Крымская война и ее значение.— Характеристика императора Александра Николаевича.— Его воспитание и его политические взгляды и вкусы.— Влияние на него Крымской войны.— Первые шаги его царствования.— Настроение общества и отношение его к Александру в 1855—1856 гг.— Заключение мира и Манифест 19 марта 1856 г.— Речь дворянству в Москве.— Начало подготовления крестьянской реформы.— Деятельность Ланского и Левшина.— Отношение дворянства.— Записки, ходившие по рукам в обществе.— Образование Секретного комитета.— Я. И. Ростовцев.— Ход дел в Секретном комитете в 1857 г.— Ходатайство литовских дворян и рескрипт 20 ноября 1857 г. генерал-адъютанту Назимову.— Программа правительства.— Опубликование рескрипта 20 ноября. Военные неудачи, испытанные Россией в Крымской кампании, обнаружившие в глазах всех несостоятельность политики Николая, явились, как известно, событием, предсказанным еще в 1847 г. Николаем Тургеневым. Чтобы предсказать это в 1847 г., надо было обладать немалою проницательностью и глубоким пониманием общего хода дела в России и Европе. До Крымской войны могущество русского правительства представлялось колоссальным, и даже правильность его системы представлялась почти непререкаемой не только в глазах самого императора Николая, но и всех его окружающих, включая в то число и наследника престола Александра Николаевича, будущего царя-освободителя. После быстрого подавления венгерского восстания превосходными силами Паскевича военное могущество России представлялось громадным и в Европе, и удивительно, как легко рушилось это могущество при первом же столкновении с регулярными силами цивилизованных государств, хотя силы эти вовсе не были очень значительны. Впрочем, наша боевая неподготовленность стала обнаруживаться уже и тогда, когда мы имели врагом только одну Турцию. Мы не могли и ее победить сразу. Неподготовленность наша в серьезной войне сделалась еще более ясной, когда к Турции примкнули Англия, Франция, а затем и Сардиния. Собственно говоря, несмотря на видимую внушительность коалиции, союзники высадили немного войска; тогдашние средства морской перевозки ограничивали для них возможность высадки очень большой армии, и союзниками было высажено всего около 70 тыс. войска. Но хотя у Николая Павловича вообще армии было около миллиона человек, мы не могли справиться с этими семьюдесятью тысячами — отчасти благодаря хаотическому состоянию военного хозяйства и отсталости нашего вооружения, отчасти благодаря отсутствию удобных путей сообщения, отчасти благодаря поразительному отсутствию подготовленных и привыкших к самостоятельному ведению дела военных вождей и генералов. Снабжение севастопольской армии производилось теми же способами и средствами, как снабжение армии в 1812 г.; количество потребовавшихся подвод, перевозочных средств, количество волов и лошадей было громадно и несоразмерно тому количеству запасов, которые доставлялись. Под тяжестью этой повинности южные наши губернии изнемогали и разорялись, а армия терпела во всем недостаток. Беспорядки усиливались страшным воровством и всякими злоупотреблениями, которые сильно увеличивали неизбежные государственные расходы. Медицинские и санитарные части были поставлены также неудовлетворительно, и борьба с особенно развившимися на юге болезнями велась весьма плохо. Стратегические наши планы не выдерживали никакой критики. Тогда самым могущественным лицом в военных сферах был Пас- кевич и он испортил весьма много, так как, опасаясь вторжения со стороны Австрии, которая в благодарность за помощь, оказанную ей Николаем в 1849 г., держала свои войска наготове, чтобы присоединиться к врагам России, Паскевич тормозил отправление вспомогательных военных сил в Крым. Князь В. И. Васильчиков (бывший начальник штаба в Севастополе) определенно говорил, что если бы Паскевич не замедлил посылкой помощи, то Севастополь можно было бы отстоять. Ниже всякой критики оказались действия и других сухопутных начальников: никакой инициативы, никакой самостоятельности проявить они не могли. Только сами войска оказались на высоте положения в отношении выносливости и мужества, которые проявились во всей силе, да немногие представители флота, воспитанные в школе адмирала Лазарева, проявили достаточно героизма и предприимчивости1. Но тем более оттенялась досадность наших неудач, ибо при наличности такого хорошего настроения войск при небольших сравнительно силах неприятеля мы не могли его одолеть на своей собственной территории, и слава русского оружия, которой мы привыкли гордиться со времен Екатерины, омрачилась необыкновенно быстро. Сам Николай Павлович, любивший в прежнее время оканчивать свои манифесты самонадеянными возгласами, как, например, в 1848 г.: «С нами Бог! Разумейте языци и покоряйтеся, яко с нами Бог!»,— вынужден был понять теперь несостоятельность той системы, которую еще недавно он считал совершенно правильной, которой он посвятил все свои силы и благодаря которой склонен был считать себя великим историческим лицом. Николай Павлович почувствовал, что оставляет наследство своему сыну в расстроенном виде. Известно, что, благословляя Александра на смертном одре, он сказал: «Сдаю тебе команду не в добром порядке». В это время, конечно, раскрылись глаза на несостоятельность этой системы и у всех мыслящих людей в России, так как происходившие внушительные события заставляли давать себе правильную оценку, которую невозможно было исказить или отвергнуть. Что касается Николая Павловича, то можно сказать, что умер он как раз вовремя, потому что, если бы после севастопольской кампании ему пришлось еще царствовать, то ему пришлось бы отказаться прежде всего от своей тридцатилетней системы управления, а отказаться от нее для него было все равно что отказаться от самого себя. В этом отношении смерть являлась для него благом. Это сознавали даже близкие к нему люди...2 Наследник престола Александр Николаевич, однако, также совершенно не был подготовлен к той реформаторской деятельности, которая ему предстояла. В русской исторической литературе в этом отношении существует довольно много ложных легенд и неверных понятий. Вообще, личность Александра II, царя- освободителя благодаря историкам- панегиристам и наивным мемуаристам- современникам представляется обыкновенно как личность идейного реформатора, гуманно настроенного, желавшего, так сказать, в силу внутренних побуждений и склонностей провести те реформы, которые ему пришлось провести. Все это совершенно неверно, и освободить действительный ход событий от ложных представлений мне кажется в этом случае особенно важным, так как эти представления затемняют истинный ход того процесса, изучение которого является нашей главной задачей. Воспитателем Александра Николаевича был, правда, гуманный человек — Жуковский; он весьма желал внушить Александру свои гуманные взгляды на задачи правления, но ошибочно было бы представлять себе Жуковского каким-то либералом. Он был просто человек честный и в высшей степени добрый, и ему хотелось подготовить из Александра доброго государя, вроде Генриха IV, особенно в тех чертах, в каких Жуковский мог представлять себе тогда таких государей, как Генрих IV. Жуковский действовал в своей сфере чрезвычайно смело: он не усомнился прямо заявить родителям Александра, что если они хотят, чтобы из него вышел не полковой командир, а просвещенный монарх и чтобы в отечестве своем он видел не казарму, а нацию, то нужно отрешить его от той плац- парадной атмосферы, которая господствовала при дворе того времени. И, надо сказать, что мать Александра сочувственно слушала такие мысли и что даже Николай Павлович позволял Жуковскому их высказывать и, по-видимому, терпеливо и снисходительно их выслушивал. Однако же в конце концов преодолели идеи самого Николая Павловича, а он определенно высказывал, что из будущего императора надо сделать прежде всего военного человека. Он считал, что это необходимо, что без этого Александр «будет потерян в нынешнем веке...». Правда, Николай Павлович считал, что и для военного человека не годится та военная обстановка, в которой когда-воспитывали его самого; он желал, чтобы его сын был действительно военным человеком, хорошо понимающим настоящее военное, а не плац-парадное дело, и с соответственным характером, но в этом отношении он был бессилен воспитать Александра даже так, и в конце концов восторжествовали именно плац-парадные идеалы. Александр с самого детства получил к этим плац-парадным идеалам большую склонность; ему чрезвычайно льстило, что он еще мальчиком десяти лет мог хорошо гарцевать, мог хорошо произносить командные слова и щегольски проехать церемониальным маршем перед дедом своим, прусским королем, в Берлине. Впоследствии эти склонности и чувства глубоко вкоренились в нем, и он сделался не приверженцем идей своего воспитателя Жуковского, хотя, может быть, он и получил от него общую склонность к добру, а совершенным сыном своего отца, и когда в начале 40-х годов он, уже зрелым человеком, был приобщен к государственному управлению, то он оказался одним из убежденных почитателей системы Николая Павловича, несмот-у ря на то что до него, как до наследника, легче доходили сведения об отрицательных результатах этой системы, нежели до самого Николая. Он никогда не пытался стать по отношению к этой системе на критическую точку зрения. Напротив, по мере того как Николай Павлович предоставлял ему более власти в разных государственных делах, он все более и более заявлял себя сторонником отцовской системы. Надо даже сказать, что, когда с 1848 г. начался период резкой реакции, то реакционное настроение, охватившее Николая Павловича, охватило не менее сильно и Александра. Значительная часть реакционных мер того времени была проведена при участии и даже иногда по инициативе Александра Николаевича. Так, например, даже знаменитый бутурлинский комитет был организован не без его непосредственного участия3. Когда Николай Павлович издал знаменитый манифест 14 марта 1848 г, исполненный странных угроз по отношению к врагу, который вовсе не наступал тогда на Россию, то Александр собрал командиров гвардейских полков и вместе с ними устроил восторженную овацию по поводу этого манифеста4. Надо прибавить, что по отношению к крестьянскому делу цесаревич Александр Николаевич был даже правее Николая и во всех комитетах по крестьянскому делу, в которых ему пришлось участвовать, он неизменно поддерживал помещичьи права и интересы5. Поэтому когда он вступил на престол, то люди, близко стоявшие ко двору, думали, что теперь-то наступит настоящая дворянская эра. Противники крепостного права выражали сожаление, что теперь пропадает всякая надежда на движение в крестьянском вопросе (что видно.из переписки Николая Милютина с Кавелиным); наоборот, крепостники готовы были торжествовать: им было известно, что Александр являлся определенным врагом инвентарей, проведенных в Юго-Западном крае; они знали, что именно благодаря ему удалось охранить в 1853 г. литовские губернии от распространения на них бибиковских инвентарных правил, несмотря на то что Бибиков тогда был министром внутренних дел и что правила эти были утверждены императором Николаем для Литвы еще 22 декабря 1852 г. На этой именно почве произошла тогда ссора между Александром и Бибиковым, и когда Александр вступил на престол, то первым министром, который потерпел крушение, был именно Бибиков. Бибиков был приверженцем Николаевской системы и большим самодуром, но в глазах всех он потерял место не как таковой, а как лицо, стоявшее в крестьянском вопросе на стороне крестьян в противность точке зрения самого Александ- ра‘. Таким образом, вы видите, что личные вкусы и личные убеждения и предрассудки императора Александра как будто не предвещали ничего особенно хорошего в отношении назревших преобразований и в отношении в особенности самого главного из них — отмены крепостного права. Мне кажется важным оттенить это обстоятельство потому, что оно особенно ярко рисует силу, непререкаемость и неотразимость того хода вещей, который в это время происходил; очень важно выяснить, что реформы произошли в данном случае не в силу стремления к ним государя, а почти наперекор его убеждениям, причем он должен был уступить развивающемуся социально- политическому процессу, так как он увидел, что если он будет бороться с этим процессом, как боролся его отец, то это может повести к развалу всего государства. Поэтому-то я считаю необходимым подчеркнуть, что все эти реформы начались вовсе не в силу гуманных идей, которые вложил в юного Александра Николаевича Жуковский. Александр сделался сторонником реформ не в силу своей симпатии к людям, произносившим в 40-х годах свои аннибаловы клятвы против крепостного права, а в силу прочно осознанного им в эпоху Крымской войны убеждения в необходимости коренных преобразований — ради сохранения ^усиления мощи Русского государства, которая иначе, как уже сделалось ясным из событий Крымской войны, совершенно под- точилась бы ходом вещей. Это, конечно, отнюдь не умаляет его заслуги и делает ее даже более важной и более ценной, поскольку он сумел стойко, мужественно и честно провести это дело, невзирая на все его трудности и не опираясь на внутренние свои склонности и симпатии, а стоя исключительно на точке зрения признанной им государственной нужды. Надо сказать, что приступ к реформам не мог быть начат немедленно. Александр вступил на престол 19 февраля 1855 г. в самый разгар войны, и первым делом, которое ему пришлось ликвидировать, была Крымская война. Все силы и помыслы правительства и общества были направлены на окончание тяжелой войны и заключение мира, к чему дали, наконец, возможность кое-какие успехи русских войск на Кавказе и в особенности стойкость их в Севастополе. Это дало возможность, в связи с утомлением самих союзников, начать мирные переговоры, не слишком позорные для России. После взятия Карса эти переговоры были начаты, и вскоре был заключен мир, не столь для нас тягостный, как можно было опасаться, по испытанным нами поражениям. После заключения мира, в марте 1856 г., явилась возможность обратиться к исправлению внутренних дел. Во время войны в этом отношении Александр мог сделать лишь некоторые шаги, не требовавшие особых усилий, но обрисовывавшие в глазах всех его новое прогрессивное настроение. Такое значение имели отмена бутурлинского комитета, разрешение свободной выдачи заграничных паспортов и уничтожение стеснений, введенных в университетах после 1848 г. Общество в этот момент отнеслось к этим первым проблескам либеральной политики совершенно так же, как общество начала царствования Александра I к его первым шагам. Настроение было совершенно оптимистическое, необыкновенно розовое и благодушное. Общество, в течение целого тридцатилетия испытывавшее страшный гнет и будучи еще ранее обессилено уничтожением своей лучшей части в лице декабристов, конечно, было очень принижено и не привыкло свободно выражать свои мысли. Господствующим чувством было чувство освобождения от гнета николаевского режима и то ожидание более либеральной политики, которое поддерживалось первыми мерами Александра. Поэтому значение этих первых шагов правительства было такое, что личность Александра получила сразу ореол искреннего сторонника и друга либеральных преобразований. Всякая заминка и остановка в этого рода деятельности правительства, отнюдь не ставилась в вину молодому монарху и тотчас же относилась к интригам и недоброжелательству окружавших его сановников. В то же время в самом обществе на первых порах очень мало проявлялось склонности к самодеятельности и * инициативе. Привыкши всего ждать сверху, общество и теперь всего ждало от прогрессивного правительства, отнюдь не стре- / мясь обеспечить за собой какие-нибудь права на участие в государственных делах. Замечательно, что те программы, которые от общества исходили в то время, были совер^ шенно единодушны,— принадлежали Щ они умеренным либералам, каким был! умерший в октябре 1855 г. Грановский, или\ будущим радикалам, как Чернышевский, ^ или безусловно свободным и искусившимся \ в политике во время европейских бурь 1848 \ г. людям, как Герцен, который жил на пол- | ной свободе в Лондоне, вне всякого давления j русских условий. Все эти программы ! стремились, как скромно формулировал это в 1856 г. Чернышевский, к одному и тому же: все желали распространения просве- \ щения, увеличения числа учащих и i учащихся, улучшения цензурных условий (о полной отмене цензуры не смели и мечтать), постройки железных дорог — важнейшего средства к развитию промышленности, наконец, «разумного распределения экономических сил», под которым подразумевалось уничтожение крепостного права, но о чем еще не разрешалось высказываться открыто7. В рукописных записках того времени это выражалось и более прямо: говорили, что одною из первых нужд является отмена крепостного права, но и здесь это выражалось чрезвычайно скромно; именно: указывалась желательность постепенного уничтожения. крепостного права без потрясения страны, как выражался Грановский в записке, напечатанной в 1856 г. Герценом в «Голосах из России»8. Сам Герцен выражался гораздо более ярко и гораздо более прямо, тем вдохновенным языком, которым он привык писать и выражаться, не подчиняясь никаким цензурным стеснениям в Лондоне. Но и его « программа была очень скромна — он выразил ее в своем известном письме к Александру II, напечатанном в первой книжке «Полярной звезды» в 1855 г. Здесь Герцен говорил, что насущными нуждами России являются: освобождение крестьян от помещиков, освобождение податных сословий от побоев и освобождение печати от цензуры. Дальше Герцен не шел — он желал только облегчения гнета и пока не требовал даже конституционных гарантий. Таково было настроение русского общества в самом начале царствования Александра И, в 1855—1856 гг. Как мы видели, император Александр И, несмотря на то что с 1848 г. он был охвачен весьма реакционным настроением, несмотря на то что он был и раньше, по-видимому, убежденным поклонником системы своего отца,— в момент Крымской кампании сознал, что коренные преобразования необходимы и что в числе этих преобразований' самым крупным и первым по времени дол- , жна быть, несомненно, отмена крепостного права. Но пока длилась война, никакая серьезная работа в этом направлении не была возможна; все внимание и правительства, и общества сосредоточивалось тогда на судьбе , Севастополя. На вопросе об исходе войны сосредоточивалось, пока война продолжалась, все помыслы и все силы страны. Но это отнюдь не помешало правительству издать ряд таких распоряжений, которые имели отрицательно либеральный характер и сводились к отмене реакционных указов и постановлений последних годов царствования Николая Павловича, ибо эти распоряжения не требовали никакой разработки. Ряд таких распоряжений Александр Николаевич сделал в первые же месяцы своего царствования, и таким образом общество могло, как мы уже отметили, вынести сразу же некоторое представление о либеральных и прогрессивных тенденциях нового императора, и те круги общества, которые склонны были представлять себе его реформатором, еще более утвердились в своем представлении и в своих оптимистических чаяниях. Впрочем, у самого Александра обдуманной программы реформ в этот момент еще не было. Собственно, первым программным заявлением его можно считать те довольно неопределенного характера заключительные слова, которые были помещены в манифесте о мире. Они обратили на себя тогда общее внимание. Так как Парижский мирный трактат был заключен после несчастной войны и при обнаружившемся внутреннем расстройстве России, то можно было ожидать крупных уступок с нашей стороны враждебным нам европейским державам. В конце концов уступки эти не были так велики, как этого можно было опасаться. Нашей дипломатии удалось отстоять сравнительно почетные условия мира, пользуясь теми несогласиями и недоразумениями, которые возникли между Наполеоном III и Англией. Наполеон III, который затеял войну для того, чтобы ослабить могущество России, считал необходимым поставить этой кампании определенную практическую цель, и такою целью он ставил освобождение Польши или возвращение ее к полунезависимому конституционному устройству. Он опирался в этом на Венский конгресс и конституцию 1815 г., причем основательно думал, что если Польша будет восстановлена волею европейских держав, предписанною России, то это явится важным политическим прецедентом очевидного вмешательства европейских держав во внутренние дела и отношения Российской империи, чем, ко- i нечно, знаменовалось бы ее политическое ослабление. Но английское правительство не было расположено к энергическому вмешательству в польский вопрос, и когда Наполеон это увидел, то он сильно умерил свой прежний воинственный пыл и довольно легко склонился к переговорам с Россией, начав даже закидывать соответствующие удочки там, где находились влиятельные русские дипломаты,— желая вызвать таким образом инициативу в открытии переговоров о мире с русской стороны. Князь А. М. Горчаков, тогда еще бывший посланником в Вене, очень удачно формулировал наше настроение весьма остроумной фразой, что Россия, будучи по необходимости нема, не будет, однако же, глухой, т. е. что хотя формально начинать мирные переговоры нам, как стороне, потерпевшей неудачу, неловко, но что мы отнюдь не будем от них уклоняться Таким образом, переговоры нечувствительно начались, и, может быть, при тогдашнем настроении Наполеона, они бы повели к еще более благоприятным для нас результатам, если бы не вмешалась Австрия, которая и в этот момент, продолжая игнорировать услуги, оказанные ей Николаем в 1849 г., довольно крупно испортила наши международные шансы и значительно понизила успехи нашей дипломатии; но все-таки в конце концов Парижский конгресс, собравшийся в результате этих переговоров в начале 1856 г., кончился для нас относительно благополучно. Во всяком случае, из двух требований русской дипломатии — во-первых, чтобы не было назначено контрибуции, что считалось особенно унизительным для великой державы, даже независимо от тяжких финансовых последствий для нас такой меры, и, во-вторых, чтобы не было умаления нашей территории,— первое было достигнуто, а устье Дуная, вопреки второму требованию, все-таки пришлось уступить Румынии9. Объявляя во всеобщее сведение об условиях заключенного мира, Александр в конце манифеста сказал, что эти уступки не важны в сравнении с тягостями войны и с выгодами мира и заключил манифест следующими знаменательными словами: «При помощи Небесного Промысла, всегда благо- деющего России, да утверждается и совершенствуется ее внутреннее благоустройство; правда и милость да царствует в судах ее; да развивается повсюду и с новой силой стремление к просвещению и всякой полезной деятельности, и каждый под сенью законов, для всех равно справедливых, всем равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодами трудов невинных...»10 Программа внутренних преобразований, подразумевавшаяся в этих словах, вполне соответствовала настроению русского общества и его стремлениям и надеждам, проснувшимся с переменой царствования. Последние слова приведенной фразы довольно ясно намекали на грядущее уравнение в положении различных сословий и могли, разумеется, толковаться как намек на уничтожение или ограничение крепостного права. Эти слова вызвали, естественно, среди тогдашних крепостников большую тревогу. Поэтому граф Закревский, московский генерал-губернатор, один из врагов замышлявшихся преобразований, просил Александра, в бытность его в Москве, чтобы он успокоил дворянство относительно тех тревожных слухов, которые в то время распространялись. Александр согласился, но произнес при этом такую речь, которой никак не ожидали ни Закревский, ни другие окружавшие императора лица. Александр сказал, что он не думает отменить крепостное право тотчас, так сказать, одним почерком пера, но что при настоящем положении оставаться, очевидно, нельзя и что лучше отменить крепостное право сверху, чем ждать, пока оно начнет отменяться само собою снизу, и закончил указанием, что дворянство должно подумать о том, как бы исполнить эти слова11. Эта речь была так неожиданна для всех, что даже министр внутренних дел Ланской, когда ему передали о ней, сперва этому не поверил и уверился только тогда, когда ему сказал об этом сам Александр, прибавив, что он не только действительно произнес эту речь, но что о сказанном и не жалеет. Тогда началась спешная подготовка в Министерстве внутренних дел к разработке крестьянской реформы, после того как Ланской увидел, что правительством дан уже пароль, от которого отступить невозможно12. Ланской начал свою министерскую деятельность (в 1855 г.) довольно странным циркуляром предводителям дворянства, где говорил от имени государя о неприкосновенности священных прав русского дворянства, данных ему венценосными предшественниками царствующего государя императора, в чем дворяне, понятно, усматривали обещание, что крепостное право не будет затронуто. Но сам Ланской отнюдь не был крепостником — наоборот, он был в молодости прикосновенен к либеральному движению 10-х и 20-х годов, был, вероятно, членом «Союза благоденствия» и, несомненно, сочувствовал упразднению крепостного права, так что, собственно, дать соответствующее направление работе Министерства внутренних дел лично ему было приятно. Но никакого определенного взгляда, как двинуть это дело впредь, у него не было, и он только указал Александру, что вопрос этот такого свойства, что раз дано ему движение, его остановить будет нельзя, и что надо поэтому наперед обдумать всю программу и уже потом от нее не отступать. Чтобы вести это дело, Ланской взял себе в помощники А. И. Левшина, который по службе своей в Министерстве государственных имуществ почитался ознакомленным с этими вопросами; он тоже считался человеком вообще расположенным к реформе, но и он не имел, по-видимому, определенных взглядов на способы ведения этого дела и к тому же отличался чрезвычайной нерешительностью и робостью в делах такой государственной важности. Поэтому-то подготовка реформы, которая происходила в это время под его наблюдением, главным образом и сводилась к собиранию материалов и сведений о проектах по крестьянскому делу, разрабатывавшихся в прошлое царствование; да, кроме того, собирались те мнения и рукописные записки, которые обращались тогда в обществе. Надо помнить, что в силу тогдашних цензурных условий всякая речь о крепостном праве была печати строжайше запрещена, и вплоть до конца 1857 г. на изменение крепостного строя даже никаких намеков не допускалось; так что когда К. С. Аксаков позволил себе в газете «Молва» намекнуть о предпочтительности вольного труда подневольному, говоря об американских невольниках, то князь П. А. Вяземский, который стоял тогда во главе цензурного ведомства в качестве товарища министра народного просвещения,— сам писатель, когда-то слывший большим либералом,— тотчас же сделал Аксакову дружеское внушение. Но это не мешало свободному выражению своих мнений каждому мыслящему человеку в различных рукописных записках и проектах, нередко довольно объемистых и весьма обстоятельных, которые ходили тогда по рукам с легкой руки Погодина, пустившего в ход такого рода записки с начала войны. Теперь я имею в виду главным образом те записки, которые относились собственно к крестьянской реформе. Под влиянием изучения предмета по этим запискам в Министерстве внутренних дел создавалось мало-помалу представление, что придется избрать в этом деле один из трех следующих исходов: или немедленно отменить крепостное право одним общим указом, без наделения крестьян землею; или отменить крепостное право с сохранением за крестьянами их земельных наделов при помощи выкупа их путем какой-либо общей финансовой операции, так как сразу было ясно, что сами крестьяне не могут заплатить единовременно стоимости своих наделов и вообще убытков помещикам, а помещики не согласятся рассрочить эти платежи на долгие годы. Этот путь требовал большой разработки, выяснения всех экономических обстоятельств, но, конечно, теоретически был мыслим. Министерство внутренних дел считало, однако же, оба эти пути практически едва ли осуществимыми и во всяком случае сопряженными с величайшими затруднениями и опасностями для государства. Оно представляло себе, что безземельное освобождение крестьян грозит очень важными последствиями с точки зрения спокойствия страны; с другой стороны, ему представлялось, что всякая финансовая мера, направленная к выкупу крестьян с наделами при участии в этом деле казны, непременно грозит при тогдашнем печальном состоянии наших финансов чуть не банкротством. Выплатить помещикам сразу выкупную сумму, равную миллиарду рублей или около того, а затем взыскивать ее в виде рассроченных платежей с крестьян правительство могло, только заняв эту сумму на стороне. Между тем фонды наши после Крымской войны вследствие неумеренных выпусков бумажных денег чрезвычайно упали, и потому столь крупный заем представлялся тогда решительно невозможным. Затем оставался третий исход — в виде ряда постепенных подготовительных мер, которые переводили бы крестьян сперва в положение временнообязанных на определенный или неопределенный срок, вроде положения 1804 г. в остзейских губерниях, или вроде того, какое провел Киселев в Молдавии и Валахии, или вроде, наконец, бибиковских инвентарных правил в Западном крае. ' Министерству особенно улыбался этот третий исход, потому что он вел к ликвидации крепостного права без всяких затрат со стороны государства. Однако, входя в круг вопросов, к разработке которых было приступлено еще при Николае, министерство должно было выяснить, кроме того, как они отзовутся на разных губерниях. Уже тогда Левшин, владевший имениями в разных губерниях, смутно предвидел, что если крестьяне будут признаны лично свободными и перейдут на положение временнообязанных, то те помещики, которые значительную часть своих оброков получали не от земли, а от сторонних заработков крестьян, могут оказаться в очень трудном положении, и что обязанность крестьян отрабатывать определенную барщину и платить известные оброки за землю отнюдь не вознаградит этих помещиков за утрату возможности неограниченно эксплуатировать сторонние заработки и промыслы своих крепостных. Поэтому, предвидя такие затруднения в промышленных нечерноземных губерниях, Левшин уже тогда намечал способы их избегнуть или, по крайней мере, значительно смягчить. Министерство внутренних дел и сам император Александр представляли себе, что выкуп личности крестьян есть вещь недопустимая, что заставлять крестьян платить за личное освобождение невозможно, так как личность должна быть свободна без всякого выкупа. Поэтому Левшину представлялось, что помещикам промышленных губерний надо дать известную компенсацию в прикрытом виде, и таким прикрытым способом ему представлялось предоставление крестьянам возможности или даже обязательства выкупить их усадебную оседлость с тем, чтобы /при этом в оценку крестьянских усадеб могли быть включены «особые промысловые выгоды», которые были будто бы соединены с владением этими усадьбами. Под таким предлогом можно было в оценку усадеб включить, в сущности, вознаграждение за потерю права неограниченной эксплуатации личности крестьян. Поэтому-то Левшин с самого начала вводил в свои предположения вопрос об обязательном выкупе усадеб. Итак, вот, собственно, к чему тогда сводились первоначальные предположения Министерства внутренних дел. Но император Александр ни на одном из этих предположений не желал останавливаться; ему представлялось, что вообще очень рискованно принять сверху одно из этих предположений, не выжидая инициативы самого дворянства. Он не хотел, | начинать реформы, не получив соответству- | ющего заявления со стороны самого дворянства. На возможность дворянской инициативы он мог, казалось бы, до некоторой степени надеяться, потому что ему было небезызвестно то движение среди дворянства черноземных губерний, которое происходило еще при Николае на почве назревавшего тогда сознания невыгодности крепостного права в черноземных густонаселенных местностях. С другой стороны, он и из обращавшихся записок видел, что в среде дворян-помещиков есть какие-то элементы, которые не прочь двинуть дело. И вот с помещиками начались переговоры. Они были приурочены ко времени коронации, когда предводители дворянства съехались в Москву. Ланской, однако, в этих переговорах потерпел сперва полное фиаско: ни в одной губернии предводители дворянства, как официальные его представители, не согласились пойти на изъявление какой бы то ни было инициативы; они говорили, что они не знают видов правительства, а сами ничего придумать не умеют,— на самом же деле они опасались, что правительство ухватится за их инициативу и затем может повести дело совершено невыгодным для них путем, не говоря о том, что в массе дворянства ограничение крепостного права представлялось мерою, чрезвычайно опасною во всех отношениях13. Это, однако, не мешало заявлениям отдельных мнений со стороны отдельных, прогрессивно настроенных представителей дворянства* выражавшихся в ряде различных записок, о которых я упоминал. Самой видной из них была записка KfcJ велина, одного из известных профессоров, бывшего в то же время и помещиком Самарской губернии, человека, хорошо знавшего экономический быт России, историка и юриста, вообще человека очень компетентного и осведомленного, склонного притом к довольно радикальной постановке крестьян-х ского вопроса. Он стоял за вторую из тех возможностей, которые я выше очертил; он ; стоял за разрешение крестьянского вопроса / при помощи выкупа. Кавелин представлял себе, что этот выкуп должен вообще покрыть приблизительно те потери, которые помещики будут испытывать от ликвидации крепостных отношений, независимо от того, произойдут ли эти потери от уступки части земли крестьянам в собственность или от лишения возможности эксплуатировать заработки и промыслы крестьян. Он представлял себе, что если стать на другую точку зрения, то явится неравномерное отношение к интересам помещиков в различных губерниях. •/ В имениях чисто земледельческих помещики могли бы удовлетвориться выкупом за землю, а в имениях промышленных, если бы в основание выкупа принята была оценка одной земли, то помещики потерпели бы большой убыток, потому что доходность промышленных имений была больше, чем доходность непромышленных, и продажная цена их была выше, несмотря на плохое качество земли. Поэтому лица, купившие такие имения, потерпели бы большие убытки и могли бы жаловаться на неравномерность в соблюдении интересов помещиков различных местностей. Поэтому Кавелин предлагал выкуп, основанный не на оценке земли, а на оценке покупной стоимости тогдашних крепостных имений14. Рядом с этой кавелинской запиской, которая опиралась и на цифровые данные, собранные, между прочим, Я. А. Соловьевым для Смоленской губернии при кадастре этой последней, были представлены и другие записки. Одна из них принадлежала Юрию Самарину, известному славянофилу, человеку, несомненно, искренне стоявшему за крестьянские интересы15. Разделяя те опасения в отношении положения наших финансов, которые были у Левшина, Самарин становился на точку зрения третьего исхода, примыкая к тому положению, какое занимал вопрос в николаевское царствование. Самарин хотел, чтобы решительно был ограничен прежде всего помещичий произвол над крестьянами, в особенности была бы до некоторой степени ограждена их личность, и чтобы при этом за ними непременно была сохранена земля при помощи обязательного вознаграждения помещиков в ближайшем будущем или регулированными барщинными работами, или определенными оброками, применяясь к существующим на местах хозяйственным условиям, Такой же характер носила записка другого славянофила, князя Черкасского16. Кроме них в правительственных кругах получила тогда большое значение записка, доставленная одним полтавским помещиком — Позеном, который составил ее весьма хитро, вставил в нее много либеральных фраз и даже упомянул о выкупе, хотя у него этот выкуп сводился к простому добровольному соглашению помещиков с крестьянами17. Он представил эту записку непосредственно Александру, причем был поддержан генералом Ростовцевым, на которого Позен производил тогда большое впечатление своими познаниями в финансовой и экономической сфере, а сам Ростовцев был одним из довереннейших приближенных императора Александра. Также произвела большое впечатление на Александра записка великой княгини Елены Павловны, его тетки. Елена Павловна была очень просвещенной женщиной и стояла за освобождение крестьян с землей. Составила она записку при помощи Н. А. Милютина, в сотрудничестве с Кавелиным. Эта записка, собственно, являлась проектом освобождения и устройства крестьян в большом имении Елены Павловны, Карловке, расположенном, как и имение Позена, в Полтавской губернии18. Великая княгиня Елена Павловна при подаче записки государю заявила, что она хотела бы иметь от правительства определенные указания, на каких началах надо вести это дело, и испрашивала разрешения на организацию совещаний с помещиками соседних с нею имений. Император Александр ответил, что он ожидает инициативы со стороны самого дворянства, а потому, не давая никаких указаний великий княгине, одобрил ее намерение организовать правильные совещания с помещиками соседних губерний. Вместе с тем для рассмотрения этих записок -решено было образовать Секретный комитет, в состав которого вошли, главным образом, министры и сановники предшествующего царствования. Этот комитет образован был в январе '1857 г.19. В этом комитете безусловным сторонником крестьянской реформы был министр внутренних дел Ланской. Затем, в числе лиц, введенных в этот комитет, находился также генерал Я. И. Ростовцев, главный начальник военно-учебных заведений, который весьма сочувственно отнесся к идее крестьянской реформы. Ростовцев был одним из близких Александру людей, лично весьма ему преданный, но в крестьянском деле был совершенно неопытен. Поэтому вначале, когда на него, вместе с двумя другими членами комитета — бар. М. А.Корфом и кн. П. П. Гагариным,— комитет возложил ознакомление со всеми записками и проектами, обращавшимися в обществе, он даже пытался от этого уклониться. С другой стороны, в общественном мнении Ростовцев представлялся тогда фигурой не особенно привлекательной: на нем лежало пятно, которое заключалось в том, что сохранилось предание, будто бы Ростовцев явился доносчиком и предателем в деле декабристов. Предание это рисовало, однако, его участие в этих событиях в искаженном ввде. В 1825 г. Ростовцев был еще юным офицером