Еще Ф. Ницше предупреждал, что XX век станет веком борьбы различных сил за мировое господство, осуществляемой именем философских принципов. Предупреждение Ницше оказалось пророческим с той лишь разницей, что все многообразие и сложность мировоззренческого начала были заменены идеологическим измерением, идеологические принципы взяли верх над философскими, в том числе политико-философскими принципами. Своего рода законченное выражение этот аспект получил в глобальном идеологическом, политическом и военном противостоянии двух социально политических систем в период холодной войны, которая была пронизана идеологическим началом. Казалось бы, с распадом двухполюсного миропорядка, основанного на системном идеологическом конфликте двух военно-политических блоков, такое понимание современного мира стало достоянием истории. Однако не может быть конца идеологии, равно как и конца истории. Каждое поколение людей будет творить свою историю, и каждое сообщество людей будет обосновывать свою модель общественно-политической самоорганизации, свой образ жизни, присущим ему комплексом ценностей, установок, принципов и т.д. Мир политического невозможно представить себе без идеологии. С самого своего возникновения формы правления и проводимый власть предержащими политический курс нуждались в обосновании, оправдании, легитимизации. Идеология, не важно как она называлась в разные исторические эпохи, как раз и была призвана выполнять эту задачу. О её значимости свидетельствует хотя бы тот факт, что ХХ столетие называют веком идеологии, поскольку весь он прошел под знаком бескомпромиссной борьбы различных идеологических систем. Данной проблеме посвящена большая литература, которая, к сожалению, сама в большей своей части оказалась пленницей этой борьбы и, поэтому, не всегда способна должным образом осветить суть интересующей нас проблемы. Разумеется, в данной главе не ставится и не может быть поставлена задача подвергнуть данную проблему всестороннему анализу. Рассматривается лишь тот аспект, который связан с новыми формами её проявления, которые характерны лишь для так называемой «постконфротацион- ной» эпохи миропорядка. Любой исследователь в сфере социальных и гуманитарных наук, человек, интересующийся политикой, тем более, занимающийся ею, независимо от того, хочет он того или нет, в той или иной форме и степени подвержен влиянию идеологических пристрастий, споров и дискуссий и, соответственно, не может быть полностью свободным от определенной тенденциозности и идейно-политической ангажированности в трактовке важнейших политических реалий. Конечно, идеален тот случай, когда исследователь как ученый, беспристрастен и преследует цель найти истину независимо от того, кому именно выгодны результаты его изысканий. Идеология же пристрастна и предвзята, поскольку она выражает интересы какого-либо класса или социальной группы. Подстраивание любой социальной и гуманитарной дисциплины к чьим бы то ни было вкусам и интересам неизбежно чревато ее выхолащиванием и вырождением. Но опыт почти всех развитых стран Запада, особенно стран с либерально-демократическими политическими системами, убедительно показывает, что научный анализ политических феноменов нередко вполне уживается с теми или иными идейными или идеологическими позициями исследователя. Поэтому мы и говорим, что тот или иной мыслитель или исследователь по своим ориентациям, установкам, симпатиям, антипатиям является консерватором, либералом, социал-демократом, марксистом, радикалом и т.д. Весь вопрос состоит в степени и масштабах его ангажированности и тенденциозности. В основе такой классификации, несомненно, лежит и момент идеологической оценки. высказываемые у нас зачастую доводы и рассуждения относительно необходимости отказа от идеологии в пользу деидеологизации как непременного условия строительства демократического государства лишены сколько-нибудь серьезных оснований, поскольку в современном мире политика как арена столкновения различных конфликтующих интересов, немыслима без идеологии. Речь в данном случае должна идти, как представляется, не о новой деидеологизации, а об утверждении плюрализма идейно-полити ческих течений, подходов, методологических принципов, их сосуществования, терпимости и открытости в отношении друг друга. Оставляя в стороне вопрос о причинах, условиях появления и эволюции идеологии в современном смысле слова, отметим лишь то, что её возникновение и институционализация теснейшим образом связаны с процессами вычленения и автономизации гражданского общества и мира политического как самостоятельных, хотя взаимозависимых сфер жизнедеятельности человеческих сообществ, усложнения и плюрализации социального состава общества, разложения универсального средневекового мышления, появления политико-философской мысли и ее диверсификации на различные направления и течения, отделения мировоззрения от государства, частным случаем которого первоначально стало отделение церкви от государства и т.д. Идеология теснейшим образом связана также с формированием и институционализацией идей нации и национального государства. Более того, в течение последних двух-трех столетий идеология и национализм дополняли и стимулировали друг друга. Не случайно они возникли почти одновременно в качестве выразителей интересов поднимающегося третьего сословия или буржуазии, что в сущности на начальном этапе представляло собой одно и тоже. Другое дело, что в ХХ в. оба феномена приобрели универсальный характер и стали использоваться для обозначения широкого спектра явлений. Появившиеся тогда понятия “буржуазный национализм”, “либеральный национализм”, “мелко буржуазный национализм”, “национал-шовинизм”, “нацизм” и т.д. по сути дела использовались в качестве идеологических конструкций для оправдания и обоснования политико-партийных и идеологических программ соответствующих социально-политических сил. Свою крайнюю форму эта тенденция получила в гитлеровской Германии, где национализм выполнял функции одной из двух главных несущих опор государственной идеологии. В отличие от политической философии, идеология ориентирована на непосредственные политические реалии и действия, на политический процесс и руководствуется соображениями привлечения наивозможно большой поддержки предлагаемого той или иной силой политического курса. Поэтому естественно, что она носит более ярко выраженный тенденциозный характер. Все идеологии, независимо от их содержания, касаются проблем авторитета, власти, властных отношений и т.д. Они основываются на признании определённой модели общества и политической системы, путей и средств практической реализации этой модели. Именно в идеологии в наиболее обнаженной форме находит свое практическое воплощение, оправдание и обоснование конфликтное начало мира политического, или характерная для него дихотомия друг-враг. Для консолидации общества внешний враг имеет, пожалуй, не менее, если не более, важное значение, чем единство интересов ее носителей. Здесь внешний враг служит мощным катализатором кристаллизации этих интересов. Если врага нет, то его искусственно изобретают. Особенно отчетливо этот принцип проявляется в радикальных идеологиях, которые вообще не могут обходиться без внутренних и внешних врагов. Более того, сама суть этих идеологий выражается с помощью образа или образов врагов. Как отмечал германский исследователь О. Ламберг, эффективность идеологии в данном аспекте наиболее отчетливо проявляется в тех случаях, когда остальной окружающий мир видится как враждебная сила, провоцируя тем самым инстинкты обороны, страха, агрессивности у членов соответствующей группы. Каждая идеологическая конструкция содержит в себе развернутое представление об антиподе или противнике. От образа противника во многом зависит степень интегрированности группы. Следует отметить, что выделение любого течения из общей системы политико-философской или идейно-политической мысли, равно как и любая типологизация составляющих данную мысль течений предполагают ту или иную степень абстракции. Она, в свою очередь, теснейшим образом связана с редукцией, т.е. сведением к единому знаменателю множества противоречивых элементов или компонентов к какому-либо одному или нескольким базовым элементам. Характерна она и для рассмотренных выше политико-философских течений. Но в идеологии редукции принадлежит значительно большая, чем в политической философии, роль. Именно с её помощью достигается большая компактность идеологии, ее простота и доступность для среднего человека определенной ориентации. Но степень такой редукции варьируется в зависимости от степени открытости или закрытости конкретной идеологической системы: от минимальной в умеренных и центристских до крайней в радикальных и революционных. Существует своего рода закономерность, в соответствии с которой степень радикальности той или иной идеологической конструкции прямо пропорциональ на степени редукции основных ее элементов. С феноменами редукции и закрытости связан принцип обеспечения чистоты идеологии, который состоит в недопущении ее «засорения» чуждыми элементами, в результате чего императивы соответствия общественно-политическим реальностям приносятся в жертву верности принципам, независимо от того, сохранили они убедительность и эффективность или нет. Известно, что любая идея, какой бы совершенной она ни была, доведенная до абсолюта, превращается в свою противоположность или, иначе говоря, в настоящий абсурд. И, естественно, попытки ее практической реализации не могут не обернуться далеко идущими негативными последствиями. Если теоретически допустить, например, возможность жизнеустройства, строго следуя нормам и установкам Евангелия, то не приходится сомневаться, что оно рано или поздно развалится. Ни одна армия в мире не способна эффективно функционировать, во всех случаях строго следуя букве собственного же устава. Или же в экономической сфере общеизвестен эффект так называемых забастовок “по-итальянски”, которые приводят в буквальном смысле слова к параличу производства (например, работы железнодорожного транспорта) лишь потому что все работники работают, скрупулезно соблюдая установленные правила и нормы. Именно такова участь всех радикальных идеологических конструкций. Наглядный пример этого дают тоталитарные идеологии. Так, постулируя возможность самостоятельного существования и реализации какого-либо одного элемента общества вне его связи с остальными элементами, или вопреки им, тоталитаризм по сути дела осуществил изъятие одного единственного “изма” из общего контекста множества “измов” и редукцию всей сложности, многообразия и полноты реальной жизни к единому знаменателю. К этому единственному “изму” примеривалась и сводилась вся действительность, отсекая от нее и по сути дела ликвидируя все неугодные институты, организации, ценности, идейно-политические течения, религии, классы, сословия и т.д. Когда отдельный человек или приверженцы какого-либо учения проникаются уверенностью в том, что они овладели окончательной истиной, своего рода универсальным ключом к решению всех проблем и достижению гармонии, они вскоре выражают и вырабатывают уверенность в близкой достижимости царствия правды и справедливости. В итоге, даже передовые по своему пер воначальному замыслу социально-философские и идейно-политические системы оказываются замкнутыми системами, базирующимися на неподвижной основе и пытающимисятиснуть реальную жизнь в прокрустово ложе отвлеченных и искусственных одномерных конструкций. Массовизация, демократизация любой идеи ведут к потере ею способности саморазвиваться, к приспособлению к усредненной психологии массы, энтропии познавательных интенций, прогрессирующей потере научности и достоверности. Превратившись в господствующую, надев, как говорится «официальный мундир», любая идея сама себя сковывает, принимает тон официального оптимизма и уже не допускает какой-либо критики существующей системы. Пропорционально растет ее нетерпимость и закрытость, постепенно превращаясь в некое подобие религии. Поэтому не случайно, что тоталитарное государство (как в СССР, так и в нацистской Германии) использовало всю свою мощь для утверждения мифологической версии своей идеологии в качестве единственно возможного мировоззрения. Она была превращена по сути дела в своего рода государственную религию со своими догматами, со священными книгами, святыми, апостолами, со своими бого-человеками (в лице вождей, фюреров, дуче и т.д.), литургией и т.д. Здесь государство представляет собой чуть ли не систему теократического правления, где верховный жрец- идеолог одновременно является и верховным правителем. Это, по удачному выражению Н.Бердяева, «обратная теократия». Марксизм, по сути дела рассматриваемый как завершение всей мировой философии, был выведен из-под критики, а его положения сделаны критериями оценки всех остальных философских систем. Тем самым Маркс приобретал как бы статус святого отца церкви, а его произведения - статус священного писания, не подпадающие под общепринятые правила и нормы рационального критического анализа. Что касается ленинизма, то он приобрел атрибуты фундаментализма с его фанатизмом, буквализмом и эсхатологизмом. Статус религиозной веры с существенными элементами мистицизма и даже спиритуализма приобрела фашистская идеология, особенно в ее нацистской ипостаси. Ее священными книгами стали работа Х.С.Чемберлена «Основы девятнадцатого века», которую гитлеровская газета «Фёлкькишер беобахтер» в 1925 г. назвала «евангелием нацистского движения», «Миф двадцатого века» А.Розенберга и др. Разумеется, над всеми ними стоя ла «Майн Кампф» А.Гитлера, предлагавшаяся в качестве идейнополитической платформы «тысячелетнего рейха». Показательно, что почти во всех немецких семьях она выставлялась на почетное место в доме, считалась почти обязательным дарить ее жениху и невесте к свадьбе и школьнику после окончания учебы. Касаясь отношения широких масс к самому Гитлеру, газета «Франк- фуртер цайтунг» писала в 1934 г.: «Из масс поднимается почти не воспринимаемый, но весьма влиятельный коллективный флюид. Это есть тот поток, который производит «германское чудо». Этот поток встречается с невидимыми волнами, которые исходят от самого Гитлера. Эта игра обмена душевными силами заменила в Германии партийный парламент ... Не в голосованиях, а в живых, определяемых чувством связях между вождями и последователями, укрепляемых такими встречами с народом, находится политический центр тяжести нового государства»1. Принцип редукции, как правило, обусловливает некоторые специфические особенности идеологии. В методологическом плане она призвана играть в сфере политики ту же роль, что система догматов - сфере религии. И там и здесь вера - в первом случае секулярная, а во втором религиозная - играет центральную роль. “Рим - владыка, если богов чтит: от них начало, в них и конец найдем”, писал древнеримский поэт Гораций, имея на то более чем достаточно оснований. Падение с пьедесталов или смерть богов часто знаменует собой упадок и смерть старой и восхождение новой цивилизации. Как правило, народы не долго переживают исчезновения своих богов. Глубоко был прав Г. Лебон, когда писал: “нет ничего более разрушительнее, чем прах умерших богов”2. Банально звучит утверждение, что идеи и люди их воплощающие, руководят миром. Причем, зачастую не имеет значения истинны они или ложны. На судьбы народов глубокое влияние оказывают не только войны и революции, опустошительные следы которых рано или поздно изживаются, но и перемены в основных идеях, понятиях и верованиях, которые связаны с тем, что основополагающие элементы самой цивилизации осуждены на преобразование. Настоящие революции, чреватые опасностью для существования того или иного народа - это революции, происходящие в его мыс- ли3. Человеку по самой своей природе свойственно то, что У. Джеймс назвал волей к вере. Наполняя сокровенные глубины человека, вера возвышает его над самым собой, движет им. Ему невозможно жить без веры, руководствуясь, подобно животному, одними только инстинктами и материальными потребностями. Не случайно Аристотель подчеркивал, что человек может быть чем- то большим или меньшим, чем животное. Основополагающая доминанта веры - уверенность в существовании трансцендентного, именуемого Богом, Предвечным, Началом всего сущего, или каким-либо иным названием. Поэтому прав был Папа Иоанн Павел II, который говорил: “Там, где человек не опирается более на величие, которое связывает его с трансцендентностью, он рискует допустить неограниченную власть произвола и псевдоабсолютов, которая уничтожает его”. Проводя четкое различие между религией, как формой веры в сверхъестественное, и религиозностью, как сферой воображаемого, Дж. Дьюи усматривал смысл и назначение последнего в том, чтобы задать перспективу различным фрагментам человеческого существования. Здесь уместно привести так называемую теорему Томаса, которая гласит: “если люди определяют ситуации как реальные, они реальны по своим последствиям”. Если верна эта мысль, то глубоко прав В. Набоков, который говорил, что “жизнь подло подражает художественному вымыслу”. Иначе говоря, жизнь человека подстраивается под те или иные идеи, мифы, вымысли, если он верует в их реальность и действенность. И действительно, в истории слишком часто бывало так, что, казалось бы, совершенно нелепые идеи вызывали сильнейшие потрясения, подрывавшие устои казавшихся вечными империй, если люди верили этим идеям. В значительной мере это объясняется тем, что реальной материальной силой, разрушающей устои цивилизации, как правило, выступала масса. А массу можно привлечь не какими-либо сложными рациональными конструкциями, требующими специального аппарата доказательств и обоснований, а простыми, понятными, привлекательными, способными мобилизовать и стимулировать лозунгами, стереотипами, мифами, символами и т.д. С подрывом нравственных опор, на которых покоилась та или иная цивилизация, дело ее окончательного разрушения берет на себя масса или толпа, или как она названа в истории, варвары. В такие периоды, как отмечал Г. Лебон, философия численности становится «единственной философией истории»4. Среди масс может получить живой отклик, например, призыв какого-нибудь доселе мало кому известного Петра Пустынника устремиться на Восток к гробу Господню, или фюрера в лице Гитлера создать тысячелетний рейх, или вождя В. Ленина покончить с вековечной системой эксплуатации человека человеком и создать совершенное бесклассовое общество рабочих и крестьян. Что касается великих людей, которым человечество обязано своими открытиями и изобретениями, то они, как правило, не обладают качествами, необходимыми для обоснования религий или великих империй, во всяком случае, они ясно представляли себе сложность проблем, чтобы приложить к ним простые решения. Поэтому масса останется безразличной к ученым рассуждениям какого-нибудь Платона, Локка, Монтескье, Токвиля и др. мыслителей и политических философов. Здесь как нельзя к месту мысль Г. Лебона, который говорил: «гениальные изобретатели ускоряют ход цивилизации. Фанатики и страдающие галлюцинациями творят историю”5. Возникновение разного рода легенд и мифов в толпе, в массовом сознании обусловливается не только легковерием, но и теми искажениями, которые реальные факты и события претерпевают, став достоянием массы. Масса, как правило, мысля образами, не делает различий между объективным и субъективным, реальным и мифическим. Для ее сознания характерны односторонность и преувеличение. Немаловажную роль при этом играют внушение и заражение, возбуждающие стихийные порывы, возбуждая темные силы инстинкта и крови, способные в буквальном смысле слова перевернуть привычный ход вещей. Как показывает исторический опыт, в особенности опыт ХХ века, эти качества слишком часто стимулировали события, необратимые последствия которых накладывали неизгладимую печать на судьбы целых стран и народов. Идеологию можно определить как некий строительный проект или эскиз, на основе которого конструируется политическая стратегия тех или иных социально-политических сил в лице партий, организаций, объединений, правительства и т.д. Идеология выполняет одновременно интегративную и разграничительную функции, первую, скажем, для сплачивания членов той или иной партии, а вторую - для разграничения этой партии от других партий. Она призвана придавать значимость институциональным отношениям между людьми как субъектами политики, объяснить, обосновать, оправдать или отвергать политические реальности в конкретных общественно-исторических условиях. Важнейшая функция идеологии состоит в том, чтобы разграничить то или иное сообщество или группу от остальных сообществ и групп. В то же время большая часть идеологий основывается на определенном идеале, который независимо от степени его верности или ложности, строится, как правило, на противопоставлении действительности, какая она должна быть, действительности, как она есть. Извечная мечта людей о более совершенном социальном порядке получила свое конкретное выражение в многочисленных утопиях, эсхатологических по сути дела отвлеченных идеалах земного рая. В основе большинства таких идеалов лежит мысль о достижении фундаментальной гармонии между людьми, базирующейся на уничтожении всякого рода противоречий, соблазнов и грехов. С определенными оговорками можно сказать, что в идеологии присутствуют два взаимосвязанных друг с другом компонента, один из которых в доведенной до логического конца и крайней формы, предполагает разрушение существующей системы, а второй - позитивную модель предполагаемого общественного или государственного устройства. Речь идет, прежде всего, о радикальных идеологиях левого и правого толка, наиболее типичными примерами которых могут служить большевизм и национал- социализм. Большинство же идеологических течений колеблется между этими полюсами, предлагая свои проекты или программы в качестве альтернатив политическому курсу других политических сил в рамках существующей системы. Естественно, всегда в выигрышном положении находятся те, кто противопоставляет будущее гипотетическое совершенное общество существующей системе со всеми ее недостатками и проблемами. Для правильного понимания сущности идеологии необходимо иметь в виду еще один момент. Зачастую - в данном случае не является исключением и вполне респектабельные идеологические конструкции - идеология привилегированных или господствующих групп, слоев, классов основывается на их глубоком убеждении в законности и абсолютной легитимности своего привилегированного или же господствующего положения, что они просто не в состоянии трезвыми глазами смотреть на реальное положение вещей, в том числе и на глубокие изменения, возможно, происшедшие в собственной стране и окружающем мире. Соответственно, они готовы отстаивать свои позиции любыми, в том числе и насильственными средствами. В свою очередь, те группы, сословия, классы, которые недовольны существующим положением вещей и выступают за его изменение, склонны впадать в другую крайность. Разумеется, степень такого недовольства может быть разной у разных категорий граждан и диапазон их программ может варьироваться от требований перестройки тех или иных аспектов социально-экономической и политической жизни до радикального слома существующей системы. Сторонники радикальной или революционной идеологии могут быть настолько одержимы сознанием своей правоты и законности предъявляемых ими требований, что вольно или невольно подгоняют многообразие жизненных ситуаций и процессов к собственному видению мира и тем самым также теряют способность трезво оценивать реальное положение вещей. В результате, особенно в тех случаях, когда власть имущие не хотят и не могут идти на какие бы то ни было серьезные уступки, нередко революция, радикальный переворот может рассматриваться в качестве универсального ключа к решению всех проблем. Все это свидетельствует о правоте К. Манхейма, по мнению которого «в слове «идеология» имплицитно содержится понимание того, что в определенных ситуациях коллективное бессознательное определенных групп скрывает действительное состояние общества как от себя, так и от других и тем самым стабилизирует его»6. Здесь действует та же вечная антиномия между реальным и идеальным, проявляющейся в конфликте между стремлением одной части общества к сохранению существующего положения вещей и установкой другой его части к коренному изменению этого положения. Но, как бы ни были совершенны господствующие институты, законы и правовые системы, с течением времени они теряют свой первоначальный смысл и перестают отвечать коренным интересам большинства населения соответствующей страны. Новые реальности могут требовать изменения содержания старых или создания новых законов и норм. Но власть имущие, несмотря на очевидность происшедших в реальной жизни изменений, склонны всеми силами защищать их. В результате возникает конфликт между устаревшими законами и новыми реальностями. В рассматриваемом контексте политика представляет собой арену столкновения различных идеологических систем, идеологических течений и направлений. Однако констатация этого факта сама по себе еще мало что объясняет. Дело в том, что при всей его верности знаменитая формула “политика есть искусство возможного” сохраняет правомерность и в современных условиях. С одной стороны, “искусство возможного” ставит определенные пределы идеологизации политики, с другой стороны, идеология, в свою очередь, определяет возможные пределы, за которые та или иная политическая партия или правительство при проведении своего политического курса может выйти без ущерба основополагающим принципам своего политического кредо. По-видимому, называя двадцатое столетие “веком идеологии”, мы допускаем определенное упрощение ситуации. Дело в том, что господствовавшие в тот период основные идейно-политические течения - либерализм, консерватизм, социал-демократизм, марксизм, национал-социализм и т.д. - функционально выполняли в сущности ту же роль, что и великие религиозные системы - католицизм, протестантизм, ислам и др. - в прошлом. С данной точки зрения они являлись своеобразными секулярными религиями. Но религиозное начало проявлялось в них по-разному и в разных дозах. Тем не менее, идеология в собственном смысле слова в качестве одного из определяющих факторов мировой политики в наиболее завершенной форме проявила себя именно в ХХ веке. В целом ХХ век с точки зрения судеб ряда стран и народов, можно назвать периодом затянувшегося, перманентного смутного времени, затронувшего все стороны и аспекты человеческого бытия. Именно в такие времена переломов и бедствий создается наиболее благоприятная почва для появления разного рода мечтаний, утопий, проектов о совершенном устройстве мира. Поэтому неудивительно, что конец Х1Х - начало ХХ веков так богат проектами, идеями, учениями, предлагавшимися в качестве руководства к поискам путей переустройства существующей общественно-политической системы. Именно это обстоятельство во многом способствовало политизации и идеологизации политико-философской мысли, ее подчинения императивам системного конфликта. Разделительная линия в этом конфликте была проложена еще в начале века в процессе формирования и более или менее четкого разграничения двух магистральных направлений политико-философской мысли: реформистский в лице либерализма, консерватизма и социал-демократизма, и революционного - в лице ленинизма и фашизма, каждое из которых имело свои национальные, региональные и системные разновидности. Ряд ведущих стран, такие как США, Великобритания, Франция, Швеция, Дания, Голландия и др. избрали путь постепенных социально-экономических и политических преобразований капитализма. Причем, при всех существовавших между ними раз ногласиях, приверженцами реформистского пути преобразования общества выступили все главные социально-политические силы, признававшие основополагающие принципы рыночной экономики и политической демократии. В целом речь идет о тех силах, которые в основу своих социально политических программ положили установки и принципы идейно-политических течений либерализма, консерватизма и социал-демократизма. Революционно-тоталитарный путь избрали Россия, Италия, Германия и целый ряд других стран Европы и Азии, для которых была характерны слабость, неразвитость или полное от- стутствие институтов, ценностей, норм гражданского общества, правового государства, конституционализма, парламентаризма и других атрибутов либеральной демократии. Как по своим целям (радикальная замена существующей общественно-политической системы совершенно новой системой), так и по использованным при этом методам (революционный переворот, насильственное свержение существующей власти) оба главных течения тоталитаризма представляли собой революционные движения, поскольку предлагали радикальное изменение существующей системы путем насильственного переворота. С той лишь разницей, что социалистическая революция, осуществленная в России, во всяком случае, в теории носила “прогрессивный” характер, поскольку руководствовалась идеалами всеобщего равенства, социальной справедливости, интернационального единства всех народов и др. Что касается фашистских переворотов, совершенных в Италии, Германии, Испании и некоторых других странах, то они носили “консервативный” характер, поскольку в их основе лежали праворадикальные идеи национализма, расизма, имперской великодержавности, апология насилия и т.д. Как писал А.Н. Уайтхед, «когда корабль человечества снимается с якоря, это иногда приводит к открытию Нового Света, а иногда перед ним маячит призрак кораблекрушения»7. Так и с революцией, которая не всегда приводят к тем целям, для достижения которых она была задумана и осуществлена. Нередко в ней разрушительное начало превалирует над созидательным. Как это ни покажется с первого взгляда парадоксальным, революция может играть роль инструмента перехода к новому качеству общества лишь в том случае, если за ней последует «реставрация», которая на поверку оказывается отнюдь не возвратом к статус-кво анте, а отказ от наиболее радикальных разрывов и наиболее оди озных форм политической практики. Революция без «реставрации» имеет собственную логику, суть которой состоит в сведении всего и вся к единому знаменателю, упрощению, унификации, в процессе которых с общественно-политической арены тем или иным способом удаляются один за другим все «лишние» элементы, классы, сословия, группы, круг которых прогрессивно сужается по мере «прогресса» революции. Постепенно ликвидируются любые возможности для каких бы то ни было споров, дискуссий, оппозиционных взглядов. Создается видимость разрешения всех конфликтов и противоречий. В итоге наступает паралич социума, превратившегося в замкнутое пространство, не терпящего «возмущений» как изнутри, так и извне. В силу присущей такой перманентной революции внутренней логике власть народа превращается во власть от имени народа, а затем - во власть над народом. Триумф идеологии в ХХ веке привел к существенным изменениям в межгосударственных отношениях. Как известно, Вестфальская, а затем Венская международно-политические системы базировались на принципах национального суверенитета и легитимности. Они не предписывали той или иной стране форму правления и внутренней социальной организации. В эти системы на равных правах входили, с одной стороны, самодержавная Россия, монархия Габсбургов и либеральная Англия, т.е. авторитарные и либеральные режимы. Согласие касалось лишь того, что допустимо и недопустимо во внешнеполитическом поведении государств. Таким образом, одним из важных условий для законного или легитимного международного порядка считалось более или менее жесткое разграничение между установленной тем или иным государством формой правления и его поведением на международной арене. Каждый участник международных отношений был вправе установить у себя любой социальный и политический режим пока он ведет себя на мировой арене в соответствии с общепризнанными правилами поведения. Тем самым в рамках одной и той же системы межгосударственных отношений допускалось сосуществование различных политико-идеологических систем. Положение вещей радикально изменилось в XX веке, когда борьба за умы людей стала важной составной частью международной политики. Проанализировав это положение, известный аме риканский исследователь Г. Моргентау в предисловии ко второму изданию своей получившей популярность книге “Политика между нациями; борьба за власть и мир” подчеркивал, что “борьбу за умы людей в качестве нового измерения международной политики следует добавить к международным измерениям дипломатии и войны”. При этом Моргентау сетовал на то, что “эта борьба за умы людей нанесла последний фатальный удар той социальной системе международного общения, в рамках которой в течение почти трех веков народы жили вместе в постоянных ссорах, но под общей крышей разделяемых всеми ценностей и всеобщих стандартов действия... Под руинами той крыши оказался похороненным механизм, который поддерживал стены того общего дома народов, а именно баланс сил”8. В первые десятилетия ХХ в. развернулся бескомпромиссный конфликт между тремя главными альтернативными политико-идеологическими направлениями перестройки современного мира: социал-реформизмом, фашизмом и большевизмом. В ходе второй мировой войны в результате военного разгрома Германии и ее союзников фашизм как сколько-нибудь эффективная и дееспособная альтернатива перестал существовать. В качестве главных противоборствующих альтернатив сохранились социал-реформистский капитализм и революционный социализм (коммунизм). В результате свою законченную форму идеологический конфликт принял после второй мировой войны между двумя блоками, возглавлявшимися США и СССР. Особенность второй мировой войны в данном контексте состояла в том, что традиционный комплекс факторов, лежащих в ее основе, возможно, впервые со времен религиозных войн XVI в., дополнялся идеологическим компонентом. Она представляла собой одновременно войну за территориальное господство и идеологическую войну, призванную навязать противной стороне определенный образ жизни, систему ценностей, форму жизнеустройства, политический режим и т.д. Обоснованность этого тезиса отнюдь не опровергается тем фактом, что одна из воюющих тоталитарных держав (СССР) находилась в союзе с либерально-демократическими странами (Великобританией, США и несколько позже Францией). Во-первых, это была война не на жизнь, а на смерть между двумя непримиримыми тоталитарными режимами - большевистским и нацистским, в основу политической стратегии которых явно или неявно была заложена установка на глобальную экспансию и мировое господство. Здесь необходимо сделать ту существенную оговорку, что для народов Советского Союза эта война являлась именно Великой Отечественной войной против неприкрытой нацистской агрессии. Во-вторых, это была война западных демократий против фашистских и милитаристских режимов Германии, Италии и Японии, которые стремились к мировому господству. По множеству причин западные демократии в Советском Союзе нашли естественного союзника в борьбе с общим врагом. В идеологическом плане этот союз облегчался тем, что коммунистический интернационализм, проповедовавший равносущность пролетариев всех стран и народов, все же был ближе к либеральному интернационализму с его лозунгами свободы и прав всех людей, независимо от их национальной, социальной и культурной принадлежности, нежели идеологии нацизма с ее откровенным национал-шовинизмом и расизмом. Во время холодной войны идеологический конфликт приобрел самодовлеющее значение. Сила, военная мощь оказались поставленными на службу распространения образа жизни, миро- видения, собственной легитимности двух противоборствующих сверхдержав и военно-политических блоков. Холодная война представляла собой уже масштабную идеологическую войну, в которой вопрос о территориях затрагивался постольку, поскольку речь шла об уничтожении или установлении на территории того или иного государства соответствующего режима - социалистического или капиталистического. Иными словами, холодная война была своего рода противоборством на эффективность и выживаемость между противостоящими политическими и экономическими системами. Возможность идеологического или системного конфликта была заложена в самой парадигмальной инфраструктуре евро- (или за- падо-) центристской цивилизации. Он вытекал в частности из ауг- сбурского принципа cujus regio, ejus religio, т.е. принципа, согласно которому в стране господствует та вера, которой придерживается ее правитель. Из него можно было сделать вывод, что правитель или правящий режим вправе учредить в подчиненных ими странах ту вероисповедную систему, которая, по их мнению, соответствует букве и духу “истинного” учения. В XX веке место вероисповедания заняла идеология, которая приняла форму демократического национализма, национал-социализма и марксистского интернационализма. Как отмечал К. Манхейм, признание сущностно (inherently) идеологического характера всей мысли, того факта, что “мысль всех партий во все эпохи носит идеологический характер”, способствовало разрушению “доверия человека к человеческой мысли вообще”. Идеологизация внешней политики и созданные на ее основе стереотипы, которые после второй мировой войны неизменно подкреплялись трудными, порой драматическими отношениями между Востоком и Западом, создавали переизбыток взаимной подозрительности, недоверия и даже враждебности, способствовали возведению “железного” или иных занавесов, стен психологического противостояния. В период биполярного миропорядка сами понятия “Восток” и “Запад” приобрели идеологическое измерение и по сути дела, перестав быть чисто географическими, превратились в идео- лого-политические образования. Именно идеологическое измерение служило одним из стержневых элементов, составляющих ось двухполюсного мира. Именно оно в значительной мере обеспечивало тот стратегический императив, который заставлял большинство стран сгруппироваться вокруг того или иного из двух полюсов. По этому признаку расположенная на Дальнем Востоке Япония стала частью Запада. Идеологизированная внешняя политика, по крайней мере в теории, имплицитно предполагает изменение существующего баланса сил в пользу той или иной противоборствующей стороны, отказ от осторожного, реалистического и прагматического стиля дипломатии, основанной на равновесии сил между великими державами. Сущность и вместе с тем уникальность конфликта между двумя блоками состояла в том, что в концептуальном плане он помимо всего прочего представлял собой глобальное идеологическое, политическое и военное противостояние двух социально политических систем, он носил межсистемный характер и был пронизан мировоззренческим, идеологическим началом. Вторая мировая война имела одной из своих целей кардинальное перераспределение мирового баланса сил между крупнейшими военно-политическими державами того времени. С этой точки зрения особенность холодной войны состояла в том, что в качестве реальных претендентов на участие в противоборстве за первые роли в новом миропорядке остались две сверхдержавы - США и СССР. Иначе говоря, понятие “холодной войны” подразумевало не просто напряженные отношения между двумя сторонами, не прос то соперничество, а чуть ли не священную войну, в которой одна из двух соперничающих систем должна одержать победу, а другая - исчезнуть. Очевидно, что в условиях биполярного мира и холодной войны оборона от внешней угрозы составляла лишь одну из функций двух главных военно-политических блоков. Значительно важнее внутренние, “сдерживающие функции”. Для США после войны - это сдерживание в орбите своего влияния союзников, цементирование так называемого атлантического мира, укрепление связей Западной Европы с Северной Америкой. А для руководства СССР - контроль над соцлагерем, его ограждение от воздействия со стороны чужой системы. Не случайно, каждая из двух систем именно себя считала выразительницей и защитницей чаяний и интересов народов и, соответственно, обосновывала неизбежность своей победы и обреченности противной стороны. Разработав идеологическое обоснование своих позиций, США объявили себя защитницей свободного мира, а СССР - в свою очередь себя - оплотом мира, демократии и социализма. В результате, конфликт между двумя блоками приобрел широкомасштабное измерение, которое по-своему узаконивало разделение мира на два противоборствующих блока, двухполюсную структуру международных отношений в мировом масштабе. Глобальные устремления сверхдержав и характерная для них тенденция интерпретировать развитие событий во всех регионах земного шара в терминах противоборства привели к тому, что биполярность приобрела качество сущностной характеристики установившейся в послевоенные десятилетия международной системы. В биполярном мире ситуация была довольно проста: каждая сторона более или менее точно знала откуда происходила угроза и какая угроза. Конфронтационность в отношениях друг с другом обеспечивала как СССР, так и США основу глобальной внешнеполитической стратегии. Как не без основания отмечал обозреватель газеты “Нью-Йорк таймс” Т.Фридман, Кремль служил “путеводной звездой внешней политики США. Политическим деятелям достаточно было посмотреть, куда отклоняется стрела компаса (выяснить, на чьей стороне Москва), и тут же определить, чью сторону следует занять США”. Аналогичной была ситуация и с СССР. Такое положение вещей держало в постоянном напряжении весь мир, в котором два противоборствующих полюса разыг рывали своеобразную игру с нулевой суммой, в соответствии с которой весь мир по сути дела был разделен на сферы интересов. В этой игре войны и конфликты в любом регионе земного шара рассматривались как составная часть глобальной борьбы двух сторон друг против друга. В глазах обеих сторон каждая из этих войн (или конфликтов) имела значимость не только и не столько с точки зрения решения той или иной конкретной проблем, сколько с точки зрения выигрыша или проигрыша Востока или Запада. При этом, любой выигрыш одной из сторон в каком-либо регионе планеты или отдельно взятой стране рассматривался как проигрыш другой стороны. Подобный подход не приемлет взаимных уступок и компромиссов или существенно затрудняет их достижение. Из всего сказанного можно сделать вывод, что именно идеологическое измерение служило одним из интегральных компонентов, скреплявших ось двухполюсного мира. Именно оно в значительной мере обеспечивало тот стратегический императив, который заставлял большинство стран сгруппироваться вокруг того или иного из двух полюсов. Кардинально иная ситуация сложилась с распадом Советского Союза и окончанием холодной войны. Казалось бы, с распадом двухполюсного миропорядка, основанного на системном идеологическом конфликте двух военно-политических блоков, такое понимание современного мира стало достоянием истории. Развалилась идеолого-политическая ось двухполюсного мира, потеряло смысл само идеолого-политическое понятие “Запад”. Разрушение идеологических мифов, диктовавших международно-политическое поведение ведущих стран в течение большей части послевоенного периода означает эрозию и подрыв идеологической базы того противостояния, которое привело к расколу мира на два противоборствующих лагеря. Человечество вступило в эпоху неопределенности, безверия, разочарований и потери иллюзий. Старые боги оказались развенчаны и низвергнуты с пьедесталов, секулярные идейно-политические конструкции и утопии, равно как и великие религиозные учения прошлых эпох, какими мы их знали на протяжении всего ХХ столетия, во многом перестали выполнять роль мобилизующих идеалов. Они либо исчерпали себя, либо потерпели банкротство, либо существенно ослабли. Развенчание многих радикальных, социалистических и коммунистических утопий нашего времени стало свершившимся фактом. Но взамен них не разработаны и не предложены какие-либо масштабные положительные идеи, которые могли бы служить в качестве объединяющего и мобилизующего людей идеалов. Проблема состоит в том, что люди перестают верить как реформаторам, так и революционерам. Великие программы, великие табу и великие отказы более не воодушевляют и не вызывают страха. Они становятся недееспособны из-за полного безразличия к ним. С крахом идеологического по своей сути советского государства развенчалась и коммунистическая утопия, или же, наоборот, с развенчанием утопии обрушилась и империя. Крах марксизма-ленинизма можно рассматривать как одно из важнейших событий конца ХХ века. Этот крах и связанное с ним признание неудачи советского эксперимента выбили почву из-под большинства социальных учений современного мира. Левизна и все без исключения левые идейно-политические течения оказались ввергнутыми в глубочайший кризис. В последние три-четыре десятилетия левые, особенно коммунисты, очутились перед альтернативой: либо, сохранив приверженность единственно верной истине, еще более ужесточить свои идеологические позиции и оказаться на обочине общественно-политической жизни, либо, согласившись с общепринятыми правилами игры, открыться в отношении остальных идеологических и политических течений и тем самым попытаться держаться на поверхности. Однако, как показывает исторический опыт, любой утопический проект, любая утопическая доктрина по сути дела подписывает себе смертный приговор, как только она переходит на принципы открытости и терпимости в отношении других идейно-политических течений. Дискредитация ленинского мифа, несомненно, лишает всякой актуальности и перспективы миф о социалистической революции и обществе, основанном на принципах всеобщего социального равенства. Несомненно и то, что этот крах вовсе не есть свидетельство совершенства западного пути общественно-исторического развития и западной модели общественно-политического устройства. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что в то время как весь незападный мир как будто принимает принципы рыночной экономики и политической демократии, на самом Западе усиливается интенсивность критики наследия Просвещения и его детищ в лице индивидуализма, прогресса и политической демократии. К тому же Запад не раз давал козырные карты в руки вождей и идеологов обоих вариантов тоталитаризма и различных форм авторитаризма. Проблема состоит также в том, что в целом Запад еще не сумел выдвинуть сколько-нибудь убедительный альтернативный миф или идеологическую систему. Все это как бы возвестило об окончательной смерти всякой идеологии. На идеологическом спектре как бы образовалась огромная черная дыра. Это дало повод некоторым псевдопророкам заявить о «конце истории», «конце идеологии» и наступлении новой эры прагматического либерализма, Появились разного рода идеи о конце идеологии, конце истории, пост-экономическом и даже пост-человеческом обществе и т.д. Под вопрос поставлена сама возможность или правомерность каких бы то ни было идеально-программных, политико-идеологических построений в качестве мобилизующих идеалов. При таком положении вещей возникает множество вопросов: способна ли демократия эффективно ответить на вызовы новых исторических реальностей? Может ли либерализм, консерватизм или какой-либо иной “изм” заполнить тот вакуум, который образовался после очевидной несостоятельности традиционных идеологических систем? Какие именно факторы и приоритеты определяют основные векторы развития человечества? и т.д. При поисках ответов на эти и другие вопросы необходимо исходить из признания того, что идеологии отнюдь не станут достоянием истории, они сохранят функции и роль фактора, оказывающего существенное влияние на характер и направления общественно-исторического развития. Каждое поколение, каждое сообщество людей по определению не может не творить собственную историю, не может не создавать собственную модель общественно-политической самоорганизации, свой образ жизни с присущим ему комплексом ценностей, установок, принципов и т.д. Другое дело, что в разных общественно-исторических условиях они принимают разные очертания. Идеологии, призванные служить в качестве связующих скрепов человеческих сообществ, не могут насовсем исчезнуть, что неизбежно появятся новые идеологические конструкции или мифы, которые заполнят образовавшийся вакуум. Нынешняя ситуация в данной сфере характеризуется преобладанием импровизации и фрагментарности, отсутствием сколько-нибудь цельных и последовательных теорий и идеологий. Мировые процессы приобретают настолько быстрые темпы, что сама реальность становится как бы эфемерной, постоянно ускользающей, неуловимой, теряется ясность очертаний социальных и политических феноменов, их границы становятся аморфными, зыбкими. Возрастает роль вероятностных, событийных начал, динамизма и неустойчивости, необратимости и индетерминизма. В результате усиливается чувство неопределенности, непредсказуемости и случайности мировых процессов. Люди оказываются неспособны эти изменения вовремя осознать и адекватно на них реагировать. Более того, многообразие возможностей, открываемых научно-техническим прогрессом, стирает четкую грань между практически возможным, вероятным и возможным. В определении реального статуса того или иного государства увеличивается значение полицентричности миропорядка, многофакторности и динамичности происходящих в нем процессов. В то же время лишенные идеологических оснований в традиционном смысле слова глобального масштаба сдвиги порождены сочетанием множества социальных, экономических, культурных, технологических и иных факторов, различные комбинации которых способны вызывать непредсказуемые ситуации. Эти последствия накладываются на целый комплекс факторов, которые в совокупности способны усиливать конфликтный потенциал как внутри отдельных обществ, так и между различными народами, странами, культурами, конфессиями и т.д. Постиндустриальная революция, урбанизация, информатизация, рост грамотности породили специфическую культуру и массы люмпенов физического и умственного труда, оторванных от корней и земли, и способных поддерживать любой миф, обещающий все блага мира. В то же время динамика секуляризации породила тип человека, для которого главным мотивом деятельности, главным жизненным кредо стало удовлетворение собственных, прежде всего материальных, потребностей и желаний. Это самовлюбленный человек, который, как удачно отметил С. Даннелс, является продуктом развития свободы, не корректируемой ответственностью. Он отрицает все, что ограничивает утверждение личности; восстает против институтов, процессов социализации, обязательств, т.е. против всего того, что составляет саму ткань любого общества; осуждает общество, считая его ответственным за все ошибки, пороки, духовную нищету и пр. Он не признает ни дисциплину, ни авторитет отца, семьи и традиций, ни самоограничений. Для него идеальным является гедонистическое общество, где все поставлено на службу удовлетворения потребностей, на службу наслаждений. Именно это, возможно, имел в виду американский исследователь П. Бергер, когда говорил о “повсеместно распространившейся скуке мира без бога”. Нельзя не согласиться с теми авторами, которые называют эти феномены свидетельством прогрессирующего накопления старческих признаков. Поскольку потребности постоянно воспроизводятся, люди не могут окончательно удовлетвориться своим положением. Поэтому не случайно, что приверженцы постмодернизма назвали современное западное общество “неудовлетворенным обществом” (dissatisfied society). Как писали представители этого течения А. Геллер и Ф. Фехер, это понятие призвано осветить специфику современного западного общества в контексте производства потребностей, восприятия потребностей, распространения потребностей и удовлетворения потребностей. Современные формы производства, восприятия и распространения потребностей усиливают неудовлетворенность, независимо от того удовлетворяется реально или нет та или иная конкретная потребность. Ослабление, расшатывание инфраструктуры традиционной базовой культуры, имеют своим следствием измельчение, атомизацию, эфемерность ценностей, норм и принципов, определяющих моральные устои людей. В результате понятия родина, вера, семья, нация, теряют свой традиционный смысл. Это приводит, с одной стороны, к усилению терпимости и открытости в отношении чуждых культур и нравов, с другой стороны, ослаблению чувства приверженности собственным традициям, символам, мифам. Более того, в условиях неуклонной космополитизации и универсализации все более отчетливо прослеживается обострение чувства безродности, отсутствия корней, своего рода вселенского сиротства. Как отмечал М.Хайдеггер, “бездомность становится судьбой (современного) мира”. Результатом всех этих процессов и тенденций становится феномен, суть которого состоит в том, что реальность как бы выходит за пределы возможностей исследователя «поймать», ощутить и изучить, сколько-нибудь объективно проанализировать ее, без чего невозможно принять решения, соответствующие этим изменениям. В результате, сегодня многие традиционные методы анализа и теоретические подходы к мировым реальностям в значительной степени потеряли свои познавательные потенции. Важно учесть и то, что наше время не благоприятно для полёта гуманитарной мысли. Компьютеризация гуманитарного знания оказывается путем, ведущим к его обеднению, упрощению, потере трагического мирочувствования и насаждению квантитативного, сугубо бухгалтерского отношения к мировым реальностям. Не случайно восхождение и утверждение гегемонии компьютера совпали с прогрессирующим захирением гуманитарного мировидения. Именно благодаря компьютеру в сознании современного человека удивительным образом сочетаются вместе всезнание и неосведомленность, чувство всемогущества и вопиющей неуверенности. Всевозрастающий эзотеризм научных знаний ведет к тому, что каждый может ориентироваться только в собственной узкой сфере. Широкое распространение образования парадоксальным образом сочетается с фрагментацией, диверсификацией, расчленением знаний и потерей способности целостного, всеохватывающего мышления. Но это не значит потерю потребности людей в целостности, органичности восприятия мира. Немаловажную роль в этом контексте играют средства массовой информации. Проникая во все сферы общественной жизни, они содействовали вульгаризации и заземлению культуры, доведению массовой культуры и различных сменявших друг друга вариаций авангардистского искусства - будь то в музыке, театре, кино, литературе и т.д. - до каждой семьи, до каждого человека. Тем самым они способствовали подрыву многих традиционных ценностей, ассоциируемых с буржуазной цивилизацией, таких как этика призвания, бережливость, трудолюбие и др. и выдвижению на передний план стяжательство, показное потребительство, гедонистический образ жизни, вседозволенность, подрывающих сами основы современной цивилизации. Впервые в истории человечества электронные средства массовой информации, которые функционируют в соответствии с рыночными принципами конкурентоспособности и эффективности, определяют ценности и модели социальных ролей. Те культурные стереотипы, социально-психологические образы действительности, установки и т.д., которые создаются средствами массовой информации, становятся неким аналогом светской религии, «по существу заменяющей историческую традицию, национальные культуры, настоящие религии, семьи и друзей». Причем, они ли шены отличительных признаков левизны и правизны в традиционном смысле этих понятий, поскольку у них нет сколько-нибудь ясно сформулированной программы. Главное для них эффективность, рейтинг. Средства массовой информации «попросту доставляют все, за что кто-нибудь заплатит, - все, что дает наибольшую прибыль. Если правые радиокомментаторы имеют высокий рейтинг, они будут в эфире. Если же левые радиокомментаторы получат более высокий рейтинг, то правые будут удалены из эфира»9. При таком положении вещей возникает множество вопросов: смогут ли люди, общества, сообщества выжить и действовать в долговременной перспективе? Где найти те идеи или идеалы, которые способны служить в качестве духовных скрепов новых инфраструктур? Не поисками ли ответов на эти и другие вопросы вызван всплеск новых религиозных движений, засвидетельствованный во всех индустриально развитых странах? И не противоречит ли этот всплеск процессу секуляризации современного общества? Не оказалась ли перспектива окончательного преодоления религии в процессе модернизации и связанной с ней секуляризации сознания ложной? И, действительно, на первый взгляд парадоксально выглядит сам феномен “возвращения священного” и “нового религиозного сознания” в секуялирзованное общество. Но парадокс ли это? Не переоценили ли мы степень секуляризованности общества и ее необратимости? Не является ли “возвращение священного” оборотной стороной секуляризации? и т.д. Как выше указывалось, несмотря на все попытки демифологизации, развенчания сакрального, секуляризации, и в современных условиях мифы, большей частью секулярные, постоянно производятся и воспроизводятся. При распаде мифологии прогресса и эрозии влияния традиционных религиозных и идеологических систем место коллективных идеалов и мобилизующих мифов, образно говоря, недолго остаются вакантными. В данном контексте парадокс современного секуляризованного мира состоит в том, что, отвергая традиционные религии и идеологии в качестве руководящих систем ценностей, норм, ориентаций, ожиданий и т.д., он в то же время создает условия для формирования разного рода новых утопий, мифов, идеологий, которые функционально выполняют роль тех же традиционных религий и идеологий. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что в современных условиях как идеологии национал-социализма и большевизма, правого и левого радикализма, так и более респектабельные конструкции консерва тизма и либерализма, возрождаются, мимикрируясь и приспосабливаясь к новым реальностям. Создается благоприятная почва для формирования и распространения, с одной стороны, всякого рода органицистских, традиционалистских, фундаменталистских, неототалитарных, неоав- торитарных идей, идеалов, устоев, ориентаций, с другой стороны, универсалистских, космополитических, анархистских, либерта- ристских, антиорганицистских и т.д. идей, установок и т.д., не признающих целостности, дисциплины, ответственности и т.д. При таком положении вещей для многих дезориентированных масс людей национализм, различные формы фундаментализма могут оказаться подходящим, а то и последним прибежищем. Не случайным представляется всплеск так называемых “возрожденческих” движений в исламском и индуистском мире, национализма и партикуляризма почти во всех регионах земного шара. Важно отметить, что фундаментализм с его ударением на идеи возврата к “истокам”, разделением мира на “наших” и “чужих” бывает не только исламским, как это нередко изображают, но также протестантским, православным, либеральным, большевистским и т.д. Все они представляют собой своего рода реакцию против тенденций нарастания сложности и секуляризации социального мира. В этом контексте следует рассматривать всякого рода традиционалистские движения. В условиях растущей интернационализации и космополитизации особое звучание приобретает мысль американского поэта Э. Паунда о том, что “традиция - это красота, которую мы оберегаем, а не оковы, которые нас удерживают”. Нельзя считать традицию принадлежащей всецело прошлому, ограниченной во времени и пространстве и не имеющей ничего общего с сегодняшним днем. Традиция, воплощая сам дух народа, призвана внести универсальный смысл в историческое бытие данного народа, в его место и роль в сообществе всех остальных народов. При всем том представляется не совсем корректным рассматривать религиозный фундаментализм, национализм, расизм, нетерпимость во всех ее проявлениях только через призму истории, как некие реликты прошлого, несовместимые с настоящим, тем более с будущим. Зачастую, когда не совсем четко представляют себе природу проявления этих феноменов в современных реальностях, они изображаются в качестве неких возрождений или пробуждений давно преодоленных тем или иным сообществом феноменов. Говорят, например, о возрождении религиозного фундаментализма, национализма, традиционализма и т.д. В результате они предстают в качестве неких фантомов, не имеющих почвы в современном мире. Важно отметить также то, что фундаментализм с его ударением на идеи возврата к “истокам”, разделением мира на “наших” и “чужих” бывает не только исламским, как это нередко изображают, но также протестантским, православным, либеральным, большевистским и т.д. Все они представляют собой своего рода реакцию против тенденций нарастания сложности и секуляризации мира. Однако при этом часто предается забвению тот факт, что каждая эпоха вырабатывает и исповедует собственные “измы”, например, собственные либерализм, консерватизм, радикализм и т.д., хотя часто и присовокупляют к нем префикс “нео”. В действительности же в большинстве случаев мы имеем дело с совершенно новыми явлениями, порожденными именно современными реальностями, хотя к ним и применяются названия, ярлыки и стереотипы, заимствованные из прошлого. Чтобы убедиться в этом достаточно сравнить между собой консерватизм конца ХХ века с его прототипом прошлого века, или классический либерализм XIX в с современным социальным либерализмом, которые во многих основополагающих аспектах радикально отличаются друг от друга.