ЭББОТ ГЛИСОН ВЕЛИКИЕ РЕФОРМЫ В ПОСЛЕВОЕННОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

В прошлом разработка истории государств и народов была в основном уделом национальных историографий, т. е. писалась как бы «изнутри», «внутренними наблюдателями». История Франции большей частью была написана французскими savants, история Германии — немецкими Gelehrten.

Кроме примера с историей Германии я знаю еще лишь один подобный, когда разногласия между «внешними» и «внутренними» наблюдателями были столь же глубоки, а соперничество и споры столь же ожесточенны: это противостояние советских и зарубежных ученых, в основном американских, занимающихся русской историей. Ситуация оставалась неизменной более сорока лет, вплоть до последнего времени. Современные политические процессы вселяют надежду, что в следующем поколении многие раны зарубцуются, разногласия будут преодолены, в том числе — и между историками, изучающими Россию «изнутри» и «со стороны».

Но процесс формирования единой историографии России будет нелегким.

Американские историки серьезно приступили к изучению истории России только после второй мировой войны, в условиях начавшейся «холодной войны», что сильно сказалось на их работе. Прежде всего перед этими начинающими историографами современной России, среди которых были либералы, консерваторы, ряд радикалов, встала огромная задача — понять истоки и сущность русской революции. Исследования тех лет значительно отличались по своему уровню. Однако в то время как бЬльшинство советских историков пытались выработать такую версию событий, которая стала бы официально признанной и господствующей, западные историки создавали свои контрверсии, стремясь выяснить, как же все происходило на самом деле. С каких бы позиций они ни начинали свои исследования — либеральных, консервативных, фрейдистских или марксистских, сам факт «холодной войны» иногда сильно, а иногда и незаметно подталкивал их к выработке единой общей позиции.

В последние два десятилетия американская и в меньшей степени западногерманская исторические школы наконец обратили свое внимание на государственные институты самодержавия и их представителей. При этом Великие реформы всегда считались одной из важнейших тем: это мнение было унаследовано от либеральных историков Российской империи. Реформам отводилось значительное место при исследовании предпосылок русской революции; поскольку многих американских историков занимал вопрос об альтернативах послереволюционному развитию, то вполне естественно, что эти размышления концентрировались вокруг Великих реформ, а также первой мировой войны. «Отмена в 1861 г. царем Александром II крепостного права,— писал в 1965 г. Артур Адаме, — может справедливо служить отправной точкой любого исследования того, как Россия шла к революциям XX века... В конечном счете эти революции произошли потому, что Россия не сумела достаточно быстро и адекватно отреагировать на все возрастающую после 1861 г. потребность перемен»4.

Американские исследователи, занимавшиеся непосредственно историей России XIX в., также находились под сильным впечатлением от самого факта разрешения огромной задачи, каковой являлось освобождение крестьянства (несмотря на то что в конечном счете оно не было успешным). «Отмена крепостного права, — писал Т. Эммонс, — представляет собой, вероятно, самый яркий и единственный в своем роде пример социального переустройства под руководством государства в новой европейской истории до начала XX в.»5.

В Советском Союзе действовали совершенно иные факторы, одни из которых способствовали изучению реформ, другие, напротив, сдерживали этот процесс6.

Что же касается изучения политической истории царской России, то ситуация здесь складывалась совсем по-другому. Обычно обращение к истории государственных учреждений своей страны сопровождается ощущением определенной преемственности или даже почтительности. Создать исследование действительно глубокое, фундаментальное, отличающееся проникновенным отношением к предмету (а именно эти качества ассоциируются в «буржуазном мире» с национальной историографией), невозможно, если не воспринимаешь государственные институты и деятелей прошлого как своих исторических предшественников. Но советским историкам государственные институты самодержавия представлялись давно похороненным, чуждым и далеким прошлым. Цари, их аппарат управления, мир эксплуатации — со всем этим было навсегда покончено в результате победного марша Истории. Феномен, получивший определение «пролетарская революция», обусловил полный разрыв между прошлым и настоящим, чему в истории Запада не было никаких аналогов.

Однако, особенно в период после второй мировой войны, возрождение русского патриотизма и национализма, поддерживаемое и насаждаемое государством, постепенно изменило первоначальную «революционную» ориентацию советской историографии. Тем не менее лишь некоторые аспекты прошлого, связанного с царским режимом, были полностью «реабилитированы», по крайней мере до недавнего времени. Необходимость «патриотического воспитания» требовала сделать исключение для истории войн, завоеваний и дипломатии при сохранении в целом осуждения царского режима.

Начиная с 30-х годов, после окончательной дискредитации школы М. Н. Покровского, было узаконено изучение того, что в широком смысле можно назвать «созданием Российской империи», с древних времен и вплоть до ее великолепного настоящего. Чем больше царскую Россию признавали в качестве предшественницы России Советской, тем выше могли превозноситься ее победы. Несмотря на неослабевающее прославление Октябрьской революции, это подчеркивание преемственности несколько уменьшило ее значение как точки отсчета новой эры.

В то же время отчаянные реформаторские усилия, которые имели место на протяжении 60 последних лет существования царизма, отнюдь не представлялись такой же славной главой в истории государства, как создание Российской империи9. В противоположность западным историкам советские ученые исходили из того, что поскольку феодальный строй неизбежно должен был смениться буржуазным, то все попытки реформ были бесполезны и бессмысленны. Д. Филд весьма проницательно заметил, что в контексте советской культуры результаты реформ 60-х годов XIX в. оценивались гораздо ниже, чем в нашем «буржуазном» мире: «Мы придаем большое значение правовым нормам и, таким образом, видим в реформах 60-х годов XIX в.

В советской исторической схеме подлинное значение Великих реформ было трансформировано таким образом, чтобы они вписывались в общую картину перехода от феодализма к капитализму. Поскольку правящий класс обязательно должен был постараться отсрочить или предотвратить эти перемены, то, по мнению советских историков, реформы неизбежно представляли собой как бы проявление агонии. Поэтому если старый режим в России и сделал решительную попытку реформировать себя (даже при таком непросвещенном и упрямом монархе, как Александр II), то только под давлением внешних обстоятельств. Если действительно пытаться понять значение реформ 60-х годов XIX в. (продолжая эту линию аргументации), то надо изучить прежде всего основные тенденции экономического и общественного развития, а также то, каким образом эти тенденции повлияли в конце концов на царский режим. Именно такая логика привела к созданию парадигмы «революционной ситуации», которая до недавнего времени оставалась одним из ключевых понятий, определявших подход советских ученых к изучению реформ.

Западные исследователи обычно исходят из того, что настоящее развивается из прошлого без каких-либо резких переломов или разрывов. В основном они рассматривали Советский Союз как особое, но в конечном итоге закономерно развившееся государственное образование, ставшее наследником российского самодержания. Для этих ученых вполне естествен вопрос, не может ли изучение реформ Александра II способствовать пониманию реформ Михаила Горбачева, а также сравнение реформ Александра II с реформами Петра I, С. Ю. Витте и др. 11 До недавнего времени у большинства советских ученых не было глубокого понимания непрерывности и целостности исторического процесса, хотя сейчас оно довольно быстро внедряется в сознание. Ярким примером может служить работа Н. Я. Эйдельмана «Революции сверху в России», представляющая собой великолепный образец популяризации истории. В ней рассматриваются сложный комплекс традиций авторитарных «революций сверху» в России и их влияние на подданных, которые еще не достигли статуса граждан. Эта работа, несомненно, была написана с учетом современной ситуации в стране.

Серьезным исследованием является статья Л. Г. Захаровой в журнале «Вопросы истории» (1989). Основанная на научном анализе прошлого, она имеет явные выходы в современность. Это чувствуется не только в подчеркнутом внимании к использованию терминов «гласность» и «перестройка» (характерном для обеих эпох), но и в описании тяжелого наследия, оставшегося от эры застоя и репрессий. Захарова делает выводы о том, что слабость и неорганизованность общественных сил, поддерживавших реформы, дали возможность бюрократии и чиновникам, защищавшим старый режим, в значительной степени восстановить свои позиции, что только мощное демократическое движение может служить гарантом реформ.

Совершенно очевидно, что она имеет при этом в виду не только XIX век 12.

Хотя прошлое и настоящее в интеллектуальном мире советской историографии разграничены гораздо более резко, чем в западных, было бы упрощением говорить о полярном противостоянии советской и американской научных школ. В силу ряда причин историки всегда проводят параллели между некоторыми историческими событиями или деятелями и современностью, таким образом сближая их во времени; в то же время другие события как бы остаются вдали и их связь с настоящим остается неисследованной или неясной. Для советской историографии характерны, пожалуй, лишь большая тенденциозность и систематичность в выборе подобных аналогий. Если советский ученый обращался к революционному прошлому, в частности к революционному движению середины XIX в., то это прошлое (тот же 1861 год) в его исследовании неизбежно оказывалось «приближенным» к настоящему. Однако при исследовании вопроса, как государственные деятели Российской империи боролись за сохранение феодальной России путем реформ, 1861 год был отодвинут во временную даль. До выхода в свет недавней работы Л. Г. Захаровой13 Чернышевский воспринимался как фигура, гораздо ближе стоящая к современности, чем, например, Николай Милютин, в то время как для западных историков разницы практически не существует. Огромные скачки и драматические перемещения в устоявшейся исторической перспективе значительно более характерны для Советского Союза, чем для Запада, поскольку советские ученые намного резче и отчетливее ощутили на себе, как современная ситуация может влиять на интерпретацию историком событий прошлого. Хотя эпоха Великих реформ для советских ученых всегда отстояла гораздо дальше во времени, чем для западных, однако нынешнаяя приверженность идее плюралистического гражданского общества и правового государства будет способствовать тому, что события 60-х годов прошлого столетия еще станут предметом пристального интереса.

В силу следования марксистской исторической схеме феодальное прошлое также трактовалось как более ретроградное, чем принято считать на Западе. Чем ближе к «прекрасному настоящему», тем лучше становился мир, несмотря на сохранявшуюся мощь и давление реакционных структур. Многое в советской историографии можно квалифицировать как позднее проявление вигской исторической школы 14. Марксистская школа совершенно ясно была настроена против изучения ретроградных, «непрогрессивных» исторических явлений. Считалось, что в подобных исследованиях не было ничего актуального, так как нельзя почерпнуть ничего практически ценного, исследуя такие явления, как неудачные попытки феодальных или полуфеодальных институтов перестроиться или реформироваться. «Должен сказать, — писал академик Н. М. Дружинин, ведя дискуссию с Франко Вентури четверть века назад, — что я не считаю реформу 1861 года «великой»15.

Принимая во внимание все различия, существующие в подходах советских и западных историков к изучению Великих реформ, весьма примечательно и, вероятно, даже удивительно то обстоятельство, что один советский ученый смог оказать огромное влияние на исследование реформ как в Советском Союзе, так и в Соединенных Штатах. Но это именно так. Этим ученым был Петр Андреевич Зайончковский.

Однако понять по-настоящему суть этого явления непросто. До какой степени, например, Зайончковский действительно был представителем советской исторической школы в широком смысле слова? Или же значение его творчества скорее в продолжении некоторых аспектов великой традиции, идущей из прошлого? Как считает Т. Эммоис, метод Зайоичковского заключался «в прямом эмпирическом изложении фактов, основывавшемся на серьезнейшем систематическом изучении правительственных документов и архивов, а также личных архивов государственных деятелей». Это, по мнению Эммонса, было «новым явлением для советской историографии», но, конечно, не для европейской. Альфред Дж. Рибер отмечал, что Зайончковский рассматривал освобождение крепостных крестьян в «объективном контексте» и особо подчеркивал роль государства в этом процессе 16.

Развивая свою интерпретацию реформы, Зайончковский, как пишет Рибер, «особенно выделял противоречие между развивающимися капиталистическими отношениями в деревне и феодальной структурой землевладения». Несомненно, с точки зрения марксизма это верная отправная точка. Исследуя отмену крепостного права, Зайончковский во всех своих работах подчеркивал роль государства; инициатива шла сверху как закономерная ответная реакция на социально-экономические потребности системы, реакция, которая, несомненно, отражала растущие, хотя еще не господствующие интересы капитала 17.

Нельзя определенно утверждать, многие ли из американских учеников Зайончковского признавали вслед за ним важность «растущих интересов капитала», однако его взгляды оказались, видимо, достаточно широки, чтобы уменьшить разногласия между марксистами и немарксистами. По мнению Рибера, марксистская интерпретация реформы Зайончковским смогла примирить подходы «государственной школы» и «социологической школы», прежде всего ее господствующей марксистской ветви. Вероятно, относительный успех этой попытки сблизить столь противоположные точки зрения — одна из причин влияния Зайончковского.

Все американские ученики Зайончковского вспоминают о его необычайном знании источников, причем он настаивал на том, что для всех занимающихся серьезной исследовательской работой по какой-либо теме такое знание необходимо. Филд даже говорит, что для Зайончковского историческое образование практически означало знание источников — источниковедение... Такое отношение связывает Петра Андреевича с заповедями... корифеев XIX в. С точки зрения академической генеалогии связь Зайончковского с классиками несомненна. Он был учеником Ю. В. Готье, также великолепно владевшего источниками 18, который в свою очередь был учеником В. О. Ключевского.

Три первые монографии Зайончковского составляют стержень его исследований реформ: это его переработанная докторская диссертация по военным реформам 1860—1870-х годов и две книги об отмене крепостного права 19. В этих работах ему удалось сочетать экономический детерминизм с утверждением роли государства и восстановить значение таких крупных деятелей самодержавия, как Д. А. Милютин и П. А. Валуев, чьи дневники он опубликовал 20.

Итак, под воздействием экономических изменений и угрозы крестьянского восстания правительство приступило к трансформации феодальной монархии в буржуазную. Ему пришлось начать с отмены крепостного права. По мнению Зайончковского, обеспокоенность правительства была чрезмерной: аморфное и неорганизованное крестьянское движение, слишком далекое еще от преодоления монархических настроений, не представляло собой большой угрозы. Но эта точка зрения не была единственной в советской историографии. Вскоре заявила о себе другая, значительно расходившаяся с позицией Зайончковского как в оценке важности крестьянского движения, так и в ряде других вопросов.

Журнал «История СССР» за март—апрель 1958 г. информировал своих читателей об образовании «Группы по изучению революционной ситуации в России 1859—1861 гг.». Восемь ученых встретились на первом заседании 22 января 1958 г. под руководством своего организатора и лидера Милицы Васильевны Нечкиной21. Сообщение об этом заседании было в основном посвящено рассмотрению их новой парадигмы — «революцион- ной ситуации». Выяснилось, что Маркс и Энгельс «уже упоминали» о существовании «революционной ситуации» в своих статьях и письмах конца 50-х годов XIX в., хотя и не использовали именно этот термин. Однако Ленин его использовал. Этот термин иногда употребляли и некоторые ученые, но теперь он приобретал новое значение.

Несколько лет спустя появился первый сборник серии коллективных работ, и во вступительной статье академик Нечкина более четко определила свое понимание термина «революционная ситуация». Она отмечала, что в нескольких статьях Ленин делал предположение, что решающий революционный момент, по-видимому, наступает тогда, когда правящий класс понимает, что он не может править по-старому, а народные массы не хотят жить по-старому, однако важнейшим текстом Нечкина считала полемическую работу 1915 г. «Крах II Интернационала», где сформулированы известные три признака революционной ситуации 22.

Исходя из этих трех признаков, Нечкина составила план исследовательской работы для себя и своих коллег, в соответствии с которым должно было изучаться положение в России конца 50-х — начала 60-х годов прошлого века. Необходимо было серьезно исследовать процесс созревания капитализма, приведший к экономическому кризису: недовольство низших слоев общества, выразившееся прежде всего в «крестьянском движении»; появление и эволюцию «революционеров 1861 г.», попытавшихся «возглавить движение народных масс»; и, наконец, «кризис верхов», причем это понятие охватывало все проявления реакции правительства на создавшуюся ситуацию, но основное внимание было сосредоточено на реформах, которые правительство было вынуждено провести. Все эти аспекты должны были рассматриваться в комплексе. Несмотря на убежденность Неч- киной в том, что реформы в «кризисе верхов» занимали центральное место, в первом сборнике о «революционной ситуации» в России (1960) ни одной работы, посвященной этой проблеме, не было23.

Два года спустя вышел второй сборник планируемой серии. В открывающей его статье Нечкина заявляет о своем несогласии с концепцией Зайончковского, даже заглавие статьи уже говорит само за себя: «Реформа 1861 года как побочный продукт революционной борьбы»24. Она отмечает, что это заглавие представляет собой ленинскую формулировку, которая была дана им в статье 1911 г. «Крестьянская реформа и пролетарско- крестьянская революция». В своей работе Нечкина утверждает, что реформа 1861 г. может рассматриваться только на основе концепции «революционной ситуации». После краткой критики дореволюционной историографии и суровой критики в адрес М. Н. Покровского за то, что он не использовал этого понятия в своих работах, она приступает к разбору концепции Зайончковского. Признавая, что его книга «Отмена крепостного права» углубила исследования по этой проблематике, особенно в вопросе проведения в жизнь «Положений 19 февраля», а также «скрупулезного изучения» им тысяч уставных грамот на землю, она обвинила его в непонимании того, что реформа была «силой вырвана» у правительства, как понимал это Ленин. Радикальная интеллигенция и мятежно настроенное крестьянство, по версии Зайончковского, просто «помогли» правительству провести отмену крепостного права. Хотя понятие «революционая ситуация» присутствует в его работе, оно упоминается лишь один раз и как «абстрактная формула». Нечкина с возмущением отмечает, что Зайончковский не относился серьезно ни к народным массам, ни к созданию революционных организаций; даже Герцену и Чернышевскому он не уделил достаточно внимания.

Несомненно, что концепция «революционной ситуации» содержит определенное рациональное зерно, и даже ученые, не согласные с ней, могут принять некоторые ее аспекты. Это в первую очередь мысль о том, что во второй половине 50-х годов XIX в. царский режим опасался за свое будущее и чувствовал необходимость провести преобразования, которые могли бы его укрепить. Затем: этот период действительно характеризовался крестьянскими волнениями и ростом революционных настроений среди интеллигенции. Более того, почти все западные ученые, исследовавшие историю России в последний период существования самодержавия, согласились бы с мнением Ленина о том, что отмена крепостного права сыграла важную роль в развитии предпосылок революции 1905 г. Тем не менее большинство западных историков не согласны с тем, что кризис старого режима ставил на повестку дня настолько серьезные и безотлагательные вопросы, чтобы его можно было определить как «революционная ситуация» и утверждать, что реформы были «вырваны» у режима под нажимом интеллигенции или крестьянства. Некоторые ученые даже отрицают, что Россия вообще стояла перед лицом «тяжелого кризиса»25. Наиболее серьезным аргументом некоторых американских ученых против концепции «революци* онной ситуации» является то, что она по-прежнему ориентирует историков на изучение революционного движения, крестьянских волнений, социальной борьбы и т. п., в то время как изучение самих реформ продвигается незначительно26. Некоторые из лучших статей в этой серии, отдавая должное формуле «революционной ситуации», очень мало подкрепляют ее своим текстом27.

В американской историографии первой серьезной попыткой проанализировать генезис реформ 60-х годов в России явилась работа Альфреда Дж. Рибера «Политика самодержавия»28. Автор, прекрасно зная позиции Нечкиной и Зайончковского, отверг утверждение, что реформы были «вырваны» у царя, и выдвинул собственную точку зрения. Видимо, в силу своего глубокого интереса к вопросам внешней политики (Рибер опубликовал 42 письма Александра II князю Барятинскому) он поставил во главу угла именно эту сферу, попытавшись углу- бить и конкретизировать «расплывчатый тезис о том, что поражение в Крымской войне показало слабость России и необходимость принять решительные меры для исправления положения». В своей достаточно серьезной, хотя и несколько умозрительной работе Рибер утверждает, что Александр II пришел к выводу, во-первых, о том, что оставляющие желать лучшего действия армии в Крымской войне и чрезмерно большие затраты на обеспечение этих действий поставили под угрозу само существование России, а во-вторых, что реформа в армии может быть проведена только в том случае, если будет изменена вся система ее комплектования, а для этого необходима отмена крепостного права.

Два года спустя Теренс Эммонс опубликовал свою работу «Русское поместное дворянство и отмена крепостного права». В целом он соглашается с Рибером, что поражение в войне имело важное значение, но основной акцент делает на долговременно действовавших факторах социально-культурного характера. Это в первую очередь комплекс стыда в связи с сохранением крепостного права, развившийся в просвещенном русском обществе в результате полувекового воздействия западных идей; кроме того, рост влияния экономических теорий, связывавших развитие страны с необходимостью вложения капитала и рассматривавших крепостное право как одно из главных препятствий на этом пути, и т. п. В отличие от Рибера Эммонс, который работал в Москве с Зайончковским, придавал большое значение также фактору страха правительства- перед вспышкой крестьянских волнений и экономическим переменам, но и он отказывался принять тезис о том, что правящие круги были вынуждены провести реформы29. Эммонс особо подчеркивал, что побудительными мотивами царя и его советников было стремление к «социальной и политической стабильности», опасение, что крестьянство может подняться, если крепостное право будет сохранено. Эммонс, несомненно, более серьезно, чем Рибер, отнесся к официальному объяснению реформы 1861 г. (тем, что ухудшились взаимоотношения между помещиками и крепостными), но он также видел здесь элемент неискренности.

В середине 70-х годов вышла книга Дэниела Филда «Конец крепостного права»30, где в основном рассматривался вопрос, почему произошла отмена крепостного права, что для Филда практически означало — как это произошло. Филд камня на камне не оставил от концепции «революционной ситуации», указав, что опасность крестьянских волнений стала фактором, влияющим на политику правительства, только после того, как решение об отмене крепостного права было уже принято31. По-видимому, его не очень интересовала подчеркиваемая Рибером и Эммонсом связь между поражением России в Крымской войне и решением освободить крепостных крестьян, и он указывает, что доказательства этой связи могут быть лишь косвенными. Он также не был склонен приписывать Александру II честь именоваться освободителем крепостного крестьянства32. Он приходит к выводу, что к 50-м годам XIX в. «фундаментальные политические и идеологические структуры», на которых основывалось крепостное право, уже были разрушены. Как только государство, с колебаниями и оговорками, лишило институт крепостного права своей поддержки, он тут же рухнул. Это лишение поддержки нельзя рассматривать как единоличное решение царя, или же как решение царя и его советников-бюрократов; это был результат сложного политического процесса, длившегося около семи лет.

Надо отметить, что политика разрядки сильно повлияла на воинствующую «революционность» Нечкиной и ее тенденцию рассматривать все в резко полемическом свете, с точки зрения «разделения на два противоположных лагеря»33. За прошедшие после завершения публикации многотомной серии «Революционная ситуация» годы разногласия между американскими и советскими учеными заметно сгладились. Это сближение отчетливо проявилось, например, в статьях JI. Г. Захаровой, особенна в ее работе «Самодержавие и отмена крепостного права». Как и ее учитель Зайончковский, Захарова принимает концептуальное понятие «революционаня ситуация»; она также считает, что реформа была «вырвана» у царского режима, однако, по ее мнению, ученым следует уделять больше внимания изучению «кризиса верхов», нежели исследованию «общественного движения», которое уже было изучено «достаточно полно». Захарова рассматривает отмену крепостного права как часть гораздо более длительного процесса реформ, начавшегося с «прибалтийской эмансипации» 1816—1819 гг. и закончившегося обязательным выкупом наделов в 1883 г. Однако центральное место в ее книге занимает исследование процесса подготовки самого законодательного акта в редакционных комиссиях34. В этой работе, а также в ее последних статьях традиции Зайончковского сказываются вполне определенно: при сохранении общего марксистского подхода акцент сделан иа роли либеральной бюрократии и исследовании ее реформаторских воззрений; Н. Милютин рассматривается как лидер-реформатор. Как бы ни были важны н «кризис», и страх верхов (а Захарова показала действительную важность крестьянского восстания в Эстляндии в 1858 г.), отмена крепостного права была длительным и сложным процессом, который нельзя свести лишь к ответной реакции на «революционную ситуацию».

В. Г. Чернуха в книге «Правительственная политика в отношении печати в 60—70-е годы XIX века» также принимает концепцию «революционной ситуации» в целом, но не соглашается с ее интерпретацией Нечкиной. Она дает тщательный анализ либеральной и консервативной прессы (а не только прогрессивных левых органов печати) и правительственной политики35.

Эти исследования способствовали дальнейшему сближению позиции русских и американских ученых, прямо или косвенно находившихся под влиянием Зайончковского. Воздействие его мощной индивидуальности сказалось прежде всего на историках среднего поколения, но пока не совсем ясно, какую роль оно сыграет в будущем 36.

Можно ожидать, что в Соединенных Штатах в ближайшее время не будет наблюдаться интереса к истории государственных институтов. Представляется маловероятным, что он может сменить доминирующий ныне интерес к истории культуры и общества. Большинство лучших работ о реформах, написанных американскими учеными в последнее десятилетие, создавались в русле разработки проблемы формирования русской и советской бюрократии, рассматривавших ее с точки зрения выявления групповых интересов. Авторы сознательно противопоставили свои трактовки устаревшей концепции «государственной школы»; они также ощущали влияние Зайончковского, большое значение имел и начавшийся отход западных исследователей русского и советского общества от многих положений «тоталитарной теории»137. Как и другие американские историки последнего периода, они стремились охватить политические процессы во всей их сложности и целостности, а не сводить все к распоряжениям и указам сверху. Однако, по-видимому, интерес к изучению бюрократического аппарата и чиновничества38 в основном уже иссяк, и теперь американские ученые, занимающиеся Россией XIX в., работают в основном над изучением проблем социальной истории.

В самой России, напротив, можно, видимо, ожидать появления большого количества серьезных исследований в области политической истории царского режима, так как нынешние перемены в стране будут способствовать усилению чувства связи с прошлым. Нельзя не видеть аналогий между эпохой развития гражданского общества в России после 1861 г. и теми процессами, которые происходят в настоящее время. Гражданское общество последнего периода существования Российской империи выросло из реформ 60-х годов XIX в., будем ли мы считать их «великими» или нет.

События, свидетелями которых мы стали в последние годы, помогают нам глубже осознать всю важность политических перемен для развития общества, по-новому, более пристально взглянуть на тот замечательный период русской истории, который мы не ограничиваем только «революционной ситуацией» 1859—1861 гг., но связываем с целым двадцатилетием — с 1855 по 1874 г. Для развития историографии России, необходимо участие как отечественных, так и зарубежных исследователей. Пусть все мы будем достойны этой грандиозной задачи. 1

См.: Халеви Э. История Англии в эпоху империализма. М, 1937. 2

Современная немарксистская историография и советская историческая !2ука. (Беседы за круглым столом) //История СССР. 1988. № 1. С. 172—202.

Сомнения в отношении принципа «объективности» высказывает автор недавно вышедшей книги: Scott J. W. Gender and the Politics of History. \T Y., 1988. См. также по этой проблеме: Novick P. That Noble Dream: The «Objectivity Question» and the American Historical Profession. Cambridge; N. Y, 1988; Kloppenberg J. T. Objectivity and Historicism: A century of American Historical Writing//The American Historical Review. Vol. 94, N 4. October 1989. P. 1011 — 1030. 3

См. работы представителей первого послевоенного поколения американских историков,, в том числе М. Малия, Р. Пайпса, М. Раева, Н. Рязанов- ского, Л Хеймсона, С. Монаса, X. Роттера и др. 4

Adams A Imperial Russia after 1861; Peaceful Modernization of Revolution? Boston, 1965. P VI. См. также: Kennan G. The Breakdown of the Tsarist Autocracy//Revolutionary Russia: A Symposium / Ed. by R. Pipes. Garden City, 1969. P. 1—32; Rieber A. J. The Politics of Autocracy. Paris; The Hague, 1966. P. 15. 5

Emmons T. The Russian Landed Gentry and the Peasant Emancipation of 1861. Cambridge, 1968. P. 414. 6

Чтобы убедиться, насколько поздно началось в советской историографии изучение освобождения крестьян, см: 3 а й о н ч к о в с к и й П. А. Советская историография реформы 1861 г.//Вопросы истории. 1961. №2. С 85—104; Литвак Б. Г Советская историография реформы 19 февраля 1861 т. //История СССР. 1960. №6. С. 99—120; Захарова Л. Г. Отечественная историография о подготовке крестьянской реформы 1861 г.//История СССР. 1976. № 4. С. 54—76. 7

«Во всех этих прекрасных книгах и статьях — пишет Д Филд в заключении к своему обзору советской историографии Великих реформ, написанному 15 лет назад, — внимание концентрируется на тех аспектах реформ, которые в первую очередь связаны с землей и соответственно не имеют прямого отношения к истории государственных учреждений и права. Они сосредоточились на изучении экономической части: размере земельных нгделов и повинностей, темпах и формах выкупа, т. е. на всем, что в тот момент имело чрезвычайно важное значение для миллионов русских крестьян; очевидно, земство, новые суды, новая система цензуры и университеты интересуют их гораздо меньше, чем когда-то самих крестьян» (Field D. The Reforms of the 1860s // Windows on the Russian Past / Ed by S H. Ba- rcn, N W. Heer Columbus, 1977. P. 101). 8

«Отмена крепостного права как историографическая проблема, — отмечал Т Эммонс, — стала в некотором смысле орудием неосхоластов, стремящихся дать «правильную» интерпретацию и периодизацию русской истории» (Emansipation of the Russian Serfs/Ed. by T Emmons N. Y ; Chicago etc 1970 См. также написанное им предисловие к английскому переводу работы П. А. Зайончковского «Отмена крепостного права» (Academic Intern. Press, Gulf Breeze, 1978 P. VIII—X). 9

Shteppa K. Russian Historians and the Soviet State. New Brunswick, 1962. P 21—206. 10

F і e 1 d D. Op. cit. P. 95. 11

Geason A. «Glasnost» in Russian History//Soviet News. Vol III. 1987. N 1. January 27. 12

См.: Эйдельман H. Революции сверху в России. М., 1989; 3 а х а- р о в а Л Г. Самодержавие, бюрократия и реформы 60-х годов XIX в. в России // Вопросы истории. 1989. № 10. 13

См : Захарова Л. Г. Самодержавие и отмена крепостного права в России. 1856—1861. М, 1984. 14

Я использую этот термин в его общепринятом смысле, имея в виду телеологический тип исторического исследования, которое более или менее сознательно строится таким образом, что описание прошлого утверждает разумность и справедливость ныне существующего порядка. Первоначально этот термин был употреблен применительно к историкам провигской ориен- тации — от Томаса Бэбингтона Маколея до Джорджа Тревильяна (Butterfield Н. The Whig Interpretation of History. London, 1954). Несомненно, «вигские» элементы присутствовали и в работах американских ученых по советской истории во времена «холодной войны». Об этом пишет Стивен Коэн (Cohen S. Sovietology as a Vocation//Rethingking the Soviet Experience. N.Y.; Oxford, 1985. P. 19—27 & passim). 15

История СССР. 1963. № 4. С. 183 Видимо, ученый, занимающийся исследованием государственных институтов, более склонен к восхищению Великими реформами, чем историк, изучающий социально-экономическое развитие. То, что Н. М. Дружинин был историком крестьянской России XIX в. и соответственно меньше интересовался политическими воззрениями и деятельностью дворянства, несомненно, отчасти объясняет его отношение к реформе. Некоторые западные историки, специалисты по социально-экономическим вопросам, знакомые с положением русской деревни в период между 1861 и 1917 гг., могли бы согласиться с этим мнением. Видимо, советским историкам действительно по многим причинам труднее проникнуться мыслью, что реформы были «великими» Великие реформы никоим образом не улучшили благосостояния людей, которые не отличались особой предприимчивостью, склонностью к риску или просто удачливостью. Именно судьба широких народных масс является точкой отсчета для большинства советских историков (Field D. Op. cit. P. 96). 16

См. некрологи, написанные Альфредом Дж. Рибером (Jahrbiicher fiir Geschichte Osteuropas. 1985. Bd. 33. S. 313—316), Даниелом Филдом (Russian Review. Vol. 42, N 3. July, 1983. P. V—VII) и Теренсом Эммонсом (Slavic Review. Vol. 42, N 4. Winter, 1983. P. 742—743). 17

См.: З а й о н ч к о в с к и й П. А. Отмена крепостного права в России. М., 1954. С. 75—77 «и др. Д. Филд отмечал, что для Зайончковского «излюбленной темой были вопросы высокой политики, деяния монархов, генералов и государственных деятелей» (Russian Review. Vol. 42, N 3. July, 1983 P. VI). 18

The Time of Troubles. The Diary of Jurii V. Got'e Moscow, July 8, 1917 to July 23, 1922 /Ed by T Emmons. Princeton, 1988. P. 12 19

CM . З а й о н ч к о в с к и й П. А. Военные реформы 1860—1870-х годов в России. М., 1952; Он же. Проведение в жизнь крестьянской реформы 1861 г. М, 1958; Он же. Отмена крепостного права в России. М., 1954. (1960, 1968). 20

См библиографию: Петр Андреевич Зайончковский. К семидесятиле- тыо со дня рождения. М, 1974. 21

История СССР. 1958. № 2. С. 225—229. Этими учеными были: М В Нечкина, И. Я. Линков, А Ф Смирнов, С. В. Токарев, И И. Миллер, В. А. Федоров, И. С. Кобецкий, И. Н. Кобленц. 22

См : Л е ни п В И. Поли собр. соч Т. 26 С 213—214. 23

Помимо самих сборников см. также: A d 1 е г Ch С. The Revolutiona- r> Situation 1859—1861: The Uses of an Historical Conception//Canadian Sla- \ic Studies. Vol. III. N 2. Summer, 1969 P. 383—389; Kimball A. Revolutionary Situation in Russia (1859—1863)//Modern Encyclopedia of Russian and Soviet History. Vol. 31. Gulf Breeze, 1983. P. 54—57. Книга Д. Филда «Реформы...» содержит много тонких и острых наблюдений по проблеме «революционной ситуации» и ее историографии 24

Как отмечали Б. Г. Литвак и Альфред Дж. Рибер более двадцати лет спустя, основным предшественником Нечкиной в создании концепции реформы как результата давления снизу был Е. А. Мороховец, чьи взгляды по этому вопросу наиболее четко сформулированы в его работе «Крестьянская реформа 1861 г.» (М, 1937), хотя он и не использует ленинские формулировки. 25

См , например- Р і n t n е г W. Reformability in the Age of Reform and Counterreform, 1855—1894 //Reform in Russia and the USSR: Past and Prospects / Ed. by R. Crummey. Urbana; Chicago, 1989. P. 86—103. 26

Помимо статьи Нечкиной, в которой утверждалось, что реформа 1861 г. была лишь «побочным продуктом», в восьми сборниках серии было всего 4 статьи о реформах: Ю. В Герасимовой «Кризис правительственной юлитики в революционной ситуации и Александр II» (сб. 1962 г.); Э. Д. Днепрова «Проект устава 'морского суда и его роль в подготовке судебной реформы (апрель 1860 г.)» (сб. 1970 г.); Р. Г. Эймонтовой «Революционная ситуация и подготовка университетской реформы в России 1852— 1861 гг.» (сб. 1974 г.); В. И. Неупокоева «Податной вопрос в ходе реформы 1861 года» (сб. 1978 г.). 27

См., например, указ. статью Э. Я. Днепроеа. 28

Rieber A. The Politics of Autocrasy. Paris; The Hague, 1966. В историографическом предисловии Рибер отмечает не только полемику между Зайончковским и Нечкиной, «о также и недавнее возвращение Теодора фон Лауэ к более старой идее, поддерживаемой еще Энгельсом, что отмена русским самодержавием крепостного трава представляла собой «сознательное усилие преодолеть отсталость России» (Von L a u е Th. The State and the Economy//The Transformation of the Russian Society / Ed. by С Black. Cambridge, 1967. P. 209—225). 29

Emmons T. The Russian Landed Gentry and the Peasant Emancipation. Cambridge, 1968. P. 3—52. 30

F і e 1 d D. The End of Serfdom. Nobility and Bureaucracy in Russia. 1855—1861. Cambridge, 1976. 31

В своем недавнем ответе Л. Г. Захаровой Филд допускает, что страх перед крестьянскими выступлениями играл несколько большую роль в подготовке правительством реформы по отмене крепостного права. Однако он <про- дглжает оставаться при своем мнении, что этот фактор не смог подвигнуть «режим осуществить отмену крепостного права в 1857 г.» (Russian Review. Vol. 44,, N 1. January,, 1985. P. VI). Он высоко отозвался о книге Захаровой, что было отмечено Н Г. Думовой в дискуссии «Современная немарксистская историография..» (История СССР 1988. № 1. С. 181)) 32

Это утверждение привлекло к себе внимание некоторых рецензентов. Критика этого положения (на мой взгляд, не очень убедительная), основанная на том, что кажущаяся недостаточная проницательность и нерешительность Александра II были лишь маской, содержится в статье: Peirera N. Alexander II and the Decision to Emancipate the Russian Serfs, 1855—1861// Canadian Slavonic Papers. Vol. 22. 1980. P. 99—115. 33

Так, интересный контраст между взглядами Нечкиной и других представителей советской исторической школы по проблемам декабристского движения отмечен Джоном Голдингом (Soviet Studies. Vol. XL, N 2. April, 1988. P 196—209). 34

См.: Захарова Л. Г. Самодержавие и отмена крепостного права в России. С. 137—221. 35

См : Чернуха В. Г. Правительственная политика в отношении печати в 60—70-е годы XIX века. Л., 1989.

\/36 Один из учеников Зайончковского, И. В. Оржеховский, проводил исследования в области политической истории режима и в то же время не за- мался непосредственно изучением реформ (см. его работу «Из истории внутренней политики самодержавия в 60—70-х годах XIX века». Горький, 1974). 37

Среди важнейших работ назовем: Wortman R. The Development of a Russian Legal Consciousness. Chicago; London, 1976; McKenzie Pintner W., Rowney K.f don Russian officialdom. The Bureaucratization of Russian Society from the 17th to the 20th Century. Chapel Hill, 1980; Orlovsky D. T. The Limits of Reform: The Ministry of Internal Affairs in Imperial Russia, 1802—1881. Cambridge, 1981; Lincoln R. B. In the Vanguard of Reform: Russia's Enlightened Bureaucrats, 1825—1861. De Kalb, 1982. См. библиографию за первые несколько лет существования этого направления в кн.: Orlovsky D. Recent Studies on the Russian Bureaucracy//Russian Review. Vol. 35 October, 1976. P. 448—467. 38

Среди немецких исюриков интерес к изучению бюрократического аппарата в России сохраняется См: A m b u г g е г Е. Geschichte der Behorde- norganisalion Russlands von Peter dem Grossen bis 1917. Leiden, 1966; T о r- ke H-J Das russische Beaintentuni in der ersten Halfte des 19 Jahrhunderts// Forschungeii zur osteuropaischen Geschichte. Bd. 13. 1967 S. 7—345, К a i- ser F В Die Russischc Justizreform von 1864 Leiden, 1972.