V. БЕЗГОСУДАРСТВЕННОСТЬ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
Последний вывод - о политической цели морально-религиозных призывов "Вех" - может показаться парадоксальным в настоящей стадии наших рассуждений. Каким образом протест против "политики", против "преувеличенного интереса к вопросам общественности" (79), во имя "первенства духовной жизни над внешними формами общежития" может руководиться тоже политикой, только особого рода, и притом еще в той самой области, которая непосредственно касается "духовной жизни" в самом интимном ее проявлении - в религии?
Но мы переходим теперь ко второму обвинению "Вех" против интеллигенции, - и это обвинение уже всецело вводит нас в ту же область политики.
Интеллигенция, та самая интеллигенция, которая повинна в "излишнем увлечении" вопросами общественности и "внешними формами общежития", не только безрелигиозна, но и безгосударственна. "Отщепенцы" от веры являются и отщепенцами от государства.На вопрос наш: отщепенцы от какой веры? - мы получили не вполне отчетливый, но тем не менее достаточно вразумительный ответ: от исторической веры. Можно ли думать, что и упрек в отщепенстве от государства означает - от исторического государства?
Когда в третьей Гос. Думе депутаты Марков 2-й, Пуришкевич, Шульгин упрекают нас в антигосударственности и анархизме, когда те же упреки раздаются со столбцов правительственного официоза или из уст одного из членов кабинета, то мы уже знаем, что это значит. "Государство" отождествляют, во-первых, с "правительством", во-вторых, с определенной, именно старой формой государственности. И в этом смысле упрек вполне основателен. Но только те, к кому он обращен, принимают его не как упрек, а как точное определение их политической роли и задачи. Действительно, русская интеллигенция (а затем и "оппозиция") почти с самого своего возникновения была антиправительственна и историческому государству противополагала правовое. Возможность прекратить атот вековой разлад представлялась редко и всегда проходила неиспользованной.
Так было в первые годы царствования Екатерины II, Александра I и Александра II. Нельзя отрицать, что такая неизменность раз занятой позиции - породила у интеллигенции известные политические навыки, которые обыкновенно отсутствуют при нормальных условиях политической жизни. Исчезнуть эти последствия могут только вместе с породившими их причинами. Нападать на них вне этой естественной и неразрывной связи - значит заниматься довольно бесплодным занятием.Очевидно, однако же, что авторы "Вех", из которых некоторые принимали сами видное участие в борьбе за правовой строй, говорят об "антигосударственности" нашей интеллигенции не в этом - или, по крайней мере, не совсем в этом, а в каком-нибудь другом смысле. В своем полемическом "неистовстве" они, к сожалению, и здесь не успевают точно формулировать свою мысль. Но некоторые указания от них получить можно.
Всего ярче и определеннее формулировано обвинение в безгосударственности у П. Б. Струве, поддерживаемого Булгаковым.
Безгосударственность интеллигенции оба они ставят в связи с противогосударственными элементами русской истории, с "темными стихиями", которые "с трудом преодолевались русской государственностью" и в которых теперь "интеллигентское просветительство пробуждает дремавшие инстинкты, возвращая Россию в хаотическое состояние". П. Б. Струве дает осуждаемому им явлению и историческое имя. Он называет этот "элемент, вносивший в народные массы анархическое и противогосударственное брожение", - "воровством". Этот термин политической мысли XVII века часто употребляется, впрочем, и с кафедры 3-й Государственной Думы. Русская интеллигенция есть "исторический преемник" политического "воровства" XVII века, казачества, "вольницы", по терминологии Михайловского *.
* Здесь, как и во многих других случаях, авторы "Вех" оперируют популярными понятиями, пущенными в оборот их противниками, с которыми двадцать лет назад они вступили в полемику.
Можно было бы напомнить П. Б. Струве, что понятие политического "воровства" XVII века шире, чем он предполагает.
Под ним, кроме "социального" воровства степных эмигрантов Московской Руси, разумеется еще и действительно "политическое" воровство боярских и дворянских конституционалистов. Именно это последнее "воровство" имеют в виду те народные песни про царя Ивана IV, в которых этот первый представитель демагогического абсолютизма обещает "повывести измену из Русской земли". Московской власти удалось то, чего, при других обстоятельствах, не удалось графу Витте: осуществить общечеловеческий лозунг: divide et impera. Одно "воровство" она очень искусно побила другим: служилые верхи - крестьянской демократией, а крестьянскую демократию-служилым дворянством **.** См. об этом подробнее в "Очерках" III, I и в Russia and its crisis, 353-357. Французский перевод: La crise russe, с. 259-262.
Если П.Б.Струве угодно видеть в идеологии дворянского и демократического "воровства" XVI и XVII века зародыши позднейшей интеллигенции, против этого можно было бы и не возражать, но с одним условием. Тогда пришлось бы или с "воровства" политических и социальных идеологов старой Руси снять одиум "противогосударственности", или действительно возложить этот одиум на всю русскую интеллигенцию, но тогда уже в смысле, тождественном с Пуришкевичем и Марковым 2-м.
В действительности дело пока так далеко не идет. Мы видели, как П. Б. Струве суживает понятие той "интеллигенции", к которой он относит свои упреки. В конце концов, на эту, узко очерченную, группу падает и обвинение в "отщепенстве, отчуждении от государства и враждебности ему" (с. 131). Антигосударственность усматривается "в абсолютном виде - в анархизме", а в "относительном - в разных видах русского революционного радикализма". Под последним разумеются прежде всего "разные формы русского социализма". Очень тесно определяются и хронологические пределы антигосударственного отщепенства русской интеллигенции. "Идейно" оно подготовлено еще в 40-х годах, но практически обнаружилось "в момент государственного преобразования 1905 года" или даже, еще точнее, после 17 октября этого года.
Быстрота победы "подействовала опьяняюще на интеллигенцию; она вообразила себя хозяином исторической сцены" и проявила свой "безрелигиозный максимализм".Это - вполне определенно. Если бы обвинение этим и ограничивалось, то оставалось бы только устранить термин "интеллигенция", поставив на его место "анархизм" и "разные формы русского социализма". Тогда можно было бы согласиться со Струве, что и в самом деле политические выступления этого рода, особенно в конце 1905 г., весьма сильно повредили делу государственного преобразования. Однако же бессилие революционного максимализма добиться своей фантастической цели было ясно для Струве уже очень давно; и тем не менее, он не полагал прежде, что подобными попытками и исчерпываются итоги политической деятельности интеллигенции. Еще в 1901 г. он оговорился, что его известное суждение об интеллигенции как о quantite negligeable относилось "вовсе не к очередной задаче русской жизни (т. е. политической, "в разрушении которой роль интеллигенции" Струве признавал "огромной"), а к той титанической социально-экономической задаче (т. е. осуществлению социалистического строя), которая так неисторическп и ц дурном смысле-утопически возлагалась народнической литературой на интеллигенцию". Под "утопизмом" Струве разумел тогда "неправильное и мечтательное превращение конечной цели, к которой ведут трудные и сложные исторические пути, в основную практическую задачу действительности" *. Все это безусловно правильно. Если бы термин "Вех" ("максимализм") лишь воспроизводил прежний термин ("утопизм"), то против рассуждений Струве решительно нечего было бы возразить. Но, по-видимому, впечатления революционных годов произвели на Струве действие, подобное тому, которое он сам описал в одном месте своих сочинений. Он теперь "замечает зло, где его не видел раньше, и открывает добро в том, что прежде с чужого голоса принимал за зло" " *. И термин "максимализм" получает теперь новое, более широкое содержание. Какое именно, автор пока еще сам точно не выяснил.
Контуры вещей, по-видимому, еще дзоятся в его глазах. Ясно лишь, что "максимализм" для П. Б. Струве есть собирательное имя всего того "зла", которого он "не видел раньше". По его теперешнему мненпю, "актом 17 октября по существу и формально революция должна бы завершиться". Между тем "отщепенские идеи ии отщепенское настроение всецело овладели широкими кругами русских образованных людей. Исторически, веками слагавшаяся власть должна была пойти насмарку тотчас после сделанной ею уступки, в принципе решившей вопрос о русской конституции". Нельзя сказать, чтобы эти неопределенные и двусмысленные выражения легко укладывались в рамки "утопизма" 1901 года. Далее, через несколько страниц, находим выражения еще более решительные. Дело даже не в том, что "революцию делали плохо, а в том, что ее вообще делали. Делали революцию в то время, когда вся задача состояла в том" чтобы все усилия сосредоточить на политическом воспитании и самовоспитании" (141).* На разные темьт, ст.: "Памяти Шелгунова", с. 314-315. ** С. 293: "Эта эпоха пробуждения... вливает в душу множество нового содержания. Точно в темную комнату врывается яркий дневной свет, и окружающие вещи, прежде известные только на ощупь, начинают расцвечиваться красками, выступают в зрительной перспективе и из нанизываемых поодиночке одних ощущении превращаются в брызжущую светом цельную картину". Такой же, по существу, религиозный переворот пережил и Бердяев. Свое право на нетерпимость и страстность он, подобно Струве, доказывает силой и "глубиной" своих личных переживаний. "Я глубоко пережил", "глубоко и мучительно пережил", "получил право обвинять" и т. д. См.: Дух. кризис, с. 2, 299-300. Если не ошибаюсь, самый термин "максимализм" в новом смысле введен в оборот именно Бердяевым.
Итак, теперь Струве думает, что дело не в "политической тактике", не в удаче или неудаче выбора "основной практической задачи действительности" и способов ее достижения. Дело в "пересмотре всего миросозерцания интеллигенции": в том, чтобы "в основу политики положить идею не внешнего устроения общественной жизни, а внутреннего совершенствования человека".
Мы видим теперь, почему Струве так настойчиво к терминам "максимализм" и "отщепенство" прибавляет определение "безрелигиозный". В революции не было "ни грана религиозной идеи"; поэтому в свою борьбу "интеллигенция внесла огромный фанатизм ненависти, убийственную прямолинейность выводов и построений". Поэтому же, и, "просочившись в народную среду, интеллигентская идеология должна была дать вовсе не идеалистический плод", а "разнузданно и деморализацию". Речь идет, стало быть, "не просто о политической ошибке, не просто о грехе тактики. Тут была ошибка моральная". Суть ее состояла в том, что "безрелигиозньш максимализм... отметает проблему воспитания в политике и в социальном строительстве, заменяя его внешним устроением жизни".
По несчастью, в тот момент, когда картина проясняется для Струве благодаря его навязчивой идее "религиозного радикализма", она заволакивается туманом для нас. Формально и с натяжкой, если угодно, можно и тут относить нападения Струве не к "интеллигенции" и к "образованным людям", а к его политическим врагам слева в тесном смысле и к революционной тактике конца 1905 года. С натяжкой можно и в противопоставлении "проблемы воспитания" - революционной деятельности видеть переведенный на новый язык старый марксистский контраст между экономической "эволюцией" и революционным "бланкизмом" *. Но все эти натяжки не нужны и бесполезны, ибо они противоречили бы главной, религиозной идее статьи Струве и направлению всего сборника. Приходится в неясностях и двусмысленностях видеть новые шаги, пока еще нерешительные, но все же идущие в определенном направлении.
* См.: напр., с. 141: "В основе тут лежало представление, что прогресс общества может быть и не плодом совершенствования человека, а ставкой, которую следует сорвать в исторической игре, апеллируй к народному возбуждению".
"Безгосударственность", как и "безрелигиозность", вместе со всеми конкретными обвинениями, которые группируются около этих общих, очевидно, приписываются всей "интеллигенции" вообще, в широком значении этого слова, а не в специфическом и условном, приданном ему в истолковании Струве. Такой же смысл - общего совета, а не специально предназначенного для "максималистов 1905 г.", имеет противоположение "воспитания" "политике". Углубление внутрь есть метод лечения интеллигенции вообще *, все равно, занимается ли она "очередной задачей русской жизни" или "титанической" задачей, "утопически" на нес возложенной одним из интеллигентских течений.
* Для выяснения политического смысла обвинении "Вех" необходимо иметь в виду определение "интеллигентского максимализма" и его противоположности Булгаковым, с. 55: "Оборотной стороной интеллигентского максимализма является историческая нетерпеливость, недостаток исторической трезвости, стремление вызвать социальное чудо, практическое отрицание теоретически исповедуемого эволюционизма. Напротив, дисциплина "послушания" должна содействовать выработке исторической трезвости, самообладания, выдержки; она учит нести историческое тягло, ярмо исторического послушания, она воспитывает чувство связи с прошлым и признательность этому прошлому". Подобные же заявления см у Бердяева, Дух. кризис, с. 7.
Об этом новом лекарстве у нас еще будет речь далее. Теперь же займемся "безгосударственностью" русской интеллигенции, как в общем, так и в специальном смысле этого определения.
В числе статей "Вех" есть одна, с которой можно вполне согласиться, за исключением ее терминологии, а также тех вступительных и заключительных фраз, которыми она, довольно искусственно, пришита ко всему сборнику. Но как раз эта статья заключает в себе (конечно, помимо воли ее автора) самую злую критику основной идеи "Вех" о "первенстве духовной жизни над внешними формами общежития". Автор ее, г. Кистяковский, как раз взялся разработать тему о "внешних формах общежития". И он этим немало смущен. Как бы извиняясь, он оговаривается, что должен защищать "относительную ценность" - право, тогда как все другие сотоварищи защищают ценности "абсолютные". Еще хуже для него то, что именно против преобладания его "относительной ценности" и направлена основная идея сборника. Как бы примиряя с собой своих единомышленников, он поясняет, что "самое существенное содержание права составляет свобода". "Правда, свобода внешняя, относительная, обусловленная общественной средой", спешит он оговориться. "Но внутренняя, более безотносительная, духовная свобода возможна только при существовании свободы внешней" ("внешних форм общежития"?), скромно оговаривается он. И вот, что касается "свободы внешней", г. Кистяковскому приходится начать с заявления, что "русская интеллигенция никогда не уважала права", а потому у нее "не могло создаться и прочного правосознания". С точки зрения "Вех" - это очень хорошо. И г. Кистяковский спешит прибавить: "нет основания упрекать нашу интеллигенцию в игнорировании права. Она стремилась к более высоким и безотносительным идеалам и могла пренебречь на своем пути этой второстепенной ценностью".
Тут, однако, становится ясно, что скромные оправдания имеют скорее вид лукавой иронии. Насмешка становится еще очевиднее, когда, несколькими страницами дальше, то же замечание излагается известными стихами поэта-юмориста Б. Н. Алмазова:
Широки натуры русские,
Нашей правды идеал
Не влезает в формы узкие
Юридических начал.
Кто же, в самом деле, "виноват" в подобном пренебрежении к праву? Неужели вся русская интеллигенция? Отнюдь нет. Кистяковский признает, что в приведенных стихах "по существу верно изложен взгляд славянофилов", идейных предшественников авторов "Вех". Славянофилы, подобно "Вехам", "в слабости внешних правовых форм и даже в полном отсутствии внешнего правопорядка в русской общественной жизни усматривали положительную, а не отрицательную сторону" *.
* См. воспроизведение этого славянофильского взгляда у Бердяева: "Дух. кризис", с. 42-43. Бердяев является самым последовательным антигосударственником. Для него вообще не может быть "христианского государства", так как всякое государство есть уже компромисс с язычеством. "Государство надо признать, "чтобы преодолеть". Оно есть необходимое и временно;) зло, и выход из него - в "свободную теократию". См. там же, 7-8, 50, 113, 122.
Замечания Кистяковского не только бьют по авторам "Вех". Они неожиданным образом приводят нас в самую лабораторию "антигосударственности", в которой обвиняется русская интеллигенция. Вместе с тем они дают п ответ на вопрос: кто же больше виноват в "антигосударственности"? Те ли, кто выдвигает на первый план "внешние формы"? Или кто, со ссылкой на славянофилов, предпочитает им "внутреннюю правду", "духовную жизнь", не желающую "влезать в узжие формы юридических начал"? Ответ на этот вопрос может точно локализировать "вину" русской "интеллигенции"., определить ее размер и тем самьм устранить огульность обвинения. Суть этого ответа должна заключаться в том, что не только русская интеллигенция не была "безгосударственна", но что, напротив, за очень немногими исключениями, на которые указывает Кистяковский, через ее историю краевой нитью проходит борьба за истинную государственность т законность против вотчинных начал старого строя и "широких русских натур" старого быта, "Безгосударетвенны" же только идейные родоначальники "Вех".
Сама по себе, в самом евоем происхождении, русская интеллигенция есть создание новой русской государственности. В первых поколениях ее состав и исчерпывается кругом непосредственных иомощников вдали в государственном строительстве. Эти интеллигенты все - государственники. Им принадлежат и первые попытки официально ввести в России и воплотить в жизни господствовавшую тогда в Европе теорию государственного права. Когда интеллигенция делается оппозиционной (при Екатерине II), эта опиозиция, даже в самых радикальных своих проявлениях, никогда не является противогосударственной. Первые серьезные столкновения общественного мнения с правительством в это царствование ие суть столкновения между государственностью и противогосударственностью. Это есть борьба между двумя взглядами на государствеиность: историческим, начииающим себя оправдывать рационалистическими аргументами, и правовым, стремящимся к формальному ограничению самодержавия и к безусловному господству закона. В этом поколении интеллигенции уже представлены оба течения, теперь борющиеся. Есть там и идеалисты,, требующие ва почве метафизики и этики "морального перерождения", и утилитаристы, первые провозвестники эволюционизма и эмпирической научности. Но между ними нет теперешнего спора о контрасте или о "первенстве" духовной жизни или внешних форм. И те и другие совершенно согласны в защите правовой точки зрения от бесправия быта, от произвола власти, от идеализации русской старины и русского духа. Являются ли эти защитники государственности, основанной на законе, такими же "отщепенцами" от исторической традиции и от покорной ей народной массы, как и первые провозвестники "измов", стройных мировоззрений? Конечно, да, - в том смысле, что масса и быт, окружающая среда суть для них предмет воспитания, интеллигентского воздействия, а не поклонения и пассивного подражания. Их проповедь имеет уже и некоторый успех в этой среде. Они не одни. За ними безусловно стоит часть средних дворян и образованный слой тогдашней буржуазии, "подлого мещанства". Припомним поведение городских депутатов в Екатерининской комиссии; припомним отзыв Екатерины Дидро, что эти люди стремятся к "свободе"; припомним, что из этой среды вышел первый русский читатель-друг, первый потребитель русских журналов и книг. Приходится и этот вновь нарождавшийся образованный класс тоже считать за "отщепенцев", ибо там уже иронизировали над древними "русскими добродетелями", предоставляя их возвеличение защитникам старого исторического порядка.
В общем, картина остается та же и во время царствования Александра I. Разница лишь та, что борьба за реформу "внешних форм общежития" при "либеральном" правительстве ведется еще шире и тверже, чем прежде. Появляется, правда, национально-консервативная оппозиция, и первые самостоятельные либеральные начинания общества заметно отстают в трезвости, широте и практичности от первой либеральной программы, начертанной Радищевым. Как бы то ни было, александровских "либералистов" никто не считал противогосударственниками, - ни конституционных монархистов, ни республиканцев, ни до, ни после военного бунта. И только после крушения декабристского восстания создается новое настроение, с которого "Вехи" могут начинать историю своих предков.
Как известно, именно в этот момент проникает в Россию влияние европейского реакционного романтизма *. Под его влиянием впервые и в русской интеллигенции является реакция "внутренней жизни" против "политики". Вместе с тем появляются впервые семена противогосударственности. "Политика" строго преследуется и жестоко наказуется в течение всего царствования Николая I. До самого конца жизни он не может забъггь урока, данного декабрьским восстанием. Зато процветают - и до 48 года терпятся, одно время даже поощряются - два течения: националистическая философия и социальная утопия, славянофильство и фурьеризм. Причина такой классификации политических течений ясна.
* Подробнее об этом моменте ом. в моих "Главных течениях русской исторической мысли" и в Russia and its crisis, 48-57 (Фр. пер. 33-40),
Во-первых, и национализм и социализм были принципиально враждебны либерализму как направлению космополитическому и недемократическому. Во-вторых, оба они одинаково сторонились от текущей практической политики и довольствовались туманными мечтами о будущем величии русского народа. Правда, и они делали исключение для крепостного права, единственного жизненного вопроса, стоявшего в их программе. Но о крестьянской реформе начало уже серьезно подумывать и правительство, понимая, что существовавшего положения нельзя было длить долго. Многомиллионная крестьянская масса должна была явиться могучим союзником бессословной интеллигенции при эмансипации. Противниками эмансипации являлись люди той же самой дворянской среды, которая мечтала чем дальше, тем больше об ограничении самодержавия. Это были те же самые "господа", которые, с самой Екатерины II, "скрывали" от народа указ о "свободе". Таким образом, союз правительства с демократической интеллигенцией на почве эмансипации намечался сам собой.
Такова была связь идей, легшая в основу единственного (до последних годов) антигосударственного и анархического течения в русской интеллигенции. Конечно, разветвления от этого клубка шли далеко и в стороны, и вдаль. Националистической стороной лица "двуликий Янус" смотрел в прошлое и доказывал, что русская натура не вмещает юридических начал, что государство и дружина в России суть начала чужие, наносные, а народ русский признает только одно начало - любовного, христианского общения в крестьянском мире и такого же любовного, нравственного, формально необязательного общения "земли" с государством в земском соборе. Другой, социалистической половиной лица тот же Янус смотрел в будущее и предрекал, что наступит время, и крестьянский мир скажет Европе и всему свету свое новое славянское слово, положив безгосударственный, добровольный союз народных миров в основу социального и нравственного обновления человечества. Когда пришлось смотреть не в прошлое и не в будущее, а в настоящее - как это было в эпоху реформ, - на сцену опять явилось не славянофильство и не социализм, а либерализм, воскресший в одежде западничества и предложивший власти стройную, хорошо продуманную и блестяще исполненную программу актуальных "великих реформ".
Проследим теперь ту же идейную комбинацию хронологически. Национально-социальный клубок, завязавшийся в 30-х и 40-х годах в московских гостиных, был размотан в 50-х, после переворотов 1848 г., Герценом за границей, потом в 60-х годах подхвачен Бакуниным, превратившим социально-философские пророчества Герцена в социал-революционную программу, а затем переброшен назад в Россию, где еще раз переработан новым поколением разночинцев-писателей и одновременно пущен в практический оборот революционной учащейся молодежью *. Но по мере теоретической и практической разработки в "разных формах русского социализма" основной безгосударственный и анархический мотив постепенно ослабевал и сознательно выбрасывался, уступая место государственности европейского социализма. Процесс этот кончился бы гораздо скорее, если бы не мешала этому патологическая обстановка нашей общественной эволюции. В том виде, как шло дело, - то, что ценой тяжелых опытов и огромных жертв надумывалось и усваивалось одним поколением, тотчас терялось для другого, и начинались вновь безумные, наивные, детские - поистине "педократические" - опыты хождения на собственных ногах, кончавшиеся новыми падениями и физическими повреждениями, впредь до нового перерыва и новой выучки самоучками, сначала, опять до "того же самого места".
* Подробнее эта филиация идей прослежена в Russia and its crisis, 259-264, 361-386. (Фр. пер., с. 190-194, 266-284).
Во всяком случае, даже и со всеми этими падениями и воскресениями огульное обвинение всего русского социализма, всей молодежи, всего революционного движения в "безгосударственности" и "анархизме" неверно и несправедливо. Как и все остальные обвинения "Вех", оно слишком игнорирует разнообразие и сложность явления. Безгосударственно и анархично в полной мере как раз то учение славянофилов, которому авторы "Вех" подают руку. И в этом отрицании государства есть известная гармония с признанием верховенства внутренней жизни**. Ирония Кистяковского тут вполне уместна. Безгосударственно затем и учение Герцена 50-х годов, прямо построенное из славянофильских материалов, под непосредственным влиянием Прудона.
** Особенно ярка эта связь у Бердяева, вполне последовательно отрицающего государство во имя внутренней, религиозной свободы.
Оно сложилось под теми же впечатлениями европейских событий - краха "буржуазных" * политических революций 40-х годов, анти-парламентаркого, антилиберального и синдикалистского настроения в Европе, протеста "ручных" профессий против "интеллигентских" и т. п. Правда, безгосударственность славянофилов и Герцена была только теоретическая **. Практической, революционной она сделалась лишь с тех пор, как Бакунин с присущей ему решительностью сделал из кризиса политических революций вывод о необходимости социальной революции и стал к ней деятельно готовиться. На Бакунина и обрушивается главное негодование Струве. Но при этом игнорируется, что, во-первых, влияние Бакунина на русское движение началось не с самого его начала и относится главным образом к первой половине 70-х годов; во-вторых, что в русском социализме уже и в то время шла ожесточеннейшая борьба мнений и теорий, и в-третьих, что ноправки к "чистому" анархизму и бунтарству Бакунина начали делаться одновременно с началом его влияния, а к концу того же десятилетия анархизм начал выбрасываться ii из теории и из практики русского социализма самими его вождями ***. "Это-устарелое обвинение",-говорит уже Желябов на суде. "Мы за государство, а не за анархизм. Мы признаем, что правительство всегда будет существовать и что государство должно необходимо оставаться до тех пор, пока существуют какие бы то ни было общественные интересы, которым оно служит". В 1880 г. Аксельрод именем Маркса объявил, что разрушение общины необходимо для торжества социализма и что нужно вместо подготовки аграрной революции за-нятьоя организацией рабочей партии. А в 1888 и 1885 гг. появились основные произведения Плеханова, в которых "единствеиной не фантастической целью русских социалистов" признавалось "достижение свободных политических учреждений и подготовка элементов для образования в будущем социалистической партии в России".
* Эта мысль Бакунина усвоена и Бердяевым; см.: "Дух. кризис", 50: "политические революции не радикальны".
** На то, что Белинский и Боткин очень скоро от здой дочки зрения отказались, указал сам П. Б. Струве. См.: "На разные темы", с. 110--1.14.
*** См. об этом процессе элиминирования бакунинских идей из русского социализма в Russia and its crisis, 386-432. (Фр. пер., с. 284-318.)
К концу 80-х годов примирительное настроение пошло еще дальше, и в "Свободной России" 1889 г. политическая свобода бъша объявлена не только временной целью, не "благом самим по себе". Газета заявляла, что "никаких других целей, кроме политических, не может теперь быть в России". В 1890 р. к этому прибавилось заявление Степняка, что "главной поддержкой (при низвержении самодержавия) является образованный класс..., так как он - сердце нации; он занимает влиятельные посты, руководят печатью, сидит в земствах и в городских думах, занимает профессорские кафедры". "Мы, все понимаем, - прибавлял Степняк, - что в современной России политическая свобода может быть достигнута лишь в форме конституционной монархии". "Мы совершение) не верим в возможность перестроить экономический порядок вещей путем вспышки революционного вдохновения".
Конечно, все эти благоразумные соображения, все ссылки на мирную эволюцию германской социал-демократии пошли прахом, и ожили самые дикие фангаэии 60-х годов,. как только новая, опять совершенно неопытная, социалистическая молодежь XX века неожиданно для самого себя шочувствовала под собой почву в рабочей и народной среде. Мы пережили вновь такой рецидив утопизма, который теперь кажется невероятным даже многим из самих его вдохновителей.. Мы познакомились, впервые в России, и с настоящим атаархизмом новейшего происхождения. Факты наладь Но можно ви объяснить их как наследие 60-х годов, связывать с определенным философским мировоззрениям того времени и, наконец, делать за них ответственными всю русскую интеллигенцию?
Я полагаю, всякий спокойный и незаинтересованный наблюдатель русской жизни ответит: нет, нет и нет. До какой степени неосторожно деэгать все эти широкие обобщения и устанавливать идейяые связи, всего ярче видно на примере русского анархизма, на который все авторы "Вех" особенно напирают как на такое явление, которое "явилось не случайно" и окончательно обнаружило все отвратительные шоследствия народнического мирововзрения (с. 45).
Довольно известно, что новейший революционный анархизм явился в Россиии не раньше 1903 года, непосредственно из заграницы, из Лондона, откуда занесли его рабочие-евреи западного края. Направление это получило неожиданный успех и распространение, несомненно, в связи с популярностью индивидуалистических течений, широко разошедшихся в массы благодаря некоторым произведениям новейшей беллетристики и публицистики.
Я не думаю, разумеется, делать ответственными за эти идивидуалистические течения и за их практические последствия идеалистических индивидуалистов, собравшихся в "Вехах". Если некоторые из них временами уступали модному соблазну (см. выше), зато другие своевременно протестовали против него *. Я только думаю, что еще меньше идейной связи между анархизмом и народничеством. Авторы "Вех" указывают на то, что в последней революции "интеллигентская мысль впервые соприкоснулась с народной" (136), и замечают при этом, что, "просочившись в народную среду, интеллигентская идеология должна была дать вовсе не идеалистический плод" (140). Это "должна" они, по своему обыкновению, выводят из основной своей аксиомы, будто "интеллигеитская доктрина служения народу не предполагала никаких обязанностей у народа и не ставила ему самому никаких воспитательных задач". Мы, во-первых, имели уже случай заметить, что народническое "народопоклонство" вовсе не шло так далеко, как здесь изображается. А во-вторых, один из авторов "Вех" сам указывает гораздо более естественное объяснение новейшего "хулиганского насильничества" (с. 177). Оно появилось, "как только ряды партии расстроились, частью неудачами, частью притоком многочисленных, менее дисциплинированных и более первобытно мыслящих членов". Очевидно, этим и объясняется, "что столь, казалось, устойчивые и крепкие нравственные основы интеллигенции так быстро и радикально расшатались". На недоуменный вопрос автора: "Как могло так случиться, что чистая и честная русская интеллигенция, воспитанная на проповеди лучших людей, способна была хоть на мгновенье опуститься до грабежей и животной разнузданности", можно ответить вопросом же:
как мог цитируемый автор смешать "чистую и честную русскую интеллигенцию" с "хулиганами-насильниками", да еще обвинить в этом превращении, в которое он слишком быстро поспешил уверовать, "проповедь лучших людей"? Прежде чем торжествовать свое открытие "скрытой дотоле картины бессилия, непроизводительности и несостоятельности традиционного морального и культурно-философского мировоззрения русской интеллигенции" (146), прежде чем натягивать искусственные объяснения, он лучше бы сделал, если бы присмотрелся внимательнее к своему собственному наблюдению, приведенному выше.
* II в том числе Струве, см. его рецензию на предисловие г. Неведомского к переводу Лихтенберже. "На разные темы", 508-512.
Ведь вся "картина" революционного движения последних годов ярко характеризуется тем, что впервые выступили на сцену не кружки, связанные общим уровнем нравственных понятий, привычек, убеждений, прошедшие известную школу общественной и товарищеской дисциплины. На улицу вышли массы, быстро расписавшие себя по политическим партиям и распавшиеся затем на автономные группы, за которыми ни теоретически, ни практически никакой контроль был невозможен. В политических процессах последнего времени перед нами прошла длинная вереница этих несчастных, темных людей, скитавшихся подчас из партии в партию, от эс-деков к эс-эрам, а от эс-эров к че-эсам (черной сотне) или и прямо к охране. Наличность этих элементов постоянно указывалась, конечно, и в партийной литературе. Мне, по крайней мере, не приходилось читать более мрачной характеристики этой "грязной пены", этой "накипи" революции, чем в статье Виктора Чернова в "Сознательной России". "Ныне эта экспроприаторская практика", писал он в 1906 году, "дошла до колоссальных размеров. Она перестала быть особым, тактическим лозунгом или своеобразным приемом борьбы той или другой партии или фракции. Она пробралась, просочилась в ряды всех партий и фракций. Она захватила еще в большей степени непартийные массы, породив бесчисленное количество "вольных казаков" экспроприаторского склада. Она, наконец, уже успела вызвать против себя серьезную психологическую реакцию. Партии начали против нее меры самообороны".
Автор приведенных строк, близко стоявший к наблюдаемому явлению, не скрывает, что между "революцией" и "простыми профессиональными ворами" происходила тем не менее известная диффузия элементов. И вот как он к ней относится. "Характерно и существенно, что, к нашему стыду и боли, между вульгарными мазуриками, надевающими тогу "анархистов" и "революционеров",- и подлинными анархистами и революционерами оказывается порой какая-то средняя, ублюдочная прослойка, стирающая между ними грань. Стыдно и больно, что до сих пор этой деморализации не удалось еще положить конец".
Авторы "Вех", однако, продолжают "вменять факт", и вменяют его даже не "революции", не "социализму", а... русской интеллигенции! Так "вменяют" "экспроприации" всей оппозиции в третьей Г. Думе и в правой печати. Так "вменялись" и в 1862 г. тогдашним "красным" петербургские пожары... Если мы скажем: так вменяли шестидесятникам Нечаева, то лишь повторим авторов "Вех". Ибо "Бесы" Достоевского есть их литературный прообраз; для них "Бесы" есть вдохновенное пророчество великого ясновидца. "Покайтеся, "metanoette", взывают к нам его ученики, "ибо приблизилось царство небесное: должна родиться новая душа, новый внутренний человек" (58).
Вот к чему сводится, в конце концов, обвинение интеллигенции в "безгосударственности". Оно кончается проповедническим призывом. Но для того, чтобы прийти к этому, не было надобности копаться в исторических дебрях и разбирать меру вины каждого. Все равно все грешны! Моральный призыв авторов "Вех" поднимает вопрос на такую высоту, на которой не только стирается разница между течениями русской интеллигенции или периодами их развития, а перестают быть видны даже границы государств и народов. С этой точки зрения величайший русский анархист и противогосударственник, Лев Толстой, формулирует вопрос совершенно одинаково с авторами "Вех", - и ему для этого не нужно никакого опыта "поражения русской революции". Одна американская газета в конце 1904 г. задала Толстому вопрос о задачах нашего освободительного движения. "Цель агитации земства, - ответил Толстой, - ограничение деспотизма и установление представительного правительства. Достигнут ли вожаки агитации своих целей или будут только продолжать волновать общество, - в обоих случаях верный результат всего этого дела будет отсрочка истинного социального улучшения, так как истинное социальное улучшение достигается только религиозно-нравственным совершенствованием отдельных личностей. Политическая же агитация, ставя перед отдельными личностями губительную иллюзию социального улучшения посредством внешних форм, обыкновенно останавливает истинный прогресс, что можно заметить во всех конституционных государствах Франции, Англии и Америки".
Таким образом, анархизм славянофилов и анархизм Толстого - таковы две точки, между которыми помещается государственная философия "Вех". Я не могу отказать себе в удовольствии привести по поводу отзыва Толстого весьма резонного рассуждения писателя, родственного по настроению группе "Вех", и тем не менее, очевидно, с ними в данном случае несогласного. П. Н. Новгородцев говорит: "Слова Толстого... никого не задели за живое, никого не заставили глубоко задуматься... Русское общество, увлеченное могущественной потребностью исторического созидания, ответило равнодушием и молчанием на отвлеченный морализм доктрины... Так сама жизнь произвела оценку теории, которая оказалась в полном противоречии с непосредственным чутьем действительности и с голосом нравственного сознания, поставленного перед неотложными задачами жизни. И в самом деле, в то время как для русского общества речь шла о завоевании элементарных и основных условий гражданского благоустройства, для него непонятно и неинтересно было мнение о неважности внешних юридических форм. Изменение внешних форм - ведь это означает в России свободу развиваться и расти, думать и говорить, веровать и молиться, свободу жить и дышать; это значит - освобождение от тех угнетающих условий, которые насильственно задерживали рост народной жизни и довели ее до неслыханных ужасов всеобщего нестроения. Проповедовать русским, что внешние формы не важны, все равно что людям,, настрадавшимся от долгого пребывания в тесном и душном помещении, говорить, что для них неважно перейти в светлый и просторный дом. Конечно, жить в светлом доме - не значит иметь все, что нужно для полноты человеческого существования; но, во всяком случае, это такое наглядное и бесспорное благо, ценность которого нет необходимости доказывать и защищать" *.
* Новгородцев. Критика современного правосознания, 3-5.
Не знаю, решатся ли авторы "Вех" утверждать, что "безгосударственной" русской интеллигенции были чужды выраженные здесь стремления и что не ими вызывалось первенство учения о "важности внешних юридических норм". Мы видели, что, за исключением временных пароксизмов революционного гипноза и доктринерских отклонений, вызываемых патологией русского общественного движения, на этих мыслях сходились все течения. Нечего и говорить, что правовая идея свойственна преимущественно либерализму. Но кто может вычеркнуть либеральное течение из истории русской интеллигенции? Его прошлое мы только слегка напомнили за тот период, пока либерализм был всем общественным мнением в России. Мы оставили его в тот момент, когда чисто политическая реформа стала в России считаться анахронизмом, на очередь стала социальная революция, и либерализм превратился в одно из течений, притом еще заподозренное в классовых дворянских тенденциях. Мне нет надобности рассказывать дальнейшую историю русского либерализма, его постепенную демократизацию и постепенное возвращение общественного мнения от идеи о социальной революции к идее о политической реформе *. Все это не отрицается, наверное, и авторами "Вех". Вычеркивается ими только доля либерализма в истории общественного правосознания. Но и этим рискованным приемом все же не приобретается право называть русскую "интеллигенцию" - безгосударственной. Мы будем гораздо ближе к истине, если противопоставим этому огульному суждению утверждение, что, напротив, интеллигенция (в широком смысре слова, конечно) только одна и была государственна в России. Она была государственна против старого вотчинного режима, против полного почти отсутствия сознания права в народной массе, против нарушений закона бюрократией и злоупотреблений законом привилегированных классов, против "темных стихий" народного инстинкта и против известной части революционных доктрин. Я думаю, что русская интеллигенция "ответит равнодушием" и "на отвлеченный морализм доктрины" авторов "Вех" в сознании того, что даже необходимый минимум "элементарных условий гражданского благоустройства" еще далеко не обеспечен настолько, чтобы дать полный нравственный комфорт и спокойствие интеллигентам, желающим уйти, наконец, от "тирании политики" и заняться "внутренним сосредоточением в эгоцентризме сознания".
* См. об этом: Russia and its crisis, 265-333. (Фр. пер., с. 194-244.)
Еще по теме V. БЕЗГОСУДАРСТВЕННОСТЬ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ:
- § 2. Марксистская доктрина: от государства к человеку
- V. БЕЗГОСУДАРСТВЕННОСТЬ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
- VII. МОРАЛЬ И ПОЛИТИКА
- Вопрос 47. Эволюция революционного движения в России в XIX в.
- Революционное народничество 1870-х гг.