ГЛАВА 3 Мера зла

Никколо Макиавелли

Выехав из Москвы в четверг, Василий II рассчитывал прибыть в Троицу в субботу, чтобы встретить здесь Неделю о блудном сыне — второе воскресенье, посвященное подготовке к Великому посту.

Отъезд великого князя из Москвы оказался той самой оплошностью, которой дожидались заговорщики. С этого момента история московской смуты понеслась вскачь, словно пришпоренная лихим наездником лошадь. Вот как рассказывает об этом Н.М.Карамзин:

«Еще мера зол, предназначенных судьбою сему великому князю, не исполнилась: ему надлежало испытать лютейшее, в доказательство, что и на самой земле бывает возмездие по делам каждого. Опасаясь Василия, Димитрий Шемя- ка бежал в Углич, но с намерением погубить неосторожного врага своего, который, еще не ведая тогда всей его злобы и поверив ложному смирению, новой договорною грамотою утвердил с ним мир. Димитрий вступил в тайную связь с Иоанном Можайским, князем слабым, жестокосердным, легкомысленным, и без труда уверил его, что Василий будто бы клятвенно обещал все государство Московское царю Махмету, а сам намерен властвовать в Твери. Скоро пристал к ним и Борис Тверской, обманутый сим вымыслом и страшась лишиться княжения. Главными их наушниками и подстрекателями были мятежные бояре умершего Константина Димитриевича, завистники бояр великокняжеских; сыскались изменники и в Москве, которые взяли сторону Шемяки, вообще нелюбимого: в числе их находились боярин Иван Старков, несколько купцов, дворян, даже иноков. Умыслили не войну, а предательство; положили нечаянно овладеть столицею и схватить великого князя; наблюдали все его движения и ждали удобного случая.

[1446 года] Василий, следуя обычаю отца и деда, поехал молиться в Троицкую обитель, славную добродетелями и мощами Св.

Летописцы научили Карамзина мудрому смирению. И вслед за ними наш первый историк и последний летописец поверил в то, что всякий порядок — добро, а всякий мятеж — зло. «Самодержавие есть палладиум России», — любил повторять он (88, 105). Прекрасно зная все пороки российской власти, Карамзин знал и то, что крушение оной не устраняет тиранию, но лишь как бы размельчает и размножает ее...

Стремясь сохранить в своем повествовании цельность взгляда на мир и трогательную простоту древнего летописца, Карамзин, конечно, вынужден был жертвовать анализом событий, уклоняться от разбора противоречий источников. А между тем подлинная история — как и подлинная жизнь — вырисовывается лишь как равнодействующая множества разнообразных желаний. Пока есть день и пока не настала ночь, всякий человек волнуется, хлопочет, отстаивая свои интересы, свою правду. Но никто не знает, что сулит ему день грядущий и как распорядится его желаниями сокрытое в ночи Провидение...

Летописи, повествующие о московской смуте, в основном относятся ко времени Ивана III. Естественно, Дмитрий Шемяка представлен в них как узурпатор и клятвопреступник. Однако официальные обличения злодея Шемяки не в состоянии скрыть той симпатии, которую невольно вызывал у многих современников этот могучий боец, умевший привлекать к себе людей. Не могут скрыть московские придворные книжники и по-детски беспомощного, потрясающе легкомысленного поведения Василия II в эти роковые дни.

В воскресенье 13 февраля, во второй половине дня, отряд Ивана Можайского внезапно нагрянул в Троицкий монастырь. Захваченный врасплох и насмерть перепуганный, Василий II стал легкой добычей своих ловцов. В простых крес-

тьянских санях, под надзором одного из иноков, его повезли обратно в столицу. Поздно вечером в понедельник 14 февраля Василий был доставлен в Москву и помещен под стражей на дворе Дмитрия Шемяки. Вновь он оказался в позорной роли беспомощного пленника. Спустя всего полгода повторилась ситуация Суздальской битвы, когда беззаботная самонадеянность московского князя отдала его в руки врагов.

Первым делом Шемяка потребовал у Василия II подлинник секретного договора с татарами, где перечислялись все условия его освобождения. По этому поводу ходили самые фантастические слухи. Так, новгородский летописец сообщает, что Василий обещал хану за свою свободу 200 тысяч рублей, «а иное Бог весть и они» (23, 189). Пленник отказывался отдать документ, который мог стать главным пунктом обвинения в предательстве интересов Руси. Тогда Шемяка приказал произвести в княжеских покоях тщательный обыск. «И начата искати грамот, какову запись даде хану Улу-Магметю, и обретоша написану: дати за себе 5000 Рублев, да дани даяти на всяк год со всея земли Руския со 100 голов 2 рубля» (49, 263).

(Уникальное свидетельство Татищева о найденной грамоте заслуживает доверия. Историк ведет свой рассказ об этих событиях очень близко к тексту Никоновской летописи. Встречающиеся время от времени новые сведения, очевидно, заимствованы им из оригинального списка этой летописи. Список не сохранился до наших дней. Однако его использование заметно и в исторических сочинениях императрицы Екатерины II, в рассказе об истории ранней Москвы.)

Узнав из грамоты подлинную цену освобождения Василия II, князья и бояре пришли в ярость. Действительно, сумма, обещанная хану, была велика.

Именно финансовые споры и были главной причиной постоянных столкновений с ханом Улу-Мухаммедом в 1443—1445 годах. Ссылаясь на неурожай и голод, князья, по-видимому, отказывались платить обычный «выход». В роли главного «отказника» и патриота выступил, конечно же, Дмитрий Шемяка. Не желая отставать от своего соперника по части популярных во всех слоях общества антита- тарских настроений, Василий II против воли втянулся в войну с ханом, которому он обязан был престолом. Хан не желал идти на уступки и отвечал набегами на пограничные области, нападениями на Муром, Нижний Новгород, Владимир и Суздаль. Великий князь вынужден был отвечать на удар. Что же касается бравого Юрьевича, то он — проигравший Белевский бой и не явившийся на Суздальский — был, кажется, более силен в словесных битвах и обличениях московского князя, нежели в сражениях с татарами в чистом поле.

Тот факт, что Василий II пообещал татарам возобновить выплату дани и дать особый выкуп за собственное освобождение, был очевиден для всех.

Приведенный В. Н. Татищевым уникальный эпизод с отысканием договорной грамоты — ключевой для правильного понимания всей ситуации. Без него описанные летописями драматические события февраля 1446 года как бы рассыпаются и теряют логическую связь. Летописцы времен Ивана III не посмели прямо сказать о том, что поводом для ослепления Василия II было обвинение его в обмане народа и своей «младшей братии», князей, относительно политических и финансовых условий освобождения. Эту идею взял на вооружение Дмитрий Шемяка. Еще до захвата Москвы в феврале 1446 года он распускал слухи о том, что согласно тайному соглашению Василия II с ханом татары получат в управление все русские города, а сам великий князь Владимирский перенесет свой престол из Москвы в Тверь. Эти слухи, падавшие на почву всеобщего недоверия к Василию II и страха перед татарами, обеспокоили даже такого хорошо информированного человека, как тверской князь Борис Александрович.

Однако справедливо ли было предъявленное Василию II обвинение? Источники не позволяют однозначно ответить на этот вопрос. Ясно лишь, что в этой истории одна ложь накладывалась на другую. Василий II лгал относительно условий своего освобождения «в лучшую сторону». Шемяка противопоставлял этому свои домыслы. Позднейшие летописцы, очерняя поверженного Шемяку, выставляли его злостным клеветником.

Но вернемся к рассказу Татищева. В нем есть еще немало любопытных подробностей. Итак, искомая грамота (или фальшивка, изготовленная по приказанию Дмитрия Шемяки и подброшенная в покои великого князя) была найдена. Ее содержание обличало Василия II в обмане. То, что говорил Василий о своих обязательствах перед Ордой, существенно отличалось от того, что содержалось в его договоре с Улу- Мухаммедом. Когда текст грамоты был оглашен, раздался вопль всеобщего негодования. «И князь Иван (Андреевич Можайский. — Я. 2gt;.), видя сие, рече: «Почто верихом бояром его и чернцем не любящим?» Но тии, клянущеся, рекоша, яко словом тако обеща, и советоваху убити его. Но князь Иван и друзии мнози реша Димитрию: «Аще сие учиниши, то веждь, яко всии князи рустии востанут на тя; и аще Василий недобре живет и люди своя всея Руския земли не бережет и обидит, то возьми великое княжение, а ему дамы (дадим. — Я. Б.) удел твой, и того вси будем стрещи, дане востанет паки на тя и не мстит». Но князь Димитрий сбояры московскими и чернцы уложиша ослепити его...» (49, 263).

Итак, разъяренный Дмитрий Шемяка обратил свой гнев на бояр и клириков Василия II. Те просят снисхождения, оправдываясь тем, что великий князь принудил их ко лжи. Одновременно они требуют его казни. Однако эта идея встречает сильные возражения со стороны князя Ивана Можайского. Он пугает Шемяку возмущением всех русских князей небывалой мерой наказания. В действительности убийства своих сородичей были не таким уж редким явлением среди Рюриковичей. В XIII — XIV веках такое случалось среди рязанских и смоленских князей. Порой грешили этим и московские князья. Юрий Данилович в 1306 году убил в Москве своего пленника рязанского князя Константина Романовича, а позднее сам был убит в Орде своим троюродным братом Дмитрием Михайловичем Тверским. Однако милосердие весьма жестокого в других случаях Ивана Можайского имело свою подоплеку: лично для него ситуация постоянного соперничества между Василием II и Дмитрием Шемякой была оптимальной. В этих условиях он мог с выгодой продавать свою поддержку то одной, то другой стороне.

Возможно, простоватый и впечатлительный Шемяка поддался красноречию Ивана Можайского и вправду убоялся прослыть братоубийцей, новым Святополком Окаянным. Впрочем, Шемяке и не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы просчитать развитие событий в случае убийства Василия II. Все враги галицкого семейства немедленно объединятся вокруг сыновей Василия, которые в тот момент скрывались неизвестно где. Помимо двух старших сыновей, Ивана и Юрия, беременная княгиня Мария могла вскоре произвести на свет еще одного сына — наследника и мстителя за отца. Таким образом, решением проблемы могло стать только полное уничтожение всего семейства Василия II. А для этого следовало хотя бы для начала собрать его под одной крышей. Именно этим Шемяка и должен был заняться в последующие недели.

Два дня победитель размышлял, как ему лучше распорядиться судьбой Василия II, сохранив ему жизнь. Действительно, задача была не из легких. Опыт прежних событий показывал, что нельзя отпускать Василия II на удел, взяв с него клятву верности победителю. В этом случае московская знать быстро вернула бы его на престол. Но и просто держать Василия в темнице было крайне опасно не только из-за переменчивости настроений московской толпы, но также и в силу неясной позиции хана Улу-Мухаммеда, который мог внезапно явиться на выручку своему протеже.

Таким образом, необходимо было убрать Василия II из Москвы и навсегда лишить его возможности претендовать на великокняжеский престол, но при этом сохранить ему жизнь. Единственный способ решения этой политической головоломки был подсказан Шемяке самим Василием. В бытность великим князем он стал использовать для расправы со своими врагами жестокую византийскую казнь — ослепление. Жертвами этой казни стали бояре Иван Дмитриевич Всеволожский и Григорий Протасьевич, а также старший из Юрьевичей, князь Василий Косой. Вероятно, для вынесения столь страшного приговора Шемяка устроил нечто вроде суда с участием представителей всех слоев населения Москвы. Ненависть к низложенному правителю была в этот момент столь сильна, что провести подобное действо не стоило большого труда. Летописи сохранили даже нечто похожее на текст «обвинительного заключения». Князья-заговорщики упрекают схваченного Василия II: «Почто еси тотар привел на Рускую землю, и городы дал еси им и волости в кормленье? А тотар любишь и речь их любишь паче меры, а хрестьан томишь без милости, а злато и сребро тотарам даешь, и именье великое; и за то и гнев (князей. — Я. 2gt;.), что ослепил Василья Юрьевича» (23, 189).

Итак, настало время для бедного Василия II убедиться в верности слов Того, кто предупреждал: «Какою мерою мерите, такою отмерено будет вам» (Мк. 4: 24). Какой же наивностью или самонадеянностью нужно было обладать, чтобы в столь переменчивое время пренебречь этим грозным предупреждением!

В ночь с 16 на 17 февраля 1446 года Василий II был ослеплен в московском доме Дмитрия Шемяки.

Некоторые летописи сообщают страшные подробности этой казни. Дмитрий Шемяка велел своим людям приступить к делу. Они отправились в комнату, где находился князь Василий, набросились на него, повалили на пол и придавили доской. Конюх по прозвищу Берестень ножом ослепил князя, при этом сильно поранив ему лицо. Сделав свое дело, палачи ушли, оставив потерявшего сознание Василия «яко мертва» лежать на залитом кровью ковре (27, 260).

Пережитая трагедия удивительным образом возвышает человека. Из кровавой купели отец Ивана Великого вышел уже не тем жалким неудачником, каким он был прежде. На его изуродованное ножом конюха лицо лег отсвет загадочной славы древних страстотерпцев Бориса и Глеба. В его трагической слепоте, в темной повязке, навсегда скрывшей верхнюю часть его лица, современники узрели нечто вещее. На сцене русской истории появился неповторимый и по-своему величественный персонаж — Василий Темный.

Князь Иван Можайский, захвативший Василия II и его бояр в Троицком монастыре, был настолько поглощен выполнением своей главной задачи, что как-то позабыл о его малолетних детях. Оба княжича — шестилетний Иван и пятилетний Юрий — находились в монастыре вместе с отцом. В начавшейся суматохе верные слуги спрятали детей в каком-то укромном месте. На их счастье, Иван Можайский не стал задерживаться в обители. Со своей драгоценной добычей он поспешил назад, в Москву, где его с нетерпением ожидал Дмитрий Шемяка. Единственное, что успели сделать можайцы, — это дочиста ограбить людей из свиты Василия II. Недавних спесивых придворных, по свидетельству летописца, «нагих попущаша» (20, 69). Едва ли это всего лишь метафора: в ту скудную пору даже одежда была немалой ценностью...

Черные всадники исчезли в снежной мути так же стремительно, как и появились. Но и после отъезда можайцев детям Василия пришлось еще несколько часов просидеть в своем убежище. Их доброхоты смогли объявиться только с наступлением темноты. На то были свои причины. Троицкие иноки, судя по всему, сильно недолюбливали Василия II и сочувствовали восстанию Шемяки. Обнаружив княжеских детей, они могли отправить их в Москву вслед за отцом.

Под покровом темноты верные слуги вывезли обоих княжичей из монастыря. Пробиваясь сквозь снежные заносы, маленький отряд двинулся на восток, в сторону Юрьева Польского. Там, в селе Боярове, находился центр обширной вотчины братьев Ряполовских. Потомки младшего сына Всеволода Большое Гнездо, князя Ивана Стародубского, они дотоле были скромными статистами русской истории. Теперь настал их «звездный час». Старший из братьев, князь Иван, был, по свидетельству летописи, «дядькою» (воспитателем) княжичей Ивана и Юрия (27, 260) . Вместе с братьями Семеном и Дмитрием он решил спасти сыновей Василия II от опасности. Что двигало этими людьми: благородный порыв или дальновидный расчет? Любовь к Василию II или ненависть к Дмитрию Шемяке? Не знаем. Ибо нет у истории большей тайны, чем тайна причин, по которым совершает человек то или иное свое деяние...

Взявшись спасать княжеских детей, Иван Ряполовский должен был подыскать для них более надежное убежище, нежели свой боярский двор. Поразмыслив, он собрал своих людей и вместе с княжичами двинулся на юг, в Муром. Они обошли стороной Владимир и благополучно достигли цели. Выбор Ряполовского вполне понятен: муромские воеводы еще совсем недавно захватили Шемякиных послов и потому не могли рассчитывать на его милость. Кроме того, из Мурома было рукой подать до кочевий хана Улу- Мухаммеда, который мог со своей ордой прийти на помощь Василию II или же, по меньшей мере, предоставить убежище его сыновьям. А пока муромская крепость была приведена в боевую готовность на случай нападения сил Дмитрия Шемяки.

Князья Ряполовские оказались далеко не единственными представителями знати, отказавшимися признать победу га- лицкого семейства. Внук героя Куликовской битвы Владимира Серпуховского и шурин Василия II, князь Василий Ярославич Серпуховской, не желая поклониться Галичанину и предчувствуя скорую опалу от него, бежал в Литву. К нему присоединился известный воевода, князь Семен Иванович Оболенский. Обоих с почетом принял польский король Казимир IV (1446—1492), предоставивший беглецам в управление Брянск, Гомель, Стародуб и Мстиславль. Туда же устремился и другой непреклонный сторонник Василия II — Федор Басенок.

Между тем Дмитрий Шемяка, ослепив Василия II, распорядился отправить его в заточение «на Углеч», где еще недавно сам мятежник жил в качестве удельного князя (29, 152). Одновременно он торжественно взошел на московский великокняжеский престол. Львовская летопись сообщает, что и то и другое произошло 3 февраля 1446 года (27, 260). Дата явно ошибочная: Василий был ослеплен лишь две недели спустя, 16 февраля. Однако эта ошибка, допущенная переписчиком, составлявшим новую летопись на основе старой, обветшавшей, может вывести на подлинную дату события. В древнерусских рукописях принято было буквенное обозначение цифр. Цифра 3 обозначалась буквой «Г». В стершемся от времени тексте ее можно было спутать с буквой К, обозначавшей цифру 20. Все прочие цифры от 16 до 28 (возможный диапазон дат в феврале 1446 года) обозначались двумя буквами, и здесь ошибка была гораздо менее вероятна. Итак, высылка Слепого и интронизация Дмитрия Шемяки, скорее всего, состоялись 20 февраля. В 1446 году это было воскресенье — обычный день для всякого рода торжественных церемоний, сопровождавшихся большим стечением народа.

Найденная дата хорошо вписывается в исторический контекст. Действительно, Галичанин спешил возложить себе на голову заветный венец. Только тогда он мог с полным основанием распоряжаться судьбой низложенного Василия II и его семейства, карать своих врагов и награждать друзей. С 21 по 27 февраля 1446 года тянулась веселая Масленица — лучшее время для нового правителя показать народу и знати свою щедрость, смыть хмельным медом оскомину от совершенного злодеяния. А 28 февраля начинался неумолимый, как возмездие, Великий пост...

В Угличе, под надзором Шемякиной дворни, Василий оказался в полной изоляции. Единственным утешением для него оставалась княгиня Мария Ярославна, которую отправили в Углич вместе с мужем. Мать Василия, княгиня Софья, поначалу была сослана в подмосковную Рузу. Однако вскоре ее перевезли в более надежное место — сначала далекий Галич, а потом и еще более далекую Чухлому.

Разобравшись с главными врагами, Дмитрий Шемяка занялся и малолетними сыновьями своего соперника. Старший из них, Иван, имел всего шесть лет от роду. Однако он мог стать своего рода знаменем для всех врагов га- лицкого семейства. Ведь и сам Дмитрий Донской начал борьбу за великое княжение, когда ему едва исполнилось девять лет.

Новому московскому правителю не хотелось затевать поход на Муром для поимки двух сбежавших от него мальчиков. Такое предприятие выглядело бы просто смешно. Кроме того, на помощь Мурому могли нагрянуть татары Улу-Мухаммеда. Поразмыслив, Шемяка решил обратиться за помощью к рязанскому епископу Ионе. Вероятно, Иона участвовал в интронизации Галичанина. Теперь ему было предложено отправиться в Муром, который входил в состав рязанской епархии, и забрать оттуда сыновей Василия II. Шемяка клялся отправить детей к родителям, а самого низложенного великого князя отпустить на удел. За успешное выполнение этого деликатного поручения он посулил владыке скорое восхождение на митрополичью кафедру.

На дворе уже была весна. Иона отправился в Муром водным путем, по Москве-реке и Оке. Прибыв в город, он вступил в переговоры с окружавшими княжичей боярами, убеждая их согласиться на предложение Шемяки. Очевидно, многие из съехавшихся в Муром и сами склонялись к какому-то примирению. Первый благородный порыв угас, а унылая реальность состояла в том, что вскоре на них могло двинуться все московское войско во главе с новым великим князем. Татары погрязли в собственных смутах и интересовались русскими делами лишь в смысле новых грабительских набегов. Москва присягнула на верность Галичанину, а все его сильные противники бежали в Литву. Мог ли Муром в одиночку выстоять против всей Северо-Восточной Руси?

В итоге хитроумные бояре предложили Ионе своеобразный компромисс. Он должен был торжественно, в городском соборе принять княжеских детей «под свою епитрахиль», то есть гарантировать им безопасность и свое покровительство. После этого они все вместе отправятся в Пере- яславль-Залесский, где находился тогда Дмитрий Шемяка.

Приняв все условия, Иона повез княжичей Ивана и Юрия ко двору Шемяки. В пятницу 6 мая 1446 года они прибыли в Переяславль. Два дня Галичанин праздновал успех и угощал прибывших из Мурома духовных лиц и бояр. Ему было от чего веселиться. Теперь вся семья Василия II находилась в его руках. Сторонники Василия — кто добровольно, кто под страхом темницы — присягнули на верность новому великому князю.

На третий день он велел отправить детей в сопровождении владыки к отцу в Углич. Ни о каком самостоятельном уделе для Василия Темного или его сыновей речи уже не велось. Разговоры за плотно прикрытыми дверями шли совсем о другом. По сообщению Львовской летописи, князь Дмитрий склонялся все же к мысли о расправе не только с Василием, но и с его сыновьями. Из Переяславля в Углич княжичей собирались отправить водным путем: через Пле- щеево озеро — в Нерль Волжскую и далее Волгой до самого Углича. Там, в разлившейся по весне Волге, и должны были они закончить свой короткий земной путь. Шемяка предлагал детей своего соперника «топити... в реце в Волзе, в мехи ошивши» (27, 260). Однако этот замысел натолкнулся на резкое сопротивление епископа Ионы и потому не был осуществлен...

Спустя несколько дней Иона вернулся из Углича, доставив детей к родителям. На сей раз Галичанин сдержал слово. Архиерею велено было отправиться в Москву и взять на себя управление всей Русской митрополией. Посох святителя Петра после пятнадцатилетнего перерыва обрел, наконец, нового владельца. О том, что испытали дети, впервые увидев своего ослепшего отца, и что испытали родители, которым позволили взять к себе в темницу детей, источники не сообщают...

«Не имея ни совести, ни правил чести, ни благоразумной системы государственной, Шемяка в краткое время своего владычества усилил привязанность москвитян к Василию и, в самых гражданских делах попирая ногами справедливость, древние уставы, здравый смысл, оставил навеки память своих беззаконий в народной пословице о суде Шемякине, доныне употребительной», — писал Н. М. Карамзин (89, 129). Понятно, что историк не мог говорить спокойно, коль скоро речь заходила о мятежнике. Но так ли уж злонравен был победивший Галичанин?

О деятельности Дмитрия Шемяки в качестве московского князя в 1446—1447 годах известно очень мало. Сообщается, что он отправил своих «поклонщиков» на Волхов и вскоре был признан новгородцами великим князем Владимирским (23, 189). Однако помимо Новгорода у победителя существовало множество других проблем. Подобно многим лидерам, пришедшим к власти на волне всеобщего недовольства прежним режимом, Шемяка плохо представлял себе будущее. Его кипучая энергия была пригодна главным образом для разрушения. Скучная повседневная работа, многочасовое сидение с боярами, сложные интриги в Орде, наконец, вкус и готовность к спокойной жизни — все это было ему совершенно чуждо.

(Впрочем, он успел провести денежную реформу и стал чеканить в Москве монеты облегченного веса по образцу га- лицких. На этих монетах Шемяка велел поместить изображение всадника с копьем, надписи «Дмитрий-осподарь» и даже «Осподарь всея земли Русской» (83, 113). Неурядицы с денежной системой, падение покупательной способности монет начались еще при Василии II. Шемяка только ухудшил положение своими новшествами.)

Любитель героических экспромтов, князь Дмитрий при других обстоятельствах, возможно, стал бы известным полководцем. Однако втянувшись в жестокую борьбу с московским семейством, он быстро растерял свои собственные достоинства, но при этом не сумел приобрести достоинств своих соперников. В итоге он делал одну ошибку за другой, быстро увеличивая ряды своих врагов.

«Видно, что с вокняжением Шемяки нарушилась привычная система политических взаимоотношений на Руси», — констатировал известный исследователь той эпохи

Л. В. Черепнин (164, 796). Нервно ощущая слабость своих позиций в Москве, князь Дмитрий принялся настойчиво искать дружбы с Новгородом, но этим сильно обеспокоил тверского князя Бориса Александровича. И уж совсем непонятным для московского боярства было неожиданное благоволение нового великого князя к суздальским князьям, которым он решил вернуть их упраздненный еще Василием I независимый престол. Но главная ошибка Шемяки состояла все же в другом. Он не сумел найти общий язык с московскими боярскими кланами, не сумел сохранить ту сложную систему прав и обязанностей, почестей и привилегий, мест за столом и в княжеском совете, которая складывалась десятилетиями и обеспечивала правителю лояльность всего московского правящего класса.

Сложнейшей задачей было примирение старой московской знати с теми людьми, которые издавна служили Ше- мяке. Именно здесь, в этом крайне деликатном вопросе, требовались качества, которыми Галичанин явно не обладал: предусмотрительность и осторожность, хитрость и расчетливость. Выросший в провинции, он плохо знал отношения московского двора и не имел учителя, который мог бы исправить этот недостаток. К тому же он был слишком горд, чтобы учиться вещам, которые всю жизнь старался презирать.

А между тем среди московских вельмож неуклонно крепли настроения в пользу Василия Темного. Бояре то целыми партиями бежали в Литву к изгнаннику Василию Ярослави- чу Серпуховскому, то начинали сплетать заговоры с целью похитить великокняжеское семейство из Углича. А в самом Кремле Шемяку открыто попрекал обманом нареченный митрополит Иона, настойчиво требовавший отпустить Слепого на удел. О том же просили и другие иерархи, созванные для совета в Москву летом 1446 года

Устав от этой докуки, Галичанин решил уступить. В сентябре 1446 года он отправился в Углич и там в присутствии всего двора и архиереев торжественно примирился с кузеном. Церемония была приурочена к одному из двенадцати важнейших церковных праздников — Воздвижению Креста Господня (14 сентября). Диалог победителя и побежденного получился довольно странный. Князь Василий публично покаялся в «беззакониях многих», поблагодарил Шемяку за доброту: «...достоин есмь был главъныа казни (отсечения головы. — Н. Б.), но ты, государь мой, показал еси на мне милосердие, не погубил еси мене с безаконии моими, но да покаюся зол моих» (20, 71).

Трудно сказать, поверил ли Шемяка покаянию своего пленника, да и насколько искренним было это покаяние? Возможно, оно являлось лишь средством убедить московскую знать в том, что в случае своего возвращения на престол Василий II не станет мстить всем тем, кто был причастен к его низложению. Ведь само это низложение он теперь признавал справедливым и законным...

Впрочем, люди Средневековья легко впадали в экзальтацию и были куда более несдержанными в своих эмоциях, чем наши современники. Покаяние и самобичевание издавна рассматривались церковью как высшая добродетель. Проливаемые при этом обильные слезы служили верным знаком искренности чувств и Божьего прощения. И Василий, и Дмитрий, стоя в храме за праздничной службой, перед Крестом Господним, могли совершенно искренне чувствовать и выражать раскаяние — а через день они могли столь же искренне точить нож друг на друга.

Итог угличского примирения состоял в том, что Василий II получил наконец свободу. В качестве удела Дмитрий Шемяка дал ему далекую Вологду — древнее новгородское владение, перешедшее в конце XIV века под власть московских князей. (Как свидетельствует московско-новгородский Яжелбицкий договор (1456 г.), владения Новгорода в Вологодской земле сохранялись и в середине XV века (5, 40).) Уже один этот выбор убеждает в том, что Шемяка очень мало доверял покаянным слезам своего двоюродного брата и, несмотря на слепоту, считал его потенциально опасным.

Вологда никогда прежде не была центром удела. В силу своей отдаленности, малонаселенности и оторванности от политических отношений среднерусского Центра Вологда едва ли могла стать опорой Василия II, если бы он решился, начать мятеж против верховной власти Шемяки. Кроме того, вологодские земли соседствовали с костромскими, что давало Галичанину важные стратегические преимущества в случае новой войны.

Предоставив своему пленнику чисто символический удел, князь Дмитрий одновременно потребовал от Василия самых крепких клятв в верности, подтвержденных публичным целованием креста. Все прибывшие в Углич епископы во главе с нареченным митрополитом Ионой выступили поручителями за нерушимость клятв Василия II.

Наконец, все церемонии и сборы подошли к концу. 15 сентября караван изгнанника тронулся в далекий путь. Вместе с ним ехали уже не два, а три сына. Во время угличского плена (19 августа 1446 года, в день памяти святого Андрея Стратилата) княгиня Мария Ярославна родила сына, нареченного Андреем (27, 260).

Отпустив Василия Темного из-под стражи и предоставив ему свободу передвижения, Дмитрий Шемяка, что называется, «пустил щуку в реку». В истории Византии ослепление низложенного правителя навсегда лишало его перспектив вернуться на престол. Считалось, что высшая власть несовместима с каким-либо серьезным физическим недостатком. Однако оказалось, что на Руси и слепой правитель имеет будущее. Все, кто по той или иной причине не хотел служить Галичанину, потянулись ко двору вологодского изгнанника. Повторялась ситуация 1433 года, когда отпущенный Юрием Звенигородским в Коломну Василий быстро собрал вокруг себя множество людей, недовольных правлением нового великого князя. Сам Василий Темный с первых же дней на свободе начал устанавливать связи со своими доброхотами и собирать силы для дальнейшей борьбы. Трудно сказать, что толкало его на этот путь: властолюбие или жажда мести? страх перед новыми гонениями или стремление сохранить престол за своим сыном Иваном? Вероятно, все эти чувства в той или иной мере сплетались в его темной душе.

Дождливой осенью 1446 года затерянная в северных лесах тихая Вологда вдруг ожила и закипела множеством невиданных гостей. Низложенный великий князь Василий с семейством, московский двор, челядь, многочисленные доброхоты изгнанника — вся эта пестрая публика теснилась на подворьях, шумела в кабаках, звенела оружием в уличных стычках. Повсюду слышны были проклятья по адресу злодея Шемяки, отправившего великого князя в столь непригожее для его звания место.

Московские летописи дружно рисуют картину всеобщего возмущения вологодской ссылкой Василия. «...И поидоша к нему множество людей со всех стран, князи и боляре, и дети бо- лярьские («дети боярские» — низший слой знати, предшественники дворян. — Н. Б.\ и молодые люди, кто ему служивал, и паки кто не служивал, вси, иже зряще на нь, плакахуся тако велика государя, честна и славна по многим землям, видяще в толице беде суща» (29, 153). «Несть бо лзе такому государю в таковой далней пустыни заточену быти: слышав же то, бояря князя великого и дети боярские и люди многие побегоша от князя Дмитриа и от князя Ивана к великому князю» (20, 71).

Еще недавно бранившая Василия за бездарность, жестокость, унижение перед татарами, небрежение о Руси, московская знать вдруг горячо возлюбила его. Такое превращение выглядит довольно подозрительно, с точки зрения здравого смысла. Впрочем, здравый смысл далеко не всегда определяет поведение человека вообще и человека Средневековья в особенности. К тому же мы многого не знаем о подоплеке всей этой истории. Так например, источники не сообщают, продолжал ли Шемяка собирать дань, обещанную Василием II татарам?

Из далекого Галича сумела переслать наказ Василию его ссыльная мать (49, 265). Она требовала продолжить борьбу. Многоопытная Софья Витовтовна хорошо понимала, что для ее сына тихая, как кладбище, Вологда может быть лишь краткой остановкой на распутье двух дорог, одна из которых ведет на Москву, а другая — на тот свет. И чем хуже шли дела у Шемяки в Москве, тем скорее он мог отдать приказ убить Слепого. Сторонникам Василия нужно было действовать быстро, но осторожно, не испортив дела торопливой опрометчивостью.

Прежде всего князь Василий постарался как можно быстрее выбраться из той клетки, в которую его посадил Шемяка. Он сообщил своему тюремщику о намерении съездить на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь, расположенный в полутора сотнях верст к северу от Вологды. Эта знаменитая обитель была основана в конце XIV столетия учеником и собеседником преподобного Сергия Радонежского игуменом Кириллом Белозерским. По своему духовному авторитету она занимала второе место после Троицкого монастыря. Желая усыпить подозрительность Шемяки, князь Василий ссылался на то, что, находясь в заточении, он дал обет в случае избавления совершить паломничество в Кириллов монастырь. Для князя Дмитрия, отец которого имел особое почтение к преподобному Кириллу, состоял с ним в переписке и искал личной встречи, такое желание должно было звучать вполне убедительно. Кажется, он и не выразил каких-либо возражений против поездки Василия в Кириллов монастырь. Однако московские сторонники Слепого скоро поняли тайный смысл этого богомолья и толпами устремились на север, в дальнюю обитель. Пробраться туда (от Волги вверх по реке Шексне) было гораздо легче, чем в окруженную дозорами Шемяки Вологду.

Кирилловское богомолье было лишь частью широкого замысла, который должен был вернуть Василию москов

ский престол. Одновременно тайные гонцы были отправлены к тверскому князю Борису Александровичу и к серпуховскому князю Василию Ярославину, находившемуся тогда в Литве. Вероятно, послан был надежный человек и в Кириллов монастырь для предварительных переговоров с игуменом Трифоном. Василий сообщал о своем намерении вновь вступить в борьбу и просил о помощи.

Все эти тайные пересылки были, конечно, смертельно опасным делом. Василий Темный знал о том, что среди окружавших его людей были и осведомители Дмитрия Шемя- ки. Одного доноса или перехваченного письма было бы достаточно для катастрофы. Горький опыт недавнего прошлого требовал крайней осторожности. Поэтому князь Василий, по свидетельству В. Н. Татищева, «вся сия тако тайне содевая, яко ни княгине его о том ведусчи, токмо сам и тии посланнии» (49, 265).

И вот уже среди лесов открылась даль. Черными копьями поднимались над серой равниной озера храмы обители преподобного Кирилла. Столбом вставал дым над трубой знаменитой кирилловской поварни: там готовили скромное монастырское угощенье для именитого гостя и его многочисленной свиты. Но всего этого благодатного покоя князь Василий видеть уже не мог...

В монастыре Василий Темный пробыл недолго. Здесь он получил ответ от тверского князя Бориса Александровича. Тот звал его к себе в Тверь, обещал предоставить убежище и всяческую поддержку. (Кажется, Борис Тверской был недоволен тем, как повел дела Дмитрий Шемяка, став великим князем. И потому он решил «переменить фронт».) Кирилловский игумен Трифон своей духовной властью освободил Слепого от клятвы, данной им Дмитрию Шемяке. «А игумен Трифон и ин старец свят, именем Симан Карлсмазов, и со всею братьею, благословиша князя великаго поити на великое княжение на Москву, а ркуще: «Буди твой грех на нас, еже еси целовал (крест. — Н. Б.) неволею» (29, 153).

В Львовской летописи речь игумена Трифона к Василию II изложена, по-видимому, наиболее точно. «Игумен же Трифон и со всею братьею благослови великого князя и с его детми на великое княжение, а ркучи так: «тот грех на мне и на моей братии головах, что еси целовал (крест. — Н. Б.) и крепость давал князь Дмитрею; и поиди, государь, с Богом и с своею правдою на великое княжение, на свою отчину на Москву, а мы Господа Бога молим и благословляем»

(27, 260). Здесь выражена самая суть многолетней вражды потомков Дмитрия Донского: каждый отстаивал свою правду. У каждого были основания считать себя правым. Но кто мог сказать, чья правда была тяжелее на весах Всевышнего? Эту ключевую нравственную проблему той эпохи — проблему отсутствия приемлемой для всех «правды» — пытался разрешить еще преподобный Кирилл Белозерский, писавший великому князю Василию I о необходимости уважать чужую «правду». Но в жизни достичь этого было невозможно. Одна «правда» наталкивалась на другую, подминала ее под себя или разбивалась об нее, подобно тому как бились друг о друга льдины на весенней Волге под Угличем. И все они — и те, что раскололись, и те, что уцелели — медленно уплывали куда-то в сумеречную даль...

Из монастыря князь Василий с семейством в конце октября — начале ноября 1446 года отправился не назад, в Вологду, а вперед — в Тверь. Здесь ему был оказан теплый прием. Князь Борис Александрович Тверской отличался осторожностью и дальновидностью. Свой союз с изгнанником он обусловил династическим браком: старший сын Василия Иван должен быть обручен с дочерью Бориса Марией. Тверская летопись утверждает, что инициатива помолвки исходила от родителей жениха: «...а сами ее сватили» (21, 493). Другие летописи представляют дело иначе: помолвка Ивана с Марией была непременным условием тверской помощи Василию (27, 260; 37, 44).

Жениху в момент обручения было около семи лет. Этот будущий брак должен был символизировать примирение вечных соперников — Москвы и Твери. Когда-то такую же идею пытался осуществить московский князь Семен Гордый, женившийся третьим браком на тверской княжне Марье Александровне. Однако тогда дело в конце концов окончилось неудачей: эпидемия чумы унесла и самого Семена и его «тверское» потомство. Теперь предстояла вторая попытка...

Понимая, что Василий II, как никогда, нуждается в поддержке Твери, князь Борис Александрович потребовал передачи ему Ржева — сильной крепости на северо-западной окраине Московского княжества, рядом с тверскими землями. Это ему было обещано. Передача Ржева, входившего тогда в состав удельных владений Дмитрия Шемяки, князю Борису Тверскому делала последнего вечным врагом Галичанина.

Между тем в Москве скоро узнали о действиях Василия Темного. Дмитрий Шемяка опасался неожиданного наступления на Москву объединенных сил Василия и его тверского покровителя. Он понимал, что время работает на его врагов. Надеясь устрашить тверского князя, а в случае войны — как можно раньше сразиться с ним, Галичанин покинул Москву и вместе со своим союзником Иваном Можайским занял стратегически выгодную позицию возле Волоколамска, неподалеку от тверского рубежа. Отсюда через Ми- кулино Городище шла торная дорога из Москвы на Тверь. Здесь, по свидетельству летописи, войска Шемяки простояли весь Рождественский пост («Филиппово говение») — с 15 ноября по 25 декабря 1446 года (29, 154).

Сторонники Василия II, бежавшие от Шемяки в Литву, также узнали о происходящем. Сплотившись вокруг князя Василия Ярославича Серпуховского, они двинулись к Твери. Туда же шли и служившие Василию татары под началом двух сыновей хана Улу-Мухаммеда — Кайсыма (Касыма) и Ягупа. На сторону Слепого переезжали и многие московские ратники из войска Дмитрия Шемяки и Ивана Можайского. «И побегоша от них вси людие во Тверь к великому князю, развие остались их людие, галичане и можа- ичи» (29, 154).

Тверское «сидение» князя Василия было отмечено одной блестящей военной операцией. Изгнанник решил повторить дерзкий рейд Шемяки в феврале 1446 года, завершившийся захватом Москвы. Он отправил на Москву небольшой отряд (около сотни всадников) под началом боярина Михаила Борисовича Плещеева и тверского боярина Льва (12, 320). Благодаря своей малочисленности, а также тщательной разведке вражеских позиций отряд Плещеева незаметно прошел мимо дозоров Шемяки. В ночь на Рождество Христово (25 декабря 1446 года) посланцы Слепого, воспользовавшись оплошностью стражи, беспрепятственно проникли в Москву. Вся городская верхушка находилась на всенощной в Успенском соборе. Наместник князя Дмитрия, некий Федор Галицкий, едва успел бежать из города. Видные сторонники Шемяки и Ивана Можайского были схвачены, а их имущество разграблено. (Свою жену Софью Дмитриевну Шемяка предусмотрительно отослал в Галич в самом начале этой войны.) Горожане присягнули на верность своему прежнему правителю — Василию Васильевичу.

Между тем князь Дмитрий продолжал стоять на Волоке, разоряя южные окраины тверских земель. Кажется, он находился в полной растерянности и не знал, что предпринять. Люди и власть вытекали из его рук, словно песок сквозь пальцы. Некоторые историки считают Шемяку выдающимся полководцем. Если это и так, то бесцельное шестинедельное стояние на Волоке было самой тусклой страницей в его послужном списке.

К январю 1447 года положение Шемяки стало крайне опасным. Из Твери от князя Бориса прибыл посол Александр Садык. Борис требовал в течение недели прекратить войну и подчиниться Василию II. Взбешенный Шемяка велел схватить тверского посла (12, 320). Однако ярость не могла заменить силу. Со всех сторон к стану на Волоке Дамском стягивались вражеские силы. С севера, из Твери двинулся с тверской подмогой Василий Темный. С ним шел и сам тверской князь Борис. С запада, из Литвы приближалось ополчение Василия Ярославича Серпуховского, соединившееся с татарами Кайсыма. С юга, от перешедшей на сторону Слепого Москвы, также можно было ожидать внезапного удара.

Опасаясь попасть в западню, князь Дмитрий увел свою поредевшую рать от Волока к Угличу. Стремительные зимние марши с небольшим, подвижным отрядом — это была его стихия.

Василий II решил лишить врага всех его точек опоры. Московско-тверское войско направилось вдоль Волги к Угличу. Памятуя о горьком опыте недавнего прошлого, князь Василий отправил свою княгиню Марию Ярославну в Москву. Ее присутствие в городе должно было стать гарантией возвращения на московский престол самого Василия.

Источники не сообщают о том, где был в эти дни княжич Иван. Можно думать, что он сопровождал отца в походе на Углич. Едва ли в столь тревожное время великий князь мог отпустить далеко от себя своего наследника.

Целью Василия Темного был полный разгром галицко- можайской коалиции и пленение ее вождей. Их дальнейшая судьба рисовалась весьма печально. В лучшем случае обоих князей ожидало пожизненное тюремное заключение. Ожесточение борьбы достигло наивысшего предела.

Князь Дмитрий не рискнул защищать Углич. Оставив там своих воевод, он вновь ускользнул из железных объятий Слепого. Путь его лежал в родной Галич. Там, на самой кромке бескрайнего Севера, он был практически неуловим для преследователей.

Между тем войска Василия II совместно с тверскими воеводами Борисом Захарьичем и Семеном подступили к Угличу. Одна из главных баз Шемяки должна была быть уничтожена. Вероятно, у Слепого были и свои личные счеты с городом, в котором он провел полгода в качестве узника.

Понимая, что пощады им не будет, угличане целую неделю защищались с отчаянием обреченных. Летопись сообщает, что при штурме Углича сложил голову один из самых преданных сторонников Василия Темного — бывший нижегородский воевода Юшко Драница. Однако превосходство осаждавших было подавляющим. У Слепого имелись даже пушки, которые прислал ему для штурма Углича вернувшийся в Тверь князь Борис Александрович (21, 493). Этим «нарядом» командовал знаменитый тверской мастер Микула Кре- четников. «Таков беяше той мастер, но яко и среди немец не обрести такова» (12, 320). Во время осады к войску Василия II присоединился наконец и отряд Василия Ярославича Серпуховского, пришедший из Литвы. Не выдержав сокрушительного обстрела деревянного города из орудий, Углич пал. Это случилось, вероятно, незадолго до праздника святителей Афанасия и Кирилла Александрийских (18 января).

После взятия Углича тверские пушкари распрощались с Василием Темным. Их ожидал новый поход — на Ржев. После тяжелой трехнедельной осады и этот оплот Дмитрия Шемяки был сокрушен. Князь Борис Александрович, лично руководивший ржевским походом, вступил в покоренный город «о великом заговений», то есть около 19 февраля 1447 года. 17 февраля Церковь праздновала память великомученика Феодора Тирона. Вероятно, в ознаменование взятия Ржева князь Борис той же весной «церковь поставил свята- го Феодора» (21, 493). Одновременно он предпринял большие работы по усилению тверской крепости. Расположенный под ее стенами, на островке в устье речки Тьмаки, Федоровский монастырь был перенесен на новое место, а сам островок превращен в своего рода княжеский замок, окруженный со всех сторон водой. Вероятно, этот замок должен был стать надежным прибежищем князя в случае пожара или внезапного захвата Твери каким-нибудь супостатом. Московские события 1446 года заставляли князя Бориса учитывать и такую возможность. Он понимал, что отныне имеет лихого Галичанина своим злейшим врагом и может в любое время подвергнуться его внезапному набегу. (Такой набег, но не на Тверь, а на Кашин, Дмитрий Шемяка действительно совершил в сентябре 1452 года.)

Уход тверской артиллерии существенно ослабил силы Василия Темного. Однако война продолжалась. С Василием остались тверские воеводы Борис Захарьич и Семен. Они вернулись в Тверь только «на Федоровой неделе» — с 20 по 26 февраля 1447 года (12, 326). От Углича князь Василий двинулся к Ярославлю. Город открыл ему свои ворота. В

Ярославле к Слепому явились и припозднившиеся где-то татарские «царевичи» Кайсым и Ягуп.

Дмитрий Шемяка не стал долго задерживаться в Галиче. По-видимому, он ожидал, что Василий II вот-вот явится сюда со своим многочисленным войском. Из Галича Шемяка поехал на север, в Чухлому, где находилась в ссылке мать Василия, Софья Витовтовна. Прихватив с собой старую княгиню (которой было уже не менее 70 лет!), Шемяка из Чухломы «побеже на Каргополе» (20, 73). Оттуда, из Каргополя, уже было рукой подать до заонежских владений Великого Новгорода. На Волхове Галичанин мог переждать тяжелые времена, а в случае ухудшения ситуации — уйти во Псков или же в Литву. Там неизменно с охотой принимали всех врагов правившего в Москве великого князя.

Но если для Шемяки главная задача состояла в том, чтобы пробраться окольными путями в Новгород, то москвичи, напротив, должны были приложить все силы, чтобы не упустить беглеца. Понимая это, Галичанин ожидал, что воеводы Василия II попытаются перехватить его где-нибудь в районе Вологды. Такой вариант его вполне устраивал: в лучшем случае он надеялся внезапным ударом разгромить московскую заставу (как это сделал в 1435 году его старший брат Василий Косой), а в худшем — откупиться от преследователей, выдав им в обмен на свободный проезд княгиню Софью.

Однако Василий II не стал распылять свои силы в рискованной погоне за Дмитрием Шемякой, который хорошо ориентировался в бескрайних северных лесах и был способен на внезапные контратаки. Вместо погони князь Василий отправил из Ярославля к Галичанину своего боярина Василия Федоровича Кутузова с посланием. Тот нашел Шемяку уже в Каргополе. Содержание великокняжеского послания сводилось к просьбе освободить из плена княгиню Софью. Летописец сохранил исполненные ядовитой насмешки слова послания: «Брате князь Дмитрей Юрьевич! Коя тебе честь или хвала, что держишь у себе матерь мою в полону, а свою тетку? Чем сим хочешь мне мститися? А яз уже на своем столе, на великом княжении...» (20, 73).

Отправив гонца к Шемяке, Василий II недолго пробыл в Ярославле. Ему хотелось поскорее вернуться домой, в Москву. В пятницу, 17 февраля 1447 года, он вновь вступил под гулкие своды Успенского собора московского Кремля. Ровно год назад, в ночь с 16 на 17 февраля 1446 года, князь Василий был ослеплен на московском дворе Шемяки. Прошел год — и вот он вновь воссел на свой поруганный трон. В этом совпадении дат современники должны были увидеть волю Провидения. Сам Всевышний правил Василию путь к престолу...

Эти минуты торжества делили с Василием и его подраставшие сыновья — 7-летний Иван и 6-летний Юрий. А в обшитой соболем колыбели улыбался каким-то своим младенческим мыслям полугодовалый Андрей...

Заканчивалась «сырная неделя» — Масленица. Приближалось «великое заговенье». Покаянные обряды Прощеного воскресенья давали Василию отличную возможность публично примириться с московской знатью, простить боярам их измены и самому повиниться в грехах недавнего прошлого. Традиционные масленичные пиры стали достойным завершением всей успешной военной кампании против Гали- чанина. С началом Великого поста войско было распущено, и жизнь в Москве стала входить в обычную колею.

Некоторое время спустя на Боровицкий холм пришла радостная весть. Дмитрий Шемяка, поразмыслив, решил отпустить княгиню Софью. Вероятно, он искал путей к примирению с Василием II. Отпустив княгиню в Москву, Шемяка дал ей в провожатые отряд под началом своего боярина Михаила Сабурова.

Великий князь поехал навстречу своей престарелой матери. Они пребывали в разлуке уже более года. Встреча произошла в Троицком монастыре.

Вероятно, именно тогда в обители на смену игумену До- сифею, который был, по-видимому, связан с Галичанином, пришел Мартиниан Белозерский. Из жития Мартиниана известно также, что Василий Темный назначил его своим исповедником — «духовным отцом». Настоятель маленького Ферапонтова монастыря, затерянного в лесах Белозерья, Мартиниан стал известен великому князю во время его кирилловского богомолья. Вместе с кирилловским игуменом Трифоном он помог Василию снять невидимые оковы «кре- стоцелования» и благословил его на борьбу с Шемякой.

Из Троицы княгиня Софья направилась не в Москву, а в Переяславль. Очевидно, она любила этот город, где не раз переживала трудные времена. Доставивший Софью боярин Михаил Сабуров не поехал назад к Шемяке, а остался служить Василию И.

После тревожных событий 1446 и начала 1447 года наступило затишье. Однако Василий Темный не терял времени даром. В 1447 — 1448 годах он вел сложную дипломатическую игру, целью которой была политическая изоляция Дмитрия Шемяки. Щедрыми пожалованиями новых владений и льгот была достигнута лояльность удельных князей. В понедельник 19 июня 1447 года Василий II подписал договор со своим кузеном князем Михаилом Андреевичем Верейско- Белозерским. Тот клялся: «И быти ми, господине, с тобою с великим князем везде заодин» (6, 127). Такое же обещание содержится и в договоре Василия II с князем Василием Яро- славичем Серпуховским (6, 132), заключенном одновременно с первым. На Ильин день, 20 июля 1447 года, был заключен московско-рязанский договор. Князь Иван Федорович Рязанский также клялся быть верным «младшим братом» Василия Темного (6, 143).

Отношения Василия II с Дмитрием Шемякой были определены в договоре, заключенном летом 1447 года. (Текст его не сохранился, однако суть ясна из других источников. Шемяка признавал кузена «старшим братом» и клялся не затевать против него какого-либо зла.) Тем же летом, 11 июня, была составлена «перемирная грамота» между Дмитрием Шемякой и Иваном Можайским, с одной стороны, и Василием Серпуховским и Михаилом Верейским — с другой. Князья заявляли о прекращении войны. Условия мира затрагивали интересы не только этих четверых, но и пятого — великого князя Василия II. Василий Серпуховской и Михаил Верейский выступали как представители его интересов. Галичанин и Иван Можайский обещали вернуть Василию II похищенные ими из великокняжеской казны ценности и документы. Дмитрий Шемяка признавал утрату Углича и Ржева. Оба мятежника оговаривали невозможность своего приезда в Москву, «доколе будет у нас в земле отец наш, митрополит» (6, 141). Только под гарантии безопасности, данные митрополитом, они готовы были явиться в Москву для личной встречи с Василием II. Однако рязанский епископ Иона, считавшийся наиболее достойным кандидатом, все еще не был возведен на митрополичью кафедру. Эта ситуация требовала какого-то решения. Но серьезность вопроса заставляла Василия II действовать очень осторожно и взвешивать каждый шаг. На престоле святителя Петра ему нужен был верный человек...

Осенью 1447 года сын и наследник Улу-Мухаммеда «царь казанский Мамутек» отправил своих татар в набег на Владимир, Муром и другие русские города. Ходили слухи, что татар призвал на русские земли Дмитрий Шемяка. Для отпора грабителям из Москвы была послана рать. Кажется, эта скоротечная война с татарами завершилась без особых потерь. Однако она переполнила чашу терпения высшего духовенства, которое на сей раз решительно встало на сторону Василия Темного. декабря 1447 года пять епископов (Ефрем Ростовский, Авраамий Суздальский, Иона Рязанский, Варлаам Коломенский, Питирим Пермский) обратились к Шемяке с грозным посланием, требовавшим полного подчинения великому князю. Они упрекали Галичанина в том, что, вопреки договору с Василием, он до сих пор не возвратил вывезенную им из Москвы великокняжескую казну и архив. Но главное — он по-прежнему интригует против Василия, ссылаясь с Великим Новгородом, удельными князьями и казанскими татарами. Уподобившись царю Ироду, он готовит новое кровопролитие. «И та християнская кровь вся на тобе же будет», — заключали иерархи (44, 115). В случае отказа немедленно подчиниться Василию и исполнить условия договора они грозили Шемяке отлучением от церкви.

Дата обнародования столь важного документа была избрана не случайно. В этот день Церковь вспоминала «святых младенцев, от царя Ирода избиенных»...

Неизвестно, какое впечатление произвело на Шемяку обращение епископов. Однако для Василия Темного это был хороший козырь. Теперь он имел моральное право взяться за оружие. Прогнав татар и оставив во Владимире для дозора своего сына Ивана с боярами (первое появление Ивана на политической сцене!), Василий II использовал собранное войско против Дмитрия Шемяки (31, 269). Зимой 1447/48 года московская рать во главе с самим великим князем двинулась на Галич. Остановившись в Костроме, Слепой начал переговоры с Шемякой.

(Именно к этому моменту московской усобицы относится примечательное своей непосредственностью замечание новгородского летописца: «И стояху (Василий и Шемяка. — Н. Б.) против себе о реце о Волге, а новгородци не въступи- шася ни по одном; а земли Русьской останок истратиша межи собою бранячися...» (23, 190).)

Жизнь научила Василия не торопиться и побеждать врагов постепенно, шаг за шагом вытесняя их из круга. Вот и теперь он удовольствовался тем, что Галичанин под самыми страшными клятвами обязался «не хотети... ни коего лиха князю великому, и его детем, и всему великому княжению его и отчине его» (19, 121). Едва ли великий князь поверил в искренность и твердость обещаний Шемяки. Однако важная промежуточная цель была достигнута: отныне их роли поменялись, и в случае нового столкновения роль презренного клятвопреступника явно выпадала Галичанину.

Раннюю Пасху 1448 года (24 марта) Василий Темный встречал в Ростове. Кажется, он любил этот город, с его древними святынями и малиновым перезвоном колоколов, гостеприимным владычным двором и бескрайним, как море, сонным озером. Владыка Ефрем дал великому князю сразу два пира подряд: один в воскресенье, на Пасху, а другой — на следующий день, в честь праздника Благовещения. После этого князь Василий с войском двинулся назад, в Москву. Через пять дней, «в неделю Фомину» (19, 121), он уже въезжал в Белокаменную.

Лето и осень 1448 года прошли мирно. Впрочем, для войны время было малопригодное: на Северо-Восточную Русь накатила волна эпидемии и эпизоотии. «А на лето бысть мор на кони и на всяку животину, и на люди был, да не мног» (19, 121). Осень принесла новые тревоги: 1 сентября «пал снег» (21, 494).

Вероятно, именно летний «мор» и стал причиной (или поводом?) смерти Василия Косого, томившегося в московской тюрьме с 1436 года. После захвата Москвы Дмитрием Шемя- кой в феврале 1446 года Василий Косой, конечно, был освобожден, но скорее всего оставлен в Москве под присмотром. Внезапный захват Москвы силами Василия Темного 25 декабря 1446 года вновь превратил князя Василия в узника. Летописи предельно кратко сообщают о его кончине: «Того же лета преставися князь Василей Юрьевич слепой и положен бысть в церкви Архангела Михаила на площади» (27, 261).

Смерть уравнивала победителей и побежденных. И сколько бы ни враждовали потомки Дмитрия Донского при жизни, после кончины они мирно ложились бок о бок в семейной усыпальнице — построенном еще Иваном Калитой белокаменном Архангельском соборе...

Печальная судьба старшего брата могла бы послужить предупреждением для Дмитрия Шемяки. Однако он был не из тех, кто умеет учиться на чужих неудачах. И не о таких ли, как он, искателях приключений сказано было мудрым царем Соломоном: «Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его? Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих?» (Притч. 6: 27).

В конце 1448 года Василий II созвал наконец съезд епископов, главной темой которого было соборное доставление нареченного митрополита Ионы на кафедру. Оригинальность этого замысла состояла в том, что со времен Крещения Руси глава церкви утверждался константинопольским патриархом. Только после этого он становился полноправным первоиерархом. Избрание митрополита собором русских епископов не противоречило церковным канонам, однако нарушало древнюю традицию и, в сущности, означало разрыв с патриархатом. Флорентийская уния 1439 года и история с митрополитом Исидором сильно уронили авторитет Константинополя в глазах московских «ревнителей православия». Однако иерархи понимали и другое. Утратив связь с константинопольским патриархом, они не только отступали от «заветов мудрой старины», но и оставались один на один с московской великокняжеской властью, тяжелую руку которой дал почувствовать еще Дмитрий Донской. Все это заставляло иерархов весьма осторожно относиться к идее автокефалии (то есть «самоглавия», организационной самостоятельности) Русской Церкви.

В декабре 1448 года в Москве собрались владыки, возглавлявшие крупнейшие епархии, — Ефрем Ростовский, Ав- раамий Суздальский, Варлаам Коломенский, Питирим Пермский. Ровно год назад они выступили с обличением Дмитрия Шемяки. Теперь им предстояло новое ответственное дело: избрать на митрополию намеченного великим князем на эту роль рязанского владыку Иону. Новгородский архиепископ Евфимий и тверской владыка Илья лично не явились, но прислали грамоты с согласием на избрание Ионы. В воскресенье 15 декабря 1448 года состоялась официальная церемония избрания Ионы первым русским автокефальным митрополитом.

(Святитель Иона до конца своих дней вынужден был доказывать сомневающимся законность своего возвышения. В завещании он говорит об автокефалии: «И сие убо створи сын нашь великый князь не кычением (кичливостью. — Н. Б.), ни дръзостию, но и поучение (попечение. — Н. Б.) имеа о православной же христианьстей вере и своего спасения ища» (46, 651). Однако многие — и в их числе высоко чтимый московской знатью игумен Пафнутий Боровский — отказывались признать законность принятия Ионой митрополичьего сана. Иона вынужден был искать управы на Пафну- тия у самого великого князя Василия II (39, 191).)

Первое, что сделал Иона в новом качестве, — возвел ростовского архиепископа Ефрема в сан архиепископа. Летописец объясняет это тем, что некогда ростовский владыка Феодор, племянник преподобного Сергия, получил сан архиепископа от константинопольского патриарха. Теперь митрополит Иона дал тот же сан владыке Ефрему. Такое скоропалительное повышение слишком похоже на заранее условленную награду. Не этот ли Ефрем был руководителем «избирательной кампании» Ионы? Недаром же Василий II провел с ним два памятных дня в марте 1448 года на ростовском владычном дворе...

Вероятно, именно с этого времени, с церковного собора в декабре 1448 года, старший сын Василия Темного княжич Иван стал официально именоваться «великим князем» и был провозглашен соправителем своего слепого отца. Для утверждения столь серьезных новшеств было бы вполне уместно обратиться к авторитету церковного собора (83, 133).

Возведя Иону на митрополичий престол, Василий II вправе был ожидать от него полной лояльности. Новый митрополит не замедлил ее выразить. «По поставлении своем на митрополию Иона разослал окружную грамоту, обращенную к князьям, боярам, воеводам и всему «христоимени- тому людству» об изменах князя Дмитрия и отлучении, наложенном на него всем освященным собором, если он возобновит свои покушения на великого князя, «на христианское нестроение и кровь» (132, 403).

Весна 1449 года была на редкость ранней. Весеннее тепло волновало кровь. Дмитрий Шемяка, не выносивший долгого безделья, решил отбить у Василия II свою давнюю опорную базу — Кострому. Отсюда в случае успеха он мог начать очередное наступление на Москву. Конечно, начиная эту войну, Шемяка нарушал обещания и клятвы, которые он дал Василию II при заключении мира в Костроме зимой 1447/48 года. Но, может быть, и его, как недавно Василия, освободил от страшных клятв какой-нибудь верноподданный игумен?

За два года перед тем, в начале 1447 года, Василий II одолел Шемяку при помощи тверского князя Бориса Александровича. На сей раз Слепой едва ли мог рассчитывать на поддержку тверичей. 25 марта 1449 года, в самый праздник Благовещения, Тверь стала жертвой ужасающего пожара. Тверская летопись так говорит о его последствиях: «...пого- ре град Тверь, и стена вся, и князя великого двор, и церкви и двори вси; а зажгли его Ростопчины дети, Иванко да Сте- пуря. А зажгли его у Вользкых ворот пониже, на низ по Вълзе; а загорелся на раней зоре...» (21,494). Называя имена поджигателей, летописец не сообщает, в чьих интересах они действовали. Однако вполне вероятно, что к пожару Твери приложил руку Дмитрий Шемяка. Сведение счетов с помощью «красного петуха» было обычным явлением в ту эпоху. Сожжением Твери Шемяка отомстил князю Борису за измену — переход на сторону Василия и захват Ржева. Но еще важнее было то, что тверской пожар, а также тяжба Бориса Тверского с королем Казимиром IV, отнявшим у него Ржев, лишали великого князя главного союзника в той новой войне, которую готовился начать весной Галичанин.

На Пасху (13 апреля) князь Дмитрий подступил к Костроме, «преступив крестное целование и проклятые на себя грамоты» (20, 74). Однако взять город оказалось не просто: Василий II оставил там сильный гарнизон под началом своих испытанных приверженцев — князя Ивана Васильевича Стриги Оболенского и Федора Басенка. С ними были «многие дети боярьские, двор великого князя» (20, 74).

Выражение «двор великого князя» некоторые историки предлагают понимать так, что Василий Темный усиленно распространял среди своих сторонников служилое землевладение и формировал свой «двор» главным образом из «детей боярских» — дворян, владевших поместьями. Если это так, то следует признать, что уже первые дворяне сражались за своего государя весьма усердно. Им удалось продержаться в Костроме до подхода основных сил великого князя. Василий II не только сам появился под Костромой во главе большого войска, но и привел с собой митрополита Иону и епископов. Иерархи должны были публично уличить Шемяку в нарушении крестного целования.

Не желая сражаться под стенами Костромы, где сидел московский гарнизон, Дмитрий Шемяка двинулся навстречу Слепому. У села Рудина, под Ярославлем, два войска встретились на широком поле. Казалось, вот-вот начнется кровопролитная битва. Однако дерзкому напору и воинскому счастью Шемяки Василий II и на этот раз противопоставил не только мощь своих объединенных сил, но также искусство тонкой интриги. Зная, что важной частью сил Галичанина является дружина Ивана Можайского (часто менявшего фронт и незадолго перед тем вновь взявшего сторону Шемяки), Василий привел под Кострому его младшего брата — князя Михаила Андреевича Верейского. Тот вступил в переговоры с братом и склонил его оставить Галичанина. Взамен великий князь обещал увеличить владения князя Ивана, прибавив к ним Бежецкий Верх. Узнав об измене своего союзника, Шемяка счел за лучшее заключить перемирие и вернуться в Галич.

Летом 1449 года Василий Темный вновь отправился из Москвы на богомолье в Троице-Сергиев монастырь. Вероятно, поездка была приурочена к 5 июля — дню обретения мощей преподобного Сергия. В отсутствие супруга (26 июля) княгиня Мария Ярославна родила ему шестого сына, нареченного Борисом (27, 261). Имя младенцу, как обычно, подсказал месяцеслов. 24 июля церковь вспоминала первых русских святых — князей-страстотерпцев Бориса и Глеба. В этот день, 24 июля 1015 года, князь Борис пал жертвой наемных убийц, подосланных его братом Святополком Окаянным. (Выбор имени для княжеского сына подчеркивал и те родственно-союзнические отношения, которые сложились у Василия Темного с князем Борисом Александровичем Тверским.)

Между тем на юго-восточные области Московской Руси вновь нагрянули татары. (Некоторые летописи относят этот набег к осени 1450 года.) Внезапность набега позволила им дойти до речки Пахры в ближнем Подмосковье. Спасло положение только вмешательство служивших Василию II татар под предводительством Кайсыма. Покинув свой лагерь под Звенигородом, они так же внезапно ударили на растерявшихся от такой неожиданности грабителей. «И с коими стретился (Кайсым. — Н. Б.), тех бил и полон отъимал; они же, видев то, бежаша назад» (20, 75).

Несмотря на атаку Кайсыма, татарам удалось увести множество пленных, среди которых оказалось даже несколько боярынь, проводивших лето в своих подмосковных вотчинах, в том числе княгиня Марья, жена князя Василия Ивановича Оболенского — любимого воеводы Василия II.

Хрупкий мир между Василием Темным и Дмитрием Ше- мякой продержался всего лишь до осени 1449 года. Поначалу Василий решил взять Галич стремительной атакой сравнительно небольшого отряда под началом князя Василия Ярославича Серпуховского. Однако доброхоты Шемяки успели заранее известить его об этом предприятии. Галичанин спешно вывез жену и сына Ивана в Новгород, а сам вернулся назад. Раздосадованный неудачей, Василий II с началом зимы предпринял большой поход на Галич. Когда московские войска подходили к Костроме, пришла весть о том, что Шемяка бежал из Галича к Вологде. Слепой приказал изменить направление и вместо Галича идти по реке Костроме, а затем вверх по Обноре на север, в сторону Вологды. Однако Галичанин словно издевался над москвичами. С полпути он повернул назад и возвратился в Галич. Тогда и князь Василий повернул войско назад, к Галичу. Обосновавшись в Ивановском монастыре у села Железный Борок на реке Костроме, великий князь велел своим воеводам идти вперед и взять Галич штурмом. Общее руководство осадой Слепой поручил князю Василию Ивановичу Оболенскому.

Взятие Галича было весьма трудной задачей. Крепость находилась над городом, на вершине холма, крутой склон которого спускался к Галичскому озеру. Два других склона обрывались глубокими оврагами. Последний, отлогий склон, обращенный к равнине, был укреплен валом и рвом. Здесь находился главный въезд в крепость. Мощная деревоземляная твердыня была выстроена в Галиче еще во времена Юрия Звенигородского. Теперь в ней находился сильный гарнизон, командовал которым сам Дмитрий Шемяка.

Войско князя Оболенского появилось под стенами Гали- ча 27 января 1450 года. С большим трудом московские воины вскарабкались по обледенелым скатам холма вверх, к главным воротам крепости. Там их уже ждал Дмитрий Шемяка со своими полками. Галичанин понимал, что затяжная оборона переполненной людьми крепости не сулит ему ничего хорошего. На этом пути его подстерегали многие опасности: голод, болезни, измена собственных приближенных. Шемяку могла спасти только немедленная победа над уставшими с дороги и еще не освоившимися на местности москвичами. К этому же подталкивал князя и его неистовый бойцовский темперамент.

На другой день на поле перед крепостью произошло решающее сражение. Галичане как могли поддерживали своих воинов со стен. «И начаша прьвое съ города пушки пущати, и тюфяки, и пищали и самострелы, но ни во что же се бысть им» (19, 122). Князь Оболенский предусмотрительно поставил московские полки достаточно далеко от стен крепости, чтобы они не пострадали от галичской артиллерии. Все решалось на поле, в кровавой сумятице рукопашного боя, под серым январским небом...

«И бысть сеча зла и поможе Бог великому князю: многих избиша, а лучших всех изымаша руками, а сам князь (Дмитрий Шемяка, — Н. Б.) едва убежа, а пешую рать мало не всю избиша, а город затворился» (20, 75). Судьбу сражения решило не только численное превосходство московской рати, но также ее более высокая боевая выучка и лучшее вооружение. В то время как у «сермяжников»-галичан (над бедностью которых посмеивался еще митрополит Фотий, приезжавший в Галич на переговоры с князем Юрием Дмитриевичем в 1425 году) основной силой было кое-как вооруженное пешее ополчение, — москвичи действовали преимущественно в конном строю. В состав московской рати входили и служилые татары царевича Кайсыма, пугавшие непривычных к сражению с «погаными» галичан своими дикими воплями и невероятной ловкостью в седле.

Согласно свидетельству В. Н. Татищева, исход боя решила смелая атака московского воеводы князя Дмитрия Ряполовского. Во главе «двора» великого князя он в разгар битвы бросился в центр галицкого войска. Напор «дворян» был столь сильным, что армия Шемяки оказалась рассеченной на две части. Тогда князь Василий Иванович Оболенский во главе пешего полка надавил на левый фланг неприятеля, а татарская конница «царевича» Кайсыма — на правый. Галичане дрогнули. Их смятение усилилось, когда они поняли, что сам Дмитрий Шемяка бежал с поля боя. Москвичам оставалось только докончить дело беспощадным истреблением обратившихся в бегство воинов Шемяки (49, 268 — 269).

Остатки разбитого галицкого войска укрылись в крепости. Дмитрий Шемяка с небольшим отрядом, как призрак, растаял на лесных просторах Заволжья. Лишь два месяца спустя он вдруг объявился в Новгороде...

(Новгородская летопись сообщает, что Шемяка прибыл в Новгород «месяца априля в 2 день, в среду на Вербьной недели» (23, 192). Однако этот день пасхального цикла указывает не на 1450, а на 1449 год. В 1450 году среда Вербной недели приходилась на 25 марта — праздник Благовещения. Очевидно, летописец вычислил дату 2 апреля позднее, при очередной переработке текста, исходя из того, что данное известие с указанием только дня пасхального цикла содержалось в статье 6957 года. Таким образом, Шемяка торжественно въехал в Новгород, где его все еще многие считали законным великим князем, на праздник Благовещения — 25 марта 1450 года. Понимая, чем может обернуться для Новгорода дружба с мятежником, архиепископ Евфимий в том же году начал «покрипливати» (укреплять. — Н. Б.) новгородскую крепость — Детинец (23, 192).)

Василий Темный получил весть о битве под Галичем, вероятно, уже на другой день. Он велел отслужить благодарственный молебен в монастырском храме во имя Иоанна Предтечи. После этого Слепой приказал отвезти его в Галич. Засевшие в крепости горожане, узнав о прибытии великого князя, сдались. «Он же, град омирив, и наместники своя посажав по всей отчине той, и поиде к Москве» (20, 75).

К Масленице (7 марта) победитель был уже в Москве и до начала Великого поста успел отпраздновать с боярами успешное завершение галичского похода. Несомненно, взятие

Галича было решающим успехом Василия II в его последней тяжбе с Дмитрием Шемякой. Теперь окончательная победа Слепого уже мало у кого вызывала сомнения. И эта определенность, разумеется, умножала рады его сторонников.

Между тем Москва понемногу поднималась после многих тяжких испытаний последних лет. Оживает каменное строительство — верное свидетельство экономического благополучия. Летом 1450 года богатый купец Владимир Хов- рин поставил на своем дворе каменную церковь Воздвижения Честного Креста. Прежняя, также каменная церковь, стоявшая на этом месте, распалась во время страшного пожара в июле 1445 года, «по Суздалыцине» (20, 75). Теперь, пять лет спустя, купец сумел наконец отстроить храм заново. Это был хороший признак: Москва возрождалась после нескольких лет упадка.

Как это обычно бывало в ту эпоху, каменный храм должен был служить памятником какому-то выдающемуся событию. На это событие указывало уже само посвящение храма празднику Воздвижения, который по церковному календарю приходился на 14 сентября. Именно в этот день, 14 сентября 1446 года, Василий II был освобожден из заточения в Угличе.

Летом 1450 года развернулись строительные работы и на митрополичьем дворе. Святитель Иона заложил здесь каменную палату, дополненную год спустя церковью Положения ризы Божией Матери. Это редкое посвящение связано было с соответствующим византийским церковным праздником. Император Лев Великий в 469 году поместил во Вла- хернском монастыре (в пригороде Константинополя) принесенную из Иерусалима ризу и пояс Богородицы. С тех пор эти святыни пользовались величайшим уважением у греков, веривших в то, что они способны уберечь город от врагов.

Из Византии праздник Ризоположения (2 июля) перешел и в древнерусские месяцесловы. Он стал органической частью того истового почитания Божией Матери, которым со времен Андрея Боголюбского отличалась Северо-Восточная Русь. Во Владимире и Новгороде Ризоположенские церкви были устроены как надвратные. Они венчали главные городские ворота. Теперь церковь Ризоположения появилась и в Москве...

Лето 1450 года было богато и грозными знамениями. Люди по-прежнему жили в страхе перед неведомыми бедствиями, перед новыми проявлениями гнева Божьего. 5 августа «бысть туча велика на Москве и гром страшен, и порази церковь камену соборную Архангела Михаила» (20, 75). А через неделю сильная буря сломала крест на том же Архангельском соборе. В этих небывалых ударах стихии по усыпальнице московских князей москвичам чудился какой-то грозный небесный знак...

По-прежнему много тревог приносила Руси степная угроза. Отношения Москвы со Степью превратились в запутанный клубок противоречий и обид. Золотая Орда на глазах распадалась на несколько самостоятельных государств: Казанское ханство, Крымское ханство, Большая Орда в Нижнем Поволжье. Каждое из них считало именно себя законным наследником Золотой Орды и требовало от Москвы уплаты прежней дани. Великому князю приходилось либо снижать размер дани, делить ее поровну между «наследниками» либо иметь дело с кем-то одним, относясь к прочим как к самозванцам. И в том и в другом случае обиженные степные «цари» и «царевичи» гневались на Москву, мстили ей внезапными набегами. (Вероятно, их подталкивали к этому и внутренние враги Василия II, желавшие ему поражений, позора и плена.) Московские войска вынуждены были все лето стоять на южной границе в ожидании очередной стремительной атаки. На фоне этого тревожного «безнаря- дья» тихие для Москвы времена всемогущего хана Узбека и смиренномудрого Ивана Калиты могли показаться воистину «золотым веком».

Летом 1450 года Василий Темный был в Коломне. Здесь его и застала весть о приближении татар. На сей раз на Русь шел какой-то «Малымбердей улан и иные с ним князи со многими татары» (19, 123). Ниже Коломны по Оке находились земли, которые Василий II дал своему служилому «царевичу» Кайсыму, сыну Улу-Мухаммеда. Вероятно, именно оттуда и подоспели «свои поганые». По приказу Василия II они соединились с коломенским ополчением и двинулись навстречу степнякам. «На Бетюкове реце в поле» хищники были настигнуты и разбиты. Использование одних татар против других, широко практиковавшееся Василием II, оказалось весьма удачным изобретением.

На следующий год история повторилась. Однако на сей раз развязка оказалась далеко не столь счастливой. В конце июня в Москву пришла весть о том, что татары вновь замыслили набег на русские земли. Летопись называет происхождение этих «скорых татар»: «Того же лета прииде весть к великому князю, что идет на нь изгоном из Седи Ахмете- вы орды царевич Мазовша» (19, 123). Василий II, как это

часто случалось с ним перед лицом опасности, стал действовать с какой-то нервной торопливостью. Он кинулся с небольшим отрядом на юг, к Коломне, «не успев собратися». По дороге он получил новую весть: татары уже подошли к Оке и скоро могут начать переправу. Это известие перепугало Василия, слишком хорошо знавшего, что такое татарский плен. Он остановился и с полдороги повернул назад, в Москву. Все находившиеся с ним силы он отдал под начало коломенского наместника князя Ивана Звенигородского, которому приказано было идти к Оке и попытаться задержать татар на переправе. Однако воевода ослушался приказа и, поддавшись панике, также повернул назад, к Москве.

29 июня, в день памяти апостолов Петра и Павла, Василий Темный находился в Кремле. На другой день он покинул Москву и вместе со старшим сыном, одиннадцатилетним Иваном, поехал на север, в сторону Волги. Повторялась ситуация 1439 года, когда князь Василий, после краткой вспышки пылкой отваги, бежал из Москвы от нашествия хана Улу-Мухаммеда. Тогда все кончилось пожаром, испепелившим весь московский Кремль...

Свою жену, княгиню Марью Ярославну, «с меньшими детьми» великий князь летом 1451 года отправил в Углич. Оттуда в случае опасности они могли быстро уйти за Волгу. Примечательно то, как Василий Темный стремился «рассредоточить» свою семью в опасной ситуации. Очевидно, он опасался не только татар, но и нового мятежа своих недругов внутри страны.

В Москве полным ходом шли приготовления к осаде. В городе помимо бояр Василий II оставил свою мать Софью Витовтовну, второго сына — Юрия и митрополита Иону. Сидел в осаде и ростовский владыка Ефрем, прибывший в город по каким-то церковным делам.

Между тем татары, подойдя к броду через Оку, некоторое время не могли поверить, что переправа никем не охраняется. Они опасались засады и тщательно осматривали окрестности. С изумлением убедившись в том, что переправа действительно свободна, Мазовша повел свою орду в глубь московских земель. В пятницу, 2 июля 1451 года татары обступили Москву. Горожане истово молились Божией Матери: наступил праздник Ризоположения, и многие верили, что именно заступничество Богородицы снова спасет Москву от татар.

В суматохе москвичи не успели вовремя сжечь все деревянные постройки вокруг Кремля. Обычно это делалось для того, чтобы нападавшие не имели подручных средств для штурма крепости. Бревна, доски, жерди — все это использовалось осаждавшими как для прикрытия от стрел осажденных, так и для устройства «примета» — длинных лестниц и приспособлений, по которым можно было вскарабкаться на высоту крепостных стен. Очевидно, москвичи спохватились и подожгли городской посад лишь в последний момент, когда татары подошли к городу. Впрочем, это могли сделать и татары, грабившие брошенные дома. Уже много дней стояла жара, и деревянные дома вспыхнули как свечки. Окрестности Кремля превратились в адское пекло. От летящих искр загорались и постройки внутри крепости.

«Царевич» приказал своим воинам начать штурм. Но успеха татары не добились. Когда пожар затих, москвичи начали делать внезапные вылазки из крепости и теснить «поганых». Спустившиеся сумерки положили конец столкновениям.

Воспользовавшись затишьем, москвичи «начаша пристрой градной готовити... противу безбожных, пушки, и пищали, самострелы, и оружиа, и щиты, луки и стрелы, еже подобает к брани на противныя» (19, 124). Однако на следующее утро оказалось, что татар уже нет. Ночью они ушли из- под стен Москвы так же стремительно, как и появились.

Озадаченный отсутствием русских войск у брода, Мазов- ша сильно опасался засады и внезапного появления русских войск у себя в тылу. Некоторые летописи говорят, что его спугнул шум в крепости: «царевич» подумал, будто в город прибыли свежие войска во главе с самим великим князем (29, 155). В. Н. Татищев сообщает другую версию: татары захватили двух митрополичьих холопов, и те не сговариваясь стали уверять татар, что великий князь вот-вот должен подойти к Москве с большими силами. Поверив пленным, «царевич» приказал спешно уходить на юг. К тому же его орда и так уже была перегружена русским «полоном». Теперь татарам важно было уйти с добычей подобру-поздорову.

Все эти рациональные объяснения, конечно, не устраивали придворного московского летописца. По его мнению, татары «побегоша гоними гневом Божиим, и молитвами пречистая Матери Его, и великых чюдотворец молением и всех святых» (19,124).

Княгиня Софья Витовтовна отправила скорого гонца вслед Василию Темному. Великий князь, призрак которого так испугал татар Мазовши, в это утро, спасаясь от другого призрака — татарской погони, спешно переправлялся через Волгу близ устья речки Дубны...

В четверг 8 июля Слепой возвратился в столицу. Будний день свидетельствует о том, что торжественной встречи и всеобщего ликования не предвиделось. Нашествие татар завершилось сверх ожиданий благополучно. Однако никакой заслуги самого Василия II в этом не было. Потому Василий хотел задобрить народ и бояр: погорельцам обещана была помощь, а для всей московской знати устроен пир. Вскоре митрополит Иона освятил свою домовую церковь во имя Ризоположения — праздника, который теперь напоминал не только о византийских святынях, но и о чудесном спасении Москвы от татар Мазовши (101, 369).

Заботы Василия Темного обычно носили сезонный характер. Летом он воевал с татарами, а зимой — с Дмитрием Шемякой. Так было и на сей раз. Едва успели забыться «скорые татары» Мазовши, как настало время собирать полки против Галичанина. Тому набило оскомину бесплодное сидение в Новгороде на неопределенном положении гостя-изгнанника. Время шло — и вместе с днями таяли и надежды на победу. Мятежнику необходимо было срочно что-то предпринять. Еще летом 1450 года он вновь отправился покорять Север, оставив в Новгороде жену и сына (23, 193). (Здесь в летописи вновь хронологическая головоломка: точная дата — 21 марта, «в неделю по Зборе», указывает на 1451 год. Однако весь ход событий свидетельствует о том, что это было летом 1450 года. Да и не таков был Дмитрий Шемяка, чтобы целый год сидеть без дела в Новгороде после поражения под Галичем.)

Существует мнение, согласно которому галицкие князья имели поддержку в вологодско-костромском Заволжье благодаря своим свободолюбивым убеждениям, созвучным настроениям жителей этого края (83, 202). Источники не позволяют судить о том, насколько мировоззрение северян отличалось от мировоззрения обитателей Окско-Волжского междуречья. Можно спорить и относительно того, какие социальные взгляды имел Дмитрий Шемяка и имел ли он их вообще. Однако очевидно другое: Север уже в силу своих природных условий и слабой заселенности был малодоступен контролю московской администрации. Здесь издавна ощущалось сильное влияние Новгорода, существовали разные формы совместного московско-новгородского управления, переплетавшиеся с прерогативами местных удельных князей из ростовского и ярославского домов.

Можно предположить, что преобладавшее на Севере промысловое хозяйство формировало у людей и особую систему ценностей, для которой были характерны такие черты, как самостоятельность, предприимчивость, независимость. Вместе с тем промысловое хозяйство требовало значительной кооперации и, как правило, носило артельный характер. Своеволие здесь никогда не относили к числу добродетелей. Организаторами смелых предприятий выступали как местные, так и новгородские боярские кланы, скованные железной дисциплиной родовой иерархии. Дмитрий Шемяка и по происхождению, и по воспитанию был весьма далек от этого жизненного уклада. В своей борьбе с Василием Темным он использовал Север как источник для пополнения своих войск и своей казны. Кроме того, это был удобный плацдарм для нападений на густонаселенные районы Окско-Волжского междуречья. Здесь в случае неудачи легко было затеряться и оторваться от преследователей. Наконец, в богатом пушниной крае можно было наживаться путем своего рода пиратства: грабежа купеческих складов и обозов.

Столицей промыслового русского Севера был Великий Устюг. Город представлял собой огромное хранилище всякого добра, собранного в бассейне Сухоны, Вычегды и Северной Двины. В XIII веке Устюг находился под властью ростовских князей, а уже в середине XIV века перешел под контроль Москвы. У галицких князей были старые счеты с устюжанами, которые в 1435 году устроили заговор против Василия Косого. Но главное достоинство Устюга состояло в том, что он в силу своего положения мог стать удобной «точкой опоры» для борьбы за Галич. Конечно, еще более удобным плацдармом была бы Вологда. Однако в 1450 году этот город был Шемяке уже явно «не по зубам». Оставался Великий Устюг. Туда и направил свои таявшие силы галиц- кий мятежник.

Летом 1450 года в Москве узнали о том, что Дмитрий Шемяка захватывает волости к северу от Сухоны и готовится к нападению на Устюг. 29 июня 1450 года он без боя вошел в Устюг и учинил там расправу над сторонниками Василия II — «метал их в Сухону реку, вяжучи камение великое на шею им» (37,89). Обосновавшись в Устюге, Галичанин оттуда совершил набег на Вологду и, не взяв города, разграбил окрестности. Среди прочих бесчинств он в ярости приказал арестовать попавшегося ему на пути пермского епископа Питирима — сторонника Василия Темного и крестного отца наследника московского престола княжича Ивана (83, 150).

Столь вызывающих действий Галичанина великий князь стерпеть не мог. Однако нашествие татар Мазовши отсрочило северный поход. Только в конце 1451 года Василий приступил к делу. Не слишком полагаясь на своих воевод, он и на сей раз сам встал во главе войск. Разумеется, его сопровождал старший сын и соправитель — одиннадцатилетний княжич Иван.

(Можно только догадываться о том, каких значительных расходов требовал от Василия Темного каждый новый поход против Дмитрия Шемяки. А между тем московская казна была опустошена Галичанином еще в 1446 году и с тех пор пополнялась весьма скудно. Для решения финансовой проблемы Слепой вынужден был идти на довольно сомнительные меры. В частности, он запрещал крупным вотчинникам принимать крестьян, ушедших из великокняжеского домена. Но одновременно Василий предоставлял многим из них (особенно монастырям, в поддержке которых он сильно нуждался) всевозможные податные льготы. Другим способом экономии было снижение веса московской монеты, которая с начала 40-х годов и до кончины Слепого полегчала почти в два раза (156, 316).)

Рождество Христово Иван встречал в Москве. Но уже 1 января 1452 года, на «Васильев день», отец и сын выступили в дорогу. Праздник Крещения (6 января) они встречали в Троицком монастыре, где игумен Мартиниан усердно помолился о даровании великому князю победы над супостатом. Далее через Переяславль и Ростов московское войско направилось к Ярославлю. Здесь решено было разделить силы. Один отряд, в состав которого входили полки князя Василия Ярославича Серпуховского, а также московских бояр Семена Ивановича Оболенского и Федора Басенка, направился дальше на север. Его конечной целью был осажденный Шемякой Устюг. С этим отрядом пошел и княжич Иван.

(Летописи, а вслед за ними и историки, сильно противоречат друг другу в описании действий Шемяки на Севере в 1450—1452 годах. Предпочтение следует отдать известиям Устюжского летописца, основанным на местных источниках.)

Сам Василий Темный с другой частью войска занял стратегически важную позицию в Костроме. Отсюда он имел возможность быстро подойти к Галичу, куда мог погнать своих коней стремительный в передвижениях Шемяка. Другой путь из Костромы шел по замерзшему руслу Обноры на север, в Вологду.

В Костроме к Василию Темному явился служилый татарский царевич Ягуп, сын Улу-Мухаммеда. Ему велено было идти на север, к Устюгу, и поступить под начало княжича Ивана.

Приближение московской рати спугнуло Шемяку. Сражаться с такими значительными силами его отряд не мог. В досаде князь приказал сжечь городской посад. Уходя от московских войск, он оставил на Устюге своего наместника Ивана Киселева (37, 89).

Не задерживаясь для штурма Устюга, московское войско устремилось вслед за Шемякой. Однако Галичанин вновь оказался неуловимым. Он легко ушел от московских воевод. Им оставалось только разорять округу и жестоко карать тех, кого можно было заподозрить в содействии мятежнику. Предполагали, что Шемяка находил поддержку у лесных людей, обитавших к северо-западу от Устюга, в бассейне реки Кокшеньги. Этих несчастных решено было примерно наказать. Роль карателей как нельзя лучше могли сыграть привычные к этому делу татары из отряда «царевича» Ягу- па. Руководство всей операцией поручено было княжичу Ивану, которому только что исполнилось 12 лет. Конечно, Слепой знал, что делал. Он думал о будущем. Наследник подрастал, и его нужно было научить жестокости — этому важнейшему инструменту власти.

«Князь великий Иван да царевич с ним шед на Кокшенгу и градки (городки. — Н. Б.) их поимаша, а землю ту всю плениша и в полон поведоша; а ходиша до Усть-Ваги и до Осинова поля и оттоле възвратишася назад все здравы со многим пленом и корыстию» (20, 77).

Заметим, что сам по себе зимний рейд Ивана был весьма тяжелым делом. От Устюга до устья реки Ваги по прямой — около 300 километров. По замерзшим же извилистым рекам и волокам войску потребовалось пройти не менее 500 верст в одну сторону.

Вернувшись из устюжского похода весной 1452 года, князь Василий решил, что настало время женить сына. Как мы помним, невеста — княжна Марья Борисовна Тверская — была обручена с Иваном еще в начале 1447 года, когда Василий Темный искал союза с ее отцом, тверским князем Борисом Александровичем.

По обычаям того времени княжескую свадьбу праздновали дважды: первый раз у родителей невесты, а второй — у родителей жениха. В Твери праздновали 27 мая («канун Троицыну дни») (21, 495). Вероятно, торжества продолжались и на саму Троицу, которая в том году пришлась на 28 мая. Однако сам обряд венчания должен был, конечно, состояться в Успенском соборе московского Кремля. Из Твери гости отправилась в Москву.

В Москве великокняжеская свадьба была назначена на воскресенье, 4 июня 1452 года (25, 208; 29, 155). В церковном календаре этот день — первое воскресенье после Троицы — именовался «Неделей всех святых». Предшествующая ему седмица была «сплошной», то есть праздничной. Царские врата в храмах были открыты и ежедневно совершались крестные ходы. По случаю всеобщего ликования отменялись посты в среду и пятницу. Словом, это было лучшее время для торжеств, связанных с бракосочетанием наследника московского престола. На следующий день после свадьбы, в понедельник, уже начинался Петров пост, продолжавшийся до дня памяти апостолов Петра и Павла (29 июня). В более поздние времена Церковь не разрешала венчать в «заговенье», то есть канун поста. Однако в XIV—XV веках это правило еще не имело обязательной силы.

По свидетельству Софийской Первой летописи, венчал державную чету архимандрит Спасского монастыря в московском Кремле Трифон (в недавнем прошлом — кирилловский игумен, освободивший Василия II от присяги Дмитрию Шемяке в конце 1446 года) и протопоп Успенского собора Кирьяк. Из этого следует, что ко дню свадьбы в Москву еще не вернулся митрополит Иона, отправившийся зимой 1450/51 года в Литву. (Иначе святитель, конечно, сам венчал бы этот брак.) Тамошние православные иерархи по распоряжению польского короля и великого князя Литовского Казимира поначалу признали Иону своим духовным главой. Лишь позже, в середине 1458 года, Литва обрела собственного митрополита — некоего Григория, ученика и протодьякона изгнанного из Москвы в 1441 году митрополита-униата Исидора. С этого времени церковное единство между Северо-Восточной и Юго-Западной Русью окончательно распадается.

Через два месяца после свадьбы Ивана в княжеской семье праздновали еще одно радостное событие. 1 августа (по другим данным — 8 августа) 1452 года появился на свет еще один сын Василия Темного и Марии Ярославны — княжич Андрей Меньшой (27, 262). Как и его тезка, Андрей Большой, он был назван в честь святого Андрея Стратилата, память которого совершалась 19 августа.

Вскоре, однако, тревожная весть прилетела из Тверской земли. В воскресенье 10 сентября 1452 года Дмитрий Шемяка «пришел на Кашин город изгоном, города не взял, а посади пожегл» (21,495). Это была месть Борису Тверскому за дружбу с Василием Темным. Однако мужественное сопротивление тверских наместников обратило нападавших в бегство (12, 330). В погоню за Шемякой тверской князь послал большое войско, от которого Галичанин скрылся где-то «в пустых и непроходимых местех» (12, 332). Зимой 1452/53 года он вернулся в Новгород и обосновался в княжеской резиденции на Городище (23, 193). Тщетно митрополит Иона писал грозные послания новгородскому владыке Евфимию II (1429 — 1458) с требованием признать великим князем Василия Темного и «ни пити, ни ести» с отлученным от церкви Дмитрием Шемя- кой (44, 201). Новгородские «золотые пояса» считали полезным для себя оказывать покровительство мятежнику и тем затягивать московскую смуту как можно дольше.

Год 1453-й поначалу приносил великокняжескому семейству одни беды. 9 апреля полыхнул страшный пожар, испепеливший весь московский Кремль. Впрочем, к пожарам в Москве уже почти привыкли. Ярче запомнилось княжичу Ивану другое, семейное несчастье. 5 июля скончалась, приняв схиму, старая княгиня Софья Витовтовна (27, 262; 29, 155; 31, 273).

Примерно за год до кончины Софья составила завещание, текст которого с некоторыми утратами сохранился до наших дней. Княгиня предстает в этом документе как рачительная хозяйка, владелица многих сел и деревень, часть которых она «прикупила» уже после кончины мужа. При распределении наследства между внуками Софья явно отдала предпочтение своему любимцу Юрию. Ивану бабушка оставила «святую икону Пречистую Богородицю с пеленою» и несколько сел во Владимирской земле (6, 176).

Софью похоронили в кремлевском Вознесенском монастыре — традиционной усыпальнице женской половины московского княжеского дома. Княгине было уже не менее 80 лет. Московские летописцы не нашли теплых слов, чтобы помянуть ее, и даже сильно путались в дате ее кончины. Но словно тонкий луч света, ненароком высветивший из мрака забвения живые черты старой княгини, — известие Софийской Первой летописи о том, что перед кончиной она приняла монашеский постриг, взяв при этом новое имя — Синклитикия (17, 271). Это странное и редкое имя (в переводе с греческого означающее «сенаторша») было избрано Софьей не случайно. Память святой мученицы Син- клитикии в месяцесловах того времени приурочена к 24 октября (139, 329). Едва ли это был день ее пострига. 24 октября 1452 года — будний день, вторник. Да и сам контекст летописных известий заставляет думать, что постриг был совершен незадолго до кончины княгини. Вряд ли имя было выбрано и «по принципу первой буквы», повторявшей первую букву мирского имени. Вблизи 5 июля в месяцеслове есть и более благозвучные имена: Серафима, Соломо- ния, Сусанна. Скорее всего, Софья ощущала какую-то особую, мистическую связь с мученицей Синклитикией, считала ее своей небесной покровительницей. Основанием для такой связи послужили некоторые календарные совпадения, отмеченные летописями. В этот день, 24 октября 1392 года, муж Софьи, великий князь Василий Дмитриевич вернулся в Москву из Орды (31, 219). Путешествие это было весьма опасным уже потому, что за несколько лет перед тем Василий бежал из ордынского плена, обманув того самого «царя» Тохтамыша, к которому он теперь ехал с поклоном. У молодой жены Василия Софьи, которая вынашивала тогда своего первого ребенка, было немало шансов остаться вдовой. Однако все завершилось как нельзя лучше. Василий вернулся живым, здоровым и даже с ярлыком на Нижний Новгород. Летописцы говорят, что в этой поездке он «толику же честь прият от царя, яко же ни един от прежних великых князей» (31, 219). В этот незабываемый день, когда Софья смогла, наконец, обнять вернувшегося домой мужа, когда «бысть радость велика в Рустеи земли», Церковь вспоминала святую мученицу Синклити- кию (31, 220). Могла ли обрадованная княгиня оставить это обстоятельство без внимания?

В этот же день (но уже полвека спустя) Софье суждено было пережить еще одну незабываемую радость. Из летописей известно, что 25 октября 1445 года она встретила в Переяславле своего незадачливого сына Василия II, вернувшегося из ордынского плена (29, 152; 30, 183). Вероятно, княгиня и двор по обычаю выехали навстречу государю днем ранее. Таким образом, Софья обняла избежавшего смертельной опасности сына именно в день памяти святой Синкли- тикии, 24 октября. Воспоминания об этих двух счастливейших днях своей жизни старая княгиня и запечатлела в своем предсмертном монашеском имени. Значит, и этой надменной правительнице, умевшей держать в узде едва ли не всю Северо-Восточную Русь, ведомы были горячие слезы любви и нежности...

Летом 1453 года в Москве узнали о падении Константинополя (29 мая 1453 года) и гибели от рук турок последнего византийского императора Константина Палеолога. Эта новость взволновала в основном книжников, занятых выяснением таинственных путей Провидения, и дипломатов, предвидевших перемены в системе международных отношений. В летописи внесена была обстоятельная повесть о падении Царьграда, написанная каким-то русским очевидцем трагедии. Однако простой народ к падению Византии остался равнодушен. Гораздо сильнее москвичей всколыхнула другая новость: 17 июля в Новгороде скончался князь Дмитрий Шемяка. Об этом событии много толковали по всему городу. Но более всего оно взволновало Кремль. Здесь не могли скрыть радости по случаю избавления от неистового Галичанина...

В понедельник 23 июля Василий Темный слушал вечерню в московской церкви Бориса и Глеба, «что на рву». На следующий день, 24 июля, Церковь вспоминала блаженных страстотерпцев князей Бориса и Глеба. Наемные убийцы были подосланы к ним их сводным братом Святополком. Эта известная всем история приобрела неожиданно актуальное звучание. Вот что сообщает летопись о той зловещей вечерне у Бориса и Глеба: «Того же лета, месяца июля в 23 день, о Шемякине кончине прииде весть к великому князю из Новагорода, на вечерни у великих мученик Бориса и Глеба на Москве на рве, что князь Дмитрей Шемяка умре напрасно (внезапно. — Н. Б.) в Новегороде и положен в Юрьеве монастыре; а пригонил с тою вестью подиачей Василей Беда, а оттоле бысть диак» (20, 109).

Так выглядит сообщение в редакции Никоновской летописи, составленной в 1520-е годы при дворе митрополита Даниила. Нескрываемый сарказм содержится в сообщении летописца о том, что вестник гибели Шемяки с «говорящим» прозвищем «Беда» получил служебное повышение от Василия Темного за принесенную им в общем-то печальную новость. Но куда более сильный, хотя и скрытый от непосвященных сарказм таится в указании на то, что великий князь получил эту весть, находясь на вечерне в церкви Бориса и Глеба, накануне праздника этих святых, когда в храме читалось их житие и похвала. Понять всю трагическую глубину этого как бы мельком оброненного замечания позволяют те источники, которые проливают свет на обстоятельства кончины Дмитрия Шемяки.

Несмотря на то что официальные московские летописи времен Ивана III не могли прямо осуждать отца правящего государя, в них все же постоянно ощущается неприязнь к Василию Темному. Она особенно ощутима в тех памятниках летописания, которые можно назвать «независимыми». Одна традиция независимого летописания, восходящая к своенравным старцам Кирилло-Белозерского монастыря, отразилась в Ермолинской летописи, связанной с семейством жившего во времена Ивана III московского купца и строителя В. Д. Ермолина. Полагают, что к работе над «кирилловским» летописцем был причастен и доживавший свой век в монастыре опальный московский воевода Федор Басенок. «Ермолинский» редактор насытил летопись известиями о строительной деятельности В. Д. Ермолина, а «кирилловский» — ненавистью к жестоким и неблагодарным московским князьям (115, 162). Есть в этой замечательной летописи и уникальные подробности смерти Дмитрия Шемяки:

«Того же лета в Новеграде Великом преставися князь Дмитреи Юрьевич Шемяка; людская молва говорят, что бу- дето сь отравы умерл, а привозил с Москвы Стефан Бородатый дьяк к Исаку к посаднику к Богородицкому (Борецкому. — Н. Б.), а Исак деи подкупил княжа Дмитреева повара, именем Поганка, тъи же дасть ему зелие в куряти. И пригна с вестью на Москву к великому князю Василеи Беда подья- чеи; князь же велики пожаловал его дьячеством, и прореко- ша ему людие мнози, яко не на долго будеть времени его, и по мале сбысться ему» (29, 155).

Несколько иначе, но с тем же осуждением московского коварства, рассказывает о гибели Шемяки Львовская летопись, отразившая еще один памятник независимого летописания. Этот памятник 80-х годов XV века некоторые исследователи считают плодом творчества кого-то из клириков московского Успенского собора и называют «Успенским летописцем» (98, 309; 101, 357). «Того же лета посла великий князь Стефана Бородатого в Новгород с смертным зелием уморити князя Дмитрея. Он же приеха в Новгород к боярину княжо Дмитрееву Ивану Нотову (в другом списке той же летописи — Ивану Котову. — Н. Б.), по- веда ему речь великого князя; он же обещася, якоже глаго- леть Давид: ядый хлеб мой възвеличи на мя лесть; призва повара на сей совет. Бысть же князю Дмитрею по обычью въсхоте ясти о полудни и повеле себе едино куря доспети. Они же оканнии смертным зелием доспеша его и принесо- ша его пред князь; и яде не ведый мысли их; не случи же ся никому дата его. Ту же разболеся, и лежа 12 дней преставися; и положен бысть в церкви святаго мученика Егория в Новегороде» (27, 262).

Итак, современники не сомневались в том, что Шемяка был отравлен по приказу своего московского кузена. Летописцы явно намекали и на то, что Василий Темный, совершив это преступление, уподобился древнему Святополку Окаянному. Только так можно истолковать уникальное по своему характеру сообщение о том, где именно (в церкви Бориса и Глеба) Василий Темный получил долгожданную весть.

Возможно, это было не первое преступление такого рода на совести Слепого. Ходили слухи, что по его приказу в 1451 году был отравлен выехавший на Русь литовский князь Михаил Сигизмундович (83, 146).

Вызывает удивление поразительная осведомленность летописцев о подробностях расправы: они знают, кто привез яд, кому передал и как яд попал на стол князя Дмитрия. Такие вещи мог назвать либо человек, очень близко стоявший к трону Василия II и посвященный в дворцовые тайны, либо клеветник, желавший точными деталями придать вид достоверности своей клевете. Первое более вероятно. Таким человеком мог быть тот же Федор Басенок, позднее на собственном горьком опыте познавший коварство московского двора. (В 1463 года он был по неизвестной причине взят под стражу, ослеплен и позднее отправлен в ссылку в Кирилло- Белозерский монастырь.) Возможно, этот опыт и побудил его к откровенным воспоминаниям в присутствии какого-то памятливого кирилловского книжника. (Впрочем, не исключается и другое объяснение этой загадки. За те 12 дней, которые Шемяка боролся со смертью, он успел произвести собственное расследование и установить истинную причину своей болезни. Все это, разумеется, стало широко известно.)

«Не радуйся, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется» (Притч. 24:17). Василий Темный пренебрег этим мудрым советом. Возвышением подьячего Беды он показал всем свое ликование по случаю кончины брата. Позднее этот дьяк стал доверенным лицом князя, составителем его завещания.

Но были вещи и более впечатляющие, нежели стремительная карьера зловещего дьяка Беды. По указанию Василия Темного митрополит Иона запретил поминать Дмитрия Шемяку наряду с другими усопшими членами московского княжеского дома. Слепой решил свести счеты не только с живым, но и с мертвым врагом, лишив его душу спасительной заупокойной молитвы. Такая изощренная жестокость вызвала всеобщее возмущение. Смелее других оказался игумен Пафнутий Боровский. Он отказался выполнять распоряжение митрополита. Вот что рассказывает об этом анонимный автор ответа на послание Иосифа Волоцкого Ивану Ивановичу Третьякову. (Само послание датируется декабрем 1510 — январем 1511 года (39, 268).)

«То, господине, было промежу великих государей негодование великому князю Василью Васильевичю с князем Дмитреем с Шемякой. И Дмитрея Шемяку Бог убил своим копием за его неправду. И митрополит Иона положил на него и по смерти негодование, не велел его поминати. И Паф- нотей, господине, старец о том сопрелся (вступил в спор. —

Н. Б.) и не послушал Ионы митрополита, в монастыре у Пречистыя (боровском Рождественском монастыре. — Я Б.) по Шемяке учял служите. А митрополит Иона о том брань положил на Пафнотья и по него послал, и на Москву его свел, и великую вражду на него положил, и в темницу послал. И Пафнотей, господине, того не устрашился, и митрополиту Ионе о том не повиновался, да о том с ним сопрел- ся... И о сем, господине, Иона митрополит смирился и сам пред Пафнотием повинился и мир дав ему и дарова его и отпусти его с миром о Христе Исусе. И Пафнотей до конца по- миновал князя Дмитрея» (39, 365-366).

Эта странная история еще раз убеждает в том, сколь призрачны и схематичны наши знания о времени Ивана III. Провинциальный игумен осмелился вступить в спор с самим митрополитом и стоявшим за ним великим князем — и вышел из этой тяжбы победителем! Все это можно объяснить лишь тем, что и на великокняжеском, и на митрополичьем дворе явно побаивались скованного незримыми узами корпоративной солидарности монашеского мира, не желали раздражать его гонениями. К тому же за спиной разгневанного старца-пустынника всегда стоял Тот, кто говорил: «Мне отмщение, Я воздам...» (Рим. 12, 19). Любое несчастье, случившееся после ссоры со старцем (общественное, семейное или личное), наводило на мысль о разгоревшемся Гневе Божием. И провинившийся спешил принести покаяние.

Месть Слепого своему мятежному кузену была свирепой. Она заставляла вспомнить грозное предостережение апостола: «А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза» (1 Ин.2: 11). Но у правителя всегда найдутся оправдания на упреки совести. Правда Власти и правда Нового Завета говорят на разных языках. Загнанный в новгородский капкан Шемяка вызывает сочувствие, ибо «таинственный инстинкт всегда заставляет нас принимать сторону преследуемых» (136, 133). Однако этим убийством Василий разом прекратил многолетнюю смуту, которая, словно кровоточащая рана, истощала силы Московской Руси. К тому же мятежный Галичанин был далеко не рыцарь без страха и упрека. В 1433 году он собственноручно убил боярина Морозова, в 1445 году в нарушение всех клятв просил у хана великое княжение, а в 1446 году приказал ослепить Василия II и едва не утопил в Волге его сыновей. Однажды в Вологде Шемяка велел сбросить с моста смело обличавшего его игумена Григория Пелынемского. Список Шемякиных злодеяний мог бы быть очень длинным. Вопрос о средствах

к достижению своих целей был для Галичанина столь же праздным, как и для Василия Темного. Популярность князя Дмитрия имела главным образом «отрицательный» характер: его поддерживали все те, кто ненавидел Слепого. А таких было немало. Но по своим моральным качествам эти два столь разных человека недалеко ушли друг от друга. И если верить в геенну огненную — то оба они имели шанс еще раз встретиться там...

Однако Василий II, при всех его недостатках, имел одно неоспоримое достоинство. Как правитель он олицетворял Порядок. За спиной же мятежного Галичанина вставал темный хаос...

Отстаивая свою «правду», Юрий Звенигородский и его сыновья втянули Северо-Восточную Русь в длительную усобицу, последствия которой оказались ужасными. Вот что говорит об этом историк А. Е. Пресняков: «Смертью Шемя- ки завершилась кровавая московская драма с ее ожесточенной усобицей, ослеплениями, отравлением, предательствами и насилиями. Это была не великая Смута начала XVII века, она не захватила народные массы, не разрушала сложившихся устоев общественной жизни. Но традиционный политический строй Великороссии, обычный уклад ее междукня- жеских отношений вышел из нее разбитым и поруганным. Захваты чужих владений, вынужденные «пожалования», торг волостями и крестоцеловальной верностью, кровавые и жестокие расправы, непрерывные интриги князей и бояр и даже гостей-суконников или старцев иноков, предававших во вражеские руки своего великого князя, татарские симпатии и союзы этого великого князя — все это прошло в жизни русского общества как крушение обычного уклада отношений и воззрений. Удельно-вотчинный строй оказался разрушенным, подорванным и морально оплеванным. Разбита московская княжеская семья. Сошли со сцены и дяди Василия Васильевича, и его двоюродные братья. Из удельных вотчичей Московского княжества уцелели только Андреевичи Иван и Михаил, да Василий Ярославич, внук Владимира Андреевича. Борьба со смутой и стремление вырвать на будущее время ее возможные корни переходит для великокняжеской власти в стремление «добыть вотчин своих недругов». Ее ликвидация непосредственно связана с органической работой этой власти над перестройкой великорусского великого княжения в Московское государство на началах вотчинного единодержавия» (132, 407).