русской партии» или консерваторов национально-патриотического направления. Атмосфера при «тверском дворе» отличалась строгостью и была пронизана нескрываемыми политическими амбициями. Ж. де Местр сообщал: «Двор ее (Екатерины Павловны. — А. М.) походит на монастырь; по вечерам там нет другого развлечения, кроме чтения. Она сама учит своего мужа русскому языку и знакомит его с простолюдинами. Ее голова способна на дальновидные планы и на сильную ре- шимость»493. Историк консервативно-монархического направления И. Н. Божерянов отмечал высокие культурные запросы семейной четы Ольденбургов: «Они толковали об украшениях дворца (главным архитектором которого был К. Росси. — А. М.), об уничтожении бедствий человечества или занимались живописью, или упражнялись в русском языке, в котором старалась великая княгиня усовершенствовать своего супруга, а он, в свою очередь, обращал ее внимание на величайшие богатства мысли и духа произведений немецких писателей. Великокняжеская чета не оставалась в уединении. Лица высокого ранга и выдающейся учености посещали их двор и среди них приезжало много немецких профессоров из Московского университета, имевших беспрепятственный приезд к принцу и беседовавших с ним о быстрых успехах искусств и науки»494. Великая княгиня выступала в качестве покровительницы русской литературы и пользовалась вниманием многих поэтов и писателей, из которых наиболее известны Г. Р. Державин, Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский. При дворе Екатерины Павловны образовался политический салон, участниками которого были великий князь Константин Павлович, Ж. де Местр, барон фон Штейн, Ф. В. Ростопчин, генерал П. И. Багратион, археолог и публикатор древних рукописей гр. А. И. Мусин-Пушкин, И. И. Дмитриев, А. Б. Куракин, Ю. А. Нелединский-Мелецкий, поэты К. Н. Батюшков и Н. И. Гнедич, художник О. А. Кипренский, возможно, А. С. Шишков и др.495 «В оживленных беседах с ними проводили время, затрагивая все вопросы дня, причем Екатерина Павловна проявляла особый интерес ко всему русскому, а также к делам внутренней политики», — писал великий князь Николай Михайлович496. Это, как правило, были люди с явно выраженными консервативными и националистическими политическими взглядами. Тверской салон стал одним из «идейных центров» консервативных настроений в русском обществе. Центральной фигурой салона была «Тверская полубогиня» (выражение Н. М. Карамзина). Свидетельств о беседах в салоне почти не сохранилось, важнейшее из них содержится в воспо минаниях Ф. П. Лубяновского, статс-секретаря и управляющего делами принца Георгия Ольденбургского в Твери. В частности, тот вспоминает, что «между прочим, от графа А. И. Мусина-Пушкина, очевидца, я слышал всю историю условленного, но несбывшегося обручения вел. кн. Александры Павловны со шведским королем и поразительное действие этой неожиданной неудачи на оскорбленную императрицу. Граф Ростопчин отменно искусно представлял в лицах разные случаи из царствования императора Павла»497. Екатерина, находясь в Твери, резко повысила в сравнении с предшествующим периодом свою политическую активность. Она стала довольно часто видеться с императором, подолгу гостила в Петербурге и неоднократно принимала брата в Тверском дворце. Переписка между ними интенсифицировалась, приобретя более содержательный и деловой характер. В Твери обсуждались и решались назначения на многие ответственные посты; расположение великой княгини могло способствовать быстрой карьере или, наоборот, опале. А. Коленкур писал в своем дневнике от 17 января 1809 г.: «Многие хотят усмотреть в великой княгине Екатерине Павловне всё такое, что в будущем отзовется громко. Она в переписке с большею частью видных генералов; она показывает вид, что возобновляет отношения с ранеными генералами и офицерами и отличает их; она ласкает Русских стариков, переписывается с ними об искусствах, науках или литературе. Говорили, будто бы она старается доказать всем, что способна воскресить все великие воспоминания, на которые указывает ее имя. Она старается быть более Русской, чем ее семья, или по вкусам, или по обычаям, со всеми разговаривает, объясняясь легко и с уверенностью сорокалетней женщины. Всё это не ускользает от иных наблюдателей, которые видят в ней орудие ее матери, всегда отличавшейся властолюбием.»498. Екатерина Павловна поддерживала те группировки, которые требовали выхода Российской империи из континентальной блокады и решительных военных действий против Наполеона. Как у большинства реальных политиков, взгляды Екатерины Павловны не носили развернутого концептуального харак тера. В своей деятельности она руководствовалась некоторыми основными положениями, вообще свойственными для русской консервативной мысли. Великая княгиня была женщина, «искренно ненавидевшая всё, что отзывалось революцией»499. Она была убеждена в великой исторической миссии русского самодержавного образа правления, считая конституцию «совершенным вздором», а самодержавие полезным не только в России, но и в западноевропейских государствах. Достаточно, считала она, государю показать свою личную энергию, чтобы завладеть неограниченной властью: «Хорошие законы, которые исполняют, вот лучшая конституция»500. Россия, с ее точки зрения, должна была быть гегемоном в Европе. Для нее, как и для большинства русских консерваторов того времени, характерно было неприятие галломании. В начале 1810 г. Н. М. Карамзин через Ф. В. Ростопчина познакомился в Москве с великой княгиней Екатериной Павловной501 и стал постоянно посещать ее резиденцию в Твери. В салоне великой княгини Карамзин начал осваивать роль своеобразного светского духовника членов императорской фамилии. Время сближения великой княгини и Карамзина было определено некоторыми существенными обстоятельствами внутриполитической борьбы того времени. В октябре 1809 г. М. М. Сперанский по поручению Александра I составил либеральный план государственных преобразований — «Введение к уложению государственных законов» и представил его императору. Учреждение Государственного совета в 1810 г. свидетельствовало о начале реализации этого плана. Либеральный проект вызвал активное противодействие «консервативной партии», одним из лидеров которой являлась Екатерина Павловна. Консерваторы решили использовать в своих целях Карамзина, как мощную идейную силу, фигуру, равную по своему интеллекту и возможностям влияния на широкую публику со Сперанским. В 1811 г. Екатерина Павловна даже предложила историку пост губернатора Твери, на что Карамзин отвечал, что он будет или «дурным историком, или дурным губернатором, тем более что к этой должности не готовил себя»502. В феврале 1810 г. Карамзин впервые читал отрывки из «Истории» великой княгине и великому князю Константину Павловичу, тогда же произошло его знакомство с вдовствующей императрицей Марией Фёдоровной, которая с тех пор становится одной из его покровительниц. «Они пленили меня своей милостью», — писал он брату503. Основные фигуры династической «консервативной партии» явно поощряли его занятия. 28 марта 1810 г. Карамзин сообщал брату: «Милость ко мне Великой Княгини, Великого Князя Константина Павловича и вдовствующей Императрицы служит для меня не малым ободрением в моих трудах. Императрица приказала сказать мне, что она завидует Великой Княгине, которой я читал свою Историю. Константин Павлович также отзывается обо мне с отличным благоволением»504. Вторая поездка Карамзина в Тверь произошла в декабре 1810 г. В письме к брату от 13 декабря он сообщал: «Недавно я был в Твери, и осыпан новыми знаками милости со стороны Великой Княгини. Она Русская женщина: умна и любезна необыкновенно. Мы прожили около пяти дней в Твери, и всякий день были у нее»505. Разговоры велись о реформах, связываемых с именем Сперанского, и Карамзин высказывал о них критическое мнение. М. П. Погодин даже утверждал, что в конечном счете записка появилась на свет как «компиляция из всех разговоров, какие автор слышал вокруг себя»506. Вероятно, Екатерина Павловна попросила Карамзина изложить свои суждения отдельной запиской. 14 декабря 1810 г. она писала Карамзину: «Жду с нетерпением Россию в ее гражданском и политическом отношениях». 5 января 1811 г. в очередном письме княгиня писала: «С нетерпением ожидаю вас и Россию. Если вы к нам после 15 приедете, то застанете верно Константина Павловича»507. В начале февраля Карамзин подготовил текст «Записки» и совершил очередной визит в Тверь, где пробыл две недели. «Чтение продолжалось несколько дней, потому что было пре рываемо множеством вопросов»508. Мнение великой княгини было однозначно: «Записка ваша очень сильна!»509. В письме к И. И. Дмитриеву от 19 февраля 1811 г., где Карамзин описывает некоторые детали этой своей поездки в Тверь, он, среди прочего, посчитал необходимым подчеркнуть следующее: «Не отвечаю за будущее, но теперь милостивое расположение августейшей четы составляет одно из утешений моей жизни»510. В марте 1811 г. Александр I посетил Екатерину Павловну в Твери, после чего И. И. Дмитриев по приказанию царя уведомил Карамзина, что монарх желает познакомиться с ним. В середине марта произошла их встреча. По мнению Погодина, чтение «Истории государства Российского» произошло 18 марта. Сам Карамзин так вспоминал в письме к Дмитриеву о беседе с царем, которая состоялась после этого: «Говорил с ним немало, о чем же? О самодержавии! Я не имел счастья быть согласен с некоторыми его мыслями, но искренно удивлялся его разуму и скромному красноречию»511. После этой беседы Екатерина Павловна отдала «Записку» Карамзина на прочтение царю. «Записка» Карамзина делится на три части. В первой содержится краткий очерк истории России с древнейших времен до 1801 г., во второй — консервативная критика либеральных преобразований Александра I, в третьей — рекомендации по выходу из кризиса. Н. М. Карамзин исходил из общего принципиального положения, что «настоящее бывает следствием прошедшего. Чтобы судить о первом, надлежит вспомнить последнее»512. С этой целью им анализируется русское историческое прошлое, чтобы осветить настоящее и найти в прошлом идеал будущего, которым было для Карамзина самодержавие: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием»513. В историческом обзоре Карамзин подчеркивал, что только «единодержавием» или «единовластием» спасалась Русь. Ослабление его привело к раздробленности, ослаблению государства и к татарскому игу. «Вече», носители «духа вольности», оценивались «республиканцем в душе» предельно сдержанно: «Сии республиканские учреждения не мешали Олегу, Владимиру, Ярославу самодержавно повелевать Россиею: слава дел, великодушие и многочисленность дружин воинских, им преданных, обуздывали народную буйность»514. Московский период Карамзин оценивал чрезвычайно высоко, поскольку именно Москва возродила принцип единовластия: «Да будет честь и слава Москве! В ее стенах родилась, созрела мысль восстановить единовластие в истерзанной России, и хитрый Иоанн Калита, заслужив имя Собирателя земли русской, есть первоначальник ее славного воскресения, беспримерного в летописях мира. Надлежало, чтобы его преемники в течение века следовали одной системе с удивительным постоянством и твердостию, системе наилучшей по всем обстоятельствам и которая состояла в том, чтобы употребить самих ханов в орудие нашей свободы»515. Карамзин подчеркивал сдержанность Москвы во внешней политике, ориентацию на национальные интересы, изоляционизм по отношению к европейской политике: «Имея целию одно благоденствие народа, они воевали только по необходимости, всегда готовые к миру; уклонялись от всякого участия в делах Европы, более приятного для суетности монархов, нежели полезного для государства, и, восстановив Россию в умеренном, так сказать, величии, не алкали завоеваний неверных или опасных, желая сохранить, а не приобретать»516. С установлением самодержавия Московское царство окрепло. Это была для русского народа эпоха установления независимости и безопасности: «Внутри самодержавие укоренилось: никто, кроме государя, не мог ни судить, ни жаловать, — всякая власть была излиянием монаршей. Жизнь, имение зависели от произвола царей, и знаменитейшее в России титло уже было не княжеское, не боярское, но титло слуги царева. Народ, избавленный князьями московскими от бедствий внутреннего междоусобия и внешнего ига, не жалел о своих древних вечах и сановниках, которые умеряли власть государеву; довольный действием, не спорил о правах»517. Отношение Карамзина к Петру I было в целом негативным. Он считал, что после Петра Россия пошла путем Запада, «предписанным ей рукою Петра, более и более удаляясь от своих древних нравов и сообразуясь с европейскими»518. Говоря о царствовании Екатерины II, Карамзин, с одной стороны, поет ей панегирик: «Екатерина была истинною преемницею величия Петрова и второю образовательницею новой России. Главное дело сей незабвенной монархини состоит в том, что ею смягчилось самодержавие, не утратив силы своей»519, а с другой стороны, рисует падение нравов, разврат, фаворитизм, коррупцию и пр., характерные для правления этой императрицы. Царство Павла I в изображении Карамзина — царство страха и ужаса: «Что сделали Якобинцы в отношении к Республикам, то Павел сделал в отношении к Самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного. По жалкому заблуждению ума и вследствие многих личных, претерпенных им неудовольствий, он хотел быть Иоанном IV»520, соответственно, «зло вредного царствования пресечено способом вредным»521. Карамзин формулирует установку, типичную для консервативного монархического дискурса: «Кто верит Провидению, да видит в злом самодержце бич гнева Небесного! Снесем его, как бурю, землетрясение, язву, феномены страшные, но редкие»522. Вторая часть «Записки» содержит критику внешней и внутренней политики, в особенности либеральных начинаний Александра I. Карамзин в ней сразу взял тон, который вряд ли мог понравиться императору: «Россия наполнена недовольными; жалуются в палатах и в хижинах, не имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают его цели и меры»523. Н. М. Карамзин резко отрицательно оценивал участие России в третьей антинаполеоновской коалиции, ознаменовавшейся Аустерлицким поражением. «Россия привела в движение все силы свои, чтобы помогать Англии и Вене, т.е. служить им орудием в их злобе на Францию, без всякой особенной для себя выгоды. Еще Наполеон в тогдашних обстоятельствах не вредил прямо нашей безопасности, огражденной Австриею и Пруссиею, числом и славою нашего воинства». В случае побед России выиграла бы в первую очередь Австрия, которая «из благодарности указала бы России вторую степень и то до того времени, пока не смирила бы Пруссию, а там объявила бы нас державою азиятскою, как Бонапарте». Тем не менее поначалу ситуация складывалась в пользу России, когда австрийская армия потерпела сокрушительное поражение от Наполеона и вошла в Вену, а русская, под командованием Кутузова, отступила к Ольмюцу. «Никогда политика российская не была в счастливейших обстоятельствах. Одно слово могло прекратить войну славнейшим для нее образом: изгнанник Франц по милости Александра возвратился бы в Вену, уступив Наполеону, может быть, только Венецию; независимая Германия оградилась бы Рейном, наш монарх приобрел бы имя благодетеля, почти восстановителя Австрии и спасителя Немецкой империи». Но «мы захотели битвы!» — пишет Карамзин, намекая на тщеславие Александра I, приведшее к поражению524. Четвертая антинаполеоновская коалиция после Аустерлица была уже неизбежной: «тут мы долженствовали вступиться за безопасность собственных владений, к коим стремился Наполеон, волнуя Польшу»525. С точки зрения Карамзина, после Пултуска и Прейсиш-Эйлау можно было попытаться вступить в «мирные переговоры, коих успех не был вероятен». Но после Фридланда «надлежало думать единственно о России, чтобы сохранить ее внутреннее благосостояние, т.е. не принимать мира, кроме честного, без всякого обязательства расторгнуть выгодные для нас торговые связи с Англиею и воевать со Шве- циею, в противность святейшим уставам человечества и народным. Без стыда могли бы мы отказаться от Европы, но без сты да не могли служить в ней орудием Наполеоновым, обещав избавить Европу от его насилия». В итоге «великие наши усилия, имев следствием Аустерлиц и мир Тильзитский, утвердили господство Франции над Европою и сделали нас через Варшаву соседями Наполеона. Сего мало: убыточная война шведская и разрыв с Англиею произвели неумеренное умножение ассигнаций, дороговизну и всеобщие жалобы внутри государства»526. Наполеон подошел к границам России, которой пришлось участвовать в невыгодной для нее континентальной блокаде, рассориться со Швецией из-за Финляндии, что резко обострило внутреннюю экономическую ситуацию. «Для чего мы легкомысленною войной навели отдаленные тучи на Россию?»527. Всё это было, по Карамзину, следствие отсутствия доктрины национальных интересов и вызвано субъективным фактором: «Никто не уверит россиян, чтобы советники трона в делах внешней политики следовали правилам истинной, мудрой любви к отечеству и к доброму государю. Сии несчастные, видя беду, думали единственно о пользе личного самолюбия»528. Надо полагать, Карамзин имел в виду и личное самолюбие, и тщеславие Александра I. Во внутренней политике ситуация, согласно Карамзину, была не лучшей. Карамзин обвинял советников царя в реформаторском зуде, реформах ради реформ: «Вместо того, чтобы немедленно обращаться к порядку вещей Екатеринина царствования, утвержденному опытом 34 лет и, так сказать, оправданному беспорядками Павлова времени, вместо того, чтобы отменить единственно излишнее, прибрать нужное, одним словом, исправлять по основательному рассмотрению, советники Александровы захотели новостей (новшеств, новаций. — А. М.) в главных способах монаршего действия, оставив без внимания правило мудрых, что всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в не- обходимости»529. Во внутренней политике Карамзин усматривает лишь непродуманные, поспешные, непоследовательные преобразо вания. Главной ошибкой преобразователей он считал бюрократический формализм: «изобретение разных министерств, учреждение Совета и проч.»530. Общая позиция Карамзина отражалась в блестящих афоризмах в духе Э. Бёрка или Ж. де Мест- ра: «К древним государственным зданиям прикасаться опасно; Россия же существует около тысячи лет, и не в образе древней орды, но в виде государства великого. А нам все твердят о новых образованиях, о новых уставах, как будто мы недавно вышли из темных лесов американских! Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой»531. Учреждение министерств вместо коллегий было проведено по иноземным образцам, «согласно с системою правительств иностранных»532. В результате произошло отделение государя от народа, возникло бюрократическое средостение: «министры стали между государем и народом, заслоняя Сенат, отнимая его силу и величие. Выходило, что Россиею управляли министры, т.е. каждый из них по своей части мог творить и разрушать»533. Н. М. Карамзин был недоволен и учреждением Государственного совета. С его точки зрения Совет был излишним органом. Для того, чтобы осуществлять контроль за министерствами, достаточно было бы Сената: «Какая польза унижать Сенат, чтобы возвысить другое правительство?» (Государственный совет. — А. М.). В адрес Государственного совета Карамзин высказывал еще более жесткую критику, нежели в адрес министерств, упрекая его создателей в поспешности создания и схематизме их творения: «Спасительными уставами бывают единственно те, коих давно желают лучшие умы в государстве и которые, так сказать, предчувствуются народом, будучи ближайшим целебным средством на известное зло: учреждение министерств и Совета имело для всех действие внезапности. По крайней мере, авторы долженствовали изъяснить пользу своих новых образований; читаю и вижу одни сухие формы; мне чертят линии для глаз, оставляя мой ум в покое»534. Жесткая критика реформы просвещения свидетельствовала как о компетентности Карамзина, так и о том, что он внутренне готов был занять пост министра просвещения: государь «употребил миллионы для основания университетов, гимназий, школ. К сожалению, видим более убытка для казны, нежели выгод для Отечества. Выписали профессоров, не приготовив учеников; между первыми много достойных людей, но мало полезных; ученики не разумеют иноземных учителей, ибо худо знают язык латинский, и число их так невелико, что профессоры теряют охоту ходить в классы. Вся беда от того, что мы образовали свои университеты по немецким, не рассудив, что здесь иные обстоятельства. У нас нет охотников для высших наук отцы не вдруг еще решатся готовить детей своих для оного. Вместо 60-ти профессоров, приехавших из Германии в Москву и в другие города, я вызвал бы не более 20 и не пожалел бы денег для умножения числа казенных питомцев в гимназиях; скудные родители, отдавая туда сыновей, благословляли бы милость государя, и призренная бедность через 10 или 15 лет произвела бы в России ученое состояние»535. Для университетов просто нет подготовленных учеников: «В Москве с величайшим трудом можно найти учителя для языка русского, а в целом государстве едва ли найдем человек сто, которые совершенно знают правописание, и мы не имеем хорошей грамматики, а в именных указах употребляются слова не в их смысле». Профессура чрезмерно обременена ненужными и лишними обязанностями: «Лучшие профессоры, коих время должно быть посвящено науке, занимаются подрядами свеч и дров для университета! В сей круг хозяйственных забот входит еще содержание ста или более училищ, подведомых университетскому Совету. Сверх того профессоры обязаны ежегодно ездить по губерниям для обозрения школ. Сколько денег и трудов потеряны!»536. «Несчастный» указ 1809 г. об экзаменах для чиновников закрыл дорогу к службе многим способным и требует от чиновников ненужных им знаний. «Доселе в самых просвещенных государствах требовалось от чиновников только необходимого для их службы знания: науки инженерной от инженера, зако новедения от судьи и проч. У нас председатель Гражданской палаты обязан знать Гомера и Феокрита, секретарь сенатский — свойства оксигена и всех газов, вице-губернатор — пифагорову фигуру, надзиратель в доме сумасшедших — римское право, или умрут коллежскими и титулярными советниками. Ни 40-летняя деятельность государственная, ни важные заслуги не освобождают от долга знать вещи совсем для нас чуждые и бесполезные. Никогда любовь к наукам не производила действия столь несогласного с их целию!». Карамзин разумно считал, что «надлежало бы только исполнить указанное в уставе университетском, что впредь молодые люди, вступая в службу, обязаны предъявлять свидетельство о своих знаниях. И, вместо всеобщих знаний, должно от каждого человека требовать единственно нужных для той службы, коей он желает посвятить себя» 537. Представленный в Государственный совет Сперанским проект общего гражданского законодательства (уложения), по утверждению Карамзина, является перифразом французского законодательства, калькой с кодекса Наполеона: «Издаются две книжки под именем проекта Уложения. Что же находим? Перевод Наполеонова кодекса»538. Карамзин в ответ провозглашает: «Законы народа должны быть извлечены из его собственных понятий, нравов, обыкновений, местных обстоятельств»539, «русское право так же имеет свои начала, как и римское; определите их, и вы дадите нам систему законов»540. На последних страницах «Записки» Карамзина излагается его позитивная программа, предлагающая «самые простейшие» средства. Надо уметь подбирать на ответственные места способных людей: «Не формы, а люди важны. Да способствует Бог Александру в счастливом избрании людей! Да будет правило: искать людей!». «Не только в республиках, но и в монархиях кандидаты должны быть назначены единственно по способностям»541. Карамзин предлагает обновить губернатор - ский корпус, усилить власть губернаторов за счет ослабления министерств и Государственного совета, уменьшить количество бюрократов и бюрократических инстанций, действующих независимо от губернаторов. «Россия состоит не из Петербурга и не из Москвы, а из 50 или более частей, называемых губерниями; если там пойдут дела как должно, то министры и Совет могут отдыхать на лаврах; а дела пойдут в России как должно, если вы найдете в России 50 мужей умных, добросовестных, которые ревностно станут блюсти вверенное каждому из них благо полумиллиона россиян, обуздают хищное корыстолюбие нижних чиновников и господ жестоких, восстановят правосудие, успокоят земледельцев, ободрят купечество и промышленность, сохранят пользу казны и народа»542. Н. М. Карамзин, неоднократно намекающий в «Записке» Александру I на его чрезмерную доброту и мягкость, констатирует, что в результате возникло массовое несоблюдение законов: «из важнейших государственных зол нашего времени есть бесстрашие» — «Не боятся государя, не боятся и закона»543. Карамзин советует существенно ужесточить режим управления: «умейте обходиться с людьми»544. «В России государь есть живой закон: добрых милует, злых казнит, и любовь первых приобретается страхом последних»545. Консервативная программа Карамзина предполагала опору самодержца на дворянство и возвышение последнего: «Дворянство есть наследственное; порядок требует, чтобы некоторые люди воспитывались для отправления некоторых должностей и чтобы монарх знал, где ему искать деятельных слуг отечественной пользы. Дворянин навыкает от самой колыбели уважать себя, любить Отечество и государя за выгоды своего рождения, пленяться знатностью — уделом его предков и наградою будущих заслуг его. Сей образ мыслей и чувствований дает ему то благородство духа, которое, сверх иных намерений, было целью при утверждении наследственного дворянства»546. Карамзин настраивал императора на ревизию Табели о рангах, провозглашая принцип: «надлежало бы не дворянству быть по чинам, но чинам по дворянству». Получению дворянского достоинства за выслугу должно было предшествовать его пожалование государем. Еще одной мерой, которая способствовала бы возвышению дворянства, мог стать, по его мнению, «закон, разрешавший принимать дворянина в воинскую службу офицером»547. Вторую по значимости роль в государстве Карамзин отводил духовенству. Он писал: «Не предлагаю восстановить пат- риаршество»548. Но значение духовного сословия необходимо поднять, дав Синоду определенную независимость от светской власти, ограничить его состав архиепископами. Синод должен быть приглашаем к «выслушанию» «новых коренных» законов вместе с Сенатом, чтобы наряду с ним стать их хранилищем. Кроме того, Карамзин требовал в законодательном порядке закрепить обязанность священников заботиться о нравственности прихожан549. Таковы основные положения консервативной программы Карамзина, сформулированные им в «Записке». Некоторые существенные ее моменты — концепцию самодержавия, правовые взгляды, воззрения Карамзина на крестьянский вопрос — мы анализируем в заключительной главе, посвященной взглядам консерваторов. Со слов Карамзина К. С. Сербинович, секретарь историка, записал: «На другой день после чтения (записки. — А. М.) в день отъезда Карамзин с великим удивлением заметил, что Государь был совершенно холоден к нему и, прощаясь со всеми, взглянул на него издали равнодушно». То же засвидетельствовали И. И. Дмитриев, Д. Н. Блудов, П. А. Вяземский550. Это была реакция Александра I на те места «Записки», где критиковались либеральные меры самого Александра. На вопрос Карамзина, заданный Екатерине Павловне о судьбе своей «Записки», великая княгиня ответила: «Записка ваша теперь в хороших руках»551. Линия поведения великой княгини заключалась в том, чтобы и сохранить дружбу с литератором, и уладить его отношения с императором, в противном случае ее политическая репутация была бы подорвана в глазах «консервативной партии». Эта задача была ею с блеском выполнена, тем более что в тот период взгляды императора начали претерпевать эволюцию «вправо». По прошествии пяти лет, в 1816 г., Александр I, по свидетельству Д. Н. Блудова, награждая Карамзина Аннинской лентой, подчеркнул, что делается это не столько за его «Историю», сколько за его «Записку о древней и новой России» 552. Охлаждение между императором и Карамзиным было недолгим. Уже в апреле 1811 г. произошли новые встречи Карамзина с Александром I. 12 апреля он писал брату: «Исполняя волю любезнейшей Великой Княгини, я ездил опять в Тверь, чтобы быть там представленным Государю, который и сам приказал Ивану Ивановичу Дмитриеву написать мне о желании своем видеть меня в этом городе. Осыпанный милостивыми приветствиями Императора, я читал ему некоторые места из моей «Истории». Он был доволен. Четыре раза обедали с ним у Великой Княгини. Он звал меня и жену мою в Петербург и простился с нами особенно в кабинете; даже предлагал нам жить в Аничковом дворце, который отдал Великой Княгине»553. После 1811 г. происходит еще большее сближение великой княгини с Карамзиным, в чем был заинтересован и он сам. В письмах Карамзину Екатерина Павловна часто обращается к историку: «милый учитель», «любимый учитель», подчеркивая тем самым, что разделяет взгляды Карамзина и считает себя его последовательницей. «Записка» сыграла свою политическую роль. «Карамзин не добивался отставки Сперанского, не испытывал лично к нему неприязни, был далек от интриг, сплетаемых вокруг реформатора, «Записку» свою он написал ради блага отечества, — пишет современный автор. — Но не придала ли она «общественному мнению» того критического веса, которого Александр не выдержал? Не был ли прекраснодушный историограф поми мо его воли использован в политической борьбе?»554. По словам Н. К. Шильдера, «Записка» «неизбежным образом навела Александра на размышления, неблагоприятные для деятельности Сперанского»555. В течение длительного времени «Записка» была известна только очень узкому кругу лиц, хотя, несомненно, идеи, которые развивал в ней Карамзин, витали в воздухе. М. П. Погодин писал: «Никто не знал даже о существовании этой «Записки»: самые близкие люди, друзья ничего о ней никогда не слыхали. «Записка» найдена случайно в 1836 году, через долгое время по смерти Карамзина и Императора Александра. Двадцать пять лет она скрывалась под спудом: могло ли это случиться, если бы в «Записке» как-нибудь участвовали многие или, по крайней мере, несколько лиц? Нет, Карамзин следил внимательно за ходом дел, принимал к сведению все московские толки, может быть, в особенности мнения гр. Ростопчина, и все перерабатывал в своем уме, обращал в свою собственность, в свою плоть и кровь»556. Помимо влияния Ф. В. Ростопчина, исследователи также отмечали идейное сходство взглядов Карамзина в «Записке» со взглядами Ж. де Местра и А. С. Шишкова557. Значение «Записки» отнюдь не исчерпывается всем вышеперечисленным. М. В. Довнар-Запольский верно отмечал: «Записка Карамзина во многих отношениях имеет громадное значение. Прежде всего в ней отразились идеи Карамзина и людей его круга — того круга, который стоял на почве национально-консервативной и не вполне разделял крайности реакции. Влияние этой «Записки», несомненно, сказалось на деятельности Александра I: Александр много обдумывал мысли, в ней высказанные, и, сначала будучи недоволен резкостью тона, впоследствии сохранил неизменное благоволение к историографу. Записка Карамзина была политическим завещанием эпохи: император Николай Павлович был, можно сказать, политическим учеником Карамзина, и выдвинутые Запиской Карамзина идеалы самодержавного царства в течение десятилетий проводились в народную жизнь»558. Трактат «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» — один из наиболее глубоких и содержательных документов зародившейся русской консервативной мысли того времени. Можно согласиться с А. Н. Пы- пиным, который отмечал, что Карамзин «высказывается, наконец, весь, потому что «Записка», без сомнения, была одним из наиболее искренних и наименее искусственных и натянутых его сочинений: для изучения его общественных понятий она представляет наиболее характеристические данные»559. По оценке В. М. Боковой, «Записка» явилась наиболее полным выражением политологических воззрений, намеченных в «Историческом похвальном слове Екатерине Второй» и современных ей произведениях, которые отражены в «Истории государства Российского»560. Р. Пайпс же считает, что «Записка» представляет собой «классический манифест русского консерватиз- ма»561. Его оценку разделяет В. А. Китаев: «Записка «О древней и новой России» в ее содержательном целом не может претендовать ни на какое иное определение, кроме манифеста консерватизма»562. Незадолго до начала Отечественной войны 1812 г. в консервативных кругах возникли масонофобские настроения, в целом характерные и для западноевропейской консервативной мысли. В 1805 г. император Александр I учредил секретный комитет, призванный заниматься вопросами внутренней безопасности. Этот секретный комитет был заменен Комитетом охранения общей безопасности, учрежденным 13 января 1807 г. В первом пункте секретного «Положения о Комитете», автором которого был Н. Н. Новосильцев, содержалось совершенно отчетливое указание на источник главной угрозы для империи: «Коварное правительство Франции, достигая всеми средствами пагубной цели своей, повсеместных разрушений и дезорганизации, между прочим, как известно, покровительствует рассеянным во всех землях остаткам тайных обществ под названием Иллюминатов, Мартинистов и других тому подобных и чрез то имеет во всех европейских государствах, исключая тех зловредных людей, которые прямо на сей конец им посылаются и содержатся, и таких еще тайных сообщников, которые, так сказать, побочным образом содействуют Французскому правительству, и посредством коих преуспевает оно в своих злонаме- рениях»563. Таким образом, правительство и большая часть дворянства видели угрозу существующему порядку «в секретных организациях высшего сословия, которые еще Екатерина II подозревала в преступных намерениях и в связях с враждебными силами, и в вере крестьян в то, что Наполеон освободит их»564. Как активный борец с масонством заявил себя Ф. В. Ростопчин. Вообще говоря, поначалу отношения Ростопчина с масонством были неоднозначными. В молодости он короткое время состоял членом масонской ложи, затем порвал с масонством, но поддерживал отношения с Н. И. Новиковым565, переписывался с А. Ф. Лабзиным566. Не исключено, что в обострении отношений между Ростопчиным и масонами немалую роль сыграл вышеописанный донос Голенищева-Кутузова на Карамзина. В 1811 г. Ростопчин подготовил и через великую княгиню Екатерину Павловну передал императору Александру I «Записку о мартинистах». Она призвана была показать сугубую опасность масонства, которое Ростопчин представлял как разрушительную организацию, готовую поддержать Наполеона в случае войны его с Россией. Главой русских масонов Ростопчин называл Сперанского. Политический смысл записки был очевиден. Определенную роль в победе консерваторов над либеральными реформаторами сыграло то обстоятельство, что у последователей Ж. де Местра и «русской партии» были точки соприкосновения и некоторые общие цели. В одном из писем 1810 г. де Местр указывал на свою связь с близкими к иезуитам домами графини Головиной и княгини Голицыной, графом А. К. Разумовским и Ф. В. Ростопчиным567. М. Я. Морошкин отмечал: «Если Ростопчин и партия его видели в Сперанском якобинца, то когорта деместровская смотрела на него, как на иллюмината, проникнутого новым духом, враждебным церкви и престолу»568. Свою оценку Сперанского и его ближайшего сотрудника М. Л. Магницкого де Местр высказал в письме к королю Виктору Эммануилу I 28 августа (9 сентября) 1811 г. Главными обвинениями в адрес Сперанского были «низкое» социальное происхождение, шпионаж в пользу Франции, приверженность к конституции и принадлежность к масонам: «Это человек умный, великий труженик, превосходно владеющий пером; все сии качества совершенно бесспорны. Но он сын священника, что означает здесь принадлежность к последнему классу свободных людей, а именно оттуда и берутся, вполне естественно, внедрители всяких новшеств. Он сопровождал Императора в Эрфурт и там снюхался с Талейраном; кое-кто полагает, что он ведет с ним переписку. Все дела его управления пронизаны новомодными идеями, а паче всего — склонностью к конституционным законам. Он был ревностным покровителем того самого Фесслера, о коем я имел честь писать Вашему Величеству. Должен признаться в крайнем своем недоверии к государственному секретарю. Ваше Величество не должен даже на мгновение сомневаться в существовании весьма влиятельной секты, которая уже давно поклялась низвергнуть все троны и с адской ловкостью использует для сего самих государей»569. Магницкого де Местр обвинил в макиавеллизме: «Магницкий — это фанатик в полном смысле слова, у меня есть веские основания почитать этого человека способным на всё»570. В 1811 г. де Местр направил Александру I разбор лекционного курса Фесслера, который тесно сотрудничал со Сперанским в деле создания суперложи, призванной объединить и унифицировать все направления русского масонства в нужном правительству либеральном духе. Он обвинил религиозного реформатора в разрушении религии, нравственности и государственности. В итоге Александр I приказал выслать Фес- слера и женатого на свояченице Сперанского К. В. Злобина из Петербурга в Вольск571. Это были первые симптомы грядущей опалы либерального реформатора. В литературе имеется версия, что к Сперанскому у великой княгини Екатерины Павловны были старые счеты, причем не только доктринального характера. После низвержения со шведского престола в 1809 г. Густава IV Адольфа шведской прорусской партией был послан в Россию специальный депутат, который вступил в неофициальный контакт со Сперанским и попытался узнать через него, не согласится ли Александр I на занятие шведского престола супругом Екатерины, герцогом Ольденбургским. Для нее возникала возможность стать шведской королевой. Но Сперанский, по причине своей вражды к Екатерине Павловне, не доложил об этом императору, и королем стал французский маршал Бернадот. Реакция честолюбивой великой княгини была предельно резкой. Ф. П. Лубя- новский, служивший в канцелярии принца Ольденбургского, свидетельствовал, что, когда он слушал «решительные, часто нещадные речи Екатерины Павловны», он начинал «в тайне сердца бояться за М. М. Сперанского и за самого себя»572. При подобном раскладе сил и сложившейся международной ситуации Сперанский был обречен. Против него выступили самые разные группировки дворянской политической и интеллектуальной элиты, в том числе вдовствующая императрица Мария Фёдоровна и великая княгиня Екатерина Павловна, Карамзин, Ростопчин, де Местр и др. Крупнейшей политической победой различных группировок «консервативной партии» стал разгром «французской партии» в марте 1812 г. — опала Сперанского. Участь его разделили его ближайшие сотрудники — М. Л. Магницкий, флигель- адъютант А. В. Воейков, управлявший канцелярией военного министра Барклая де Толли, и Д. Н. Бологовский, в свое время участник заговора против Павла I. Н. К. Шильдер следующим образом описывает то, как восприняла консервативная часть русского общества опалу Спе ранского: ее «торжествовали как первую победу над французами. Таким образом, предначертанная цель была вполне достигнута и сопровождалась замечательным успехом; дух патриотизма и приверженности к правительству был пробужден и укреплен во всех сословиях, подготовляя ведение национальной войны, в которой видели спасение России»573. Падение Сперанского резко усилило позиции консерваторов. 13 февраля 1812 г. Н. А. Толстой сделал предложение де Местру редактировать все официальные документы, публикуемые от царского имени. 25 февраля Толстой передал 20 тысяч рублей от имени императора на необходимые расходы «для подготовки и проведения своих замыслов». 5 марта канцлер Н. П. Румянцев объявил де Местру, что император имеет на него виды в предстоящей войне, что он хотел бы его пригласить на русскую службу и что он согласен послать фельдъегеря за его семьей. Вечером того же дня де Местр был на квартире у Толстого и имел с ним разговор о предстоящей войне и вопросах командования. Во время разговора в квартире тайно присутствовал царь. В конце беседы он заменил Толстого и переговорил с де Местром об его предстоящей редакторской работе. 17 марта де Местр объявил Румянцеву о том, что он не покинет службу сардинского короля, однако не отказывается от исполнения поручений императора. В тот же день последовала давно решенная ссылка Сперанского574. Поскольку де Местр отказался перейти на русскую службу, заявив Александру I, что долг перед сардинским королем не позволяет ему дать «подписку о неразглашении» той секретной информации, которую может принести ему новое положение, это привело, в конце концов, к охлаждению Александра I к сардинскому посланнику. Фавор в статусе личного секретаря государя не продлился и четырех месяцев575. Политическая роль де Местра в России была к тому времени в основном сыграна. 9 апреля 1812 г. произошло назначение А. С. Шишкова государственным секретарем, а 29 мая 1812 г. другой лидер «русской партии», Ф. В. Ростопчин, был произведен в генералы от инфантерии и вслед за тем состоялось его назначение московским генерал-губернатором. Ему был также дарован титул Московского главнокомандующего. На него, наряду со всем прочим, возлагалась задача возбудить в Москве перед войной патриотические настроения: «действовать на умы народа, возбуждать в нем негодование и подготовлять его ко всем жертвам для спасения отечества»576. 14 июня 1812 г. вступил в управление военными делами А. А. Аракчеев. Ранее, в 1810 г., был назначен министром юстиции И. И. Дмитриев, друг Карамзина, разделявший его политические убеждения. К концу первого десятилетия XIX в. консерваторы постепенно приобрели политический вес и авторитет. Возвышением вышеперечисленных фигур и отставкой Сперанского дело не ограничилось. Началась частичная реализация политической программы русских консерваторов в сфере образования. 25 мая 1811 г. был издан указ «О частных пансионах», в котором заявлялось, что «дворянство, подпора государства, возрастает нередко под надзором людей, одною собственною корыстию занятых, презирающих все отечественное, не имеющих ни чистых правил нравственности, ни познаний» и «следуя дворянству, и другие состояния готовят медленную пагубу обществу воспитанием детей своих в руках иностранцев». Указ предписывал директорам училищ испытывать нравственные качества содержателей пансионов и требовать от них и учителей знания русского языка. Преподавание должно было вестись исключительно на русском языке577. В начале 1812 г. вышло «Мнение министра народного просвещения относительно домашних иностранных учителей», т.е. распоряжение о том, что учите- лям-иностранцам нужно было теперь получать в российских начальных училищах письменные свидетельства о своих способностях и знаниях578. Это была бесспорная победа идей русских консерваторов. Немалый вклад в нее внес, впрочем, и сардинец Ж. де Местр, который призывал «подвергать самому тщательному досмотру иностранцев (особенно немцев и вообще протестантов), прибывающих в эту страну для обучения молодежи, независимо от того, что они собираются преподавать, и считать почти несомненным, что из ста человек такого толка по меньшей мере в девяноста девяти случаях государство совершает для себя пагубное приобретение, потому что всякий, у кого есть семья, собственность, устоявшийся склад характера и определенная репутация, не поедет в чужую страну, а останется у себя дома»579. Таким образом, в рассматриваемый период в результате массового распространения национально-патриотических настроений, вызванного наполеоновской агрессией, произошло резкое усиление политических позиций консерваторов в связи с нарастанием угрозы войны и падением М. М. Сперанского.