Г л а в а 2 ЗАРОЖДЕНИЕ РУССКОГО КОНСЕРВАТИЗМА (1801-1807 гг.)

В период своего становления русский консерватизм был явлением родственным западноевропейскому консерватизму, возникшему прежде всего в качестве идейнополитической реакции на идеологию Просвещения и Великой французской революции, однако имел при этом вполне оригинальные черты.

В силу исторических особенностей русские традиционалисты и консерваторы первоначально реагировали не столько на эксцессы французской революции (в консервативном дискурсе ламентации по поводу кровавого террора и разрушения тронов и алтарей занимают сравнительно немного места), сколько на реформы Петра Великого и вызванные ими модер- низационные процессы170. Под модернизацией следует в данном случае понимать одновременные изменения в ключевых сферах жизни человека и общества — переход от аграрного традиционного общества к современному индустриальному, урбанизацию, маргинализацию роли религии, рационализацию человеческого мышления и деятельности, демократизацию и уменьшение социальных различий, усиливающуюся индивидуализацию171. Одним из условий возникновения русского консерватизма была европеизация части российской элиты, впитавшей и критически переосмыслившей идеи Просвещения (Т. Еге- рева, специально исследовавшая эту проблему, отмечает, что русские консерваторы «по характеру и направленности своего европеизированного образования были детьми века Просвеще- ния»172), получившей интеллектуальное и нравственное развитие в западноевропейских университетах, в масонских ложах, хорошо знакомой с работами Вольтера, Монтескьё, Ж.-Ж. Руссо, И. Г. Гердера и др. Следует отметить также непосредственное влияние на складывание русского консерватизма прежде всего французских роялистов, главным образом Ж. де Местра. Без наличия этого тонкого слоя европейски образованной элиты возникновение русского консерватизма было бы невозможно или же проходило бы в других формах. Этот слой возник в России во второй половине XVIII в.

после принятия манифеста «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству» 18 февраля 1762 г., по которому русские дворяне освобождались от обязательной гражданской и военной службы, а состоявшие на государственной службе могли выходить в отставку. При этом манифест предоставил дворянам больше возможностей не только для занятий своим хозяйством, но и для занятий интеллектуальной деятельностью, что привело к возникновению интеллектуальной элиты. В конце XVIII — начале XIX в. в русском образованном слое явно доминировали идеи либерализма, консерваторов и радикалов было сравнительно немного. Слой этот был исключительно дворянский, разночинцы начинают инкорпорироваться в интеллектуальную элиту позже, начиная со второй четверти XIX в. В Российской империи консерватизм в период возникновения в самом общем виде представлял собой реакцию на радикальную вестернизацию, проявлениями и главными символами которой в XVIII — начале XIX вв. стали реформы Петра I, либерализм Александра I, вызвавший противодействие со стороны консервативно настроенного дворянства, проекты преобразований, связанные с именем М. М. Сперанского, галломания русского дворянства, наполеоновская агрессия против Российской империи, Тильзитский мир 1807 г., Отечественная война 1812 г., а также послевоенная политика создания экуменического евангельского государства, приведшая к понижению статуса православной церкви как государственной. Эти явления и события воспринимались русскими консерваторами как угроза, ведущая (как это воспринималось в традиционалист- ско- консервативном дискурсе) к разрушению всех коренных устоев традиционного общества: самодержавной власти, православной церкви и религии вообще, языка, патриархального быта, национальных традиций, сословных перегородок и т.д. Угрозы и вызовы существующему порядку вещей неоднократно бывали и раньше. Однако они не подрывали основополагающие принципы монархической власти, религии, культурноязыковой идентичности. К концу XVIII в. ситуация резко изменилась.

Процессы вестернизации, разрушающие самые основы существования и деятельности базовых общественных институтов и установлений традиционного социума, носили всеобъемлющий характер. Соответственно, беспрецедентность вызова порождала ответную консервативную реакцию, призванную защитить основополагающие традиционные ценности. Ранние русские консерваторы разделяли те основные ценности, которые были характерны и для их западноевропейских единомышленников, вроде Ж. де Местра, Л. де Бональда, А. Мюллера и Ф. фон Баадера, ставивших своей целью защиту и актуализацию позитивных традиций и ценностей идеализированного традиционного общества. Русский консерватизм типологически близок западноевропейскому, поскольку обладал теми же основными чертами, такими как традиционализм, неравенство как естественное состояние общества, самобытность, патриотизм и т.д. В то же время идейное влияние западноевропейских мыслителей-консерваторов на русских единомышленников было сравнительно невелико, скорее следует говорить о том, что возникновение русского консерватизма проходило параллельно с западноевропейским и под влиянием сходных факторов. История становления русского консерватизма однозначно свидетельствует о зависимости этого феномена от исторического, географического и национального контекста. Содержание консервативной идеологии на практике оказалось довольно плюралистичным и конфликтным. Консерватизм не являлся универсальной идейной системой с четко очерченной системой взглядов. Однако в русском консерватизме четко прослеживается магистральное направление, которое возникло и оформилось под воздействием нескольких основных факторов русской истории. В первую очередь, речь идет о влиянии православной религии на все стороны общественной жизни — от быта до политики. Огромную роль также играл идеал мощного централизованного иерархического государства, который исторически сформировался в национальном сознании в силу больших пространств и военных угроз со стороны Запада и Востока, необходимости вести оборонительные войны, требующие колоссального народного напряжения и сплоченности.

Наконец, большую роль в формировании русского консерватизма сыграло сознательное неприятие определенных западноевропейских политических и культурно-религиозных традиций: конституционализма, парламентаризма, республиканизма, реформаторских религиозных течений, разрушительных для церковной ортодоксии. Впрочем, далеко не все течения русского консерватизма носили антизападнический характер, однако они никогда не были господствующими даже в самой консервативной среде. Главным течением в русском консерватизме изначально было то, для которого приоритетными ценностями выступали православие, сильное централизованное государство, русский национализм. Наиболее развитые, классические формы русского дореволюционного консерватизма в целом являлись своего рода теоретически развернутым обоснованием формулы «православие — самодержавие — народность». Всякая серьезная русская консервативная рефлексия неизбежно затрагивала, обосновывала те или иные члены указанной триады (или отталкивалась от них). С нашей точки зрения, это обстоятельство позволяет оценивать то или иное течение в русском консерватизме, в том числе и первой четверти XIX в., по тому, как трактовались члены триады, каково было отношение к ним во взглядах представителей соответствующего течения. Анализ более зрелого явления, знание о нем может многое прояснить в этом явлении на стадии его зарождения и становления. Исторически первыми возникли течения светского консерватизма, поначалу мало связанные с православной церковью, ставящие своей целью борьбу с галломанией и отстаивание устоев традиционного общества, таких как самодержавие, крепостное право, сословные привилегии и т.д.173 Воззрения консерваторов охватывали широкий спектр общественно значимых вопросов: о национальном образовании, характере подлинно-самодержавной власти, отношениях церкви и государства, вопросах цензуры, «русском праве», самобытной национальной культуре, опирающейся прежде всего на определенные языковые традиции, исторической судьбе России, русском национальном характере, сословном вопросе, университетской политике, вопросах внешней политики и т.д.

Консерваторы старались исключить из преподавания в русских университетах рационалистическую философию и естественное право — как дисциплины, подрывающие основы самодержавной власти и православной веры, превратили идею сочетания истин веры с истинами науки в государственную политику, попутно решив по-своему проблему воспитания в национальном духе. Именно этот круг проблем, разумеется, в модифицированном виде, стал основой так называемой «русской идеи»174. Констатируя, что русский консерватизм имел свою предысторию, мы, однако, не освещаем ее подробно по следующим причинам. Во-первых, применительно к этому периоду можно говорить лишь о наличии традиционалистских воззрений в дворянской среде; во-вторых, в конце екатерининского царствования и в павловское царствование отсутствовала минимальная свобода выражения идей, необходимая, с нашей точки зрения, для того, чтобы консерватизм начал оформляться как влиятельное идейное течение, хотя, несомненно, во многом павловский режим был реакцией на французскую революцию и либеральные преобразования Екатерины. С приходом гласности в начале царствования Александра I основное условие, необходимое для публичного выражения взглядов консерваторов, наконец, появилось. «Катализаторами» также явились либеральные меры начального периода царствования Александра I, вызывавшие противодействие со стороны консерваторов, и нарастающая угроза агрессии наполеоновской Франции, которая воспринималась как носительница революции с явно выраженной западноевропейской родословной, и, в особенности, галломания русского высшего общества. Лишь в совокупности все эти причины вызвали появление на свет русского консерватизма175. Разумеется, имело место прямое и косвенное влияние западноевропейской консервативной мысли. Консерваторы отнеслись к либеральным преобразованиям Александра I отрицательно. Впрочем, эта неприязнь не вылилась в сколько-нибудь серьезное противодействие реформаторским начинаниям, «отложившись» преимущественно в язвительные отзывы и беззубые записки по поводу тех или иных начинаний или лиц.

В своих воспоминаниях А. С. Шишков противопоставлял молодых реформаторов екатерининским вельможам, которые «должны были умолкнуть и уступить новому образу мыслей, новым понятиям, возникшим из хаоса чудовищной французской революции. Молодые наперсники Александровы, напыщенные самолюбием, не имея ни опытности, ни познаний, стали все прежние в России постановления, законы и обряды порицать, называть устарелыми и невежественными. Имена вольности и равенства, приемлемые в превратном и уродливом смысле, начали твориться пред младым царем»176. Особую неприязнь вызывала у консерваторов деятельность Негласного комитета, который сам Александр I полушутя-полусерьезно называл именем карательного органа якобинской диктатуры — «Комитет общественного спасения». Политическое противостояние консерваторов либеральным проектам Александра I и Негласного комитета достаточно подробно описано в исторической литературе177, поэтому ограничимся изложением этого сюжета лишь в той степени, в какой он способствует раскрытию темы нашего исследования. Одной из первых мер, встреченных консерваторами скептически, было введение министерской системы. Это был результат компромиссной политики Александра I, который стремился удовлетворить притязания как «молодых друзей», так и «старых служивцев», т.е. тех, кто заслужил свои высокие посты при Екатерине II. А. С. Шишков о введении министерств писал: «Признаюсь, что сия перемена, разрушавшая постановление Петра Великого и Екатерины Второй, крепко меня опечалила: казалось мне, что многое после сего не устоит на своем месте и что новый порядок и новое преобразование вещей едва ли поведут нас по лучшему пути, нежели тот, который проложен был толь мудрыми монархами»178. С. Н. Глинка в «Историческом взгляде на общества европейские и на судьбу моего Отечества», кажется, одним из первых заговорил о бюрократическом средостении между монархом и народом именно в связи с созданием министерств: «Учреждение министерства безответственного поселило в России гидру олигархического правления; она заслонила престол от народа новыми властелинами, из коих каждый сделался в полном смысле властелином»179. Однако следует признать, что отнюдь не министерская реформа в наибольшей мере раздражала консерваторов. В начале XIX в. значимой проблемой для русского образованного общества, если судить по источникам, были споры вокруг проблемы влияния французской культуры на русское дворянское общество, когда многие ее аспекты воспринимались и заимствовались предельно некритически. Эти споры способствовали «кристаллизации» консервативного направления. Исследователи отмечали, что галломания зародилась в царствование императрицы Елизаветы и особенно усилилась в результате наплыва французских эмигрантов при Екатерине II и Павле I, которые часто становились воспитателями русских дворянских юношей. Как отмечал А. Д. Галахов, этот «неразумный обычай» объяснялся историческими обстоятельствами, среди которых он называл необразованность дворянства, пристрастие к французскому языку высшего общества и отсутствие собственных педагогических учреждений, в которых бы готовились русские преподаватели и воспитатели. Примеру высшего обшества последовало «сначала зажиточное дворянство, а за ним потянулась «мелкая сошка», желавшая жить как знатные господа»180. А. Д. Галахов подчеркивал особую роль частных пансионов, создаваемых иностранцами, поскольку в них французское влияние проявлялось «еще более интенсивно», чем в государственных учреждениях181. В пансионах добивались только настоящего французского выговора. Галахов писал: «Сатире и комедии легко было собирать обильную поживу с галломании. Сколько встречалось таких господ, и молодых и не молодых, которые не умели похристосоваться на родном языке! Существовали даже градоначальники, затруднявшиеся в объяснениях с подчиненными, которые не говорили по-французски»182. Отечественный историк, которого традиционно относят к «консервативно-охранительному лагерю», Н. Ф. Дубровин описывал плохое знание русского языка дворянами как следствие галломании: «Высшее общество, воспитанное на иностранной выдержке, говорило по-русски более самоучкою и знало его понаслышке; красоту и силу природного языка изучали у псарей, лакеев, кучеров, и надо отдать справедливость, что изученное таким путем красноречие знали в совершенстве»183. Забвением языка дело не ограничивалось. С точки зрения Дубровина, галломания вела к распаду семейных связей и традиций: иностранные гувернеры и гувернантки делались «повелителями в семействе и тиранами детей, которые не смели жаловаться на дурное с ними обращение, не проговориться о пороках и дурном поведении своих наставников и наставниц. С другой стороны, воспитатели прикрывали пороки своих воспитанников, а очарованные родители только и твердили детям, что они во всем должны брать пример с французского экземпляра, и что всё, чему он их научит, хорошо и сущая истина. Таким образом, сложив с себя добровольно родительскую власть и отрекшись от воспитания своих детей, отцы и матери отдали их на произвол пришельцев, которые не стыдясь печатали в газетах объявления, что будут учить нас любви к отечеству, приверженности к вере и государю. Вместо этого они поселяли в семье полнейший разлад: внушали детям неуважение к родителям и, если не презрение, то полное равнодушие ко всему русскому и сочувствие ко всему иностранному»184. Одним из последствий иностранного воспитания, согласно Дубровину, стало нравственное разложение русской дворянской молодежи: «Беглые и наглые француженки открыли в этих вертепах постыдный торг честью русских женщин и русских девушек. Сколько сгубили тогда детей: в десять—двенадцать лет мальчики пили мертвую чашу и знали все проделки разврата»185. В итоге в русской жизни появились доселе неслыханные новшества: «тайные развратные общества: в Москве — клуб адамистов, а в Петербурге — общество свиней»186. Подобная точка зрения подтверждается достаточно многочисленными высказываниями современников. А. М. Тургенев писал: «Как пчелы налетают на дерево и облепляют все его ветви, так эмигранты набежали в Россию, набежали, нанесли и водворили у нас тысячи дотоле незнаемых нами предрассудков, разврата, бездельничества — словом, всего, что было скверного, гнусного и преступного во Франции»187. А. Д. Галахов, одним из первых проанализировавший феномен галломании, отмечал, что в консервативном дискурсе воспитание, осуществляемое иностранцами, воспринималось как орудие европейской политики для достижения «коварных, антирусских целей»188. Галломания представлялась консерваторам тем идейным злом, в котором оказались как бы сфокусированы все угрозы, которые несли с собой Великая французская революция и наполеоновская агрессия. Более того, французское влияние порой рассматривалось как источник буквально всех бед России. К примеру, в письме к императору, датированном 1804 г., М. И. Антоновский (1759—1816) утверждал: «Растление честнейших нравов, повреждение добрейших обычаев, развращение верховного начальства, ужаснейшая дороговизна в России, в сем обильнейшем во всех естественных произведениях самостоятельном государстве суть отпрыски скрытнейшего оных франков коварства, козней, крамол, устремленных от них к явному падению величества России, а с тем и к покорению ее игу своему, подобно недавно случившимся и продолжающимся в Европе от сих, по изречению великого Суворова, ветреных, сумасбродных, безбожных французишков»189. Точка зрения консерваторов на галломанию как однозначно негативное явление вызывала критику со стороны либерально настроенных историков и публицистов второй половины XIX в., в частности А. Н. Пыпина, который считал галломанию явлением, имеющим прогрессивные черты, а ее бесспорно негативные стороны объяснял крепостничеством, отсталостью и невежеством русского общества. «Печальная необходимость — отсутствие порядочных средств воспитания, — писал он, — делала то, что очень большая доля воспитания в среднем и высшем дворянском кругу принадлежала иностранцам, преимущественно французам, отчасти немцам. В числе их были люди разного сорта, но, между прочим, было много людей действительно образованных и с полным сочувствием к просвещению и человечности других средств воспитания сама тогдашняя русская жизнь не давала». Пыпин заявлял, что «французское воспитание не мешало воспитанникам оставаться русскими во всех своих нравах и помышлениях, или вырабатываться в хороших людей и горячих патриотов. То дурное, что так легко и дешево было сваливать на французское воспитание, гораз до больше происходило не от одного французского гувернера, а от целого склада жизни, еще преисполненной крепостным варварством и старинным невежеством»190. При таком подходе те, кто выступал против галломании, трактовались Пыпиным как гонители просвещения и защитники крепостнических порядков: «Обличение галломании, как обличение «нового слога», превратилось в преследование вольнодумства, представляющее чрезвычайно много сходства с травлей «интеллигенции» в недавнее время: даже люди, по-видимому честные, вопияли о воображаемых опасностях от вольнодумства, жаловались, что мы забываем добрые русские нравы и почтенную старину, и считали наших вольнодумцев настоящими агентами и союзниками революции»191. В противоположность А. Н. Пыпину, академик Н. С. Ти- хонравов, оценивая литературную борьбу русских консерваторов против галломании, утверждал, что они «сражались не с призраками, но с существенными недостатками и вредными сторонами современности. Тогда такие нападки были, может быть, нужны более, чем когда-нибудь»192. Вряд ли мог бы согласиться с Пыпиным и деятель с вполне либеральной репутацией — П. А. Вяземский: «Дух чужеземства мог быть тогда в самом деле опасен. Нужно было противодействовать ему всеми силами и средствами. В таких обстоятельствах даже излишества и крайность убеждений были у места. Укорительные слова: галломания, французолюбцы, бывшие тогда в употреблении, имели полное значение. Ими стреляли не на воздух, а в прямую цель. Надлежало драться не только на полях битвы, но и воевать против нравов, предубеждений, малодушных привычек. Европа онаполеонилась. России, прижатой к своим степям, предлежал вопрос: быть или не быть, то есть следовать за общим потоком и поглотиться в нем, или упорствовать до смерти или до победы?»193. Галломания была неприемлемым явлением почти для всех консерваторов того времени. Немалую роль на начальном этапе складывания консервативной оппозиции либеральным мерам Александра I сыграл Гаврила Романович Державин (1743—1816). Выходец из мелкопоместной дворянской семьи, имевшей примесь татарской крови, Державин после длительных усилий (не будучи родовитым и не имея покровителей, он в течение десяти лет дожидался первого офицерского чина) к концу царствования Екатерины становится видным государственным деятелем: в 1791 г. он был назначен статс-секретарем Екатерины II, в 1783 г. — сенатором. В еще большей степени Державин усилил свои политические позиции в кратковременное царствование Павла I, занимая, наряду с некоторыми другими, посты президента Ком- мерц-коллегии, государственного казначея и члена Совета при Высочайшем дворе. После убийства Павла I Державин потребовал расследования обстоятельств его смерти. Более того, он, по словам Н. К. Шильдера, «принадлежал к числу лиц, сильно предубежденных против нового порядка; он открыто восставал против «коверкания» всех начинаний императора Павла»194. Это едва не стоило ему государственной карьеры. Сам Державин заявлял, что ряд видных сановников, к которым он относил генерал-прокурора А. А. Беклешова, первого статс-секретаря Д. П. Трощинского и графа А. Р. Воронцова, «обладали императором по их воле» и «ворочали государством»195. Именно по их вине «доведено было государство до близкой в 1812 году погибели. Началось неуважение законов и самые беспорядки в Сенате; охуждая правление императора Павла, зачали без разбора, так сказать, всё коверкать, что им не сделано»196. В 1801 г. Державин временно был уволен от всех должностей, ему был оставлен лишь пост сенатора, однако при этом он выполнял некоторые важные поручения Александра I. Державин был одним из тех, кто призывал императора вернуться к временам Екатерины и выполнить обещание, данное при восшествии на престол197. Результатом подобного давления на царя стал указ от 5 июня 1801 г., который предписывал Сенату подать мнение об определении его прав и обязанностей. В числе представленных мнений было и «Мнение о правах, преимуществах и существенной должности Сената Г. Р. Державина» (1801). Державин заявлял, что к началу XIX в. Сенат потерял значение как главный орган государственного управления, и поэтому его необходимо реформировать «для восстановления силы и существенной должности сего правительства»198. Он считал необходимым сохранить полномочия императора и ослабить его министров, подчинив их Сенату. Говоря о политическом устройстве государства, Державин заявлял, что «управлять Россиею при ее пространстве, разных народах в ней обитающих, никто не может быть лучше как царь самодержавный, но царствующий по законам»199. Центральной идеей проекта Державина была передача Сенату «законодательной власти». При этом право законодательной инициативы оставалось за императором. Сенат Державин предлагал сделать выборным органом. Все законопроекты должны проходить через Сенат, все назначения должностных лиц должны проводиться через него же. Сенаторы наделялись правами генерал-прокурора для наблюдения за вверенной губернией, т.е. должны были осуществлять контроль за системой исполнительной власти в стране. Сенат каждый год должен проверять отчеты государственного казначея. Все эти меры заставили бы монарха действовать в рамках законов. Казалось бы, Державин предлагал меры, которые могли бы быть интерпретированы как либеральные. На деле же они предлагались им как раз для ограничения реформаторских устремлений «молодых друзей» Александра I. Таким образом Державин пытался поставить их под контроль консервативно настроенной аристократии, добиться большей власти для Сената, но отнюдь не с целью ограничить власть монарха200. Он хотел быть уверенным в том, что император не будет изолирован от умонастроений благородного сословия его либеральными фаворитами и министрами. Инициатива Державина имела исключительный в истории раннего русского консерватизма характер, поскольку для рус ских консерваторов даже более позднего времени идея ограничения власти самодержца во имя сохранения самодержавия была категорически неприемлема. Представляется, что специфика позиции Державина была обусловлена тем, что он одинаково неприязненно относился как к либералам и членам Негласного комитета, так и к старым екатерининским «служив- цам». В его глазах это была единая «партия, хотевшая ослабить власть самодержавного императора и привесть ее к министерствам и Сенату»201. Он считал, что члены Негласного комитета «были набиты конституционным французским и польским ду- хом»202. Таким образом, Державин поставил себя вне наиболее влиятельных группировок, его положение во власти целиком определялось отношением к нему императора. В сентябре 1802 г. Державина назначают министром юстиции и генерал-прокурором. На этих постах он становится одним из ярких выразителей и генераторов консервативно-националистических настроений. Первым серьезным конфликтом Державина со значительной частью министров и членов Сената стало дело графа польского происхождения С. О. Потоцкого. Формально речь шла о сроках военной службы дворянства. Военный министр С. К. Вяз- митинов обратил внимание Александра I на то, что многие унтер-офицеры из дворян, и особенно польского происхождения, поступая на военную службу, сразу же подают в отставку. 5 декабря 1802 г. вышел указ, в котором предписывалось дворян, которые не дослужили до обер-офицерского чина, увольнять не ранее чем через 12 лет службы. Однако спустя несколько дней после его выхода член Сената Потоцкий заявил, что этот указ унижает русское дворянство и предложил Сенату воспользоваться дарованным Александром I правом входить к императору с представлением в случае, когда какой-либо указ окажется сопряженным «с великими неудобствами в исполнении». Сенат принял сторону Потоцкого. Против этого резко выступил Державин, который даже заболел «от чрезвычайной чувствительности и потрясения всех нерв, — что российский Сенат не токмо позволял унижать себя пришельцу и врагу отечества, но еще, защищая его, идет против Государя и тем самым кладет на чальное основание несчастию государства, допуская засевать семя мятежей или революций, подобно французской»203. Потоцкий с точки зрения Державина представлял интересы поляков, которые замышляли «расстроить нашу военную силу, дабы, изнежив дворянство, сделать его неспособным к военной службе, следовательно, к защите отечества»204. Дворянское общество отнеслось к позиции Державина резко отрицательно: «Знатное и, можно сказать, глупое дворянство приняло его (мнение Потоцкого. — А. М.) с восхищением, так что в многолюдных собраниях клали его на голову и пили за здоровье графа Потоцкого, почитая его покровителем российского дворянства и защитником от угнетения; а глупейшие или подлейшие души не устыдились бюсты Державина и Вяз- митинова яко злодеев выставить на перекрестках, замарав их дерьмом для поругания, не проникая в то, что попущением молодого дворянства в праздность, негу и своевольство без службы подкапывались враги отечества под главную защиту госу- дарства»205. Александр I в конечном счете принял точку зрения Державина. Еще одним конфликтом, связанным с польским вопросом, стало столкновение Державина с В. П. Кочубеем, министром внутренних дел, который выступил с предложением позволить иезуитам распространять католичество на территории Российской империи, в частности, вести миссионерскую деятельность среди мусульманских и языческих народов Сибири, Астраханской и Оренбургской губерний. Державин возражал: достаточно «терпимости вер», которая и так имеется, а делать католическую веру господствующею «неприлично достоинству Империи», поскольку это «может потрясти дух народа и произвести со временем мятежи и возмущения, каковы были во Франции и в Немецкой земле». Державин предлагал «приложить старание о посылке миссионеров к иноверным идолопоклонническим и магометанским народам, дабы их привесть в религию Греческого исповедания, как делал царь Иван Васильевич, и приучить их к хлебопашеству и прочим обычаям и нравам коренных русских подданных, что бы умножило силу и твердость Империи»206. В итоге инициатива Кочубея была отклонена императором. Одной из проблем, которая стала остро осознаваться с начала царствования Александра I, был еврейский вопрос, затрагивавший интересы части еврейства, проживавшей на территориях, вошедших в состав Российской империи после разделов Польши. Державин принял активное участие в попытках его разрешения, причем его позиция имела ярко националистическую и консервативную окраску. Еще при Павле I в 1800 г. он был командирован в Белоруссию для того, чтобы, с одной стороны, принять меры против голода, а с другой — изучить еврейский вопрос на месте. По итогам поездки Державиным была составлена записка «Мнение сенатора Державина об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов евреев, о их преобразовании и прочем»207. В ней Державин изображал евреев главными виновниками бедственного положения белорусских крестьян. Он предлагал изгнать их из деревень, запретить заниматься продажей зерна, винокурением и брать помещичьи имения в аренду. В тяжелом экономическом положении крестьян виноваты были, с его точки зрения, не только евреи, но и помещики, которые недостаточно заботились о благосостоянии своих крестьян. Державин по разным причинам игнорировал то обстоятельство, что и евреи, и помещики действовали так, как вынуждала их к этому сложившаяся система социально-экономических отношений, при которой помещикам было выгодно отдавать свои деревни в аренду или же свою монополию на винокурение на откуп евреям. Г. Р. Державин давал резко отрицательную оценку еврейской культуре и обычаям, системе религиозного еврейского образования, воспитывающего негативное отношение к христианству, внутренней общинной организации еврейской общины. Он писал в записке, что раввины, «наполняясь исступлением древних их талмудов», поощряют «к одним пустым обрядам и ненависти к другим народам», что между евреями и другими народами «возвысилась и утвердилась неразрушимая сте на, которая, окружая их мраком, содержит в твердом единстве и отделении от всех обитающих с ними», что евреи «почитают себя единственно истинными богочтителями, а о всех других неединоверных с ними думают уничижительно, признавая их за язычников и идолопоклонников. Себя они чтут пред всеми другими превосходнейшими»208. Говорилось в записке Державина и о «христианских кровопролитиях», т.е. мифических ритуальных убийствах христиан евреями, которые, впрочем, он считал делом рук «некоторых их фанатиков»209. Основной вывод Державина заключался в том, что российское еврейство следует полностью ассимилировать. Для этого им предлагался ряд мер, осуществлять которые должен назначенный императором «протектор», долженствующий представлять интересы еврейской общины перед императором и в Сенате. Прежде всего, следовало уничтожить кагальную организацию, чтобы у еврейской общины не было возможности сопротивляться намечаемым реформам. Кагалы в изображении Державина были «судилища, или места правления, составленные из избраннейших их старейших, или раввинов», в которых «определяются и совершаются все их духовные и гражданские дела», в том числе сбор с народа денег «не токмо для государственных податей, но и для общественных их нужд»210, при этом старшины кагала держат общину в суеверном страхе, обладая правом отлучения от общины, и эксплуатируют ее при помощи многочисленных произвольно налагаемых налогов. Словом, «кагалы — опасный status in statu, которых благоустроенное политическое тело терпеть не долженствует»211, поскольку кагал препятствует всем попыткам сделать из евреев «добрых подданных». Державин предлагал провести перепись, после которой евреи должны быть поделены на четыре сословия: купцы, городовые мещане, сельские мещане и свободные поселяне. Все желающие евреи могли покинуть Российскую империю, но только после выплаты большого налога. Значительная часть еврейства должна войти в класс сельских мещан или свободных по селян, основным занятием этого сословия должно стать скотоводство и землепашество, оно наравне с крестьянством должно платить подушную подать. Контакты между христианским и еврейским населением должны быть максимально ограниченными: евреи должны были проживать на отдельных от христиан улицах. При этом государство и владельцы земель, на которых должны проживать евреи, обязывались гарантировать им статус свободных людей. Большая же часть евреев должна переселиться в качестве свободных поселян для колонизации Новороссии. Средства на эти мероприятия должны быть получены от конфискации имущества тех евреев, которые нажили его на производстве и продаже спиртного. Всех нуждающихся евреев до окончания переселения предполагалось высылать на трёпку льна и пеньки в селениях и на рытье каналов. Далее Державин предлагал меры, ставящие своей целью изменить мировоззрение, обычаи и традиции еврейства, прежде всего через приобщение евреев к христианской культуре через изменение в системе еврейского образования, для чего ей необходимо было придать светский характер. Кроме того, им планировалось введение жесткой цензуры на иудейские религиозные книги. Евреи, по его замыслу, даже должны изменить внешний облик и перестать носить национальную одежду, за исключением духовных лиц. Разумеется, должны быть уничтожены права евреев на занятия виноторговлей и арендаторством. Ассимиляционный проект Державина опирался на проекты еврейской реформы, ранее выдвигавшиеся представителями польского еврейского сообщества И. Франка и Н. Х. Ноткина. Записка Державина была передана по распоряжению Павла I на рассмотрение Сената, а в конце 1802 г. был учрежден для рассмотрения еврейского вопроса особый комитет, куда вошли граф В. Зубов, сенатор С. О. Потоцкий, товарищ министра иностранных дел А. Е. Чарторыйский, министр внутренних дел В. П. Кочубей и Державин. Реакция еврейской общины на начало деятельности комитета была чрезвычайно острой. В своих записках Державин утверждал: «Гурко, белорусский помещик, доставил Державину перехваченное им от кого-то в Белоруссии письмо, писанное от одного еврея к поверенному их в Петербург, в котором сказано, что они на Державина, яко на го нителя, по всем кагалам в свете наложили херим, или проклятие, что они собрали на подарки по сему делу 1 000 000 и послали в Петербург и просят приложить всевозможное старание о смене генерал-прокурора Державина, а ежели того не- можно, то хотя посягнуть на его жизнь, на что и полагают сроку до трех лет, а между тем убеждают его, чтобы, сколько можно, продолжить дело, ибо при Державине не чают, чтоб в пользу их разрешено было»212. По словам Державина, ему попытались дать взятку через Н. Х. Ноткина, который «пришел в один день к нему и под видом доброжелательства, что ему одному, Державину, не перемочь всех его товарищей, которые все на стороне еврейской, сто, и ежели мало, то и двести тысяч рублей, чтобы только с прочими его сочленами согласен»213. По поводу этого эпизода израильский исследователь еврейского вопроса в России Дж. Клиер утверждает следующее: «По-видимому, Державин не ошибался, утверждая, что евреи собирают крупные денежные суммы на «подарки» членам Еврейского комитета и что посредником в этих делах выступает не кто иной, как Нота Ноткин. Такова была обычная еврейская практика ведения дел с христианскими властями, и такие «подарки» редко не принимались, несмотря на праведный гнев Держа- вина»214. Г. Р. Державин рассказал о попытке подкупа Александру I. На вопрос о том, надо ли ему принять предлагаемую взятку, Александр в замешательстве отвечал: «Погоди, я тебе скажу, когда надобно будет делать»215. После это Державин «по связи и дружбе» пересказал обстоятельства дела и графу В. А. Зубову, который был «в крайней связи с господином Сперанским», чего Державин не знал. В «Записках» Державин утверждал, что «Сперанский совсем был предан жидам, чрез известного откупщика Перетца, которого он открытым образом считался приятелем и жил в его доме»216. В результате «вместо того, чтоб выйти от государя какому строгому против проныров евреев приказанию открывалось мнение всех членов, чтоб отставить винную продажу в уездах по местечкам по-прежнему у евреев; но как Державин на сие не согласился то сие дело осталось в нерешении»217. В изложении Державина получалось, что члены Комитета, включая Сперанского, поддались известному «искушению». Значение «Мнения...» Державина оценивается по-разному. Так, Дж. Клиер называет этот документ «грандиозным» и утверждает, что он послужил источником «информации, пусть и неточной, для реформаторов последующих поколений» и «катализатором важной попытки преобразования при Александре I»218. Главное, утверждает Клиер, именно Державин был первым государственным сановником высокого ранга, который сформулировал «еврейский вопрос» в России219. Подобный взгляд на евреев «преобладал в официальном подходе и общественном мнении в течение всего XIX столетия»220. Согласно этому взгляду, «евреи рассматривались как паразиты и эксплуататоры, от которых следовало защищать население, в первую очередь — сельское»221. Клиер утверждал, что «будущие поколения юдофобов черпали у Державина самую изощренную польскую юдофобию с ее историями про ритуальные убийства и про то, как Талмуд внушает евреям ненависть к христианам. Люди просвещенные не обращали внимания на эти его идеи, но они всё равно подспудно продолжали существовать, просто благодаря тому, что их подтвердило такое авторитетное лицо, как Державин»222. Безусловно, взгляды, подобные воззрениям Державина, оказали известное влияние на формирование антисемитского консервативного дискурса, хотя, как представляется, роль Державина в этом преувеличивать не следует: идейных источников консервативного антисемитизма было достаточно много, укажем лишь на соответствующую католическую традицию, о которой мимоходом упоминает Клиер, и на обширную немецкую протестантскую литературу. Помимо собственно еврейских проблем, на рассмотрение Еврейского комитета было передано и дело, касавшееся положения части населения Западного края — чиншевой шляхты, или так называемых панцирных бояр, лично свободных, близких к однодворцам, среди которых было много безземельных, живших на помещичьих землях и плативших оброк польским дворянам. Державин считал их послушным орудием польской шляхты, которую панцирные бояре поддерживали во время выборов на сеймах, поэтому он разработал проект о «выселении их на свободные земли в поволжские губернии и Сибирь и образовании из них ландмилицких полков»223. Никаких последствий записка Державина не имела. Дальнейшие события подтвердили известную справедливость его опасений, поскольку из панцирных дворян формировались полки, сражавшиеся против России на стороне Наполеона. В 1803 г. у Державина произошел очередной конфликт из- за указа «О вольных хлебопашцах», который он категорически не принял (об этом см. заключительную главу, посвященную взглядам консерваторов, в том числе и по крестьянскому вопросу), и в начале октября 1803 г. Александр I опубликовал рескрипт, в котором под предлогом нарушений в ведении дел в канцелярии министра юстиции Державин освобождался от занимаемого им поста министра юстиции и генерал-прокурора, но при этом оставался членом Сената и Государственного Совета. Во время личной встречи с Александром I на вопрос Державина о причинах немилости император заявил: «Ты слишком ревностно служишь»224, после чего Державин отказался от членства в Совете и Сенате и просил полностью уволить его от службы. 7 октября 1803 г. последовал именной указ об увольнении Державина, положивший конец карьере его как государственного деятеля. Сам Державин главной причиной своей отставки считал происки врагов, которым удалось настроить Александра I против него. Прежде всего, он считал своими врагами «молодых друзей» императора (Негласный комитет), которых он называл не иначе как «якобинской шайкой»225, пропитанной «французским и польским конституционным духом»226. В историографии существует мнение, что отставка Державина была результатом борьбы «русской» и «польской» партий и победы последней. Так, В. Ратч утверждал, что Державин «остановил миссионерство иезуитов и пропаганду латинства в империи, содействовал к задержанию попытки помилованных польских мятежников — за службу, заменявшую штраф, быть награжденными чином, отстоял права самодержавной власти против первой попытки Потоцкого ввести в самодержавную Россию чуждые обычаи Речи Посполитой, поднял вопрос о евреях, противный панским выгодам, и наконец поднял вопрос о выселении безземельной шляхты из Западного края». Державин, писал Ратч, стоял «бдительным стражем» против польской партии. «Польские магнаты видели всю необходимость от него избавиться, и они скоро достигли цели»227. Это же мнение разделял биограф Державина Я. К. Грот: «Действительно, нет никакого сомнения, что польская интрига главным образом способствовала окончательной опале Державина, но приписать его падение исключительно стараниям партии Чарторыского можно бы только в таком случае, если бы он, противоборствуя ей, не раздражал в то же время самого императора своими противоречиями и настойчивостью»228. Однако представляется, что во многом действия Державина были обусловлены спецификой его политического статуса. Он вынужден был действовать в придворных кругах в одиночку, рассчитывая исключительно на благоволение и понимание со стороны монарха, что и предопределило быстрый крах его политической карьеры. Бесспорный антилиберализм, монархизм и консервативный национализм позволяют считать Державина одним из первых русских государственных деятелей, сознательно следующих консервативным принципам в своей политической практике. Более значимой для складывания русского консерватизма, нежели государственная деятельность Г. Р. Державина, оказалась литературная и научная деятельность Н. М. Карамзина229. Николай Михайлович Карамзин (1766—1826) происходил из крымско-татарского рода Кара-мурзы (известного с XVI в.). Детство он провел в имении отца — Михаила Егоровича, помещика средней руки — селе Знаменское, затем воспитывался в частном пансионе Фовеля в Симбирске, где учили на французском языке, потом в московском пансионе профессора И. М. Ша- дена. Шаден являлся апологетом семьи, видел в ней хранительницу нравственности и источник образования, в котором религия, начало мудрости, должна занимать ведущее место. Наилучшей формой государственного устройства Шаден считал монархию, с сильным дворянством, добродетельным, жертвенным, образованным, ставящим во главу угла общественную пользу. Влияние Шадена на формирование Карамзина несомненно. В пансионе Карамзин выучил французский и немецкий языки, учил английский, латынь и греческий. Кроме того, Карамзин посещал лекции в Московском университете. С 1782 г. он служил в Преображенском полку. В это же время начинается его литературная деятельность. По смерти отца Карамзин в 1784 г. вышел в отставку и уехал в Симбирск, где вступил в масонскую ложу «Золотого венца». Спустя год он переехал в Москву, где сблизился с московскими масонами из окружения Н. И. Новикова, под влиянием которых формируются его взгляды и литературные вкусы, в частности, интерес к литературе французского просвещения, «энциклопедистам», Монтескьё, Вольтеру и др. Масонство при влекало Карамзина своей просветительской и благотворительной деятельностью, но отталкивало своей мистической стороной и обрядами. По утверждению Я. К. Грота, Карамзин «отзывался о новиковском обществе несочувственно; по своему отвращению от всякого мистицизма, по нерасположению ко всему неопределенному и неясному, он не мог долго оставаться в кругу масонов и скоро отстал от них, потому, что не удовлетворялся мистическою стороною их учения. Но в воззрениях их была еще другая сторона: дух религиозного благочестия, патриотизма, благоволения к человечеству и братской любви к ближнему. Этот самый дух распространен в сочинениях Карамзина и был, конечно, по крайней мере в известной степени, плодом пребывания его в масонском обществе»230. В конце 1780-х гг. Карамзин участвует в различных периодических изданиях: «Размышления о делах Божиих...», «Детское чтение для сердца и разума», в которых публикует собственные сочинения и переводы. К 1788 г. Карамзин охладевает к масонству. В 1789 — 1790 гг. он совершает 18-месячное заграничное путешествие, побудительными мотивами которого были желание написать книгу о Европе — царстве просвещенного разума и отчуждение от кружка ранее близких ему московских масонов. Карамзин побывал в Германии, Швейцарии, охваченной революцией Франции и Англии. Там он познакомился с Кантом, Гердером, Ш. Бонне, И. К. Лафатером. Будучи свидетелем революционных событий во Франции, он неоднократно посещал Национальное собрание, слушал речи Робеспьера и завел знакомства с политическими знаменитостями. Этот опыт личного знакомства с Европой оказал огромное воздействие на дальнейшую эволюцию Карамзина, положив начало критическому отношению к передовым идеям. В 1790-е гг. Карамзин испытывает всё нарастающий скепсис по отношению к идеалам Просвещения, однако в целом остается на западнических, космополитических позициях, будучи уверенным в том, что путь цивилизации един для всего человечества и что Россия должна идти по этому пути: «все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами»231. Как литератор, Карамзин выступил в роли создателя нового литературного направления — сентиментализма, осуществил масштабную реформу русского языка, с одной стороны, ориентируя его на французские литературные модели, с другой — приближая его к разговорной речи; при этом он полагал, что русский бытовой язык еще предстоит создать. Русский сентиментализм был, по сути, одной из разновидностей русского западничества. Американский исследователь А. Мартин характеризует некоторые основные черты сентиментализма следующим образом: «Цивилизующее противоядие русской необразованности и закоренелому деспотизму они (сентименталисты. — А. М.) видели в изысканной элегантности французского аристократического общества и манер; а будущее России связывалось ими с утонченной, космополитической и намеренно феминизированной культурой аристократии. Они не были убеждены ни в том, что Россия и Запад противоположны друг другу по сути, ни в том, что Россия должна рабски подражать Европе; но считали, что она являлась неотделимой частью Европы и должна была выстраивать эту составляющую своей ин- дивидуальности»232. М. Майофис, имея в виду западное происхождение сентиментализма, справедливо утверждает, что языковая реформа Карамзина была модернизационным проектом par excellence233. По возвращении из-за границы Карамзин опубликовал «Письма русского путешественника» (1791—1792), принесшие ему всероссийскую известность; в этом произведении он в целом стоял на точке зрения «гуманистического космополитизма и апеллирующего к универсальному прогрессу просветительс- тва»234. Космополитические и западнические мотивы задавали тон «Письмам...»: «Путь образования или просвещения один для народов; все они идут им вслед друг за другом. Иностранцы были умнее русских: и так надлежало от них заимствовать, учиться, пользоваться их опытами. Благоразумно ли искать, что сыскано?»235. Одновременно Карамзин осознает значение исторической традиции и высказывает неприятие революционных перемен, отдавая предпочтение постепенным органичным изменениям: «Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан; и в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку. Утопия будет всегда мечтою доброго сердца или может исполниться неприметным действием времени; посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов. Всякие насильственные потрясения гибельны. Легкие умы думают, что все легко; мудрые знают опасность всякой перемены и живут тихо»236. Уже в «Письмах русского путешественника» Карамзин, комментируя ситуацию в Англии, пришел к выводу, что для каждого народа необходимо свое государственное устройство, отвечающее его национальным особенностям: «не Конституция, а просвещение Англичан есть истинный их Палладиум. Всякие гражданские учреждения должны быть соображены с характером народа; что хорошо в Англии, то будет дурно в другой земле»237. Подобные рассуждения сопровождали постепенный отход Карамзина от идей республиканизма и признания «благодетельности» самодержавия для России. Будучи безусловным лидером и основоположником сентиментализма, Карамзин в то же время не стремился чрезмерно «офранцузить» русский язык и культуру. Еще в 1791 г. он утверждал: «В нашем так называемом хорошем обществе без французского языка будешь глух и нем. Не стыдно ли? Как не иметь народного самолюбия? Зачем быть попугаями и обезьянами вместе? Наш язык и для разговоров, право, не хуже других.»238. Тогдашний космополитизм Карамзина сочетался со своеобразной литературной борьбой за возвращение к «русским истокам». В 1790-е годы в его творчестве непрерывно рос интерес к русской истории, сопряженный с романтическим конструированием «русскости». История, считал он, должна пробуждать чувство патриотизма. По словам М. П. Погодина, «при всяком случае Карамзин старался возбудить внимание к Русской Истории и укорять общество в недостаточности знакомства с нею»239. Во вступлении к «Наталии, боярской дочери» (1792) Карамзин писал: «Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали?»240. Одновременно с изданием «Писем...» Карамзин сблизился с Г. Р. Державиным и окончательно порвал с масонством, вызвав тем самым «решительное осуждение и раздражение многих его недавних друзей — масонов»241. Таким образом, к началу XIX в. Карамзин проделал сложную идейную эволюцию: от либерала, западника и масона, сторонника Просветительского проекта, до одной из знаковых фигур раннего русского консерватизма. Эти метаморфозы Карамзина В. О. Ключевский выразил краткой формулой: «Оптимизм, космополитизм, европеизм, абсолютизм, республиканизм — оставлены»242. Восшествие на престол Александра I положило начало новому периоду в идейной эволюции Карамзина. Он критически отнесся к либеральным начинаниям Александра I. В 1802 г. Карамзин выпустил в свет написанное в 1801 г. «Историческое похвальное слово Екатерине II», которое представляло собой наказ новому царю, в котором он сформулировал монархическую программу. Карамзин разделяет все аргументы в пользу самодержавия, высказанные в «Наказе» Екатерины. Однако, с его точки зрения, их подкрепляют результаты французской революции: «Народ многочисленный на развалинах трона хотел повелевать сам собою: прекрасное здание общественного благоустройства разрушилось; неописанные несчастия были жре бием Франции, и сей гордый народ, осыпав пеплом главу свою, проклиная десятилетнее заблуждение, для спасения политического бытия своего вручает самовластие счастливому корсиканскому воину»243. Соответственно, для России благодетельно самодержавие, а главная задача воспитания — «вкоренение» благоговения к монарху. При этом самодержавие, по мысли Карамзина, не было аналогично самовластию и потому не являлось «врагом свободы в гражданском обществе». Самодержавие может до известной степени стеснять «природную вольность» человека, но лишь для сохранения «единой целости гражданского порядка». В начале XIX в. Карамзин развернул активную издательскую деятельность: переиздал «Московский журнал», предпринял издание «Пантеона российских авторов, или собрание их портретов с замечаниями», выпустил первое свое собрание сочинений в восьми томах. Однако в истории русского консерватизма главным событием тех лет стало издание «толстого» журнала «Вестник Европы» (1802—1803), выходившего два раза в месяц, в котором Карамзин выступил в роли политического писателя, публициста, комментатора и международного обозревателя. И. И. Дмитриев писал: «Никто из журналистов наших, старых и современных, не был богаче и разнообразнее Карамзина в собственных сочинениях. Мы видели в нем и политика, и патриота, и критика, и моралиста»244. По словам М. П. Погодина, «Вестник Европы» Карамзина как был, так и остался навсегда образцовым русским журналом, с которым не сравнялся после ни один. Он прочитывался с жадностию, от первой страницы до последней, удовлетворяя вполне своих читателей, вел их далее, обогащал знаниями, возбуждал охоту приобретать новые, имел свое собственное мнение и выражал его ясно и твердо»245. В своих статьях «западник» Карамзин резко полемизировал со всей просветительской традицией: от энциклопедистов до Ж.-Ж. Руссо. Уже в «Мелодоре и Филалете» (1795) Карам зин ярко выразил неприятие и шок, вызванный реализацией идей Просвещения на практике, в ходе Великой французской революции: «Век Просвещения! Я не узнаю тебя — в крови и пламени не узнаю тебя — среди убийств и разрушения не узнаю тебя!»246. Тогда же Карамзин отказался от главного положения Просвещения — убеждения в том, что человеческий разум творит историю, «все смелые теории ума должны остаться в книгах». Его взгляды на природу человека приобретают явно консервативный характер. В основу повести «Моя исповедь» легла идея врожденно злой природы человека247. Карамзин вступил в полемику с просветительским тезисом Руссо о доброй природе человека и зле как последствии уродующего влияния несправедливого общества. Он утверждал, что, к несчастью, природа человека — эгоизм, т.е. она по сути антиобщественна. Несовершенная природа человека исключает совершенное земное устройство. «Эгоизм превращает высокий идеал республики в недосягаемую мечту»248. Нарастание консервативных акцентов в мировоззрении Карамзина выразилось и в том, что он во всё большей степени обращает внимание на феномен традиции, которая безоговорочно отрицалась Просвещением. Для просветительства одной из основополагающих установок было противопоставление новаторства, олицетворенного Просвещением, и косности, воплощенной в традиции. Карамзин же убежденно заявлял: «Учреждения древности имеют магическую силу, которая не может быть заменена никакою силою ума»249. Н. М. Карамзин четко сформулировал свою государственни- ческо-монархическую позицию: «гражданский порядок священ даже в самых местных или случайных недостатках своих власть его есть для народов не тиранство, а защита от тиранства, что, разбивая сию благодетельную эгиду, народ делается жертвою ужасных бедствий» 250. Он совершенно недвусмысленно осуждал «ужасную» французскую революцию, которая «ос танется пятном восьмого-надесять века, слишком рано названного философским». При этом видел в качестве позитивного ее последствия то, что она уверила «народы в необходимости законного повиновения, а государей — в необходимости благодетельного, твердого, но отеческого правления»251. Иначе говоря, революция парадоксальным образом способствовала распространению и укреплению монархического принципа правления. «Опасные и безрассудные якобинские правила, — писал он в 1802 г., — которые вооружили против республики всю Европу, исчезли в самом своем отечестве, и Франция, несмотря на имя и некоторые республиканские формы своего правления, есть теперь, в самом деле, не что иное, как истинная монархия»252. Подобные заявления свидетельствовали о наличии во взглядах Карамзина своего рода платонического бонапартизма. Некоторое время он интерпретировал режим первого консула как «истинную монархию»253. Подобные взгляды Карамзина носили переходный характер. От осторожной апологии сильной республиканской власти Карамзин вскоре перейдет к апологии самодержавной монархии. В свете вышесказанного, нет ничего удивительного, что бывший космополит резко выступил против галломании, против воспитания русских детей за границей, западной моды, подражательства всему иностранному и т.д., тем более что подобное отрицание было достаточно укоренено в русской интеллектуальной традиции, включая масонскую. Наиболее яркое произведение Карамзина, отразившее подобные мотивы, — «О любви к Отечеству и народной гордости» (1802). М. В. Довнар-Заполь- ский охарактеризовал его как «наиболее ранний протест против преклонения пред всем иноземным и, главным образом, французским»254. М. П. Погодин утверждал, что Карамзин «видел гибельные следствия от нашего неуважения к самим себе, презрения собственных достоинств, от недоверчивости к русским дарованиям, которая останавливает народное разви тие, убивает способности, не допускает ни до каких успехов»255. Там, где Погодин усматривал правоту Карамзина, либеральный историк В. Н. Бочкарёв видел лишь шовинистический негатив: «Наибольшего напряжения консервативно-националистический тон Карамзина достигает в известном его рассуждении «О любви к Отечеству и народной гордости». Оно проникнуто нападками на все иностранное, преимущественно французское». Бочкарёв даже обвинял Карамзина в стремлении «играть на патриотических струнах своих читателей»256. Действительно, патриотический пафос Карамзина в этом произведении чрезвычайно силен: «Мне кажется, что мы из- лишно смиренны в мыслях о народном своем достоинстве, а смирение в политике вредно. Кто сам себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут. Не говорю, чтобы любовь к отечеству долженствовала ослеплять нас и уверять, что мы всех и во всем лучше; но русский должен, по крайней мере, знать цену свою. Согласимся, что некоторые народы вообще нас просвещеннее: ибо обстоятельства были для них счастливее; но почувствуем же и все благодеяния судьбы в рассуждении народа российского, станем смело наряду с другими, скажем ясно имя свое и повторим его с благородною гордостию»257. Оценить подобное изменение общественно-политических и культурных установок можно лишь зная о том, что в «Письмах русского путешественника» Карамзин утверждал, что после России для него нет земли «приятнее Франции», а французы — «самый любезный из всех народов». Н. М. Карамзин призвал прекратить безоглядное заимствование опыта Запада: «Патриот спешит присвоить отечеству благодетельное и нужное, но отвергает рабские подражания в безделках. Хорошо и должно учиться: но горе народу, который будет всегдашним учеником»258. Карамзин сознавал необходимость национальной самодостаточности и самостоятельности в жизни и культуре: «Как человек, так и народ начи нает всегда подражанием, но должен со временем быть самим собою»259. Говоря о будущем России, Карамзин заявлял: «Мне кажется, что я вижу, как народная гордость и славолюбие возрастают в России с новыми поколениями»260. Особая роль России во всемирной истории для него не подлежала сомнению: «Если все просвещенные земли с особенным вниманием смотрят на нашу империю, то не одно любопытство рождает его: Европа чувствует, что собственный жребий ее зависит некоторым образом от жребия России, столь могущественной и великой»261. С целью избавиться от практики воспитания и обучения молодых людей иностранцами Карамзин энергично настаивал на непосредственном и деятельном участии самих родителей в образовании детей и возражал против отправки их для обучения за границу: всякий должен учиться в своем отечестве и заранее привыкать к его климату, образу жизни и правления; в одной России можно сделаться хорошим русским262. При этом он не отвергал необходимости учиться иностранным языкам, но считал, что их можно вполне освоить, не выезжая из России: «Можно ли сравнить выгоду хорошего французского произношения с унижением народной гордости?»263. Впрочем, Карамзин признавал пользу отправки за границу молодых людей, уже основательно подготовленных, с тем чтобы они могли узнать жизнь европейских народов и даже почувствовать их превосходство во многих отношениях264. Н. М. Карамзина беспокоило то обстоятельство, что большую часть учителей и воспитателей в России составляют иностранцы, и он не раз предлагал заменить их «природными русскими»: «Нельзя ли завести особенной педагогической школы, для которой российское дворянство в нынешние счастливые времена не пожалело бы денег? У нас не будет совершенно морального воспитания, пока не будет русских хороших учителей. Никогда иностранец не поймет нашего народного характера и, следственно, не может сообразоваться с ним в воспитании. Иностранцы весьма редко отдают нам справедливость: мы их ласкаем, награждаем. А они, выехав за курляндский шлагбаум, смеются над нами или бранят нас и печатают нелепости о русских»265. М. П. Погодин усматривал в приведенных предложениях Карамзина «первые черты мыслей, послуживших основанием тех мер, которые впоследствии были приняты правительством»266. В статьях Карамзина в «Вестнике Европы» его консервативные убеждения впервые выстроились в относительно стройную систему взглядов. Уже дореволюционные авторы именно в этом духе определяли роль и место «Вестника Европы» в становлении русской консервативной мысли. В. Н. Бочкарёв, давая в целом негативную оценку взглядам Карамзина, тем не менее, отмечал силу их воздействия на тогдашнее русское общество: «Его мысли, облеченные в такие изящные литературные формы, должны были, естественно, оказывать сильное воздействие на общественное мнение и настраивать его на консервативный и националистический тон»267. Еще в 90-х гг. XVIII в. обозначился интерес Карамзина к русской истории. Тогда он создал несколько небольших исторических работ. В статье из «Вестника Европы» «О случаях и характерах в Российской Истории, которые могут быть предметом художеств» Карамзин писал: «Должно приучить Россиян к уважению собственного. Я не верю той любви к отечеству, которая презирает его летописи или не занимается ими; надобно знать, что любишь; а чтобы знать настоящее, должно иметь сведения о прошедшем»268. В 1803 г. Карамзин обратился в Министерство народного просвещения, к попечителю Московского учебного округа М. Н. Муравьёву с просьбой об официальном назначении его историографом, которая вскоре была удовлетворена особым указом. Научная деятельность Карамзина способствовала дальнейшей эволюции его консервативных взглядов. Чрезвычайно значимой фигурой в лагере ранних русских консерваторов являлся Александр Семёнович Шишков (1754— 1841), государственный и общественный деятель, адмирал, поэт и филолог, сыгравший важную роль в становлении русского литературного языка269. Род Шишковых семейное предание начинает с XIV в. Предок Шишкова, Юрий Лозинич, приехал из Волынской земли в Тверь в первой половине XIV в. Сын его, Гавриил Юрьевич, «находился боярином у Тверского великого князя Василия Михайловича», который княжил в Твери с 1348 по 1365 г. У Гавриила Юрьевича были «сын Василий Гаврилович и внук Иван Васильевич и Микула Васильевич Шишка (родоначальник Шишковых)»270. К 14-му колену рода принадлежал Александр Семёнович271. Шишков родился 8 марта 1754 г. в Москве, в семье помещика Семёна Шишкова, мать его звали Прасковьей Николаевной. О детстве и юности Шишкова известно крайне мало, поскольку начало его обширных автобиографических записок не сохранилось. Формирование мировоззрения Шишкова происходило в патриархальной семье «достаточного» русского дворянина, под влиянием чтения традиционной православной литературы. Имение Шишковых находилось в Кашине, недалеко от Твери. Сам Шишков, будучи уже взрослым человеком, владел пятнадцатью душами крепостных и жил на одно жалованье272. Образование Шишков получил в Морском кадетском корпусе в Петербурге, который в то время был одним из лучших учебных заведений подобного рода. Туда он поступил в 1767 г. и был одним из лучших учеников. В корпусе Шишков изучил специальные науки, относящиеся к морскому делу, словесность, генеалогию, риторику, иностранные языки, познакомился с произведениями М. В. Ломоносова, А. П. Сумарокова, Г. Р. Державина и других писателей-классицистов XVIII в., оставшись на всю жизнь их почитателем и подражателем. В автобиографической записке Шишков писал: «По обучении наук произведен в гардемарины (в 1771 г. — А. М.) и двукратно послан был на Пакетботе в Данциг, потом к городу Архангельскому, отколе возвращался на корабле, претерпевшем у шведских берегов кораблекрушение, при котором для спасения корабля употребляем я был в самые тяжкие посылки, от коих получил едва не пресекшую жизнь мою простудную горячку»273. По возвращении в Кронштадт Шишков был произведен в мичманы. В 1776 г. на фрегате «Северный Орёл» он совершил путешествие, длившееся три года. Шишков побывал в Италии, Греции и Турции. Во время этого путешествия он видел православные греческие часовни, исписанные на французском «насмешливыми и ругательными» надписями. Для него это было зримым свидетельством «развращения нравов» во Франции. «Пусть бы сами они утопали в безверии, но зачем же вероисповедание других подобных им христиан ненавидеть не иной какой язык читается в сих гнусных надписях, как только французский». Так задолго до революции (1777 год!) демонстрирует Шишков свою неприязнь к просветительской философии и возмущение атеизмом французов, которые, с его точки зрения, разносят по миру вандализм и варварство»274. После возвращения Шишков был произведен в лейтенанты и с 1779 г. преподавал в Морском кадетском корпусе морскую тактику, одновременно занимаясь литературной деятельностью, главным образом переводами, составил трехъязычный англо-французско-русский морской словарь. Собственная литературная деятельность Шишкова началась с сочинения пьесы «Невольничество» (1780), в которой повествовалось о подлин ной истории: печальной судьбе попавшего в плен к алжирским пиратам христианина-матроса. На премьере пьесы присутствовала сама императрица с наследником, которые пожертвовали большую сумму для выкупа матроса. Этот успех ввел Шишкова в литературные салоны столицы275. Перевод с немецкого «Детской библиотеки» И. Г. Кампе, состоявшей из нравоучительных стихов и рассказов для детей, принес Шишкову всероссийскую известность и выдержал не одно переиздание, вплоть до 1830-х гг. По ней обучали несколько поколений дворянских детей грамоте. В книге были стихи и рассказы самого Шишкова. Кроме того, в дальнейшем Шишков писал торжественные оды, посвящения великим деятелям екатерининской и павловской эпохи, стихи в альбомы. Показательно, что русский патриот Шишков, акцентировавший свою русскость, отнюдь не был бытовым или идейным антизападником, несмотря на свою позднейшую репутацию. «Он любил Германию и Италию и не сомневался в правильности европеизации России»276. Шишков был женат на вдове Дарье Алексеевне Шельтинг, внучке датского адмирала, служившего Петру I. «Это был счастливый брак: пока жена вела хозяйство, адмирал (который жил «самым невзыскательным гостем в собственном доме») посвящал себя тому, что она нежно характеризовала как «патриотические бредни», не находившие применения в их собственном доме. Она осталась лютеранкой, наняла учителя-француза для воспитываемых ими племянников и даже в присутствии своего мужа говорила с ними и с посетителями на французском языке»277. После ее смерти он женился на Юлии Осиповне Нарбут, польке католического вероисповедания. Детей Шишков не имел278. В литературе отмечалось воздействие западноевропейской мысли на формирование идейного комплекса Шишкова. В частности, интересную гипотезу выдвинул А. Зорин, который усматривает влияние на него идей Ж.-Ж. Руссо и немецкого педагога И. Г. Кампе. Так, Руссо утверждал, что влияние наставника- француза на русского питомца будет неизбежно пагубным и сведется к тому, «чтобы тот блистал в детстве, а затем навсегда остался ничтожеством». Подобное воспитание приведет к утрате русскими своего национального характера, т.е. определяющего, по Руссо, начала государственного бытия. С точки зрения Зорина, попытки Шишкова указать на национальную природу словотворчества и вытеснить французские заимствования с помощью новообразований со славянским корнем отчетливо восходит к изданному И. Г. Кампе в 1798 г. «Словарю улучшения и онемечивания нашего языка»279. Более вероятным было непосредственное воздействие на Шишкова идеи издания по инициативе Екатерины II и Е. Дашковой «Словаря Академии Российской» (1789—1794). Целью этой масштабной акции была борьба с засильем иностранных слов и замена их русскими, составленными «по российскому корню». Ранняя литературная деятельность Шишкова развивалась в масонской среде, поэтому его труды того времени несут некоторый отпечаток масонской идеологии280. Он посещал литературный салон адмирала И. Л. Голенищева-Кутузова, директора Морского кадетского корпуса, одного из лучших в Европе. Голенищев-Кутузов был литературным наставником Шишкова, который впоследствии дружил с его сыновьями Логином Ивановичем и Павлом Ивановичем. Оба стали почетными членами шишковской «Беседы любителей русского слова»281. Поддержку Шишкову оказывали и другие члены семьи Кутузовых, включая Михаила Илларионовича, героя 1812 г. и тоже масо- на282. А. Мартин обратил особое внимание на то, что в конце 1780-х гг. Шишков был связан с «Обществом друзей словесных наук», основанным масоном М. И. Антоновским и насчитывавшим десятки членов. Там он мог познакомиться с мистиком А. Лабзиным, будущим президентом Российской академии А. А. Нартовым, а также с Г. Р. Державиным, И. И. Дмитрие- вым, И. А. Крыловым и А. Н. Радищевым283. Американский исследователь считает, что «масонская оппозиция иностранным языковым влияниям предвосхитила его (Шишкова. — А. М.) собственные последующие лингвистические кампании, а его будущий литературный противник Н. М. Карамзин был мишенью масонской критики уже в конце 80-х — начале 90-х гг. XVIII в. Нападки на Карамзина создали ту атмосферу, в которой оформились литературные взгляды Шишкова, а некоторые последующие его аргументы были выстроены на основе масонских»284. Одновременно под влиянием масонства Шишков вырабатывал вполне традиционалистский подход к историческому прошлому. Первое его выражение можно увидеть в стихотворении «Старое и новое время», созданном в 1774 г. и опубликованном в журнале «Собеседник любителей русского слова». А. Мартин считает, что эта работа — «самое раннее из известных нам рассуждений Шишкова об истории и обществе — предвосхищает его позднейшую идеализацию допетровской эпохи как времени, когда жизнь была лучше, а нравы — чище; тему, помимо других источников, восходящую к моральным учениям масонов»285. М. Г. Альтшуллер по поводу этого стихотворения пишет: «Шишков конструирует утопию, в которой некое идеальное, гармоничное прошлое России противопоставлено ее испорченному настоящему. К реконструкции этого утопического, никогда не существовавшего прошлого он и будет стремиться всю свою жизнь. Для Шишкова новое всегда хуже старого. Люди, нравы, обычаи всегда изменяются к худшему»286. Подобного рода мотивы были характерны, к примеру, для произведений М. М. Щербатова. Литературные занятия Шишкова были прерваны русско- шведской войной 1788—1790 гг., в которой он командовал фрегатом «Николай» в чине капитана первого ранга. За участие в войне Шишков получил золотую саблю с надписью «За храбрость» и золотую, осыпанную бриллиантами табакерку. Шишкову, несомненно, был присущ высокий морской профессио нализм. В 1793 г. Шишков преподнес великому князю Павлу Петровичу перевод с французского «Морской тактики», снискав тем самым его расположение. Вскоре Шишков принял должность правителя канцелярии по морской части. По вступлении на престол в 1796 г. император Павел I пожаловал Шишкову 250 душ в Кашинском уезде, а после коронации назначил его в эскадр-майоры при своей особе, а затем в генерал-адъютанты. По поручению императора Шишков был отправлен в Вену для вербовки на русскую службу офицеров и матросов. По не зависящим от него обстоятельствам Шишков не мог исполнить этого приказа и испросил разрешения Павла I на поездку в Карлсбад. Отпуск он получил, но с условием, что будет следить и доносить за находящимися в Карлсбаде русскими сановниками; это поручение возмущало и тяготило Шишкова. По возвращении в Россию в 1798 г. Шишкова постигла опала за то, что он, будучи на дежурстве, задремал и не заметил, как мимо него прошел император. Он был удален от двора, но вскоре был уже назначен членом Адмиралтейств-коллегии, произведен в вице-адмиралы и пожалован орденом Анны I степени. Шишков при Павле I быстро продвигался по служебной лестнице: он достиг звания вице-адмирала, третьего в Табели о рангах. В 1796 г. Шишков был избран в члены Российской академии. Он одним из первых оценил значение «Слова о полку Игореве», впервые опубликованного в 1800 г., и переложил его на современный язык, составил обширные примечания. «Отсюда начинаются труды Шишкова над русским корнесловием, которым с тех пор он занимался до самой смерти», — отмечал П. К. Щебальский287. Восшествие на престол Александра I Шишков приветствовал радостной одой, однако вскоре был глубоко разочарован либеральным и космополитическим курсом нового императора. Он принадлежал к кругу лиц, идеализировавших царствование императрицы Екатерины II и осуждавших всё, что совершалось после нее288. Шишков считал, что торжественное обещание императора идти по стопам бабки своей исполнено не было. По его мнению, «всё то, чего при ней не было, и что в подражание пруссакам введено после нее, осталось ненарушимым. Павлово царствование, хотя и не с тою строгостью, но с подобными же иностранцам подражаниями и нововведениями еще продолжалось»289. К учреждению министерств, в которых ключевые посты получила «якобинская шайка», Шишков отнесся отрицательно, так же как и к реформам, разработанным М. М. Сперанским. В его бумагах сохранилось сатирическое изображение самого императора Александра I — «Миропра- ва» — мечтателя, чьи идеи были бессмысленными и невозможными для исполнения290. А. С. Шишков «не любил ни Сперанского, ни его преобразований; без сомнения он резко отзывался в обществе о том и другом; образ мыслей его был известен, и в этом, конечно, надобно искать причину, почему он не смог участвовать в высшем управлении»291. Ссора с влиятельным морским министром П. В. Чичаговым привела к опале Шишкова, ему перестали присылать билеты на «эрмитажные спектакли». После формального примирения с Чичаговым Шишков был назначен в 1805 г. председателем Ученого департамента Адмиралтейств- коллегии и получил возможность бывать при дворе, но император оставался холоден к нему. Шишков на выражаемые ему сожаления гордо отвечал: «Цари больше имеют надобности в добрых людях, нежели добрые люди в них»292. Все эти обстоятельства привели к тому, что Шишков всецело посвятил себя научной и литературной деятельности и погрузился в изучение русского языка и истории. По его инициативе Российская академия стала издавать сборники «Сочинений и переводов Российской Академии» (1805—1823 гг.), где публиковались материалы по истории языка, лексикографии, литературоведению. Кроме того, Шишков помог президенту академии А. А. Нартову разработать программу по переводу и изданию античных авторов и писателей Возрождения XVII и XVIII вв.293 В этот период Шишков заявил о себе как о ведущем идеологе русских консервативно-националистических кругов. Реакция Шишкова на галломанию получила яркое выражение в его трактате «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», напечатанном в 1803 г. В нем Шишков подверг критике карамзинский «новый слог», т.е. лексические, фразеологические и стилистические заимствования из французского языка. Мы не будем излагать проблемы истории языка, над которыми работали и работают крупнейшие специалисты-филологи, ограничившись анализом исключительно общественно-политической составляющей «Рассуждения...», исходя из того, представляющегося нам бесспорным, соображения, что в этом трактате «речь идет не столько о слоге, о языке, даже не столько о литературе, а об истории, идеологии, образе мыслей»294. А. С. Шишков усматривал жесткую связь между языком, литературой, нравами и национальным характером. В «Рассуждении...» Шишков резко выступил против тех, кто, по его словам, был «заражен неисцелимою и лишающею всякого рассудка страстию к французскому языку»295. К таковым им причислялись не только литераторы сентименталистского направления, которые задались целью усвоить западную словесность, по преимуществу французскую, создав в литературе «новый слог», но и значительная часть русского дворянского общества, которая была полностью или частично сориентирована на французские культурно-поведенческие модели. А. С. Шишков представил «Рассуждение...» в Российскую академию на заседании 17 октября 1803 г., а 5 ноября 1804 г. ему была присуждена золотая медаль296. Столь высокая оценка Российской академией была не случайной. Это учреждение было основано в 1783 г. как всероссийский центр для изучения русского языка и развития русской литературы297. Академия стала одним из интеллектуальных центров, имевших ярко выраженную консервативную репутацию. Президент Российской академии А. А. Нартов считался «задушевным другом» Шиш кова298. В литературе вплоть до последнего времени преобладали тенденциозные оценки кадровому составу академии, которая якобы состояла из «обломков старого времени»299. Значительную роль в становлении русского консерватизма сыграл и Фёдор Васильевич Ростопчин (1743—1826), главнокомандующий Москвы в 1812—1814 гг. и член Государственного совета300. Семейное предание Ростопчиных считало родоначальником своей фамилии прямого потомка Чингизхана, Бориса Давыдовича Ростопчу, выехавшего из Крымской Орды на Русь в начале XVI в. при великом князе Василии Ивановиче. Ростопчин родился в семье зажиточного помещика, владельца имений в Орловской, Тульской и Калужской губерниях. Он получил хорошее домашнее образование и знание языков. В зрелом возрасте Ростопчин утверждал, что, хотя его преподавателями были часто сменявшиеся иностранцы, он всё же остался русским по духу, «помня поучения священника Петра и слова мамки Герасимовны»301. Ф. В. Ростопчин и его брат были лишены материнского воспитания и росли под суровым надзором отца, человека с умом, железным характером, но без образования, большею частью проживавшего в деревне, вдали от влияния городской жизни. Биограф Ростопчина считает, что «продолжительное пребывание в деревне в детские годы, когда несравненно живее и глубже все воспринимаемые внешние впечатления, доставило молодому Ростопчину возможность узнать и полюбить сельскую деревенскую жизнь и хозяйство, ознакомить его непосредственно с сельскими обывателями и русским мужиком того времени и его речью, образною и выразительною, которую он позднее воспроизвел в своих известных афишах»302. В 1786—1788 гг. Ростопчин предпринял длительную поездку за границу, посетив Германию, Францию и Англию. В Берлине он брал частные уроки математики и фортификации, в Лейпциге посещал лекции в университете. А. О. Мещерякова доказала, опираясь на дневниковые записи Ростопчина, опубликованные на французском, что в ноябре 1786 г. он был принят в масонскую ложу в Берлине303. Пребывание Ростопчина в ложе было кратковременным, но позволило ему обзавестись полезными знакомствами. После Германии Ростопчин некоторое время провел в Англии, где сблизился с князем С. Р. Воронцовым, с которым впоследствии состоял в постоянной переписке и который способствовал первым шагам карьеры Ростопчина. Вернувшись в 1788 г. в Россию накануне русско-шведской войны 1788 — 1790 гг., он несколько месяцев находился при главной квартире русских войск в Фридрихсгаме. Летом 1788 г. в качестве волонтера Ростопчин отправился в поход против турок и участвовал в штурме Очакова, в сражениях при Рымнике и Фокшанах. Около года Ростопчин служил под началом А. В. Суворова, который в знак своего расположения подарил ему походную военную палатку. В 1790 г. Ростопчин вторично принял участие в Финляндском походе. Командуя гренадерским батальоном, он был представлен к Георгиевскому кресту, который, однако, не получил. В 1791 г. Ростопчин, при посредничестве Воронцова, сблизился с канцлером А. А. Безбородко. В ходе Ясской конференции он был помощником Безбородко и участвовал в составлении журнала и протоколов конференции. В феврале 1792 г. Ростопчин, по представлению Безбородко, по приезде в Петербург получил звание камер-юнкера в ранге бригадира. Он был принят при дворе и стал вхож в великосветские салоны, приобрел репутацию придворного острослова, его шутки и остроты были широко известны. С 1793 г. Ростопчин был прикомандирован на службу при малом дворе великого князя Павла Петровича в Гатчинском дворце, ревностно относился к своим служебным обязанностям и был замечен Павлом. В 1794 г. он сочетался браком с Екатериной Петровной Протасовой, племянницей камер-фрейлины императрицы Екатерины II графини А. С. Протасовой. Вскоре карьера Ростопчина на короткое время пресеклась из-за его конфликта с сослуживцами, едва не приведшего к дуэли. По распоряжению Екатерины II Ростопчин вынужден был на год покинуть Петербург и поселиться в имении отца в Орловской губернии. Ссылка сыграла важную роль в судьбе Ростопчина, поскольку привлекла к нему благосклонность и доверие Павла Петровича, который с этого времени стал считать Ростопчина лично преданным ему человеком. После возвращения из ссылки Ростопчин становится любимцем Павла. Именно он первым сообщил Павлу о смерти Екатерины II. В течение нескольких последующих дней после кончины императрицы произошел крутой взлет карьеры Ростопчина. Он был назначен генерал-адъютантом Павла I, награждался орденами и новыми чинами, исполняя важные поручения императора. В начале 1798 г. последовала неожиданная отставка Ростопчина, который был вынужден выехать в свое имение. Ссылка явилась результатом происков «немецкой партии» императрицы Марии Фёдоровны и фаворитки Павла I Е. И. Нелидовой, с которыми Ростопчин не поладил. В свою очередь, Ростопчин принял участие в интриге, возглавляемой обер-шталмейсте- ром И. П. Кутайсовым, целью которой было оградить Павла I от влияния Марии Фёдоровны и Е. И. Нелидовой, для чего они способствовали смене Нелидовой новой фавориткой А. П. Лопухиной. Результат этой интриги быстро сказался, опала, продолжавшаяся несколько месяцев, закончилась. Уже в августе 1798 г. Ростопчин был вновь принят на службу при дворе и осыпан милостями, в числе которых были получение титула графа и назначение вице-канцлером. Хотя Ростопчин не имел официального звания «канцлер», он фактически исполнял его обязанности. Кроме того, Павел I пожаловал Ростопчину в течение своего царствования в целом более 3000 душ в Орловской и Воронежской губерниях и особо 33 тысячи десятин земли в Воронежской губернии. Ф. В. Ростопчин принял активное участие в подписании ряда международных договоров России, ведал перепиской императора с А. В. Суворовым, часто служа буфером между фельдмаршалом и Павлом I. В сентябре 1800 г. Павел I поручил Ростопчину написать предложения о внешнеполитическом курсе России. В результате появилась записка «О политическом состоянии Европы». Ростопчин предлагал разорвать союз с Англией, создать союз с наполеоновской Францией и осуществить раздел Турции304. Главная мысль записки заключалась в том, что в результате войны с Францией 1799 г. в выигрыше остались Англия, Пруссия и Австрия, но не Россия. Давая характеристику ведущих стран Европы, Ростопчин приходит к выводу, что почти все они «скрытно питают зависть и злобу» к России305. Последняя должна бдительно следить за ними и, когда ей выгодно, использовать противоречия между ними. Ростопчин считал, что союз с наполеоновской Францией позволит ослабить Англию и осуществить раздел Турции; Франция должна была получить Египет. К разделу Османской империи он предлагал привлечь Пруссию и Австрию. При этом России должны были достаться нынешние Румыния, Болгария, Молдавия и Греция. Таким образом, Ростопчин одним из первых предложил во внешней политике руководствоваться национальными интересами России, а не субъективными династическими предрасположениями. Положения его записки были частично реализованы в последние месяцы царствования Павла I: в сентябре 1800 г. было введено эмбарго на вход английских судов в русские порты. Кроме того, Ростопчин являлся автором записки, в которой предлагал включить Грузию в состав Российской империи, предоставив ей известную автономию. Обязанности Ростопчина были многообразны и не сводились только к ведению внешнеполитических дел. Так, выполняя обязанности директора почтового департамента, он способствовал развитию в России сети почтовых станций. Наряду с этим, с 1799 г. Ростопчин заведовал делами по бракосочетаниям. Кроме того, он способствовал утверждению императором Регламента для церквей и монастырей католической церкви в России, который наносил ощутимый удар по деятельности иезуитов. Еще ранее ему удалось добиться запрещения на проведение съездов католического духовенства. Несмотря на все заслуги Ростопчина, в феврале 1801 г. вновь последовала опала, на этот раз надолго. Удаление Ростопчина было организовано П. А. Паленом, который, подготавливая заговор против Павла I, убирал с дороги тех лиц, которые могли бы помешать осуществлению его планов. Перед самой смертью Павел I отправил Ростопчину депешу: «Вы нужны мне, приезжайте скорее»306. Ростопчин отправился в путь, но, не доехав до Москвы и получив известие, что Павла I не стало, вернулся в свое подмосковное имение. В результате опалы, постигшей Ростопчина, ему пришлось на одиннадцать лет удалиться с арены государственной деятельности. Он открыто осуждал Александра I за переворот, приведший к гибели его отца, и категорически не принимал либеральных реформ, связанных с деятельностью Негласного комитета и М. М. Сперанского. М. Я. Морошкин следующим образом объяснял причины опалы Ростопчина: «Государь не мог терпеть Ростопчина с того времени, когда он был еще наследником. В царствование Павла I у Александра было много столкновений с Ростопчиным и притом таких, где не только нещадно оскорблялось самолюбие наследника престола, но без всякой церемонии расточались угрозы. Александр никогда не дал бы Ростопчину никакой должности и никогда бы не принял его на службу: до такой степени Император не любил его»307. Выдвинувший при Павле I проект русско-французского союза и слывущий по недоразумению галломаном, Ростопчин демонстрировал завидную политическую проницательность и прагматизм, полагая, что внешняя политика Александра I, предполагающая активную борьбу с наполеоновской Францией, окажется выгодной лишь Англии. В письме П. Д. Цициано- ву от 21 сентября 1803 г. он писал: «Какая нам нужда мешаться в войну, от коей до сих пор двум воюющим державам другого вреда не произошло, как вооружение плоскодонных судов у одной и переписки в охотники с другой? Зачем набиваться на драку, когда мы убегаем от войны? А я все старого мнения, что Францию России, Пруссии и Австрии можно в два года обратить в первобытное ее положение»308. Незаурядный ум и литературные способности, как и родственные связи, делали Ростопчина вхожим в интеллектуальную элиту того времени. Ростопчин был родственником Карамзина (их жены состояли в родственных отношениях309), которого спас при Павле I «от вредных следствий клеветы»310. Уже после того, как Ростопчин оказался в опале в 1801 г., близкие отношения его с Карамзиным продолжались: «он часто проводил вечера у Карамзина и мучил супругу его, Екатерину Андреевну, оставаясь до трех, до четырех часов ночи»311. Ростопчин и Карамзин, безусловно, были «хорошими друзьями и идейными единомышленниками»312. Именно эти две фигуры олицетворяли собой некий неформальный консервативный центр в Москве. Ф. В. Ростопчин прожил годы опалы большей частью в своем подмосковном имении Вороново. Там он увлекся методами английского земледелия под влиянием опыта Д. М. Полторацкого, помещика села Авчурино Калужской губернии, к которому послал несколько человек для обучения и с которым вел пе- реписку313. Ростопчин стал экспериментировать: использовать новые орудия и удобрения, специально выписал из Англии и Голландии породистый скот, сельскохозяйственные машины и агрономов, создал специальную сельскохозяйственную школу. В 1802 г. Ростопчин создал конный завод в Воронове, а позднее в Воронежской губернии314. Ему удалось достичь значительных успехов, к примеру, вывести породу лошадей, которая называлась «Ростопчинской». Эти хозяйственные эксперименты в известной мере способствовали вызреванию консервативных представлений Ростопчина. Итоги этого эксперимента были изложены Ростопчиным в трактате «Плуг и соха» (1806). В 1805 г., после Аустерлицкого поражения, Ростопчиным овладела убежденность в том, что разгром вызван изменой. Он также обвинял Аракчеева, который был ответственным за артиллерию. Ростопчин явно готовился стать лидером правой оппозиции, подвергая критике всю александровскую систему власти. «Боже мой, — писал он П. Д. Цицианову в письме от 24 января 1806 г., — куда не глянешь — армия, флот, дефицит государственного бюджета, волнение крестьян, продажность правительства, чрезмерное доверие немецким чиновникам — все в руинах и в упадке разрушает бедную Россию»315. Известна его критика в адрес самого императора. Намекая на участие Александра в убийстве Павла I, Ростопчин утверждал: «Бог не может покровительствовать войскам плохого сына». Это замечание стало известным императору и усилило его нерасположение к Ростопчину316. «Император просто не мог без отвращения видеть его»317. Однако в общественном мнении фигура Ростопчина оказалась в центре внимания. По воспоминаниям П. А. Вяземского, он был «монархист, в полном значении слова, враг народных собраний и народной власти, вообще враг так называемых либеральных идей» и «с ожесточением, с какою-то мономаниею, idee fixe, везде отыскивал и преследовал якобинцев и мартинистов, которые в глазах его были те же яко- бинцы»318. 30 ноября 1806 г., в связи с военной кампанией 1806 — 1807 гг. против Наполеона, появился указ Александра I «О составлении и образовании временных ополчений или милиции», обращенный преимущественно к дворянству. После появления указа 17 декабря 1806 г. Ростопчин написал письмо царю, в котором выразил удовлетворение тем, что император «наконец» признал дворянство единственною опорою престола, косвенно обвинив тем самым царя в недооценке первенствующего сословия: «Сие знаменитое сословие, одушевленное духом Пожарского и Минина, жертвует всем отечеству и гордится лишь титлом Россиян»319. Ростопчин высказал симптоматичное опасение, которое во многом определяло логику его дальнейших заявлений и поступков или, по крайней мере, их отчасти объясняло: «Все сие усердие, меры и вооружение, доселе нигде не известные, обратятся в мгновение ока в ничто, когда толк о мнимой вольности подымет народ на приобретение оной истреблением дворянства, что есть во всех бунтах и возмущениях единая цель черни, к чему она ныне еще поспешнее устремится по примеру Франции»320. Одновременно появился указ Сената «О высылке из России всех подданных французских». В нем говорилось о том, что желающие остаться должны принести присягу на подданство России. Указ также вызвал критику Ростопчина, который не преминул высказать ее императору: «Меры, принятые к изгнанию иностранной сволочи из империи вместо пользы произвели сугубое зло: ибо из 40 человек едва один решился оставить землю, где всякий иноземный находит и уважение, и богатство. Присяга на подданство, страхом и корыстью внушенная, устремляет французов на вред России, что и оказывается действием внушений их в сословии слуг, кои уже ждут Бонапарта, дабы быть вольными. Государь! Исцелите Россию от заразы»321. Письма Ростопчина обратили на себя внимание царя, который счел нужным ответить ему 2 января 1807 г. рескриптом, в котором недовольно заявил: «Неизвестно мне, почему вы говорите, что я наконец признавать стал опорою престола (дворянство. — А. М.), хотя подлинно никогда я не переставал считать его таковым»322. Александр I также категорически отверг возможность бунтов: «Опасение ваше о толках мнимой вольности, которые, впрочем, несвойственны истинному просвещению, а разве тому, который называется вами несчастным, и ничто иное есть как невежество, было уже предусмотрено, и прини маются сколько возможно такие меры, которые предупредить могут вредные оных действия»323. Таким образом, в 1806 г. Ростопчин предпринял несколько шагов, которые можно интерпретировать как желание вернуться в большую политику. Возникновение русского консерватизма непредставимо без влияния Жозефа де Местра (1753 — 1821), «пламенного реакционера», «Вольтера реакции»324. Он родился в городе Шамбери в Савойе в аристократической семье, начальное образование получил в Коллегии иезуитов. Окончив в 1774 г. Туринский университет, где изучал право, де Местр стал советником Сената Савойи, а в 1788 г. — сенатором. Будущий ультрамонтан, непоколебимо убежденный в приоритете власти папы над светской властью, одно время состоял в масонской ложе и был либеральным католиком325. В масонской ложе де Местр достиг степени Благодетельного Рыцаря Святого Града326. В 1796 г. он издал принесшую ему европейскую известность книгу «Размышления о французской революции», ставшей классикой консервативной мысли. Когда французские войска заняли Савойю, он переехал в Сардинию, где в 1800 г. получил должность канцлера. В мае 1803 г. он приехал в Петербург в качестве посланника сардинского короля. Именно в России были созданы его основные сочинения: «Санкт-Петербургские вечера» и «Петербургские письма». Светская проповедь ультрамонтанства де Местра пользовалась большим успехом у части русского высшего общества. Так, С. П. Жихарев записывал в дневнике: «Граф Местр точно должен быть великий мыслитель; о чем бы ни говорил он, все очень занимательно, и всякое замечание его так и врезывается в память, потому что заключает в себе идею, и сверх того, идею, прекрасно выраженную»327. Де Местр был частым гостем салонов братьев Н. А. и П. А. Толстых, В. П. Кочубея, графа А. К. Разумовского, графов Строгановых, С. С. Уварова, дру жил с адмиралом П. В. Чичаговым и сенатором В. С. Томара; известны его посещения «Беседы любителей русского слова». Де Местр оказал заметное влияние на формирование особого общественного направления — русского католицизма328. Течение это было чрезвычайно влиятельным, поскольку при императорском дворе существовала целая партия русских ка- толиков329 или «иезуитская партия»330. По мнению В. С. Пар- самова, в интеллектуальной жизни русского общества начала XIX в. Жозеф де Местр сыграл исключительную роль. Благодаря его проповеди, «Россия становится своеобразным центром не просто антиреволюционных, но еще и католических идей»331. Де Местр провел в России 14 лет, с 1803 по 1817 г., и оказал существенное влияние на политику Министерства народного просвещения, резко критикуя российскую систему образования и воспитания, проникнутую, с его точки зрения, духом галломании и примитивного подражательства западноевропейским образцам. Таким образом, в рассматриваемый период ведущими фигурами возникающего течения выступили Г. Р. Державин, Н. М. Карамзин, А. С. Шишков и Ф. В. Ростопчин и были созданы некоторые основополагающие для русского консерватизма того времени произведения, оказавшие значительное влияние на формирование мировоззрения русской культурной элиты того времени.

<< | >>

↑

Источник: Минаков А. Ю.. Русский консерватизм в первой четверти XIX века. 2011

Еще по теме Г л а в а 2 ЗАРОЖДЕНИЕ РУССКОГО КОНСЕРВАТИЗМА (1801-1807 гг.):

- Вопросы политологии - Геополитика - Информационные (психологические) войны - История общественной мысли народов СССР - История политических и правовых учений - История политической мысли - Международные отношения - Мемуары политиков - Методология политических исследований - Политика - Политическая социология - Политическая философия - Политические партии и режимы - Правители, государственные и политические деятели - Сравнительная политология - Экономическая политология - Этнополитология -

- Абитуриентам и школьникам - Бизнес-литература - География - Гуманитарные дисциплины - Для школьников и абитуриентов - Журналистика и СМИ - Исторические науки и археология - Конфликтология - Культурология - Литература по недвижимости - Медицинская литература - Менеджмент и маркетинг - Политология - Право - Психология и педагогика - Публицистика - Студентам и аспирантам - Технические науки - Физика - Физическая культура и спорт - Философские науки - Философы - Экология и природопользование - Экономика - Языки и языкознание -