ОТ АВТОРА Несколько слов о втором издании ОЧЕРКОВ ИСТОРИИ РУССКОГО НАЦИОНАЛИЗМА. 1825-1921

Оачем, спрашивают меня, переиздавать книгу, которая и свет-то О увидела лишь три года назад? Три причины, я отвечаю. Две из них, впрочем, скорее тривиальны.

Одна очевидна: первое издание вышло крошечным тиражом в Но- восибирске и уже год спустя оказалось в столицах библиографиче- ской редкостью.

Еще важнее, однако, третья причина: новосибирское издание просто вышло в другую историческую эпоху — до 11 сентября — когда главный для постсоветской России вопрос о её месте в современном мире не стоял еще так остро. И главное, не било еще в глаза фаталь- ное противоречие "между требованиями истинного патриотизма, же- лающего, — по словам Владимира Сергеевича Соловьева, — чтобы Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями наци- онализма, утверждающего, что она и так всех лучше". Он же, Соловь- ев, в полном согласии с Чаадаевым, назвал этот национализм “особ- нячеством".

Владимир Сергеевич Соловьев

Словно бы символизируя эту смену эпох, за время между двумя изда- ниями в России произошло два гигантских всплеска политической

13

От автора

От автора

12

активности.

Я скажу об этом подробнее, но прежде разберёмся с терминологи- ей. Несмотря на великое множество интерпретаций, которые поро- дил вопрос о месте России в мире за 177 лет, на самом деле он прост. И сводится к следующему: является ли Россия неотъемлемой и органической частью либеральной Европы, готовой "не просто к ней примкнуть, но разделить её судьбу", как сказал замечательный эмиг рантский писатель Владимир Вейдле, или особой (и авторитарной) "русской цивилизацией"? Органической частью Европы видели свою страну декабристы, особняческой цивилизацией пожелал её сделать их державный "национально-ориентированный" палач. Здесь и проходит с тех пор в России водораздел между декабристским патриотизмом и николаевским национализмом.

Еще два слова по поводу термина "культурная элита". Конечно, относятся к ней и самостоятельно думающие политики и представи- тели государственной бюрократии. Но в принципе, вслед за одним из самых чутких её наблюдателей Модестом Колеровым, имею я в ви- ду под культурной элитой тех "производителей смыслов", чья "про- фессиональная или публицистическая деятельность позволяет им формулировать то, что на современном бюрократическом сленге на- зывается интеллектуальной повесткой дня, то, что на практике ока- зывается языком общественного самоописания, самовыражения и риторики".

Теперь, когда все терминологические препоны устранены и говорим мы с читателем на одном языке, остановимся на тех всплесках поли- тической активности, что символизируют смену эпох и делают вто- рое издание этой книги столь, с моей точки зрения, актуальным. Первый из них связан с "патриотической" истерией весны 1999 года, когда значительная часть культурной элиты вдруг идентифицировала интересы России с великосербскими амбициями Милошевича и соблазнилась вполне вульгарной американофобией.

Разумеется, большинство не дошло в этом занятии до пароксиз- мов ярости, сотрясавших, скажем, Александра Проханова, хотя и он

ведь некоторым образом производит смыслы для "особняческой" контркультуры. Один из его пароксизмов заслуживает воспроизве- дения (хотя бы потому, что вполне сойдёт за образец того, что назва- но в книге "бешеным" национализмом). Судите сами: "Америка смешна. Америка отвратительна. Америка опасна для человечества. Она лопнет, как переполненный нечистотами бычий пузырь. Её дол- лар — дутый... Её солдаты — трусы... Её политики — развратники и хулиганы... Её актёры — содомиты... Тексты её литераторов дышат

СПИДом".

Без сомнения язык его интеллигентных коллег был несопостави- мо элегантней. Проблема лишь в том, что их переживания странным образом не особенно отличались от прохановских. И степень смеше- ния национализма с патриотизмом была в них той же.

Редактор журнала "Открытая политика" Виктор Ярошенко так описал их по свежим следам: "Бомбят не Югославию, бомбят нас - это ощущение испытывают не только многие из тех, на кого подей- ствовала враз появившаяся пропаганда. Подобные чувства испыты- вают и российские либералы, демократы, последовательные запад- ники". Другими словами, точно так же, как во времена совершенно аналогичных истерий 1853, 1863, 1876 или 1914 годов, подробно в этой книге описанных, голос разума в России вдруг умолк.

И обнаружилось, продолжал Ярошенко, что "вовсе не оказалось в ней проевропейских политических сил, даже очень слабых — не ока- залось СОВСЕМ! — которые посмели бы солидаризироваться с пози- цией Запада или во всяком случае были бы способны внятно осудить режим Милошевича, доведший свою страну до трагедии войны со всей Европой". Короче, в конфликте между Европой и мини-фюре- ром, готовым во имя Великой Сербии прибегнуть к гигантской этни- ческой чистке, "национально-ориентированная" Россия точно так же, как во времена Николая Павловича, ни на минуту не почувство- вала себя частью Европы. Знаменитая декларация Сергея Юльевича Витте "Мы русские европейцы" была забыта напрочь.

Второе важнейшее событие, связанное с теми же, до сих пор не про- яснёнными в России отношениями между естественным, как дыха- ние, патриотизмом и тем, что Герцен назвал в 1863 году "патриотиче- ским сифилисом", произошло осенью 2001-го. Сразу после амери- канской трагедии 11 сентября и немедленной (и пылкой) реакцией

15

От автора

От автора

14

на неё Путина: "Американцы, мы с вами!". То был поворот все вдруг, как говорят на флоте, столь же шокирующий и неожиданный для на- ших производителей смыслов, как "патриотическая" истерия весны 1999-го — только заряженный пафосом прямо противоположным. Как ответило на него "особняческое" крыло культурной элиты?

Начнём с того же Проханова, еще за несколько месяцев до этого воспевавшего Путина как "нового Иосифа Сталина, затаившегося до времени в еврейском подполье". В новую эпоху, после 11 сентября, развернулся он поистине круто: теперь уверен он, что "цыплячье гор- лышко Путина всё крепче сжимает стальная перчатка Буша. И писк всё тоньше, глазки всё жалобнее, лапки почти не дёргаются, желтые крылышки едва трепещут". Что ответил бы Западу, по мнению Про- ханова, на месте этого "цыплёнка" Сталин? "Вы нам военные базы в мусульманское подбрюшье России? А мы вам в ответ поддержим арабские режимы Хусейна и Арафата, окажем поддержку русскому населению Северного Казахстана". И ведь эти рекомендации тоже преподносились, разумеется, во имя "патриотизма".

Понятно, что большинство "национально-ориентированной" публики так далеко за Прохановым не пошло — опасно всё-таки. Но, пусть и без публичных конвульсий, рядовые рыцари российского "особнячества" тотчас и принялись подрывать основы нового либе- рального курса. Лауреат Солженицынской премии Александр Пана- рин, например, обнаружил, что "либеральный принцип представля- ет несомненный регресс". Петербургский социолог Валентина Сикевич нашла, что "система либерализма противоречит не только советской, но и традиционной русской психологии". Заместитель главного редактора "Известий" Александр Архангельский попытал- ся уверить читателей, что у новых лидеров есть шанс удержаться у власти только осознав себя "вождями великой и национально-ори- ентированной страны".

Все эти люди принадлежат к культурной элите. Но смыслы, кото- рые они производят, сводятся всё к тому же старому особняческому тезису, что вдохновлял "патриотическую" истерию весной 1999 года: нет, не является Россия органической частью либеральной Европы. Неважно потому ли, что её либерализм — "регресс", или потому, что он "не в традиции", или потому, что величие России требует "нацио- нальной" ориентации. Важно, что для всех этих производителей смыслов разношерстная Европа сама по себе, а Россия в своём "мис-

тическом одиночестве", по выражению того же Панарина, сама по себе. Право, на этом фоне крик души Веидле представляется неле- пым, декларация Витте — чуть не извращением, а пророчество Чаа- даева и вовсе сумасшествием (чем, собственно, и объявил его в своё время Николай Павлович).

Что ж удивительного, если в глазах Европы Россия и в начале третье- го христианского тысячелетия всё еще не выбрала своё место в мире? Если по-прежнему неясно, окончательно ли согласилась она со статусом одной из великих европейских держав, как сделала после векового блуждания по имперской пустыне, допустим, Германия, или путинскому повороту на Запад суждено стать лишь лукавым окольным путём к очередной попытке возродить николаевскую "ци- вилизацию"? Неясно, иначе говоря, выздоравливает ли на самом деле страна от жестокой, затянувшейся на девять поколений особня- ческой болезни или опять "сосредоточивается" — для реванша.

Хуже, что не только Европа не может ответить на этот роковой во- прос, Россия не может тоже. И по очень простой причине: невозмож- но на него ответить, не зная происхождения идеологии "особнячест- ва", не зная, к каким жестоким бедам приводила она страну на про- тяжении первого столетия своего господства между 1825 и 1921 года- ми (я уже не говорю о советском "особнячестве") и ужасом каких национальных катастроф заплатила за неё Россия.

Но ведь просто не было до сих пор в нашем распоряжении такого анамнеза. "Россия против России" — первая, сколько я знаю, в ми- ровой литературе попытка предложить его публике. Это правда, что идеи первого её издания не достигли цели, не вошли в "язык общест- венного самоописания, самовыражения и риторики". Отчасти из-за упомянутой уже ничтожности тиража, отчасти из-за недостаточной документации, но главное, из-за того, что не востребовала их эпоха "до 11 сентября".

На дворе, однако, другая эпоха.

17

ВВЕДЕНИЕ

Введение

О

причинах российской националь ной Катастрофы семнадцатого года, о том, почему почти без выстрела рухнула трехсотлетняя империя Романовых, а вслед за нею, уступив место большевистской диктатуре, и новорожденная Февральская республика, написана без преувеличения библиотека — на всех языках. Но как-то так случилось, что вся эта мировая историография вертится, как вокруг оси, около одной и той же старой схемы, предложенной еще в романе Достоевского "Бесы". Согласно ей, как помнит читатель, непосредственные исполнители разрушения России, "бесы", заимствуют свои "красные" поджигательские идеи с Запада — через посредство "русских европейцев", либералов-западников.

Я не хочу сказать, что все историки следуют этой схеме буквально. Некоторые — и их, собственно говоря, большинство — убедительно оспаривают отдельные ее аспекты. Говорю я лишь, что все они так или иначе от нее отталкиваются. Ричард Пайпс, допустим, развернув старую схему в трехтомную эпопею "большевистского заговора", от- вергает тем не менее идею о западном происхождении русского бе- совства. Для него бесы-большевики вполне самобытный, домашний, так сказать, продукт, выросший из особенностей истории "патримо- ниального", как он думает, государства. Но и Пайпс, разумеется, ис- ходит из тезиса Достоевского, что виновниками Катастрофы в Рос- сии могли быть только бесы. Потому и датирует он ее начало октяб- рем семнадцатого, т.е. моментом их прихода к власти.

Александр Солженицын, в противоположность Пайпсу, копирует схему Достоевского целиком. И потому в его многотомной эпопее "Красное колесо" на роль главных злодеев выдвигаются, естествен- но, "русские европейцы", породившие бесов, старательно подчерки- вается роль "черного вихря с Запада" и дата начала Катастрофы ото- двинута к февралю 1917, т.е. к моменту падения монархии и торжест- ва западников.

Эти хронологические — и этнологические, если можно так выра- зиться, — разногласия еще больше осложняются тем, что эмигрант- ский историк Григорий Бостунич и бывший шеф Союза русского на- рода Николай Марков идут в своих размышлениях о Катастрофе ку- да дальше и Пайпса и Солженицына. Согласно их версии событий (а каждый из них, не забудем, тоже опубликовал по двухтомной эпопее, трактующей наш многострадальный сюжет), происхождение бесов- ства оказывается не русским и не западным, а вовсе еврейским. То есть для них и сами бесы и породившие их либералы (тут они, естест- венно, верны схеме Достоевского) были если и не чистокровными евреями, то уж непременно "жидовствующими" или, как принято выражаться в среде их сегодняшних единомышленников, "шабес-го- ями". Соответственно дата начала Катастрофы отодвинута у Босту- нича к 929 году до Р. Хр., когда, как он полагает, "был составлен ца- рем Соломоном политический план порабощения мира жидами". А у Маркова она вообще теряется в туманных временах, когда, по его сведениям, бывший "высший ангел Сатанаил-Денница был низверг- нут в бездну". Разумеется, низвергнут он был за мятеж против своего самодержавного Государя и в результате "стал Сатаною" и прароди- телем "жидомасонства".

Конечно, упомянул я здесь лишь самых выдающихся представи- телей всех трех течений мысли. На самом деле работало над этими версиями русской Катастрофы по Достоевскому великое множество писателей, политиков, историков и поэтов — на протяжении почти столетия. И признаться, мне эти их занятия всегда казались странны- ми, чтоб не сказать абсурдными.

В частности, никому из них не пришло почему-то в голову, что сам-то Достоевский представлял в драме пореформенной России лишь одну из сторон, а именно славянофильскую (или, на современ- ном сленге, почвенническую), и был, следовательно, в своих сужде- ниях о ней лицом, мягко говоря, заинтересованным. А значит вся его схема с ее переплетением либерализма и бесовства могла быть осно- вана на элементарном политическом предубеждении. Я не говорю уже о том, что великий спор о происхождении русской Катастрофы сводится у всех этих авторов к таким тривиальным сюжетам, как хро- нология или этнические корни бесовства. Серьезные вроде бы люди, годы жизни на это дело потратили, а спорят о пустяках..

Оттого, может, и стал я историком, чтоб хоть самому себе объяс- нить, где именно все они ошибаются.

19

Введение

18 Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Сомнение сомнением, однако решение загадки не давалось мне и по- сле того, как я закончил исторический факультет. Потому, надо пола- гать, что, хотя и оказалось это решение элементарно простым, лежа- ло оно в совсем другой области и никакого, собственно, отношения к этническому происхождению русского бесовства и либерализма не имело. Первые его наметки пришли ко мне, можно сказать, случай- но, осенью 1967 года, когда я уже был разъездным спецкором "Лите- ратурной газеты" и "Комсомолки" и приключилась со мною совер- шенно необыкновенная история.

Сознаюсь, я не придал ей тогда особого значения, хоть и суждено ей было определить мою жизнь на десятилетия вперед. На самом де- ле показалась она мне престранным курьезом, какими полна была жизнь в ту короткую пору "междуцарствия", когда динамический импульс, заданный России хрущевским десятилетием реформ, уже агонизировал, но не решалась еще поверить страна, что стоит на по- роге беспросветного тупика брежневизма. Фоном моей истории, ко- роче, было время, когда возможность для СССР пойти по тому, что ныне зовется "китайским путем", оказалась упущена — безвозвратно.

Но вот сама история. Главный редактор "Литературной газеты" Александр Чаковский, с которым я и знаком-то не был, пригласил меня вдруг к себе и предложил написать статью на полосу (!) о Вла- димире Соловьеве. Чтоб представить себе, насколько странным было это предложение, надо знать, конечно, кто был Соловьев и кто Ча- ковский. И почему, собственно, обратился он с такой неожиданной просьбой именно ко мне.

Владимир Сергеевич Соловьев умер в 1900-м на 48 году жизни. Был он сыном знаменитого историка и основателем "русской шко- лы" в философии. В 1880-е он пережил мучительную духовную дра- му, сопоставимую разве что с аналогичной драмой фарисея Савла, внезапно обратившегося по дороге в Дамаск в пламенного апостола христианства Павла. Бывший славянофил Соловьев не только обра- тился в жесточайшего критика покинутого им "патриотического" кредо и не только очертил всю дальнейшую историю его деграда- ции, но предсказал, что именно от него Россия и погибнет. Случаев, когда крупные умы обращались из западничества в славянофильство, было в прошлом веке предостаточно. Самые знаменитые примеры, конечно, Достоевский и Константин Леонтьев. Никто, кроме Соловьева, однако, не прошел этот путь в обратном направлении.

В истории русской мысли остался он фигурой трагической. Но и монументальной. Если его идеи воссоединения христианских церквей или всемирной теократии не нашли последователей, то его философия всеединства вдохновила блестящую плеяду мыслителей Серебряного века. И Николай Бердяев, и Сергий Булгаков, и Георгий Федотов, и Семен Франк считали его учителем.

Он и Лев Толстой, лишь два человека решились в тогдашней Рос- сии публично протестовать против казни цареубийц в 1881 году. И го- ворили они одно и то же: насилие порождает насилие. Оба напроро- чили, что дорого заплатит Россия за эту кровавую месть.

Константин Леонтьев однажды назвал Соловьева "Сатаною", но тут же с необыкновенной своей отважной откровенностью добавил: "Возражая ему, я все-таки благоговею". (1)

Другое дело Чаковский. По сравнению с Соловьевым, шпана да и только. Сатаною его вряд ли кто назвал бы, но благоговения он тоже ни у кого не вызывал. О духовных драмах и говорить нечего. Был он сред- не-советским писателем и важным литературным бюрократом, кажется, даже кандидатом в члены ЦК КПСС. Что мог знать он о Соловьеве, кро- ме того, что тот был "типичным представителем реакционной идеали- стической философии"? Имея, впрочем, в виду, что никаких антиболь- шевистских акций Соловьев — по причине преждевременной кончины — не предпринимал, имя его вполне уместно было упомянуть в каком- нибудь заштатном узко-специализированном издании. Но посвятить ему полосу в "газете советской интеллигенции" с милионным тиражом было бы, согласитесь, событием экстраординарным. Так зачем же могла столь экзотическая акция понадобиться Чаковскому? У меня и по сию пору нет ответа на этот вопрос. Хотя некоторые — и весьма правдопо- добные — догадки, опирающиеся на компетентные редакционные ис- точники, есть. С ними мы, однако, повременим. Хотя бы потому, что нужно еще объяснить читателю, почему я принял такое невероятное предложение. И почему не показалось оно мне неисполнимым.

В двух словах потому, что мне в ту странную пору все казалось возможным. Я только что объехал полстраны и отчаянная картина сельской России потрясла меня, как говорится, до потери пульса. Удивительнее всего было, однако, что мне разрешили честно, т.е. без какого бы то ни было вмешательства цензуры, рассказать о ней в на- делавшей когда-то много шуму серии очерков на страницах самых популярных газет страны. (2)

Едва ли может быть сомнение, что кому-то на самом верху такая неприкрытая правда о положении крестьянства была в тот момент

21

Введение

20

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

очень нужна. И я со своими очерками пришелся кстати какому-то из бульдогов, грызшихся тогда под кремлевским ковром. Во всяком случае Виталий Сырокомский, в то время замглавного в "ЛГ", сообщил мне однажды конфиденциально, что опубликованный в июле в двух номерах газеты очерк "Тревоги Смоленщины" очень понравился одному из членов Политбюро. И будто бы даже он по- желал со мною встретиться, чтоб обсудить проблему персонально. Никакой такой встречи, впрочем, не было. Но удивительное ощу- щение, что я могу писать без оглядки на цензуру, кружило мне голову.

Тем более, что еще охотнее печатали меня в "Комсомолке", где собралась тогда сильная команда, проталкивавшая так называемую "звеньевую" реформу в сельском хозяйстве и в особенности замеча- тельный эксперимент Ивана Никифоровича Худенко, с которым я долгие годы был дружен. Верховодил там Валентин Чикин (пред- ставьте себе, тот самый нынешний редактор черносотенной "Совет- ской России", которому тоже в ту пору случалось ходить в подрывни- ках советской власти). Комсомольская команда, надо полагать, име- ла собственного патрона в Политбюро, для которого страшная кар- тина нереформированной деревни тоже была козырной картой в дра- ке за власть. "Колхозное собрание", например, мой очерк из Вороне- жа, опубликованный почти одновременно с "Тревогами Смоленщи- ны", где банкротство "социалистической демократии" описано было так графически, что звучало ей смертным приговором, стал на время своего рода манифестом комсомольской команды.

Как видит читатель, было от чего голове закружиться. И мое тог- дашнее впечатление, что я могу всё, совпало по-видимому с впечат- лением Чаковского. Ему я тоже, наверное, казался восходящей звез- дой советской журналистики, за которой стоит кто-то недосягаемо высокий и которой позволено то, что запрещено другим. (Добавлю в скобках, что точно такое же впечатление сложилось, как пришлось мне узнать позже, когда я уже попал в Америку, и у аналитиков ЦРУ. Во всяком случае они долго и вьедливо допытывались, кто именно стоял за мною в Политбюро в 60-е). Потому-то, я думаю, и возник то- гда в голове у Чаковского план коварного спектакля, где я должен был невольно сыграть главную — и предательскую — роль.

Как это ни невероятно, ничего такого мне тогда и в голову не при- ходило. И воспринял я новое задание с таким же воодушевлением, как если б мне предложили снова съездить в Казахстан и еще раз рас- сказать, как замечательно идут дела у Худенко — на фоне кромешной

тьмы в соседних совхозах-доходягах. И по совести говоря, показалось мне новое задание еще более интересным.

Мощная трагическая фигура Соловьева давно меня занимала. Че- стно рассказать о его судьбе, о его драме и монументальном откры- тии, о котором, кажется, не писал еще никто — ни до меня ни после (да и моя рукопись затерялась куда-то, то ли в катастрофически спешном отъезде из России, то ли в бесконечных переездах по Аме- рике), казалось мне необыкновенно важным. Это сейчас, когда сочи- нения его давно переизданы и доступны каждому, рассказ о духовной драме Соловьева никого, наверное, не удивит (впрочем, и в наши дни едва ли посвятит ему полосу популярная газета). Но в 60-е, после процесса над Синявским и Даниэлем, полоса о Соловьеве была бы событием поистине беспрецедентным.

А для меня вся разница состояла, как мне тогда казалось, лишь в том, что на этот раз командировка была не в забытые богом колхозы Амурской или Пензенской области, но во вполне комфортабельную Ленинку, где и перечитывал я несколько месяцев подряд тома Со- ловьева.

Я не могу, конечно, воспроизвести здесь то, что тогда написал. И па- мять не та, да и давно уже не пишу я так темпераментно, как в те да- лекие годы. Полжизни прошло с той поры всё-таки.

Впрочем, в книге "После Ельцина" я о Соловьеве упомянул: "Предложенная им формула, которую я называю "лестницей Со- ловьева" — открытие не менее замечательное, я думаю, чем периоди- ческая таблица Менделеева. А по силе и смелости предвидения даже более поразительное. Вот как выглядит эта формула: Национальное самосознание — национальное самодовольство — национальное са- мообожание — национальное самоуничтожение". (3)

Вчитайтесь и вы увидите: содержится здесь нечто и впрямь неслы- ханное. А именно, что в России национальное самосознание, т.е. ес- тественный, как дыхание, патриотизм, любовь к отечеству может оказаться смертельно опасным. Неосмотрительное обращение с ним неминуемо развязывает, говорит нам Соловьев, цепную реакцию, при которой культурная элита страны и сама не замечает происходя- щих с нею роковых метаморфоз.

Нет, Соловьев ничуть не сомневался в жизненной важности пат- риотизма, столь же нормального и необходимого для народа, как для человека любовь к детям или к родителям. Опасность лишь в том, что

23

22

Введение

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

в России граница между ним и второй ступенью страшной соловьев- ской лестницы, "национальным самодовольством" (или, говоря сов- ременным языком, умеренным национализмом), неочевидна, аморфна, размыта. И соскользнуть на нее легче легкого. Но стоит культурной элите страны на ней оказаться, как дальнейшее ее сколь- жение к национализму жесткому (или, по аналогии с крайними ради- калами времен Французской революции, "бешеному") становится необратимым. И тогда "национальное самоуничтожение" — гибель цивилизации — оказывается неминуемой.

О том, как пришел Соловьев к этой формуле, и попытался я расска- зать в своем очерке для "ЛГ". В 1880-е, когда Владимир Сергеевич порвал со славянофильством, вырождалось оно на глазах, неотврати- мо соскальзывая на третью, предпоследнюю ступень его "лестницы". Достаточно сослаться хоть на декларацию того же необыкновенно влиятельного в тогдашних славянофильских кругах Достоевского, чтоб не осталось в этом ни малейшего сомнения. Вот она: "Если ве- ликий народ не верует, что в нем одном истина (именно в нем одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же пе- рестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографи- ческий материал... Истинный великий народ никогда не может при- мириться со второстепенною ролью в человечестве и даже с перво- степенною, а непременно и исключительно с первою... Но истина одна, а стало быть, только единый из народов может иметь Бога ис- тинного... Единый народ-богоносец — русский народ". (4) Что это, скажите, если не национальное самообожание?

Разумеется, я цитировал монолог Шатова из "Бесов". Однако в "Дневнике писателя" за 1877 год Достоевский ведь снова вернулся к этим идеям и защищал их справедливость уже от собственного име- ни. (5) Это-то как объяснить?

Тем более, что декларациями, пусть даже вполне вроде бы безум- ными, дело вовсе не ограничивалось. За ними следовали ничуть не менее безумные — и агрессивные — политические рекомендации пра- вительству. Например, что "Константинополь должен быть НАШ, завоеван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки". (6)

Более того, Федор Михайлович еще и яростно спорил с другим ку- миром тогдашнего национализма Николаем Данилевским, который тоже был, разумеется, убежден, что захват Константинополя — судь-

ба России, но полагал все же необходимым поделить его после войны с другими славянами. Для Достоевского об этом и речи быть не мог- ло: "Как может Россия участвовать во владении Константинополем на равных основаниях со славянами, если Россия им не равна во всех отношениях — и каждому народцу порознь и всем вместе взятым?" (7)

Поистине что-то странное происходило с этим беспощадным во всех других отношениях и совершенно ясным умом, едва заходила речь о войне за Константинополь. С одной стороны, уверял он чита- телей, что "Русская идея может быть синтезом всех тех идей, кото- рые... развивает Европа в отдельных своих национальностях" (8), да- же в том, что "Россия живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы". (9) А с другой наше (то есть, собственно, даже не на- ше, чужое, которое еще предстоит захватить ценою кровавой войны) не трожь1 И не только с Европой, для которой мы вроде бы и живем на свете, но и с дорогими нашему сердцу братьями-славянами не по- делимся.

Да тот же ли, помилуйте, перед нами Достоевский, которого мы знаем как певца и пророка "всечеловека"? Тот самый. И знал об этой странной его раздвоенности еще Бердяев: "Тот же Достоевский, ко- торый проповедовал всечеловека и призывал к вселенскому духу, проповедовал и самый изуверский национализм, травил поляков и евреев, отрицал за Западом всякое право быть христианским миром". (10)

Бердяев знал это, но объяснить не умел Тем более, что не в одном же Достоевском дело. Все без исключения светила современного ему славянофильства, и Иван Аксаков, и Данилевский, и Леонтьев, как бы ни расходились они между собою, одинаково неколебимо стояли за войну и насильственный захват Константинополя. А Тютчев так даже великолепные написал об этом стихи:

И своды древние Софии В возобновленной Византии Вновь осенят Христов алтарь. Пади пред ним, о царь России, И встань как всеславянский царь.

Совсем неудивительно, согласитесь, что Соловьев был потрясен этой бьющей в глаза жестокой и драматической неувязкой между высокой риторикой бывших своих коллег и товарищей и их хищной, воинст- венной и откровенно агрессивной политикой. Ну, как поступили бы

25

Введение

24

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

вы на его месте, если б на ваших глазах серьезные, умные, уважаю- щие себя люди, и не политики вовсе, а моралисты, философы про- возгласили свой народ, говорит Соловьев, "святым, богоизбранным и богоносным, а затем во имя всего этого стали проповедовать такую политику, которая не только святым и богоносным, но и самым обыкновенным смертным чести не делает"? (11)

Еще более странно, однако, было то, что даже столь очевидная и пугающая пропасть между словом и делом нисколько не насторожи- ла последователей (и, добавим в скобках, исследователей) движения. Никто из них даже не спросил себя, как, собственно, следует судить о русском национализме - по делам его или по декларациям? Что еще, однако, поразительнее, и по сей день ведь не спрашивают.

Ну вот вам, пожалуйста, один из видных идеологов сегодняшнего русского национализма публикует столетие спустя после смерти Со- ловьева толстенный (734 страницы) том "Тайна России". Усматрива- ет он какое бы то ни было противоречие между её высокой миссией, состоящей, по его мнению, в том, чтоб "спасти мир от Антихриста", и маниакальным стремлением его дореволюционных пращуров во- друзить русский флаг над Константинополем? Нисколько. Напро- тив, представляется ему это стремление совершенно естественным. И даже праведным. Поскольку "открывало возможность продвиже- ния к святыням Иерусалима, всегда привлекашим множество рус- ских паломников, которым ничего не стоило заселить Палестину; для этого митрополит Антоний (Храповицкий) мечтал проложить ту- да железную дорогу. В эти годы вновь вспомнились древние пророче- ства об освобождении русскими Царьграда от агарян; уже готовили и крест для Св. Софии". (12)

И вправду ведь, как иначе Святой Руси защитить мир от Антихри- ста, не водрузив православный крест на Св. Софии и не заселив еще вдобавок "Святую землю" (которую коварная Антанта, представляв- шая, естественно, на земле интересы этого самого Антихриста, ко- щунственно отдала, вместо богоугодного дела, "для создания еврей- ского национального очага", как горько жалуется в 1999 г. Назаров)? Перед нами, как видим, могущественный миф, переживший столе- тие и использовавший православную риторику для оправдания са- мой откровенной агрессии. Удивительно ли, что, когда Соловьев пуб- лично задал роковой вопрос о жестоком противоречии между высо- кой риторикой Русской идеи и этой агрессивной политикой, он уда- рил нечаянно в самое больное место мифа? И оказался в результате в своей среде один против всех?

Но не был бы он Соловьевым, когда б удовлетворился лишь воп- росом. В своей работе по демифологизации национального сознания страны Владимир Сергеевич пошел дальше, попытавшись обратить внимание общества на то, что националистическая "неувязка" смер- тельно опасна для страны. Что новая война за Оттоманское наследст- во, в которую опять страстно втравливали страну националисты, бы- ла точно так же заранее обречена на позорное поражение, как и Крымская в 1850-х и Балканская в 1870-х.

Берлинская мирная конференция 1878 г. столь же неопровержимо об этом свидетельствовала, как и постыдный для России Парижский договор 1856-го, завершивший кровавую севастопольскую эпопею. Так разве не стало бы вам на его месте страшно смотреть на национа- листов, когда и после этих драматических поражений продолжали они настаивать на своем? Когда, словно обезумев, упорно толкали правительство на еще одну завоевательную, обреченную и, самое страшное, чреватую на этот раз окончательной Катастрофой войну — ради всё того же Константинополя, да еще оскорблённой Сербии и заселения Святой Земли?

Но что же всё-таки застило глаза всем этим умным, ярким, серьез- ным и расчетливым людям? Почему не видели они очевидного? Пра- во же, без формулы Соловьева мы никогда не смогли бы понять эту загадку и тем более представить себе, к чему она должна была приве- сти. Вот что объясняет нам его формула. Покуда славянофильство ос- тавалось в 1840-е диссидентской сектой, изнывающей под железной пятой николаевской цензуры, все его отвлеченно-философские дек- ларации о "гниении Европы" и о "богоносности" России могли и впрямь казаться безобидным интеллигентским умничаньем, модным "национальным самодовольством". Тем более невинным на фоне грубой сверхдержавной агрессивности николаевского режима.

Но едва Великая реформа 1860-х вывела славянофильство из уют- ных барских гостиных на арену открытой политики, превратив его во влиятельную интеллектуальную силу, вчерашний диссидентский миф вдруг разом утратил свою абстрактность и невинность. Разгром России в Крымской войне, беспощадно обличивший ее застарелую отсталость по сравнению с "гниющей" Европой, унизительные условия Парижской капитуляции и - самое главное — нестерпимая ностальгия по внезапно утраченной сверхдержавное™ очень быстро трансформировали вчерашнее безобидное "самодовольство" в

27

26

Введение

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

ослепляющий, агрессивный, помрачающий разум "бешеный" наци- онализм. Соловьев видел эту драматическую метаморфозу собствен- ными глазами. И у него, единственного в тогдашней России, достало мужества и проницательности, чтоб не только выступить против бе- зумия вчерашних друзей и союзников, но и свести свои наблюдения в четкую формулу, предупреждавшую, что национализм погубит страну.

В разгар "патриотической" истерии по поводу Константинополя он заявил: "Самое важное было бы узнать, с чем, во имя чего можем мы вступить в Константинополь? Что можем мы принести туда, кро- ме языческой идеи абсолютного государства, принципов цезарепа- пизма, заимствованных нами у греков и уже погубивших Византию? Нет, не этой России, изменившей лучшим своим воспоминаниям, одержимой слепым национализмом и необузданным обскурантиз- мом, не ей овладеть когда-либо Вторым Римом". (13)

Надо знать одержимость националистических пророков Констан- тинополем, чтобы представить себе их реакцию на такое "предатель- ство". Они были в ярости. Соловьев ведь по сути делал то же самое, что Герцен в разгар Варшавского восстания и антипольской "патри- отической" истерии в 1863 году. Он размышлял, он пытался понять умом то, во что позволено было только верить. И пощады ему, как Герцену, ждать было за такую ересь нечего. Зато теперь мы знаем, что именно застило глаза его оппонентам: их устами говорил сверхдер- жавный соблазн.

Мы, конечно, подробно поговорим еще об этом жестоком феномене. Здесь я хотел бы дать читателю лишь первое представление о нём. Так устроена мировая политика, что абсолютное военное превосходство одних великих держав над другими — сверхдержавность на политиче- ском жаргоне — не бывает постоянной. Подобно древним номадам, кочует она из одной страны в другую, неизменно оставляя за собою жгучую, нестерпимую тоску по утраченному величию. И почти не- оборимое, как видели мы на примере славянофилов, стремление лю- бой ценой вернуть себе потерянный сверхдержавный статус. С быв- шей сверхдержавой происходит, можно сказать, то же самое, что с че- ловеком, потерявшим, допустим, руку. Вот так: руки давно уж нет, а она всё болит и болит. Конечно, умом человек сознает, что боль его лишь фантомная. Только не становятся его страдания от этого менее мучительными.

Самый известный пример пронзительности этой фантомной нос- тальгии по утраченному величию продемонстрировала миру Фран- ция, непосредственная предшественница России на сверхдержавном Олимпе. На протяжении полутора десятилетий между 1800 и 1815 го- дами её император повелевал континентом, перекраивал по своей во- ле границы государств, стирал с лица земли одни страны и создавал другие, распоряжался судьбами наций. В конце концов, однако, коа- лиция европейских держав во главе с Россией разгромила Наполеона и заставила Францию капитулировать.

Казалось бы, даже величайший злодей не мог принести своей стране столько зла, сколько её прославленный тиран. Целое поколе- ние французской молодежи полегло в его вполне бессмысленных, как выяснилось после 1815 года, войнах. Даже рост мужчин во Фран- ции оказался после них на несколько сантиметров меньше. Страна была разорена, унижена, оккупирована иностранными армиями — в буквальном смысле пережила национальную катастрофу. (Мы еще увидим дальше, что подобные катастрофы неизменно сопровождали падение со сверхдержавного Олимпа всех без исключения стран, имевших несчастье добиться в XIX-XX веках этого злосчастного ста- туса).

И что же? Прокляли своего порфироносного злодея французы? Как бы не так! Они его обожествили. И еще 36 лет маялись в тоске по утраченной с его падением сверхдержавное™, покуда не отдали, на- конец, Париж в разгар очередной "патриотической" истерии друго- му, маленькому Наполеону — в надежде, что он им это величие вер- нёт. Надо ли напоминать читателю, что ничего, кроме нового уни- жения, новой капитуляции и новой оккупации, словом, еще одной национальной катастрофы, не принёс им еще 20 лет спустя этот тра- гический опыт?

Так что же даёт нам для понимания сверхдержавного соблазна пример Франции? Неопровержимое доказательство, что великие на- роды, как люди, болеют. Что одна из самых жестоких их болезней — ностальгия по утраченной сверхдержавности (по аналогии с нашим безруким инвалидом назовем её фантомным наполеоновским комплек- сом). Что вирусом этой болезни является национализм, её симпто- мом — "патриотические" истерии, охватывающие время от времени бывшую сверхдержаву, а символом — город или область, призванные олицетворять возвращение величия. Для французов мог в своё время исполнять эту роль Эльзас, для немцев — в пору, когда они, подобно западным соседям, еще терзались этим мучительным соблазном, —

29

Введение

28

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Данциг (ныне Гданьск). А для Достоевского или Тютчева, и вообще для дореволюционных русских националистов — Константинополь. Но этим французский опыт не исчерпывается. Свидетельствует он также, что как сама эпоха сверхдержавности (в России она длилась с 1815 по 1855 год), так и сопровождающая её эпоха фантомного напо- леоновского комплекса, неизменно чреваты гигантскими нацио- нальными катаклизмами. Короче, то, что я называю сверхдержавным соблазном, состоит, как видим, из двух частей. Покуда страна пребы- вает на сверхдержавном Олимпе, выражается он в хамском — наполе- оновском — стремлении навязывать свою волю окружающим наро- дам (на что они, естественно, отвечают всеобщей ненавистью). В эпоху же фантомного наполеоновского комплекса этот соблазн про- является в том, что идея возвращения стране сверхдержавного стату- са постепенно завоёвывает умы её культурной элиты, в конечном счете подчиняя себе и её государственную политику. И всё лишь за- тем, чтоб привести страну к очередной национальной катастрофе.

Надеюсь, что теперь, когда читатель получил некоторое представле- ние о сверхдержавном соблазне, ему станет понятнее, почему страш- но становилось Соловьеву при мысли, что еще одна "патриотиче- ская" истерия может оказаться последней перед неумолимо надвигав- шейся на страну окончательной Катастрофой.

Отсюда, надо полагать, его удивительное пророчество: "Нам уже даны были два тяжелых урока, два строгих предупреждения — в Сева- стополе, во-первых, а затем, при еще более знаменательных обстоя- тельствах, в Берлине. Не следует ждать третьего предупреждения, которое может оказаться последним". (14) Мороз по коже подирает, когда читаешь эти строки. Ну просто как в воду глядел человек. Именно так ведь всё и случилось в момент следующей "патриотической" истерии между 1908 и 1914 годами. Она и впрямь оказалась последней.

Есть тут, однако, и загадка. 1914 год все-таки не 1863-й, когда, по словам Герцена, "до сих пор нас гнала власть, а теперь к ней присое- динился хор. Союз против нас полицейских с доктринерами, филоза- падов со славянофилами". (15) Тогда славянофилы первенствовали в культурной элите и вели за собою общественное мнение. Даже и в 1870-е, во времена истерии балканской, могли они, как еще увидит читатель, опереться на Аничков дворец, на контрреформистскую клику наследника престола, будущего императора Александра III. И

это сделало их давление на правительство практически непреодоли- мым. Но в 1914-м, когда пик контрреформы давно миновал и вырос- ла сильная западническая интеллигенция Серебряного века, ничего уже от былого славянофильского преобладания вроде бы не осталось. К тому времени они опять, как в 1840-е, превратились в диссидент- скую секту. Первую скрипку в культурной элите — от государствен- ной бюрократии до оппозиционных партий в Думе, от футуристов до символистов — играли теперь западники.

Как же, спрашивается, смогли в этом случае снова вовлечь их сла- вянофилы в свою очередную - и, как мы теперь знаем, действитель- но последнюю — "патриотическую" истерию? В том, что она опять, как в 63-м и 76-м накрыла их с головой, сомнений, конечно, быть не может. Послушаем хоть замечательного знатока славянофильских древностей С.С. Хоружего: "Кровавый конфликт между ведущими державами Запада означал [для них] явное банкротство его идеалов и ценностей и с большим вероятием мог также означать и начало его конца, глобального и бесповоротного упадка... Напротив, Россия яв- но стояла на пороге светлого будущего. Ей предстоял расцвет, и роль её в мировой жизни и культуре должна была стать главенствующей. "Ex oriente lux, теперь Россия призвана духовно вести европейские народы", — [провозгласил Сергий Булгаков]. Жизнь, таким образом, оправдывала все ожидания, все классические положения славяно- фильских учений. Крылатым словом момента стало название бро- шюры Владимира Эрна "Время славянофильствует". (16)

Ничего нового для читателя, уже знакомого с "лестницей Соловь- ева" здесь, естественно, нет. Типичная картина национализма на предпоследней ступени "самообожания", когда разум умолк оконча- тельно. Тут вам и "Россия на пороге светлого будущего", когда всего лишь три года оставалось ей до гибели. Тут и дежурное видение "на- чала конца Запада", которому как раз и предстояла еще долгая жизнь. Непонятно другое. Непонятно, как смогла эта столь явно утратив- шая рассудок секта заразить своим безумием — и увлечь за собой в бездну — западническую элиту страны. А ведь увлекла же. Ведь это факт, что вся она — от министра иностранных дел Сергея Сазонова до философа Бердяева, от председателя Госдумы Михаила Родзянко до поэта Гумилева, от высокопоставленных аппаратчиков до теоретиков символизма, от веховцев до самого жестокого из их критиков Павла Милюкова — в единодушном и страстном порыве столкнула свою страну в пропасть "последней войны". И не хочешь, а вспомнишь, что предсказывал-то Соловьев вовсе не уничтожение России, но ее

31

30

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

САМОуничтожение. И вправду ведь можно сказать, что совершила русская культурная элита в июле 14-го коллективное самоубийство. Как могло такое случиться?

Отчасти объясняет нам это князь Николай Трубецкой, один из основа- телей "евразийства", того самого, которому суждено было после Ката- строфы начать реабилитацию русского национализма. Трубецкой ука- зывает на странное поветрие "западничествующего славянофильства", которое "за последнее время [перед войной] сделалось модным даже в таких кругах, где прежде слово "национализм" считалось неприлич- ным". (17) Правда, Трубецкой вообще убежден, что "славянофильство никак нельзя считать формой истинного национализма". (18) Он усма- тривает в нем "тенденцию построить русский национализм по образцу и подобию романо-германского", благодаря чему, полагал он, "старое славянофильство должно было неизбежно выродиться". (19)

Но откуда все-таки взялось в России накануне Катастрофы "за- падничествующее славянофильство" (точнее, наверное, было бы на- звать этот гибрид "национально-ориентированной интеллигенци- ей"), Трубецкой так никогда и не объяснил. За действительным объ- яснением придется нам обратиться к "Тюремным дневникам" Анто- нио Грамши, где продемонстрировано, как некоторые диссидентские идеи, пусть даже утопические, но соблазнительные для национально- го самолюбия, трансформируются в могущественных идеологиче- ских "гегемонов", не только полностью мистифицируя и искажая ре- альность в глазах своих современников, но и постепенно, шаг за ша- гом вторгаясь в умы своих оппонентов.

Другими словами, если верить Грамши, идеи/мифы, раз запущен- ные в мир интеллектуалами-диссидентами, не только начинают жить собственной жизнью, они заразительны, как чума. И в случае, если им удается "достичь фанатической, гранитной компактности куль- турных верований", способны завоевать культурную элиту страны. (20) Очень помогает идее/мифу в ее борьбе с конкурентами за статус "гегемона", если "первоначально возникшая в более развитой стра- не, вторгается она в местную игру [идеологических] комбинаций в стране менее развитой". (21)

Сам того не подозревая, Грамши описал драму славянофилов. Их миф действительно первоначально возник не в России, а в Германии. И действительно был ими заимствован у тамошних романтиков — тевтонофилов 1800-х годов.

Введение

8

Тевтонофильство, возникшее из ненависти к тогдашней свердержаве франции, было первым в Европе умственным движением, которое противопоставило космополитизму Просвещения националистиче- ский миф Sonderweg (особнячества). Миф провозглашал, что Герма- ния — не Европа, что ее Kultur духовнее, чище, выше материалистиче- ского европейского Zivilization. Столицей этой германской "духовно- сти" стал, в противоположность западническому Берлину, Мюнхен. К 1830-м, когда заимствовали её у немцев русские националисты, про- цесс превращения Sonderweg в "идею-гегемона" был в Мюнхене в полном разгаре. В конечном счете Мюнхен идейно победил Берлин. Sonderweg стал идейной основой германской сверхдержавности в 1870-1914 гг., а впоследствии и фантомного наполеоновского компле- кса. Как и следовало ожидать, за победу мифа заплатила Германия страшно. Три национальных катастрофы в одном столетии (в 1918, в 1933 и в 1945-м). Такова оказалась цена идеи, что "Германия не

Европа".

Значение, которое придавали идеям/мифам Грамши (или Соловь- ев) может показаться преувеличенным. Особенно тем, кто воспитан на постулатах, что бытие определяет сознание, материя первична и т.п. Не вступая по этому поводу в спор, замечу лишь, что еще за сто- летие до Грамши совершенно аналогичную мысль высказал в своей "Апологии сумасшедшего" один из самых глубоких российских мыс- лителей Петр Яковлевич Чаадаев. "История каждого народа, — заве- щал он нам, - представляет собою не только вереницу следующих друг за другом фактов, но и и цепь связанных друг с другом идей <...> чрез события должна нитью проходить мысль или принцип [только] тогда факт не потерян, он провёл борозду в умах, запечатлелся в серд- цах <...> и каждый член исторической семьи носит её в глубине сво- его существа". (22) Для добра или для зла, добавил бы я.

Так или иначе предстоит нам еще продолжить этот разговор о злосчастном — и страшном — мифе, искалечившем судьбу двух вели- ких держав Европы. Сейчас лишь подтвердим сам факт заимствова- ния. Вот свидетельство такого проницательного и компетентного современника, как Борис Николаевич Чичерин: "Пишущие исто- рию славянофилов обыкновенно не обращают внимания на то громадное влияние, которое имело на их учение тогдашнее реакци- онное направление европейской мысли, философским центром ко- торого в Германии был Мюнхен. Из него вышли не только москов- ские славянофилы, но и люди, как Тютчев, которого выдают у нас за

33

Введение

32

Патриотизм и национализм в России.1825-1921

самостоятельного мыслителя, между тем как он повторял только на щегольском французском языке ту критику всего европейского дви- жения нового времени, которая раздавалась около него в столице Баварии". (23)

Другое дело, что это "реакционное направление" было талантли- во адаптировано группой русских интеллектуалов-диссидентов к чуждой ему поначалу российской реальности (Трубецкой сказал бы: построено по чужому образцу). Конечно, адаптируя чужой национа- листический миф к русским условиям, славянофилы полностью его перелицевали. Что германская Kultur (духовность) оказалась неожи- данно передислоцирована в Россию, это само собою разумеется. Но самая пронзительная ирония заключалась в том, что и изобретатели этой Kultur, тевтонофилы, вдруг попали — под рубрикой романо-гер- манской цивилизации — в ненавистную им западную Zivilization. Один лишь миф Sonderweg, переведенный на русский как "особый путь" (не Германии уже, разумеется, а России), перенесли славяно- филы в свою "русскую" доктрину в целости и сохранности. Миф "Россия не Европа" оказался ядром идеологии русского национализ- ма, по меньшей мере, на полтора столетия вперед.

Единственное, таким образом, чего недооценил в славянофилах в своём презрительном отзыве князь Трубецкой, это что прежде, неже- ли выродиться, их националистический миф не только прижился в России, но и - прямо по Грамши — шаг за шагом завоевал русскую культурную элиту. Три поколения спустя, победив в "местной игре идеологических комбинаций" и обретя статус "гегемона", работал он уже сам по себе, совершенно независимо от политического статуса породившего его движения. Вот почему даже вырождение славяно- фильства к началу XX века в маргинальную секту ничего на самом де- ле в судьбе мифа не меняло. К тому времени он хозяйничал уже в умах даже самых откровенных его оппонентов.

И когда пробил в июле 14-го решающий час, славянофилам нече- го было беспокоиться за курс русской политики. Их дело было теперь в надежных руках завоеванной ими "национально-ориентированной интеллигенции". Потому-то так отчаянно напоминала "патриотиче- ская" истерия западнической элиты, начавшаяся в 1908-м, славяно- фильское наваждение 1880-х, против которого поднял свой голос Со- ловьев. Вот почему оправдалось его роковое предчувствие. Вот, нако- нец, откуда коллективное самоубийство русской культурной элиты в июле 1914-го.

Конечно, все это так лишь если верить гипотезе Грамши. Чтоб её про- верить, нужно было подробно проследить, как именно переплеталось на протяжении десятилетий постепенное "заражение" западниче- ской интеллигенции националистическим мифом с фантомным наполеоновским комплексом, которым заболела после Крымской войны Россия. Естественно, не имея представления, что столько лет спустя после его смерти появятся теории "идеи-гегемона" (или "на- полеоновского комплекса"), Соловьев такую работу не проделал. Ему вообще было не до научных изысканий. Он лишь предчувство- вал, что впереди бездна, и боролся, сколько хватало сил, с "беше- ным" национализмом, не щадя при этом и национализма умеренно- го, который, как мы знаем из его формулы, и был, собственно, пусковым крючком всего процесса деградации.

10

Как видит читатель, я даже и не коснулся в своем очерке для Чаков- ского сложнейших проблем соловьевской философии всеединства. Они-то уж и вовсе неуместны были в газетной статье. И потому со- средоточился я лишь на общедоступной стороне дела, тем более, что драма - и личная и национальная — била здесь в глаза. Упомянул я, конечно, и о недостатках его формулы. Главным из них казалось мне то, что читатель Соловьева так и не узнал, где именно расположена та критическая точка, за которой начинается деградация естественного для всякого нормального человека патриотизма в помрачающий ра- зум - и необратимый, как мы от него же и знаем, - националистиче- ский морок. Другими словами, как и благодаря чему трансформиро- валась натуральная человеческая эмоция в смертельно опасную для самого существования страны идеологию. И как удалось этой идеоло- гии (не только в Германии, но и в России) стать "идеей-гегемоном", т.е. завоевать западническую элиту страны.

Короче, за пределами формулы Соловьева остался сложнейший клубок причин этой роковой трансформации - начиная от историче- ских и кончая психологическими. И не было, похоже, другого способа его распутать, нежели шаг за шагом проследить процесс пре- вращения русских западников в "национально-ориентированную интеллигенцию". Иначе говоря, следовало написать историю русского национализма - ту самую, замечу для сегодняшнего читате- ля, которой и по сей день не существует - ни в России, ни на Западе.

35

34

Введение

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Страннейший ведь получается парадокс: немыслимо представить себе знание о России без, скажем, истории русской литературы или русской музыки, или, если на то пошло, русской кухни, или... да чего угодно, начиная от истории ремёсел в древней Руси до истории соци- алистической мысли в XX веке. И всё это исследовано тщательно и подробно. Нет лишь истории русского национализма. Вот почему книга, которую держит сейчас в руках читатель, оказывается первой в мировой историографии попыткой заполнить эту брешь — пусть в первом приближении и лишь в первом её столетии.

Разумеется, найдись у Соловьева ученики, которых волновала бы не одна лишь его философия всеединства, но и духовная драма учи- теля (и, стало быть, национальная драма России), они, надо полагать, не только исследовали бы историю русского национализма, но и во- обще расшифровали все, что осталось в его формуле темным. Увы, не нашлось у него таких учеников.

Поэтому, в частности, никто так и не связал деградацию патрио- тизма в России с аналогичной его трагедией в Германии и в Японии, где точно так же ведь выродился он в XX веке в Тевтонский и Шин- тоистский мифы, приведшие свои страны к такому же "националь- ному самоуничтожению". Короче, основополагающий факт, что дра- ма патриотизма в имперской стране, впервые описанная Соловьевым применительно к России, имеет на самом деле смысл всемирный, универсальный, так и остался непонятым.

Конечно, "национальное самоуничтожение" — термин условный. И у России, и у Германии, и у Японии была, так сказать, жизнь пос- ле смерти. Но цена национального выздоровления оказалась, как и предвидел Соловьев, непомерной, катастрофической, просто унич- тожающей. И подумать только, что предсказал все это человек за два десятилетия до Первой, не говоря уже о Второй, мировой войны, когда сама возможность такого развития событий никому, кроме него, даже и в голову не приходила. Поистине неблагодарное мы по- томство...

Вот это, или примерно это, и принес я Чаковскому через несколь- ко месяцев после его заказа.

11

Что произошло дальше? А ничего. Статью не отвергли, но и не опуб- ликовали. Никаких объяснений, не говоря уже об извинениях, не по- следовало. Чаковский просто исчез с моего горизонта. И двери "ЛГ" стали медленно, но неумолимо передо мною затворяться. Редакци-

онные старожилы разъяснили мне подоплеку. Оказалось, что Влади- мир Соловьев сочувственно цитировался в самиздатском "Раковом корпусе" Солженицына. Идея Чаковского состояла, видимо, в том, чтоб я, ничего не подозревая (ибо романа я тогда еще не читал), либо уличил Солженицына в невежестве, показав, что ничего он на самом деле о Соловьеве не знает, либо скомпрометировал его в глазах либе- ральной публики как поклонника реакционного националиста. А еще лучше и то и другое.

Одним словом, чепуха какая-то. Ни малейшего представления о Соловьеве Чаковский, как я и думал, не имел. Ни о его духовной дра- ме, ни о его страшной "лестнице" не подозревал. Интриговал мо- шенник вслепую. Но и сознавая непристойность его интриги, от ко- торой тошнило даже его подчиненных, я все-таки ему благодарен. Кто знает, выпала ли бы мне в суете тех дней, между командировка- ми на Кубань и в Киргизию, другая возможность так близко прикос- нуться к делам и заботам величайшего из политических мыслителей России? Остановиться, оглянуться, задуматься над судьбами страны и мира, которыми жил Соловьев, научиться у него, как это делается.

Я не говорю уже о том, что общение с Соловьевым объяснило мне, наконец, всю ту мучительную абракадабру, с описания котороой на- чал я это введение. Вот же оно перед нами решение загадки, которое столько лет от меня ускользало. Формула Соловьева свидетельство- вала неопровержимо: бесы, по поводу этнического происхождения которых так яростно ломали копья в многотомных эпопеях и Пайпс, и Солженицын, и Бостунич, и Марков, и многие другие, имя же им легион, имеют к российской цивилизационной катастрофе отноше- ние, вообще говоря, лишь косвенное. Ибо прийти они могли лишь на готовое. Лишь в случае, если культурная элита, заглотнув национали- стическую наживку, расчистит им дорогу, обескровив страну и поло- жив ее, обессиленную, к ногам палачей. В сверхдержавном соблазне оказалась причина Катастрофа а вовсе не в запутанном клубке ли- бералов и бесов, который безнадежно пытались распутать поздней- шие историки, сбитые с толку Достоевским.

Ведь разгадка здесь бьет в глаза. Ясно же, что не соверши русская элита коллективного самоубийства в июле 14-го, не втрави она стра- ну в совершенно ненужную ей войну во имя Константинополя и Сербии, как требовал миф, не видать бы бесам власти в России, как своих ушей. Тем более, что и буквально на её пороге не предвидели они никакую революцию и на неё не рассчитывали. Сам Ленин с ха- рактерной для него неспособностью просчитать события хоть на год

37

36

Введение

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

вперед тут лучший нам свидетель. Вот что писал он Горькому еще в 1913-м: "Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции штукой, но мало вероятия, чтоб Франц Иозеф и Николаша доставили нам сие удовольствие". (24)

Я не говорю уже, что тогдашние бесы были ничуть не менее без- надежными маргиналами, нежели сегодня, допустим, национал- большевики Дутина и Лимонова. Спору нет, они со своей пламенной мечтой о "превращении империалистической войны в гражданскую" всегда были точно так же готовы к убийству России, как и сегодняш- ние. (Не зря же у Дугина война с языка не сходит). Но ведь сначала нужно было, чтоб кто-то втравил Россию в эту смертельную для нее войну. А также не дал стране возможности выйти из нее — до полно- го истощения сил, до рокового предела. Были на это способны боль- шевики, имея в виду, что их влияние на политический процесс в стра- не равнялось нулю?

И тут ведь возникает совершенно резонный вопрос: если не мог- ли это сделать бесы, то кто мог? А с этим вопросом выходим мы в со- всем иную плоскость исследования российской Катастрофы. Не в ту, вокруг которой крутилась все эти десятилетия мысль мировой исто- риографии, а в ту, которую оставил нам в наследство Владимир Сер- геевич Соловьев. (25) И смысл её в том, что погубили в 1917-м Рос- сию вовсе не либералы, как утверждает миф, а сам миф.

12

Сейчас, тридцать лет спустя, я понимаю, что научил меня Соловьев не только распутыванию монументальных исторических загадок и не только необходимому масштабу размышлений о судьбе России и мира, благодаря которому всё, чем я до тех пор занимался, вдруг вы- строилось, обрело контекст и перспективу. Но судя по тому, что всю последующую жизнь я строго, не отклоняясь, следовал идеям, от- крывшимся ему в его духовной драме, большему, неизмеримо боль- шему научил меня Соловьев. Он передал мне свой страх, что даже самый умеренный национализм обязательно раньше или позже превра- щается в России в "бешеный". В тот самый, который в ядерном веке чреват буквальным уничтожением страны, небытием.

Удивительно ли, что становится мне теперь не по себе, когда я слышу, как Алексей Подберезкин, бывший серый кардинал Народ- но-патриотического союза, даже и не подозревая, что повторяет пройденное, упивается мифом Sonderweg: "Россия не может идти ни по одному из путей, приемлемых для других цивилизаций и наро-

дов"? (26) И что страшно мне, когда главный сегодняшний теоретик бесовства Александр Дугин словно бы между прочим вставляет в раз- говор, что "Россия немыслима без империи" (27) или "кто говорит геополитика, тот говорит война"? (28) И еще страшнее, когда руко- водитель самой массовой в стране партии, пусть и не попавший, сла- ва Богу, в президенты России, Геннадий Зюганов повторяет, как по- пугай, за Дугиным: "Либо мы сумеем восстановить контроль над геополитическим сердцем мира, либо нас ждет колониальная бу- дущность"? (29) Чем же в самом деле отличаются эти наши сегод- няшние мифотворцы от "патриотов" 14 года, от тех, кто привёл тогда страну к Катастрофе?

И удивительно ли на таком фоне, если сам Александр Дугин сов- сем еще недавно восторгался ползучей, если можно так выразиться, "национализацией" российской политики? Что почудился ему уже в 1998-м "постепенный и мягкий сдвиг российской политической эли- ты к евразийским позициям"? Сдвиг, который, по его мнению, "не будет сопровождаться радикальными лозунгами или декларировани- ем нового курса. Напротив, власть будет активно и масштабно прак- тиковать двойной стандарт, внешне продолжая заявлять о привер- женности демократическим ценностям, а внутренне — экономиче- ски, культурно и социально — возрождать исподволь предпосылки глобальной автаркии". (30)

Но все это, конечно же, лишь сегодняшние торговцы мифом, так сказать, в розницу. И "смыслы" производят они по тому же сцена- рию, что и дореволюционные бесы. А мы, слава Богу, по опыту уже знаем, что слетаются бесы, как стервятники, лишь на падаль. (Впро- чем, одному из них удалось в последние годы сделать стремительную публичную карьеру. В отличие от бывших коллег по "Памяти" и от бывшего партнера по национал-большевизму, который угодил-таки в Лефортово, Дугин обзавелся официальными титулами, которые не умещаются уже в две строчки — советник спикера Госдумы, член Со- вета экспертов по геополитике при президенте РФ, лидер общерос- сийского политического движения "Евразия").

Тем не менее, как мы тоже знаем, действительным барометром, указывающим бурю или штиль в будущем страны, являются вовсе не замыслы бесов, но самочувствие ее культурной элиты, тех, кого М.А. Колеров именует, как помнит читатель, "производителями смы- слов". Но и тут картина, представленная нам Колеровым, взявшим на себя труд в середине 2001 года опросить в пространных интервью 13 виднейших, с его точки зрения, из этих людей, тоже огорчительная.

39

38 Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Поражает прежде всего их страх перед сегодняшними бесами, "перед идеологической риторикой, которая возвращает нас к куль- турно-политическому сознанию империи" (31), их предчувствие беды, их неспособность артикулировать идейную альтернативу рос- сийскому Sonderweg, их готовность сдать бесам даже самые основные либеральные позиции . "Я не за судьбы демократии здесь боюсь, — говорит, например, Алексей Козырев (философ, МГУ), — потому, что не считаю, что либеральная демократия есть наилучшая и единствен- ная политическая форма, которая возможна в России". (32) И не за- мечает человек, что, сдав эту позицию, он разом отрезает Россию от Европы. Но дальше больше: "Может быть, имперский путь развития, который мы проходили до 1991 года, является более адекватным для России и России неплохо бы вернуться на эдот путь". (33)

"Мне кажется, — вторит ему Александр Архангельский (газета "Известия"), — что от 1996 до 1998-го был момент вызревания ново- го русского национализма <...> когда толпы молодых людей, в том числе получивших западное образование, работавших за границей, белые воротнички, уже были вполне националистами". (34) И поэто- му у новых лидеров страны есть шанс удержаться у власти только ес- ли они осознают себя "вождями великой и национально-ориентиро- ванной страны".(35)

Что на самом деле означает это словосочетание, нам с читателем уже известно. И, может быть, поэтому оно отчаянно пугает Екатери- ну Дёготь (газета "Коммерсантъ"). Даже день Победы для нее "на са- мом деле реминисценция глубинной нелюбви к Западу. Потому что на протяжении многих поколений это подавалось как победа не про- сто над фашизмом, а именно над Западом. Для значительной части населения — это общий враг, который еще со времен Никейского со- бора сумел нас облапошить и выбрать какой-то более выгодный ис- торический путь развития. А мы с нашей глубиной и достоинствами, оказались в ж...". (36) По этой причине, полагает она, "борьба с тем фашизмом, к несчастью, может стать знаменем нового фашизма в России". (37) И на вопрос, "какого самого негативного сценария ты опасаешься для страны", Дёготь без колебаний отвечает: "Сербии. Национализма, противопоставления себя всему миру". (38) Иначе говоря, того самого Sonderweg, воспетого Подберезкиным.

А Константин Крылов (философ), совсем даже наоборот, привет- ствует этот грядущий "молчаливый националистический консен- сус", который, по его мнению, и "состоится в течение ближайших лет, если все пойдет более или менее удачно". (39) И дальше: "Слово-

Введение

сочетание 'свобода слова ' <...> превратил ось во что-то такое, о чем можно говорить с усмешкой, как о не очень опасной, но все-таки не- хорошей венерической болезни типа триппера". (40)

Самый мрачный прогноз принадлежит, естественно, лидеру лево- либерального крыла Андрею Зорину (РГГУ): "растут акции правого нео-консерватизма, своего рода неопочвенничества <...> Возрос спрос на заново упакованную державность <...> Похоже, что сегодня социальный заказ на 'державничество с человеческим лицом' <...> приправленное легким (опять-таки пока) духом неоимперской нос- тальгии и тяжелым традиционалистским пафосом". (41)

На поверхности из всего этого следуют две вещи. Да, либеральная элита сегодняшней России чему-то на опыте своих предшественни- ков начала XX века всё-таки научилась: за редкими исключениями она не спешит в "национально-ориентированные". Но напугана она жутко (Екатерина Дёготь даже опасается провести остаток своих дней в каталажке). С другой стороны, однако, почему-то и в голову не приходит этим людям предъявить торжествующему Sonderweg счет за его прежние, дореволюционные художества, за Катастрофу, которую принёс он России. Не говоря уже о том, чтобы противопос- тавить ему альтернативную, европейскую идеологию.

Они откровенные пораженцы, они готовы капитулировать, по сути расчищая путь к очередному превращению мифа в "идею-геге- мона" — на этот раз современной России. И даже когда президент Путин резко поворачивает после 11 сентября курс государственного корабля, бросая тем самым вызов не только своим генералам и воен- но-промышленному лобби, как думают на Западе, но и самой мен- тальности своего народа, наши "производители смыслов" не спешат ему на помощь тоже.

Странная, согласитесь, получается картина. За единственным ис- ключением (Дмитрий Шушарин, газета "Время МН", который, впрочем, тоже, пусть и по недоразумению, именует себя русским на- ционалистом) эти люди, чье ремесло идеи, не ценят их, не считают их серьёзным делом, не воюют с их помощью с риторикой бесов, упива- ющихся "заново упакованной державностыо" и не идут на союз с властью, когда она поворачивается лицом к Европе. Не пытаются превратить её тактические шаги в долговременную стратегию, под- крепить её поворот к Европе своим идейным влиянием, новыми "смыслами", в производстве которых и состоит, собственно, их пред- назначение. Мы будем еще, конечно, говорить об этом, а пока что констатируем, что впечатление от знакомства с политической анеми-

40

41

Введение

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

ей сегодняшних "производителей смыслов" (по крайней мере, той их группы, которую считает представительной М.А. Колеров) откровен- но удручающее. И это пугает больше всех бесовских пророчеств.

13

Возвращаясь к Соловьеву, однако, скажу, что с осени 1967-го, с мо- мента, когда я безоговорочно ему поверил, написал я о грозном фе- номене русского патриотизма/национализма много книг, переведен- ных на многие языки и опубликованных во многих странах. И нико- гда за это время не сомневался в безупречности аргументов учителя.

Но вот пришел час — и я усомнился.

Не знаю, почему произошло это именно сейчас. Может, потому, что — вопреки всякой логике — и надо мной, оказывается, имеет власть фантомный наполеоновский комплекс, и я тоже переживаю крушение российской сверхдержавное™ как унижение. Умом-то я понимаю, я ведь ученик Соловьева, что крушение это — величайшее благо, какое только могла подарить нам история после четырех сто- летий блуждания по имперской пустыне. (Достаточно ведь просто взглянуть на политические режимы, что воцарились в республиках, отколовшихся от империи, начиная от Узбекистана и кончая Бело- руссией и Туркменией, чтоб стало очевидно, в какую сторону тащили они Россию).В каком-то интервью Александр Лебедь сказал после своей отставки: "А чем в конце концов кончила Россия? У нас четы- реста лет Смутное время". (42) И он, значит, это понимал. И у него ум с сердцем был не в ладу (вспомните хоть название его книги "За дер- жаву обидно").

Но именно в момент такой мучительной раздвоенности как раз и важно чувство патриотизма, лояльности, верности отечеству в тяж- кую его минуту. И именно в такую минуту, когда патриотизм оказы- вается единственным, быть может, якорем гражданина России, подо- зрительность по отношению к нему начинает вдруг выглядеть ко- щунственно.

Между тем Соловьев, как мы уже знаем, так и не сформулировал точно ту грань, за которой этот благородный патриотизм превраща- ется в "патриотическую" истерию. Нелепо же отрицать: в том виде, в каком она есть, формула его учит подозрительности ко всякому пат- риотизму. Неверна, стало быть, здесь аргументация учителя, требует уточнения, дополнения, выяснения того, что он опустил. Требует, короче, защиты патриотического чувства от националистического мифа.

И сделать это, наверное, не так уж трудно, если б всерьез об этом задумались сегодняшние русские историки, в особенности моло- дежь, "поколение непоротых". Нет спора, миф и сейчас, как мы ви- дели, рвётся к "гегемонии" в идейной жизни страны (пусть и в новой своей евразийской редакции). Но так ли уж трудно показать, что есть у России и другая, европейская политическая традиция, ничуть не менее древняя и легитимная, нежели холопская - имперская и наци- оналистическая? И даже, честно говоря, куда более отечественная, если можно так выразиться. По крайней мере не заимствованная у немецких тевтонофилов. Ведь еще в начале XIX века именно эта ев- ропейская традиция господствовала в русской культурной элите пра- ктически безраздельно.

Немыслимо ведь, согласитесь, представить себе главного идеоло- га декабризма Никиту Муравьева произносящим, подобно Бердяеву, чудовищную расистскую формулу "Бьет час, когда славянская раса во главе с Россией призывается к определяющей роли в жизни чело- вечества". (43) Или Сергея Трубецкого, декламирующим, подобно Достоевскому, на тему о "русском народе-богоносце". Или великого Пушкина, наконец, уверенным, подобно Сергию Булгакову, что "Россия призвана духовно вести за собою европейские народы". Не- мыслимо потому, что глубоко чуждо было декабристскому поколе- нию "национальное самодовольство". Не найдете вы в нём ни малей- шей претензии на Sonderweg и "державничество". Европеизм был для него, в отличие от сегодняшних "производителей смыслов", естест- венным, как дыхание.

Ни у кого из серьёзных людей язык не повернется, я думаю, об- винить декабристов в недостатке патриотизма. В конце концов это они пошли на виселицу и в каторжные норы, чтоб Россия стала свободной. Но заключался их патриотизм не в националистической риторике о мессианском её величии, а в жесткой национальной само- критике. И неотделим он был от стремления что-то реально для своей страны сделать, развернуть ее в сторону Европы. "Профессио- нальными патриотами" они, покрытые славой победители Наполео- на, прошедшие путь от Бородина до Парижа, не были, рубах на себе публично не рвали, в "патриотических" истериях замечены не были. Просто любили свою страну и понимали, что любовь эта — дело ин- тимное, на площадях о ней не кричат.

Они-то и продемонстрировали нам воочию, что такое патрио- тизм, свободный от славянофильского "самообожания". Никто не сказал об этой разнице лучше самого Соловьева: "Внутреннее проти-

43

42

Введение

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

воречие между требованиями истинного патриотизма, желающего, чтоб Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями национализма, утверждающего, что она и так лучше всех, — это про- тиворечие погубило славянофильство". (44) И, как мы теперь знаем, (на том этапе) Россию.

Другими словами, русский патриотизм, хоть и уязвим для нацио- налистической мистификации, чувство не только реальное, но высо- ко достойное. А формула Соловьева подчеркивает лишь его уязви- мость. Есть и масса другого, что осталось в ней необъясненным. На- пример, почему именно в России так страшно открыт патриотизм для деградации. Что конкретно в строении ее политической культуры способствует его вырождению? И что происходит с патриотизмом в сопоставимых с нею великих державах, во Франции, допустим, или в Америке? Иначе говоря, как выглядит его формула на фоне мирово- го опыта национализма?

И нельзя же, наконец, пройти мимо того, что все альтернативы вырождающемуся национализму, предложенные Соловьевым, оказа- лись на удивление неработающими. И философия всеединства, и всемирная теократия, и воссоединение христианских церквей. Всё оказалось наивно, нереалистично, бесплодно. И ничего в результате не изменила его формула в ходе истории — ни российской, ни миро- вой. Это, конечно, делает его судьбу еще более трагичной, но ясности в главных, волновавших его как политического мыслителя вопросах, тоже ведь не прибавляет.

Вот эти вопросы. А существует ли вообще в России (и в сопоста- вимых с ней великих державах) жизнеспособная идейная альтернати- ва сверхдержавному соблазну? Или обречена она нести в себе эту уг- розу как вечное проклятие? Короче, если это болезнь, то излечима ли она? И если да, то как?

14

Не найдет читатель в книгах Соловьева ответов на эти вопросы. Бо- юсь, не найдет и в моих. Это ведь я на самом деле не столько его так жестоко критикую, сколько себя. В конце концов умер учитель сто- летие назад. И не мог, естественно, знать, что не только рухнет, как в 1856-м, после Крымского поражения, с головокружительных высот сверхдержавности, но и развалится на куски "гниющая империя Рос- сии", как назвал ее в 1863-м Герцен. И что именно этот ее обвал пе- реживать будет страна как невыносимое унижение, чреватое новой и на этот раз, быть может, роковой для нее "патриотической истерией".

Как мог знать это Соловьев? Но я-то знал. И все-таки не пошел существенно дальше учителя, не попытался ответить на вопросы, на которые он не ответил. Я ведь тоже, вплоть до второго издания этой книги, не зафиксировал точно ту роковую грань (Sonderweg), за кото- пой начинается вырождение патриотизма. Но главное, не предложил я патриотам России никакой работающей альтернативы национализ- му взамен тех непрактичных, предложенных Соловьевым. Иначе го- воря, не сделал того, что, наверное, сделал бы учитель, доживи он до наших дней. Того, чего не слышим мы от наших сегодняшних "про- изводителей смыслов".

Соловьев был большим мыслителем, и я не знаю, по силам ли мне эта задача. Нет, конечно, не намерен я отрекаться от своих книг, на- писанных в ключе его формулы. И тем более от учителя. Просто по- пытаюсь здесь пойти дальше него - и себя прежнего.

15

Я хочу заранее уверить читателя, что предстоящее нам путешествие по двум столетиям истории патриотизма/национализма в России обещает быть необыкновенно увлекательным. Хотя бы потому, что полна она гигантских загадок, интеллектуальных, психологических и даже актуально-политических. На самом деле от того, сумеем ли мы вовремя разгадать их, вполне может зависеть само существование России как великой державы в третьем христианском тысячелетии. Между тем нет у нас сегодня не только разгадок, сами даже вопросы, на которые мы попытаемся здесь ответить, и поставлены-то никогда не были.

Кто и когда спросил себя, например, почему столько раз на про- тяжении двух столетий охватывала, как лесной пожар, российскую культурную элиту мощная "патриотическая" истерия? И принима- лась она вдруг страстно доказывать, что Россия не государство, а Ци- вилизация, не страна, а Континент, не народ, а Идея, которой пред- стоит спасти мир на краю пропасти, куда влечет его декадентский За- пад. И что истина открыта ей одной. Откуда эта средневековая страсть к Русской идее? Ведь говорим мы о своего рода коллективном помешательстве, охватывавшем вдруг время от времени целые интел- лектуальные течения и общественные движения.

Причем накрывал их этот страшный вал с головою вовсе не толь- ко в периоды упадка империи, но и в минуты величайших ее триум- фов, когда она восседала на сверхдержавном Олимпе. Вспомним, как Декламировал в одну из таких минут знаменитый историк Михаил

45

44

Введение

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Погодин: "Спрашиваю, может ли кто состязаться с нами и кого не принудим мы к послушанию? Не в наших ли руках судьба мира, если только мы захотим решить ее?" (45) Так откуда это массовое безу- мие? Не странно ли, что никому до сих пор не приходило в голову увидеть это как болезнь?

А вот еще вопрос. Почему даже когда рухнули вокруг России обе последние континентальные империи, Оттоманская и Австрийская, умудрилась она тем не менее снова бросить вызов истории, продол- жая свое одинокое путешествие в средневековом пространстве - по- прежнему уверенная, что "не может идти ни по одному из путей, приемлемых для других цивилизаций и народов"? Почему, короче го- воря, затянулась в ней агония средневековья на два столетия, если уже в начале XIX века декабристы были совершенно уверены, что оно в России обречено? До такой степени уверены, что рискнули собственной вполне благополучной жизнью, пытаясь это доказать?

16

И это ведь лишь малая доля тех монументальных и жестоких загадок, которые предстоит нам с читателем разгадывать на страницах этой книги. Здесь, во введении, упомянуть я мог лишь некоторые из них. Ну вот вам еще одна: загадка Солженицына.

Он только что вырвался в 1974-м из коммунистической клетки, и Америка великодушно приняла его, приветствуя как героя. Чем отве- тил он на этот прием? Беспощадным обличением декадентства за- падной интеллигенции, не способной в силу своего, так сказать, за- падничества понять, как "каждую минуту, что мы живем, не менее одной страны (иногда сразу две-три) угрызаются зубами тоталита- ризма. Этот процесс не прекращается никогда, уже 40 лет... Всякую минуту, что мы живем, где-то на земле одна-две-три страны внове перемалываются зубами тоталитаризма... Коммунисты везде уже на подходе - и в Западной Европе и в Америке. И все сегодняшние дальние зрители скоро все увидят не по телевизору и тогда поймут на себе — но уже в проглоченном состоянии". (46)

Я как-то подсчитал, что если принять грубо число минут в сорока годах за 20 миллионов, а число стран в тогдашнем мире за 150, то оказалось бы, если Солженицын прав, что каждая из них была уже "угрызена" и даже "внове перемолота зубами" коммунистов, по крайней мере, 133 333 раза. Удивительна здесь, однако, не эта смехо- творная в устах профессионального математика арифметическая рито- рика. Удивительна бесшабашность его обвинений. Откуда в самом деле

эта высокомерная уверенность, что истина у него в кармане? Откуда тот пророческий зуд - в современном мире, о сложностях которого н выходец из средневековой державы, не имел ни малейшего пред- ставления?

Ну чего, собственно, хотел Солженицын от Запада? Превращения в беспощадную военную машину, подобную своему тоталитарному про- тивнику, которая "угрызала" бы и перемалывала мир антикоммунисти- ческими "зубами"? Но ведь для этого понадобилось бы пожертвовать той самой свободой, ради которой и воевал Запад с тоталитаризмом.

Так стоит ли недоумевать, почему во мгновение ока растранжирил Солженицын весь громадный героический капитал, с которым при- был он в Америку? Что местные интеллектуалы тотчас же и переста- ли принимать его всерьёз? А ведь умный же вроде бы человек, плани- ровщик по натуре, скрупулезно рассчитывающий наперед, судя по его автобиографической книге, каждый шаг, слово и жест. И так оскандалился. Почему?

17

Но кроме всех этих увлекательных загадок, которые имеют все-таки отношение к прошлому, перед нами ведь и еще одна, главная загадка, касающаяся будущего. Нашего будущего. Четырежды на протяжении двух последних столетий представляла России история возможность "присоединиться к человечеству". (47) В первый раз в 1825 году, ко- гда силой попытались сделать это декабристы. Во второй - между 1855 и 1863 годами, в эпоху Великой реформы, когда ничто, казалось, не мешало сделать это по-доброму. В третий - между 1906 и 1914 го- дами, когда Витте и Столыпин положили как будто бы начало новой Великой реформе, так жестоко и бесмысленно прерванной мировой войной. И в четвертый, наконец, в 1991-м. Три шанса из четырех по разным, как мы еще увидим, причинам были безнадежно, бездарно загублены. Судя по тому, что и сегодня "время славянофильствует", пятого может и не быть.

90 лет назад, соглашаясь после революции Пятого года возглавить правительство, Петр Столыпин потребовал: "Дайте мне двадцать лет мира и я реформирую Россию". Но ведь не дала их реформатору рус- ская культурная элита. Соловьев, еще прежде того, наблюдая буше- вавшее вокруг него "национальное самообожание", предвидел, что не даст. Так и случилось. Отдали страну бесам.

Столетие спустя, когда, как говорит в книге "Агония Русской идеи" американский историк Тим МакДаниел, "история коллапса

47

46 Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

царского режима опять стала историей наших дней" (48), пришло для нас время вспомнить ужас Соловьева, продиктовавший ему его про- зрение. Ибо если в великом споре между декабристским патриотиз- мом и евразийским национализмом опять победит особнячество, Россия снова будет отдана бесам.

Я ведь не случайно начал это введение со встречи лицом к лицу с монументальной и трагической фигурой Владимира Соловьева. В момент, когда страна снова на роковом распутье, пробил, я думаю, час для культурной элиты России взглянуть на судьбы отечества гла- зами великих предшественников, глазами декабристов, Чаадаева и продолжавшего их патриотическую традицию Соловьева.

Ибо именно этого масштаба, этого контекста, этой исторической ретроспективы прошлых эпохальных поражений и недостает нам се- годня, чтобы избежать еще одного. Без них и спорим мы не о том и воюем не за то. И не ведаем, что все это с нами уже было. Представ- ления не имеем о том, как убивали Россию.

18

Именно поэтому попытаюсь я здесь показать, как случилось, что ми- ровая историография пошла по ложному следу, проложенному для нее Достоевским, полностью игнорируя гениальное прозрение Со- ловьева. Между тем оно (вместе с гипотезой Грамши) помогает нам расчистить гигантские завалы, накопившиеся за целое столетие на пути к пониманию Катастрофы, высвечивает для нас действительно- го ее виновника. Завершись история русского национализма в 1917- м, оставалось бы мне в этих "Очерках" лишь облечь соловьевскую версию живой исторической плотью, лишь доказать, то есть, что предчувствие его оправдалось.

К сожалению, однако, последствия историографической путани- цы оказались далеко не только академическими. Свалив всю вину на бесов, эта путаница дала русскому национализму возможность уйти от ответственности за Катастрофу. Уже в 1921 году группа молодых интеллектуалов-эмигрантов, назвавших себя евразийцами, начала работу по его реабилитации. Евразийцы были ревизионистами славянофильства, наследниками скорее Данилевского и Леонтьева, нежели Хомякова и Аксакова. И уже поэтому вызвали на себя огонь как со стороны правоверных националистов, подобных популярному сейчас Ивану Ильину, так и со стороны "национально-ориентиро- ванных" (теперь уже в эмиграции) интеллигентов, подобных Нико- лаю Бердяеву. В результате великий спор о Катастрофе оказался подме-

Введение

нен спором между разновидностями национализма. Вот же почему оста- лись её причины неразгаданными.

В конце 1960-х, тотчас после поражения хрущевской реформы, центр спора переместился в советскую Москву и с той поры начала вдруг политическая драма, описанная в этой книге, роковым образом повторяться на подмостках XX века. Сперва, как в 1840-е, безобид- ные диссидентские кружки националистов заново забросили в обще- ственное сознание славянофильскую уверенность, что успешно со- противляться тоталитарной диктатуре (не николаевской, разумеется, на этот раз, но коммунистической) страна может лишь возродив Рус- скую идею. И точно так же, как в 1850-е, полиция и цензура пресле- довали бедных националистических диссидентов. И точно так же, как Константин Аксаков царю, писал советским лидерам пламенные эпистолы об этом предмете Солженицын. И точно так же, наконец, ни к чему это не вело, покуда не рухнула, как после Крымской вой- ны, диктатура (а с нею и империя).

Только после 1991-го, когда хлынул в Россию поток эмигрантской славянофильско-евразийской литературы, сообщив вчерашнему на- ционалистическому диссидентству гигантский интеллектуальный импульс, возобновила всерьёз Русская идея, как в 1860-е, свою борь- бу за идейную "гегемонию" в постсоветском обществе. И мотивы, её поначалу вдохновлявшие, никак, собственно, не отличались от сла- вянофильских. Опять вышли на первый план николаевский постулат "Россия не Европа" и фантомный наполеоновский комплекс — му- чительная ностальгия по внезапно утраченной сверхдержавное™ (к которой, естественно, добавилась тоска по империи).

Первыми жертвами нового "гегемона" пали, как и следовало ожи- дать, вчерашние бесы, составившие ядро непримиримой оппозиции режиму реформ. Эти, впрочем, не задержались на ступени умеренно- го национализма, сходу скатившись к "бешеному" (что и отрезало их от большинства культурной элиты). Ей-то предстояло спуститься по лестнице Соловьева, как он и предсказывал, ступень за ступенью. Лишь когда сама эта элита усомнилась в основах собственного либе- рализма, лишь когда зазвучали из её недр "национально-ориентиро- ванные" речи, словно бы списанные с тех, против которых восстал в 1880-е Соловьев, жуткая опасность нового — и тотального — её зара- жения сверхдержавным соблазном стала очевидной.

Вот тест, если угодно. Послушайте, против каких деклараций воз- Ражал мой учитель: "Русскому народу вверены словеса Божий. Он носитель и хранитель истинного христианства. У него <...> вера ис-

48

49

Введение

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

тинная, у него сама истина..." (49) Сплошной ведь Sonderweg и наци- ональное самообожание. А теперь приглядитесь к тому шквалу псев- доакадемической литературы (в первую голову трактатов о Русской идее), который обрушился в 1990-е на голову российского читателя, и сравните её содержание с примером, который цитировал Соловьев. Ручаюсь, что существенной разницы вы не обнаружите.

Чтобы читателю не рыться в каталогах, сошлюсь лишь на несколь- ко образцов, таких, скажем, как "Истина Великой России" Ф.Я.Ши- пунова (50) или "Русская Цивилизация" О.А. Платонова (51), или "Возрождение Русской идеи" Е.С. Троицкого (52), или "Русская идея" под редакцией М.А. Маслина (53), или "Русская идея и ее твор- цы" А.В. Гулыги (54), или "Русская идея и армия" В.И. Гидиринско- го (55), или "Черносотенцы и Революция" В.В. Кожинова (56), или "Российская цивилизация" В.В. Ильина и А.С. Панарина. (57) Дос- таточно? А ведь это все профессора, молодежь учат. Чему? Но разве названия их книг не говорят сами за себя? н

19 ^г Главное, однако, в том, что, как и во времена Соловьева, опять не противостоит этому мутному — и заразительному — школярскому по- току ясная и артикулированная европейская альтернатива. И опять забыты гордые слова Чаадаева: "Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклонённой головой, с запертыми устами. Я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы пре- жде всего обязаны отечеству истиной". (58) Это написано в 1837 го- ду. И много ли последователей у Чаадаева полтора столетия спустя?

а i

Для меня это буквальное повторение старого самоубийственного кошмара означает лишь, что война с националистическим мифом, которую начал Чаадаев и продолжил Соловьев, и сегодня в разгаре. Не время зачехлять оружие. Хотя бы для того, чтоб напомнить сооте- чественникам старую истину: будущее страны принадлежит в конечном счете тому, кто овладел ее прошлым. i

20

”

И подумать только, что началось это все для меня с ничтожной ин!Ч риги Чаковского... ! ?

ПРИМЕЧАНИЯ

1 "Русское обозрение", 1897, № 3, с. 452.

2. Вот лишь те из них, что я запомнил: "Колхозное собрание", "Комсомоль- ская правда", 5 июля 1966; "Тревоги Смоленщины", "Литературная газе- та", 23 и 26 июля 1966; "Рационалист поднимает перчатку", "ЛГ", 5 апре- ля 1967; "Костромской эксперимент", "ЛГ", 17 декабря 1967; "Спор с председателем", "ЛГ", 7 августа 1968.

3. Александр Янов. "После Ельцина", М., 1995, с. 5.

4. Ф.М. Достоевский. Собр. соч. в 30 томах, т. 10, Л., 1947, с. 199-200. .

5. Там же, т. 25, с. 17.

6. Там же, т. 26., с. 83.

7. Там же (выделено мною. А.Я.). < I

8. Там же, т. 18, с. 37. /

9. Там же, т. 13, с. 377.

10. Н. Ф. Бердяев. "Судьба России", М., 1990, с. 16. *

11. B.C. Соловьев. Сочинения в 2 томах, М., 1989, т. 1, с. 630.

12. Михаил Назаров. "Тайна России", М., "Русская идея", 1999, с. 519.

13. B.C. Соловьев. Цит соч., с. 226.

14. B.C. Соловьев. "Сила любви", М., 1991, с. 60-61 (выделено мною. А.Я.).

15. "История России в XIX веке", вып. 6, М., 1907, с. 464.

16. "Начала", № 4, М., 1992, с. 19.

17. "Россия между Европой и Азией", М., 1993, с. 46.

18. Там же.

19. Там же.

20. "Selections from the Prison Notebooks of Antonio Gramsci," N.Y.,1995, p. 404.

21. Ibid., p. 182.

22. П.Я. Чаадаев. Философические письма, Ардис, 1978, с. 84.

23. "Русские мемуары. 1826-1856", М., 1990, с. 179.

24. В.И. Ленин. ПСС, т. 48, с. 155.

25. Я знаю, разумеется, что выходец из славянофильской среды, Соловьев и сам не до конца освободился от усвоенного им в юности и разлитого в воздухе эпохи словоупотребления и вообще идейного влияния. Сегод- няшние "национально-ориентированные" академические энтузиасты пытаются даже представить его на этом основании своего рода крестным отцом Русской идеи (см., например, Виктор Гидиринский, "Русская идея и армия", М., 1997, с. 50: "Философско-концептуальное обоснование Русской идеи осуществлено В. С. Соловьевым в 1888 году"). На самом де- ле, однако, даже прибегая к славянофильским терминам, употреблял их Соловьев в смысле прямо противоположном тому, в каком употребляли (и употребляют) их его националистические оппоненты. Вот его кредо: 'Идея нации есть не то, что она о себе думает во времени, но то, что Бог

1

51

Введение

50

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

51 м., Рада, 1992.

52. М-, Исида, 1991.

53^ М-, Республика, 1992.

54. M., 1995.

55. M., Военный университет, 1997.

56. М., Прима В, 1998.

57^ М., 2000.

58. П.Я. Чаадаев. Цит. соч., с.90.

думает о ней в вечности". Именно по этой причине национализм, т.е. са- мозванное присвоение смертными функции Бога, и полагал Соловьев смертным грехом гордыни, кощунством. Потому и пришел он к твердому убеждению, что "глубочайшею основою славянофильства была не хри- стианская идея, а только зоологический патриотизм... делающей из на- ции предмет идолослужения" (Соч. в 2 томах, М., 1889, т. 1, с. 630-631). И предсказал, что "служение национальным идолам, как и идолам языче- ских религий, непременно перейдет в безнравственные и кровожадные оргии". (Там же, с. 610).

26. Алексей Подберезкин. "Русский путь", М., 1996, с. 41.

27. А.Г. Дугин. "Основы геополитики", М., 1997, с. 193.

28. А.Г. Дугин. "От имени Евразии", "Московские новости", 1998, № 7.

29. Г.А. Зюганов. "Уроки истории и современность", НГ-сценарии, № 12, 1997.

30. "Завтра", №21, 1998.

31. Модест Колеров. "Новый режим", М., 2001, с. 146.

32. Там же, с. 160.

33. Там же, с. 161.

34. Там же, ее. 35, 29. г

35. Там же, с. 33. и

36. Там же, с. 92.

37. Там же.

38. Там же, с. 98.

39. Там же, с. 166.

40. Там же, с. 172.

41. Там же, с. 10-11.

42. Цит. по "Русская реклама", Нью-Йорк, 29 окт.-4 ноября, 1996.

43. Н.А. Бердяев. Цит. соч., с. 10 (выделено мною. А.Я.).

44. B.C. Соловьев. Соч. в 2 томах, М., 1989, т.1, с 444.

45. М.П. Погодин. Сочинения, т. 4, б.д., с. 7.

46. "Вече", №5, 1982, ее. 10, 12.

47. Приводя здесь слова Чаадаева, я, естественно, далёк от мысли, что "чело- вечество" ограничивается Европой. Просто отношения с нею имели для России на протяжении столетий особое значение, что, собственно, и имел в виду Чаадаев и что занимает центральное место в этой книге.

48. Tim McDamel. "The Agony of the Russian Idea," Prmceton University Press, 1996, p. 52.

49. B.C. Соловьев. Цит. соч., с. 605. Не напоминает ли это вам откровения "тевтономаньяков" времен Соловьева, проповедовавших, по словам Але- ксандры Ричи ("Faust's Metropolis", 1998), что "германские девственницы девственнее, германская преданность самоотверженней и германская культура глубже и богаче, чем на Западе и где бы то ни было в мире"?

50. М., Молодая гвардия, 1992.

Глава первая

53

у истоков русской идеи