1917 года, октября 11 дня, судебный следователь Петроградского окружного суда по важнейшим делам В. Гудвилович, в камере своей, допросил нижепоименованного свидетеля, с соблюдением 443 ст. У[става] у[головного] Судопроизводства]656, и допрашиваемый показал: Павел Николаевич Милюков, 58 л[ет], член Временного совета Российской республики657, бывший член Государственной думы, православный, не судился, посторонний, живу в Петрограде, по Бассейной ул., 60, кв. 30. В 1916 году я два раза ездил из России за границу, оба раза — через Стокгольм, в первый раз это было в конце мая или в начале июня, а второй раз — в августе. В один из этих проездов моих через Стокгольм, меня там некто кн[язь] Бебутов познакомил с Иосифом Иосифовичем К[олышко], который раньше был мне известен только как литератор. У меня с К[олышко] была там только одна встреча — в Гранд-Отеле, где мы тогда останавливались. Насколько помню, у меня разговор с К[олышко] касался тогда о предполагаемом им издании в Петрограде газеты, подробностей этого разговора и теперь не помню, во всяком случае, ничего особенного в этом разговоре не было. Знакомство К[олышко] с кн[язем] Бебутовым, который только что перед тем приехал в Стокгольм из Берлина и пребывание в котором наложило на него, как мне показалось, известный отпечаток, натолкнуло меня на мысль, что в данном случае есть какой-то кружок, не чуждый интересов Германии. С другой стороны, частью там же в Стокгольме, частью впоследствии — от одного польского коммерсанта, с которым я случайно познакомился в вагоне (фамилии я его не помню), я узнал, что К[олышко] имеет какую-то связь с неким Малиняком, личность которого была известна в Стокгольме, с одной стороны, как посредника по торговым сделкам с германскими купцами, а с другой стороны — как лица, занимающегося, по-видимому, разведкой. Других данных о деятельности К[олышко] в Стокгольме у меня не имеется, но сказанное мною послужило мне, так сказать, психологическою основою для уверенности в вероятности тех сведений, которые я получил впоследствии. А сведения эти были таковы: незадолго до моего выступления, в начале июня с[его] г[ода], в частном совещании членов Государственной думы, ко мне явилось на квартиру лицо, назвавшее себя служащим в контрразведке (фамилии его, хотя он себя и назвал, я не помню), и сообщил мне об имеющихся в контрразведке данных об участии К[олышко] в агитации, предшествующей удалению меня из Министерства иностранных дел, а также Гучкова — из Министерства воен- ного658, и о том, что К[олышко] пользовался для этого средствами из германского источника. Так как эти сведения совпадали с темой моего выступления, посвященной деятельности русских идеологов Циммервальда и платных германских агентов, то я спросил разрешения моего посетителя воспользоваться сообщенными им мне данными для предстоящего моего выступления в частном совещании членов Государственной думы и таковое разрешение от него получил. Таким образом, то, что было сказано мною в этом частном совещании членов Государственной думы, является повторением того, что мне было известно со слов упомянутого лица, служащего в контрразведке, и более никаких данных, изобличающих К[олышко] в том, что он является германским агентом, в моем распоряжении не имеется. С подлинным верно: Судебный следователь Гудвилович. Выдержка из секретн[ого] письма г[осподина] К[олышко], писанного к германско-подданной Из этого секр[етного] письма к моему другу германско-подданной контрразведка заключила о моей связи с германским Ген[еральным] штабом и моей денежной заинтересованности в заключении сепаратного мира. «Москва, 7-20 мая 1917 года. Ах, как тяжело быть одиноким. Я ненавижу Россию. я чувствую себя в ней, как в лесу, полном диких зверей. Наше бедное отечество в данный момент, действительно, похоже на лес. И я продвигаюсь шаг за шагом, раздвигая ветви, сплетающиеся в толстую стену, колющие и причиняющие мне боль. Если бы я знал. Если б я предчувствовал. Но я ничего не знал, как и другие. Я попал, как в ловушку. Еще месяц тому назад все представлялось сияющим. Анархистская буря налетела почти внезапно, вместе с этим пресловутым Лениным, проехавшим через Германию вместе с 30 остальными социалистами во время моего пребывания в Ст[окгольме]659. Это они начали разруху России. Само собою разумеется, они не могли бы этого сделать, если бы почва не была подготовлена, то есть, если бы страсти не были спущены с цепи революцией, если бы толпа не была дезорганизована и аппетиты возбуждены. Ленин открыл им только дверь, перед которой они давно толпились, выжидая добычи. Теперь они хотят всего: земли, фабрик, денег, власти. Если анархия не принимает еще громадных размеров, то это чудо, потому что у нас нет более власти. Так как эта действительность испугала тех даже, которые сеяли беспорядок, они испугались, образовали коалиционное министерство660. Подождем. Может быть, оно спасет нас. Но сомневаются — гораздо труднее посадить дикого зверя на цепь, чем спустить его. Во всяком случае, мы переживаем страшный внутренний и внешний кризис. По последней речи Бетмана я вижу, что правые партии вновь получили преобладание, и германское правительство вновь отклоняется от мира без аннексий. Это большая ошибка. Не следует рассчитывать на сепаратный мир с нами — даже Ленин отшатывается от этого. Мир должен быть всеобщим. Мы, т[о] е[сть] новое правительство, можем побуждать союзников к миру, почетному для всех. Иначе это будет продолжаться. Даже в состоянии анархии мы будем продолжать. И, может быть, упрямство Германии послужит к нашему объединению, может быть, немецкие шовинисты спасут нас. Во всяком случае, я не вижу, какой может быть для Германии интерес иметь нас под боком в состоянии анархии. Ибо если крайние левые будут иметь успех со своими планами, если они уничтожат у нас собственность, если они отберут земли, фабрики, деньги, это возбудит аппетит у немецких социалистов, и рано или поздно они поступят так же. Кроме того, какие можно будет вести дела в стране, в которой не будет права собственности, в обанкротившейся стране. Ты поймешь остальное. Мы много поработали, чтобы прогнать Милюк[ова] и Гучк[ова] — шовинистические элементы у нас. Теперь почва подготовлена для принятия семян мира — имеющий уши слышать, да услышит. Что касается моих планов, то они таковы: я могу купить три газеты: «Биржевые [ведомости]» (Проппер), «Р[усскую] в[олю]» и «Д[ело]». Я еще не решил, которую из трех. Я могу также основать новую газету. Для всего этого необходимо иметь наличные деньги, которых у меня нет. Я посылаю это письмо с шведским курьером.».3 Свидетельство Я, нижеподписавшийся врач, нашел у И. И. К[олышко] следующее: свидетельствуемый высокого роста, правильного телосложения, удовлетворительного питания; пульс 80, стенки лучевых артерий неподатливы; границы сердца увеличены: верхняя начинается с 3 ребра, правая доходит до срединной линии, левая — до сосковой линии; тоны у верхушки сердца несколько глуховаты, акценты на 2-х тонах легочной артерии и аорты: при перкуссии легких некоторое притупление тона над обеими верхними долями, а при выслушивании обилие кре- питирующих и субкрепитирующих хрипов над правой верхушкой и наличность тех же хрипов, но только в несколько меньшем количестве, над левой верхушкой, жесткий вдох и жесткий же и удлиненный выдох к низу от левой ключицы над верхней долей этого легкого; бронхитные железы перкуторно увеличены, со стороны остальных внутренних органов никаких отклонений от нормы не наблюдается. Усиленный дермографизм; коленные рефлексы повышены, равномерны. Мокрота, по анализу, произведенному 27-го сентября с[его] г[ода] в лаборатории магистра фармации Креслинга, гнойно-слизистая, содержит в значительном количестве лейкоциты, единичные туберкулезные палочки при обработке ее по Уленгу и в малом количестве катаральные микрококки. Жалуется на общую слабость, упадок сил, ежедневный подъем температуры, кашель, ночные поты и полное расстройство нервной системы. На основании изложенного я прихожу к заключению, что у свидетельствуемого имеются: умеренный артериосклероз, функциональный невроз в форме неврастении и туберкулез верхних долей обоих легких во 2-ой стадии и с туберкулезом бронхиальных желез и различным перибронхитом. Исследуя И. Колышко в качестве врача, наблюдавшего его в Трубецком бастионе при поступлении туда 24 мая и перед переводом в Петроградскую одиночную тюрьму, я не наблюдал у него туберкулеза легких, который развился из скрыто протекавшего туберкулеза бронхиальных желез во время заключения в Петроградской одиночной тюрьме. Туберкулез легких в той стадии, в какой он имеется у свидетельствуемого, является опасным для его жизни заболеванием и требует немедленного климатического санаторского лечения, причем из различных климатических местностей для него представляет преимущество лечение северным горным воздухом, что подписью своею с приложением именной печати и удостоверяю. Петроград. 11 октября 1917 года. Доктор медицины И. Манухин a Настоящее письмо к близкому человеку было вынуто контрразведкой от шведского подданного, сфотографировано и послужило основой обвинения против меня (прим. автора). * * * Оклеветавший меня охранник Никитин принадлежит к тому типу негодяев, что некогда во Франции создали «дело Дрейфуса»661, а во время великой войны посадили на скамью подсудимых по обвинению в государственной измене таких французских патриотов, как Кайо и Мальви. Такой же тип в царские времена был в Киеве — охранник Кулябко, креатура министра полиции Курлова. В угоду своему начальству он облегчил тогда убийство Богровым Столыпина. Угождая своему начальству, зауряд-офицер Никитин, став охранником, сделал все, чтобы уничтожить меня. Свое гнусное обвинение он основал на трех китах («неопровержимых уликах»): 1) «Германский документ на 18 стр[аницах] убористого шрифта на машинке с приложением денежных промесс», найденный якобы у меня при обыске, 2) мое секретное письмо к моей подруге в Стокгольм, германской подданной, и 3) мои телеграммы в Стокгольм о присылке типографских машин. 1. «Германский документ», каковым он оказался при следственном делопроизводстве, приведен мной выше: рукой моей подруги набросанный перевод статьи из датской газеты с возможными условиями перемирия. Ложь Никитина здесь обнаруживается и фактически, и логически. Никакого другого «документа» при обыске у меня найдено не было. И не могло быть, ибо, при таковой возможности, судебный следователь и прокурор Палаты, меня освободившие и дело обо мне направившие к прекращению, явились бы моими сообщниками. Для мало- мальски беспристрастного человека это ясно. Но охранник, с присущей этому типу наглостью, долбит как дятел, что «германский документ с приложениями» он вытащил из моего чемодана лично, а «историк и вождь демократии» Милюков эту заведомую ложь печатает. Оба они пользуются тем обстоятельством, что бумага все терпит, а восстановить факт обыска у меня, имевшего место 15 лет назад, я, очевидно, не могу. 2. Из приведенного выше секретного письма к моей подруге, изъятого из курьерского пакета, Никитин заключает о моих «сношениях с германским генеральным штабом». Если бы таковые имелись, несомненно, я бы не стеснялся запечатлеть их в сказанном письме, ибо в неприкосновенности его я был уверен. Но о германском штабе там ни слова. И резко подчеркнута немыслимость сепаратного с Германией мира. Фраза же: «имеющие уши слышать, да слышат», — относится к адресату этого письма и ко всем тем, кто в ее окружении надеялся еще на такой мир. Допустим, однако, что это относится и к германскому генеральному штабу. Как же связать это с одновременно посланными мною телеграммами о присылке мне, якобы, германских денег (машины)? Если сепаратный мир невозможен, за что же мне деньги платить? В голову охранника это логическое заключение, разрушающее все обвинение, не приходит. И он умалчивает о заключительной фразе письма, в которой я жалуюсь на безденежье. Распоряжаюсь по телеграфу германскими миллионами, а сам сижу без денег. Зато Никитин играет фразой, с которой я начинаю письмо: «Я ненавижу Россию». Деятель из охранки не соображает, что речь здесь идет о России Керенского и Никитина, ибо Баяну нечего было доказывать свою любовь к России подлинной. 3. И, наконец, — машины. Я приехал в Петроград для оформления сделки по покупке мной у банкира Лесина его газеты «День». Торговал я ее у него больше двух лет. Финансовую помощь по этому делу должен был мне оказать Сибирский банк. Газету «День» редактировал некий Кугель, а после революции она стала органом Совета рабочих и солдатских депутатов, во главе с Эрлихом. Я резко заявил Кугелю, что очищу газету от социалистов. Кугель пожаловался Эрлиху, и оба они подали на меня донос министру юстиции Переверзеву. А Пере- верзев, минуя прокурора Палаты, велел меня арестовать. С этого, плюс охранное усердие Никитина, началось «мое дело». В разговоре с Кугелем я ему заявил, что я уже позаботился о шведской бумаге для газеты и соответствующем оборудовании типографии, где печаталась газета. Этих разговоров моих с ним не отрицает в своем показании следователю, весьма для меня неблагоприятном, и Кугель. Показание это приобщено к имеющемуся у меня следственному производству. Телеграммы мои к одному из стокгольмских комиссионеров по поставке машин (фамилию запамятовал) относятся к этому предмету. Деятель из охранки это отлично знает, но продолжает лгать. Таким образом, три кита обвинения оказываются тремя гигантскими блефа- ми. Деятель из охранки уснащает их приправами других клевет. Останавливаюсь на двух. По сведениям охранников французских и немецких, моя бывшая подруга и невеста, якобы, оказалась агентом германского генерального] штаба. Сообщая об этом, агенты, однако, ни словом не заикнулись о моей роли. Доказать лживость этого утверждения, хотя я глубоко убежден в этой лживости, я не могу. Как немка, сроднившаяся с Россией, она очевидно жаждала мира. Жаждал его и я. Имею основание думать, что оклеветавшие ее иностранные охранники относятся к типу тех усердных в военное время деятелей, что посадили на скамью подсудимых Кайо и Мальви. Но даже допуская невероятное, что она была агентом германского генерального] штаба, — где же следы того, что я это знал? У Мата Хари были десятки любовников, — судили ли их вместе с ней? Что же касается моей близости к большевикам, на которой, без малейших оснований, настаивает деятель из охранки, вздорность этого утверждения подчеркивается тем фактом, что одновременно со следствием обо мне производившееся следствие над подлинными германскими агентами (Троцким, Фюрстен- бергом и друг[ими]) ни одним намеком не указало на мою связь с ними. Чего не может скрыть даже деятель из охранки. Угождая начальству и делая на моей спине карьеру, Никитин своей сути изменить не может: лгун, клеветник, смесь Репетилова с Расплюевым. Но что же сказать о «вожде» и «историке» Милюкове? Он первый возвестил на весь мир об измене Баяна. А вышеприведенное его подлинное показание на суде следователю (данное им в ванной, ибо Милюков два месяца уклонялся от явки к следователю и тот настиг его лишь в ванной) указывает, как мало нужно было «вождю» и экс-министру, чтобы опорочить одного из старейших, хотя и противного лагеря, журналистов. После 15 лет на чужбине охранник, с голодовки, решился перекраситься в журналиста. Три года тому назад он сделал эту попытку в газ[ете] «Возрождение». Забракованный, он постучался в редакцию Милюкова. И нашел у «историка» и «вождя» широкое гостеприимство. Прибегнуть к коронному суду против этой пары, за неимением средств, я не могу. От суда третейского они отказались. Драться я не умею. Что же мне остается, как не эти страницы моего покаяния в делах содеянных и моего возмущения перед приписанными мне делами несодеянными?! Письма ко мне бывшего председателя Петроградского окружного суда г[осподина] Рейнбота 1) 23/IX 1921 г. Вена. «Милостивый государь Иосиф Иосифович, считаю своим приятным и нравственным долгом сообщить вам, что у меня в памяти твердо сохранилось воспоминание о той несправедливости, которая была допущена в отношении Вас возбуждением обвинения в каком-то чуть ли не шпионаже. Как бывший председатель Петроградского окружного суда, я знал от судебного следователя Гудвиловича о том, что возбуждение преследования было основано на лживом доносе, которому дали ход только под влиянием страстей бушевавшей политики, пытавшейся ворваться даже в храм правосудия. Однако попытка не удалась. Едва дело было перенесено через порог суда, как вся лживость обвинения ярко всплыла на поверхность и предварительное следствие следователя по важнейшим делам Петрогр[адского] окр[ужного] суда было направлено к прекращению за отсутствием события преступления. Все это было в 1917 г. после революции. Пишу Вам об этом своем воспоминании, потому что случайно узнал здесь о том, будто Вы интересуетесь, нет ли среди беженцев из России лица судебного ведомства, которое бы знало что-либо о Вашем деле. Как видите, лицо такое нашлось и лицо, я полагаю, достаточно авторитетное. Пользуюсь случаем выразить Вам свое искреннее уважение, которое питал и раньше к Вам, как к блестящему публицисту. Готовый к услугам В. Рейнбот». 2) 12 октября 1932 г. Париж. «Глубокоуважаемый Иосиф Иосифович, Ваше желание исполнил: ознакомился с фельетонами «Последних новостей» и заметкой в «Journal». Прежде всего, выражаю чувство сожаления, чтобы не выразиться резче, по поводу того, что Ваше имя вновь позорится в зарубежной печати и в печати иностранной. Вновь повторяется несправедливое и ошибочное обвинение Вас в тягчайшем преступлении. Повторяется обвинение, опровергнутое 4-х месячным предварительным следствием, произведенным судебно-следственными органами, и прекращенное судебными учреждениями. Приводятся будто бы факты бесспорные, с умолчанием, что факты обратились в мифы и измышления при прикосновении вдумчивого, осторожного судебного деятеля, следователя Гудвиловича. Видя повторение несправедливого навета, мне захотелось что-либо добавить к тому, что написал Вам, кажется, лет 10 тому назад. Почему дело Ваше возникло, минуя прокуроров Судебной палаты и суда (как это установлено законом), мне неизвестно. О существе предъявленного Вам обвинения по 108 ст[атье] Уголовн[ого] уложения я узнал от судебного следователя Гудвиловича, пришедшего ко мне за советом или, вернее, за моральной поддержкой в его решении направить дело Ваше с заключительным постановлением, редким в следственной практике, содержащим окончательный вывод следователя, что в деянии привлеченного обвиняемого нет состава преступления, и самое событие такового не только не доказано, но полностью опровергнуто. Мы совместно со следователем Гудвиловичем по его докладу обсудили все данные дела, и тогда я всецело присоединился к мнению следователя, причем тогда же было нами намечено, что, перед решительным действием, следователь произведет еще два-три допроса, закрепляющие еще тверже сделанный уже вывод. Спустя недели четыре я узнал от Гудвиловича, что прокурорский надзор согласился с его выводами и дальнейшее уголовное преследование Вас судебными учреждениями прекращено. Обращаясь ко мне за поддержкой, судебный следователь объяснил мне это обращение тем, что ему приходится испытывать в данном деле совершенно неведомое ему раньше обвинительное давление Министерства юстиции, которое, в свою очередь, испытывает нажим Совета солдатских и рабочих депутатов. Стоявший во главе контрразведки Никитин (автор статей в «Посл[едних] новостях») считает неопровержимым только материал, полученный негласным путем от подчиненных ему органов, а я, старый судья, признаю бесспорным тот материал, который собран с необходимыми гарантиями уставов Александра II, неподчиненными и независимыми судебными следователями. По роду своей службы, охранник считает свои выводы решительными, отклоняя всякие возражения обвиняемых; я же, судебный деятель, менее решителен, я считаюсь с возражениями обвиняемых и признаю свои выводы, обвинительные, как и оправдательные, только тогда верными, когда они закреплены судебным определением. Вот в чем мое разногласие с бывшим начальником охраны, г[осподином] Никитиным, и в нашем разногласии русское законодательство всецело на моей стороне. Пишу Вам это пространное письмо в надежде, что в нем Вы найдете такую же моральную поддержку в беде, какую нашел 15 лет назад у меня же судебный следователь Гудвилович. Не падайте духом, уважаемый Иосиф Иосифович, — правда на Вашей стороне, обвинение прекращено судом, а слова: res judicata pro veritate habetura — извечны. Жму Вашу руку. Готовый к услугам В. Рейнбот». Для читателя, надеюсь, станет ясным, почему г[осподин] Милюков, допустивший в своей газете заведомую на меня клевету Никитина, отказался не только напечатать вышеприведенные два письма г[осподина] Рейнбота, но и приглашение мною Никитина к третейскому суду. Грозило слишком явное крушение задуманного, в расчет на безнаказанность, плана мести — крушение, пожалуй, и авторитета «вождя». Письма г[осподина] Рейнбота имеют общественный интерес в том отношении, что рисуют не только изнанку «моего дела», но и изнанку того правового строя, что возглавлялся Временным правительством и привел к большевизму. a Судебное решение следует принимать за истину (лат.). 314