Глава9 МЕСТНИЧЕСТВО КАК СОЦИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ РОССИИ РАННЕГО НОВОГО ВРЕМЕНИ

Социальная природа местничества неоднократно являлась объектом исследования. Разнообразие суждений не могло поколебать общей «платформы» - признания местничества, с одной стороны, чисто российским явлением, не имевшим близких иноземных аналогов; с другой - сходства ряда его особенностей с присущими раннему западноевропейскому феодализму иерархическими элементами, хотя и в весьма специфической форме.

«Социальная структура феодального общества в Западной Европе, - отмечает А. Я. Гуревич, - характеризовалась двумя взаимно противоречивыми, но функционально между собой связанными признаками организации: отношениями господства и подчинения и отношениями корпоративными»[1734].

Первый признак, «господство и подчинение» - в сущности, и понимается как основа феодальных отношений, базирующихся, как известно, на архаических представлениях о дарении и долге.

Типичный конфликт - столкновение корпорации с одним из воевод. В примерно двух десятках известных нам случаев подобного рода чаще всего участвовали, с одной стороны, второй воевода, с другой - территориальная корпорация, «служилый город»[1746], правда, бывали выступления «города» и против третьего воеводы, против городового воеводы или должностного лица, присланного с другими целями (например, на пограничные переговоры). Конфликтовали в местнической форме с должностным лицом и корпорации различных московских чинов[1747]. В сентябре 1637 г. при осеннем сборе войск в Туле служилые люди трех чинов (стряпчие, московские дворяне, жильцы) били челом на второго воеводу И. Я. Вельяминова, отказавшись ему подчиниться: «А преж сево не токмо что твой, государев, двор, из городов дворяня, выбор и дворовые, с меньшими воеводами не бывали, а были везде с большими бояры lt;...gt;. Вели, государь, нам быть lt;...gt; по прежнему твоему, государеву, указу, чтоб мы впредь при своей братье позорны не были»[1748].

В «классическом» западноевропейском варианте существовало определенное равновесие между «вертикальными» связями господства и подчинения (сеньор - вассал) и «горизонтальными» - внутри корпорации, т.е. своему сеньору вассал был подчинен индивидуально, а статус получал от группы, социально-правового разряда, и с этим вынужден был считаться его господин[1751]. Элемент «горизонтальности» в России, видимо, превалировал. Для русского типа вассалитета была характерна большая степень коллективности: не только «статус», но и отношения господства - подчинения шли в значительной степени через корпоративную группу, «свою братью». Ю. Н. Мельников, как уже отмечалось, также определяет местнические отношения как «горизонтальные» в сравнении с «вертикальностью» вассалитета. J1. В. Милов отмечает, что сложные и разветвленные вассальнокорпоративные отношения в западноевропейском феодализме возникли благодаря аллодиальному разложению общины и частнособственническим традициям позднеантичных структур[1752]. Там развивалось понятие свободы, которое Г.

Западноевропейский монарх, даже превратив на исходе Средневековья вольных сеньоров в подданных, не воссоздал холопов. Наоборот, нивелирование прошло на уровне как бы «высшей», а не «низшей» отметки: иммунитет, привилегии стали охватывать все более широкие группы высшего сословия. Сам король был «первым из дворян». Он мог распорядиться жизнью и смертью дворянина, но не смел его ударить[1753]. Традиция физической неприкосновенности представителя «благородного сословия» защищала члена корпорации, обрекала нарушителя (даже монарха) на конфликт со всей корпорацией. «Обращаясь к самому феодальному миру, - указывает Г. П. Федотов, - мы наблюдаем в нем зарождение иной свободы... той, которую мы условились называть “свободой тела”. В феодальном государстве бароны не подданные или не только подданные, но и вассалы... личность каждого из них защищена от произвола. Его нельзя оскорблять. За обиду он платит кровью, он имеет право войны против короля... То, что было раньше привилегией сотен семейств, в течение столетий распространилось на тысячи и миллионы, пока не стало неотъемлемым правом каждого гражданина»[1754].

Произвол российского монарха в отношении личности подданного почти не ограничивался традицией или законом. Телесное наказание было нормой военной, административной и придворной службы в XVI-XVII вв.[1755] Однако с суверенностью служебно-родового старшинства русский государь был вынужден считаться так же, как французский король с иммунитетом «благородной» личности. Парадоксальность, свойственная обеим системам, заключалась в том, что личность монарха и здесь и там все более приобретала характер «источника чести», поскольку само «благородство» (дворянство) жаловалось; однако монарх жаловал то, над чем в дальнейшем становился как бы не вполне властен. Российская феодально-государственная система имела, видимо, черты, характерные для того типа господства, который М. Вебер определял как «патриархальный». В ней «подчинение (государю, вождю) рассматривается как дело чести, но содержание распоряжений (т.е. прав и обязанностей сторон. - Ю. Э.) определяется традицией, и расходящиеся с последней правовые новшества принципиально невозможны. Неизбежное обновление происходит по конкретным поводам (например, «находки» и «потерьки» в местничестве. -Ю. Э.) и освящается отысканием «случаев», как бы реставрацией забытой «старины». Но тогда, когда эти старые формы совсем «не работают», «воля господина перестает быть чем-либо ограниченной, кроме его собственных представлений о справедливости»[1756]. «И в том твоя, государева, воля, - писал в 1640 г. кн. Ф. С. Куракин, - что ты, государь, на меня, холопа своего, положил свою государеву опалу и велел меня выдать своему государеву изменнику без суда и без сыску. Хоти ты, государь, нивисть кому велишь выдать или смертью казнить без вины, и в том твоя государева воля (выделено нами. -Ю. Э.), а наказу и списков мне взять немочно за князь Алексеем Трубецким»[1757]. В понимании русского служилого человека XVII в. государь имеет полное право сломить отдельную личность, заставить служить «нивисть с кем» или даже «казнить смертью», но его права по отношению ко всей корпорации все же не так непреложны; он не может заставить признать свои «волевые решения» справедливыми: «не мочно» - таков ответ не столько лица, сколько корпорации.

Итак, в западноевропейских условиях корпорация защищала, «прикрывала» сначала личность, а затем род; в России же - наоборот: сначала род и его место в иерархии в корпорации, а уже затем - личность как составную часть рода и корпорации. Поэтому отношение «вассал - сюзерен» здесь будет точнее выразить формулой «род вассала - род сюзерена»: преемственность службы предков местника предкам государя - постоянный сюжет челобитных, демонстрирующий глубину патриархальности их связей. С. Б. Веселовский считал, что «для правильного понимания указанной идеи родовой чести следует помнить, что весь аппарат княжеской власти основывался на личных отношениях князя к своим слугам, что идеи Отечества, долга перед Родиной, идеи гражданства были неизвестны. Зарождение этих идей стало заметно только в XVI в.»[1758]. История России не знала смены династий; возвышение Московского дома Рюриковичей шло постепенно, но неуклонно, вместе с «подминанием» других княжеских династий, и в глазах масс приобрело харизматический смысл. Возможно, именно социально-психологический шок, вызванный осознанием пресечения «государского корня» в конце XVI в., наряду с общим экономическим кризисом выступил катализатором Смуты, способствуя легковерию общества, готового стать под знамена любого самозванца. К концу XVII в. патриархальная связь государства и служилого рода расшатывается. «Государственная уступка личностному началу и одновременно принижение начала родового» - так оценивает А. М. Панченко отмену местничества, подметив, что именно к его кануну, 1680 г., отнесены события «Повести» о победоносном парвеню Фроле Скобееве. В общественном сознании тогда «уходила в прошлое единообразная личность, которая раз за разом воплощалась в бесконечной лествице поколений»[1759].

При феодализме отношения господства и подчинения, о которых говорилось выше, по мысли А. И. Неусыхина, растут и развиваются в двух направлениях: с одной стороны, складывается аппарат центральной власти в лице монарха и его окружения, с другой - политическая власть возникает в недрах самой вотчины[1760].

В России второй процесс отставал по сравнению с первым. Домонгольская Русь практически «не знала... замков и воинственных баронов за их стенами... бояре не защищали свои села в случае вражеского нападения, а съезжались в княжеский град; с западноевропейскими баронами сопоставимы скорее удельные князья, чем бояре»[1761]. Поэтому в ряде стран Западной Европы вассальные отношения не были только отношениями подданного к монарху, но еще и отношениями одной договаривающейся стороны к другой, причем обе стороны были связаны определенными правилами и обязанностями[1762]. Последние, правда, теряли значимость за счет усиления монаршей власти при переходе к раннему Новому времени, с созданием централизованных национальных и территориальных абсолютистских государств «на развалинах средневековой сословной вольности», в которых теряли авторитет средневековые парламенты, постоянная армия вытесняла феодальные «помощь и совет»[1763]. В России последний процесс превалировал, а первый был развит изначально слабее. Здесь шло постоянное усиление центральной власти и наступление на иммунитетные права. «Новый тип феодальной иерархии, - подчеркивает J1. В. Милов, - создавался на основе всемерного развития служилого землевладения, опорой которого служила поместная система»; чем шире и прочнее была последняя, «повсюду расползавшаяся», тем прочнее и эффективнее становилась политическая консолидация. Ссылаясь на JI. В. Черепнина, JI. В. Милов отмечает, что механизм государственной власти приобретал ко второй половине XVII в. все более явные тенденции к абсолютизму с отчетливыми чертами восточной деспотии[1764]. Б. Ф. Поршнев писал, что в ряде стран Востока феодализм пошел не по пути дробления ленов, а по пути укрепления собственности государя на всю землю. В таком случае феодальное государство выступает как единый гигант-помещик[1765]. В социуме с подобными чертами личность не могла быть защищена от произвола так, как во внешне более аморфном обществе западного типа, где существовал «не один, а тысяча государей». В России XV-XVII вв. отмирание одних им- мунитетных прав и чрезвычайно медленное формирование других усиливали зависимость держателей земли, нивелировали их перед верховной властью, препятствовали развитию иерархии внутри социального слоя. Один общий сюзерен-государь, единый тип служебного вознаграждения, поместный и денежный оклад, при неравномерности его количественного распределения и разной степени участия в службе, создавали благоприятную почву для взаимных «счетов» во время постоянных с ней связанных столкновений. Определенную зависимость между местом в боярском списке, возможным при данном окладе, и местническим столкновением установил для конца XVI в. Ю. Н. Мельников[1766]. Нами была установлена определенная зависимость между местническим поражением или победой и скоростью повышения чина и оклада. Назначение дворовых окладов при получении чина в XVII в. зависело от размеров прежнего жалованья, величины окладов лиц, служивших в том же чине, характера службы, и «смотря по родству» - замечают М. П. Лукичев и Н. М. Рогожин в предисловии к изданию Боярской книги 1627 г.[1767] Последнее выражение означало, что оклады сыновей не должны были превышать отцовские - «меньшую братью выше большие братьи не поверстать»[1768]. Поэтому в Боярских книгах отыскивались сведения об окладах ближайших родственников челобитчика, просившего о поверстании; авторы приводят в пример дело об установлении окладов представителям родов Зиновьевых и Дивовых в 1683 г., когда сначала выяснили их прежние оклады по Боярской книге 1667 г., а затем - оклады их родителей по книгам 1647 и 1639 гг.[1769] Порядок этот соблюдался и при поверстании в оклады провинциального дворянства, когда целые его группы корпоративно протестовали в случае их помещения в списки ниже других «городов», что иногда напрямую вело к понижению окладов, как произошло в 1648 г. с членами служилой корпорации Ряжска (о чем говорилось выше), заявившими, что они «твоим царским жалованьем до конца оскорблены перед розными перед старыми городы»[1770]. Борьба шла за более высокое место в служебной иерархии, а значит, и за более высокий оклад, выделенный из государевых земельных или денежных фондов. Последние являлись как бы «общими» для всего сословия. Вспомним, что в Византии господствующий класс осуществлял феодальную монополию на земельную ренту не через частное право, а через государственную собственность. Сравнительное изучение феодально-служебных форм русского, византийского и восточных (прежде всего турецкого как наследника византийского) средневековых обществ - давно назревшая задача, что в свое время было подчеркнуто С. О. Шмидтом, и решать ее надо при помощи византинистов и востоковедов[1771]. Так, в Византии довольно поздно - примерно с конца IX в. - укоренилось даже само понятие «знатности рода»[1772], в России же термин «боярин» (за исключением правящей знати Новгорода и Пскова) означал княжеского вассала, слугу высокого ранга[1773]. Вотчинное землевладение бояр в домонгольский период развивалось довольно медленно, считает А. А. Горский, государственнокорпоративная форма эксплуатации лично свободного населения по-прежнему сохранялась, а доля участия в доходах зависела от деятельности в системе государственного управления; поэтому члены старшей дружины ценили близость к князю больше, чем свои села[1774]. Следует учитывать и «кадровый» момент, значительно повлиявший на пути развития сословия. Ордынское нашествие уничтожило более половины личного состава старых княжеских дружин. В родословцах встречается весьма мало нетитулованных родов, произошедших от бояр и дружинников - членов княжеских дворов домонгольского периода. Как отмечают В. Б. Кобрин и

А.              Л. Юрганов, носители вассально-рыцарской, дружинной психологии были истреблены физически. Новые дружины - зародыш новой генерации господствующего класса - формировались из непривилегированных слоев населения. Так произошел переход от вассалитета к подданству-минис- териалитету, не позволивший феодалам сохранить свои права и гарантии от монаршего произвола[1775]. В выделяемых А. А. Горским трех типах дружинников между первым типом («чистый дружинник», т.е. обеспеченный с помощью государственно-корпоративной формы эксплуатации) и третьим (вассал-вотчинник, т.е. феодальный держатель земельного владения) имеется тип вотчинника-вассала (извлекающего часть доходов из участия в структуре управления, возглавляемой князем)[1776]. Этот тип и оказался наиболее приемлемым для формирующейся государственности после освобождения от ордынского ига. «Корни местничества как феодально-иерархического института можно искать еще в период формирования и утверждения отношений вассалитета»,-справедливо полагаетС. О. Шмидт[1777]. Однако вопрос о хронологических рамках этого периода пока остается открытым. С. Б. Веселовский считал, что местническая форма вассальных отношений сформировалась уже в XV в. в Московском великом княжестве, и именно она помогла ему выстоять в период феодальной войны середины XV в.[1778] Видоизменение форм вассалитета шло параллельно видоизменению форм феодальной собственности, влияя на институт местничества на всем протяжении его существования. Правительственная политика в XVII в., как показал JI. В. Милов, Шла по пути усиленного насаждения условной формы феодального землевладения - поместья, и, несмотря на то что с начала того же века появилась тенденция ко все большему распространению вотчинной формы, почти в течение столетия поместье постепенно «подтягивали» до уровня вотчины, пока Указом о единонаследии 1714 г. те и другие не были окончательно нивелированы[1779]. Анализ памятников отечественного средневекового права (вплоть до Соборного уложения 1649 г.) позволил Б. Н. Флоре сделать вывод, что величина возмещения за «бесчестье» определялась не родовитостью - «отечеством» оскорбленного, а размером и характером его жалованья, т.е. положением на служебно-административной лестнице[1780]. Любой попавший на государеву службу иноземный аристократ, например молдаванин или литвин, чрезвычайно быстро включался в систему местнических отношений, иногда и «заезжая по иноземству» старую знать; порой ему официальным актом «определяли место», как было с самозваным графом Л. А. Шляковским[1781]. Нам известен, однако, случай подобного конфликта среди шведов, возникший явно под влиянием московской традиции. В 1611 г. граф Я. Делагарди в связи с началом переговоров в Выборге с новгородцами просил себе более высокое место среди сенаторов (сидевших, видимо, по старшинству пожалования в чин): «Больше по прямодушию, чем из гордости, он указывал, что если русские увидят его в качестве младшего из сенаторов, сидящего на последнем месте, то это будет к ущербу для всего шведского дела и для авторитета, с каким он до сих пор поддерживал шведское влияние в Московии, ибо на этот народ более всего действует видимость. С этим соглашался и Генрих Горн, который предоставил потом ему высшее место в собрании», - сообщает Ю. Видекинд. Король понимал, что в споре прав старший по сенаторству Г. Горн, но попросил уступить Делагарди ради его заслуг. Действительно, приводимые последним резоны были справедливы. В России со времен кн. М. В. Скопина-Шуйского воспринимали Делагарди как полномочного представителя короля; думается, принималось во внимание и его близкое, хотя и «боковое» родство с домом Ваза - матерью его была незаконная дочь Юхана III, и воспитывался он при дворе деда. Ю. Видекинд считал, что «завистники и соперники Якоба при дворе внушили королю мысль, что будто он уклонился от новых переговоров с новгородцами из-за того, что ему дали низшее место на совещании»[1782]. В событиях этих сыграло роль и определенное «обрусение» Делагарди, тяжело переживавшего крах своей «московской» карьеры, связанный со смертью его друга и соратника, основного претендента на русский престол кн. М. В. Скопина-Шуйского.

Однако пополнение государева двора иностранной знатью шло, как правило, за счет выходцев из феодальных систем азиатского типа («царевичей», «князей», мурз), носителей министериальной (причем в весьма грубой форме), а отнюдь не вассально-рыцарской традиции и психологии. «Пополнение» это постоянно как бы «понижало» и общий культурный уровень, и (наряду с насаждением поместной формы феодальной собственности) уровень «иммунитетного самосознания» русского служилого сословия.

Природу местничества можно попытаться проанализировать, исходя из сравнения с такой известной во многих западноевропейских государствах нормой юридических и обычно-правовых отношений, как майорат.

Феодальному государству на определенных стадиях его развития был выгоден состоятельный вассал, выставлявший со своих владений гарантированное (качественно и количественно) число воинов-рыцарей, шляхтичей, послужильцев, боевых холопов[1783]. Н. И. Кареев отмечал, что на феоде (западноевропейском) лежали разного рода обязанности, а потому сеньоры, дававшие имения другим, были заинтересованы, чтобы феоды не дробились и переходили по наследству к таким лицам, которые способны были исполнять свои вассальные обязанности. Отсюда - право одного только старшего сына наследовать феод, или майорат[1784]. Первоначально майорат в Западной Европе был элементом частноправовых, а не государственно-правовых отношений, которые лишь значительно позднее стали средством поддержания и сохранения социального и имущественного статуса феодального рода. В России данная правовая норма отсутствовала, на что обратил внимание еще в XVI в. Дж. Флетчер[1785]. Это отсутствие отчасти объясняется сравнительным обилием земли, неполным закрепощением крестьян (при постоянной нехватке рабочей силы), иными юридическими традициями. В то же время русское феодальное государство стояло перед той же проблемой обеспечения жизнеспособности своего вассального ополчения. Н. П. Павлов-Сильванский сделал любопытные наблюдения о сословной обособленности высших и низших слоев дворянства и о преимуществах семей с небольшим количеством детей, при местническом распорядке, позволявшем им возвышаться по сравнению с мельчавшими большими семьями[1786]. Н. Кол л манн определила, что наследование боярского чина тоже могло зависеть от численности рода. Шанс на получение боярства утрачивался родом (как было, например, с Акинфовичами) в результате ранней смерти прямого наследника, опалы семьи, ухода к удельному князю[1787]. Таким образом, функциональное сходство внешне чрезвычайно далеких друг от друга институтов - местничества и майората - базируется именно на взаимоотношениях «род - государство», «род подданного (вассала) - род сюзерена». На сходство регулирующих функций обоих институтов обратил внимание А. Н. Медушевский (в основном разбиравший Указ 1714 г. и законодательство начала XVIII в.)[1788].

«Майоратные» черты местничества проявляются в наследственном закреплении за определенными родами и представителями их старших ветвей возможности и права поверстания в определенные чины: некоторых родов - сразу в думные, других - в московские и т.д. Те или иные чины и ранги влекли за собой поверстание соответствующими поместными и денежными окладами. Именно чины именовались «честью», термин этот обозначал и почетное назначение, и запись о нем. Г. Л. Кобяков в деле с М. М. Дмитриевым объяснял: «А розрядные писма и чести старые родственников наших жалованные грамоты (...) у нас на Москве», указывая при этом, что у отца его соперника «честь перед нами молодая»[1789]. «Честь» зависела от государя, ее можно было отнять, как у кн. Г. А. Козловского в 1691 г.: «Честь у него, боярство отнять»[1790]. Но и французский двор рубежа XVII-XVIII вв. представлял собой «комплекс взаимозависимых, взаимно соперничающих друг с другом, взаимно держащих друг друга в постоянном страхе групп элиты. На вершине этого комплекса располагался король...»[1791].

Стабильная наследственная преемственность при поверстании членов рода в чины, а также поместный и денежный оклад была необходима ввиду того, что характерной особенностью феодального общества является самостоятельное материальное обеспечение дворянином своей военной или гражданской службы. В России XVII в. и городовой воевода, и дворянин этого уезда должны были принимать участие в строительстве стен острога сообразно своему поместному окладу[1792], дипломаты вплоть до XIX в. должны были поддерживать свой статус за рубежом за свой счет; жалованье офицера и даже полицейского чиновника в дореформенной России не покрывало его служебных расходов. Во Франции XVIII в., а в Англии вплоть до середины XIX в. официально функционировала система покупки воинского чина с должностью, что было генетически связано с обычаем покупки определенного феода с относящимися к нему воинскими, административными и прочими служебными обязанностями держателя и вассалов и т. д.[1793] Регламентационный характер местничества, «фамильно-генеалогический ценз», по определению В. О. Ключевского, ограничивавший численность сословной группы, «пропалывавший» ее, проявлялся в вычленении ограниченного числа лиц с преимущественным правом на получение большей доли совокупной феодальной собственности всего сословия[1794]. Б. Н. Флоря выяснил, что при раздаче кормлений принималось в расчет в первую очередь «отечество», а не «дородство» (состоятельность и боеспособность). Тем самым государство стремилось поддержать статус служилого человека, когда-то от государства же им приобретенный. Известны случаи по природе местнических отказов от не соответствовавших «отечеству» кормлений: не столь состоятельный, но знатный[1795] служилый человек мог рассчитывать на получение доходного кормления скорее, чем более состоятельный, но менее родовитый[1796]. История России знает примеры аристократических родов, сконцентрировавших состояние и влиятельность отчасти в результате «естественного майората» (Романовы-Юрьевы, кн. Воротынские в XVI-XVII вв., Шереметевы в конце XVII-XVIII вв.), который открывал путь к спокойному занятию наследственных мест в системе государева двора и соответствующему этим высоким рангам материальному обеспечению. Монарх, естественно, имел возможность внести в ситуацию свои коррективы. Высокий думный чин, крупное земельное пожалование, бывало, приобретались и не «по отечеству». В системе патриархального типа (по М. Веберу) возникают две сферы господства, в одной из которых носитель власти связан традицией, а в другой действует по собственному произволу. Первая была ограничена и хронологически (временно объявлялось безместие), и должностной регламентацией (объявлялось безместие при назначениях в некоторые службы, определенными судебными прецедентами пресекалось распространение местнических порядков на новые, низшие сословные группы, устанавливался порядок возбуждения местнических претензий между воеводами разных рангов). Иногда просто обходились исключением из церемонии «неудобного» лица - так, родственники цариц, зачастую представители далеко не высшей знати (Апраксины, Грушецкие, Нарышкины), во избежание конфликта и в связи с неловкостью ситуации для самого государя или царевича (царский тесть, а должен сидеть «ниже» других) просто не являлись на многие придворные церемонии.

Насколько «отечество» служилого человека зависело от государственной власти? С одной стороны, знатный аристократ считает, что «за службу государь жалует поместьем и деньгами, а не отечеством», а с другой: «Не вели, государь, моего отечества у меня, холопа своево, отнять и от таких детей боярских неродословных людей оборонить», - взывает М. М. Дмитриев, жалуясь на местничающего с ним Г. JI. Кобякова[1797]. В «отечестве» можно было понизить за какие-то проступки целый род[1798]. «Отечество» можно было и «восстановить». Князь Д. М. Пожарский, скажем, не смог бы даже местничать со многими из равных себе по родовитости лиц, если бы не пробился в период Смуты своими подвигами в аристократическую «обойму» думных чинов, вернув своему роду утраченное его предками положение, достигнув его службой[1799]. Фактически «отечество» как бы жаловалось ему заново. Именно поэтому боярин Пожарский после Смуты стал своеобразным «чемпионом» по количеству местнических конфликтов. Причиной их являлась неразрешимость противоречия, заключавшегося в несоответствии очень высокой родовитости низкому служебному положению ближайших его предков, когда неоспоримое право на занятие высоких мест не менее законно оспаривалось, а высота личных заслуг и политический авторитет не позволяли игнорировать личность князя или удовольствовать его «нейтральными» назначениями. Окончательное утверждение местнических норм совпадает с завершением процесса создания единого государства, изменение местнических норм - с процессами перераспределения феодальной собственности, усиления зависимости последней от служебного положения ее держателя, возрастанием роли самодержца и бюрократии[1800]. Еще в 1584 г. послам в Польшу кн. Ф. М. Троекурову и дьяку Дружине Петелину, недовольным тем, что они едут «против», по их мнению, низшего (по посольскому рангу посланника) Льва Сапеги, указывалось: «...добро искати дела и прибытка государю, а не для своей чести и бесчестья...»[1801]. В середине XVII в. государь, именно в качестве патриархального владыки, уже полагал, что «честь» его служилого человека, его «холопа», всецело зависит от Божьего промысла, проводником которого является он сам, помазанник Божий. В это время формируется, замечает И. Л. Андреев, своеобразная идеология и психология службы. Алексей Михайлович признает высоту «отеческой чести», но полагает, что она должна постоянно подтверждаться верной и «радостной» службой своему государю, «боярская честь совершается на деле в меру служебной заслуги»[1802]. В письме к боярину В. Б. Шереметеву (май 1660 г.), написанному в связи с дошедшими до царя слухами, что боярин обеспокоен и обижен тем, что его не пригласили в Москву (он был на воеводстве в Киеве), а подобное событие могло рассматриваться как форма опалы, царь Алексей Михайлович «нарочно для твоево утешения» рассуждает о взаимозависимости «чести», «отечества» и государевой воли. «И то ведаем мы, великий государь, что по вашему отечеству боярская честь вечная, а даетца произволением великого и вечного Царя и небесного Владыки; и нашим тленным призыванием введени суть в тое боярскую честь. И тем хвалитца не пристойно, что та честь породная, и надеятца на нее крепко не пристойно ж, потому что воспоминаетца в Божественном писании: Да не хвалитца премудрый премудростью своею, да не хвалитца богатый богатством своим, да не хвалитца сильный силою своею... Ведомо тебе самому, как по изволению Божию наш государской чин пребывает и над вами, честными людьми, боярская честь совершаетца... Не просто Бог изволил нам, великому государю и тленному царю, честь даровати, а тебе принята; и тебе о том должно ныне и впредь Творца своего и Зиждителя и всех всячески восхваляти и пославляти и нашим великого государя и тленного царя жалованьем утешатися и радоватися... Писано бо есть: сердце царево в руце Божии...»[1803]. Активно применяя местническую терминологию для выговоров своим «холопам», царь Алексей Михайлович всячески подчеркивает полную зависимость «чести» служилого человека от того, как он служит государю. Если воевода плохо выполнил государевы указания - то «учинил себе великое бесчестье»[1804]; если неверно информировал его о ходе действий на театре войны - то «от века того не слыхано, чтобы природные холопи государю своему в ратном деле в находках и потерьках ни писали неправедно и лгали»[1805]; если чрезмерно возгордился от оказанной милости - «..писаны к тебе... наши государевы грамоты с милостивым словом такие, каких и к господам твоим не бывало. И ты тем воззнесся...»[1806]; если воевода не прислал вовремя донесение и оправдывается отсутствием писца-подьячего - «и так отговариваютца ябедники и обышныя людишки в приказех на суде... а не вас, холопей наших, да государевых и родословных людей такое беспутное и ябедническое оправдание»[1807]. Алексей Михайлович не случайно употребляет именно местническую фразеологию для выговоров. Применяя ее во время действия своих же указов о безместии на время военных кампаний, он демонстрирует масштабы власти над своими «холопами», причем дело здесь не только в общей бедности тогдашней терминологии. Новая эпоха предъявляет новые требования к служилому человеку, которые первое время начально выражаются старым способом[1808].

Не существует ли определенной связи между двумя событиями, разделенными не таким уж большим историческим периодом? Речь идет об уничтожении местничества «Соборным деянием» 1682 г. и о неудачной попытке «вживления» в русскую социальную систему элементов не свойственного ей института - майората, Указом о единонаследии 1714 г. Петр I, готовя этот указ, собирал и внимательно изучал законодательные акты и сведения о формах майората в ряде европейских стран, он был хорошо знаком со многими его «жертвами»[1809]. Такими младшими членами знатнейших и влиятельных шотландских родов были, например, очень близкие ему люди - генерал П. Гордон и лейб-медик Р. К. Арескин. Актом этим Петр I пытался решить несколько задач: удовлетворить интересы фиска - сохранение и увеличение сумм податей, более крупных с неизмельченных вотчин; предотвращение «захудания» «знатных фамилий»; принуждение младших членов родов к полезным для государства занятиям[1810]. Оба института, местничество и майорат, базировались, на наш взгляд, на служебно-ленных отношениях вассалитета[1811]. Как заметил А. Н. Медушевский, жесткая система местничества использовалась государством для того, чтобы регламентировать численность феодальных верхов независимо от демографического фактора, в качестве системы сословного регулирования[1812]. Майорат еще в 1663 г. предлагал ввести в России Юрий Крижанич, по крайней мере он предполагал это по отношению к высшим категориям служилого сословия. В своей «Политике» он писал, что княжеский титул и основное наследство должно было бы передаваться старшему сыну, а остальные имели бы право только на боярский чин. Подобное установление он считал непременным условием того, «чтобы честь и достоинство были долговечными и чтобы ваш род и благородное прозвание стояли прочно и нерушимо»[1813]. До определенного времени местническая система удовлетворяла обе стороны в отношениях «господство - подчинение» - и государство, и служилого человека, охраняя иерархию родов внутри дворянского войска и государева двора, ограничивая число родов и лиц с правом поверстания в определенные чины и оклады. «Местнический распорядок родов и лиц в княжеской дружине ограничивал княжеский произвол, но важно отметить, что одновременно он обуздывал и дисциплинировал дружинника», - отмечает С. Б. Веселовский[1814]. «Любая угроза привилегированному положению одного отдельно взятого дворянского дома, как и всей системе иерархически распределенных привилегий вообще, означала угрозу тому, что придавало людям в этом обществе ценность, значение и смысл», - пишет Н. Элиас об иерархии при дворе Людовика XIV[1815]. Поэтому эта система, по словам Элиаса, была «полна напряжений... пронизана бесчисленными отношениями соперничества между людьми, которые пытались утвердить свое положение, усиливая свое отличие от нижестоящих, и, возможно, улучшить его, сокращая свои различия от вышестоящих», однако большинство привилегированных, несмотря на внутренние конфликты, обороняли общий принцип привилегий[1816]. Падение института местничества в России связано было, как неоднократно отмечалось, с угасанием роли дворянского ополчения и постепенным ослаблением связи поместного оклада с воинской службой по мере перехода к регулярной армии. На смену ему, возможно, и пришла новая неудачная попытка законодательного урегулирования социальных противоречий - Указ 1714 г. Попытка поставить заслон на пути распыления крупных земельных владений показывает, что государство Петра I пыталось, с одной стороны, предотвратить обнищание крепостных (следствие чрезмерной эксплуатации), а с другой - произвести «внутрисословную революцию», выделив обширную группу безземельных «джентльменов», «активного дворянского элемента», всецело зависящего от государственной службы. Несмотря на то что служба являлась обязательной для всех дворян и за манкирование ею можно было поплатиться не только поместьем, но и, при сильном прегрешении, вотчиной, кадров для военной и гражданской сфер катастрофически не хватало. Полностью лишенные доходов дворяне (впрочем, указ был бессословным, и младшие сыновья посадских людей тоже должны были искать себе службы или заводить самостоятельное дело), должны были создать слой, всецело зависящий от власти. Почему же не оправдались надежды на «активный дворянский элемент»? Видимо, дворянству майорат был еще не нужен именно потому, почему уже не нужно было местничество. Основная часть служилых людей воспрепятствовала новому повороту к резкому социальному дифференцированию, к юридическому вычленению «магнатских»[1817] групп. Кроме того, введенный Петром закон не соответствовал ни западноевропейским классическим («вертикальным» - с передачей наследства старшему сыну), ни российским (несколько иным, «горизонтальным», образцом которых являлись местнические расчеты) понятиям о старшинстве; царь опирался на собственный опыт - младшего сына, победившего в тяжкой борьбе за престол, и, вероятно, уже не хотел видеть своим наследником старшего сына Алексея. Согласно воззрениям Петра, изложенным в «Правде воли монаршей», престол монархом мог передаваться по собственному усмотрению, и аналогично следовало поступать и землевладельцу: «Кто имеет сыновей, и ему же, аще хощет, единому из оных дать недвижимое чрез духовную, тому в наследие и будет. Другие же дети... да награждены будут движимыми имении...»[1818]. Старший же сын (или «по линии ближний», если не было сына) пользовался правом единонаследия только при отсутствии завещания. Но государство, постепенно приравнивая поместную форму землевладения к вотчинной, по сути, самоустранилось от роли сюзерена в классическом феодальном стиле, предоставлявшего вассалам условные держания. Главное, что произошло, - был нанесен мощнейший удар по самому принципу взаимоотношений на базе ленной феодальной собственности. Тем самым исчез способ воздействия на землевладельца, начавшего превращаться в частного собственника. Отныне принуждение его к военной, скажем, службе идет только по линии государственно-бюрократической, так же как и принуждение представителей других сословий к иным службам. Однако, пусть на первых порах и ценой «закрепощения сословия», отмирание ленной и складывание элементов частной собственности способствовали регенерации едва теплившегося имущественного иммунитета, были ступенями к развитию «свободы тела». Таким образом, попытка одной рукой создать определенную социальную систему, притом что другой рукой из-под нее выбивался экономический фундамент, была заведомо обречена.

Реалии России XV-XVII столетий, складывавшейся в могучее, но «прифронтовое» государство, столетиями вынужденное дважды в год концентрировать и расходовать все свои экономические и людские резервы для отражения опустошительных нашествий, а в силу исторического религиозного выбора лишенной прочного политико-идеологического тыла, обусловили длительную консервацию начальных военно-феодальных форм, одной из которых и стал изучаемый нами институт. В этих обстоятельствах «консолидация сил господствующего класса реализовывалась только через небывало возросшую роль самодержца», подчеркивает JI. В. Милов, причем «государству в силу этой специфики в значительной мере стали свойственны черты раннефеодальной надстройки»[1819]. Регрессивные или консервационные тенденции свойственны обществу, поставленному в сложные политические и экономические условия или же в условия соприкосновения с обществами, находящимися на более низкой стадии развития. A. JI. Станиславский в работе о казачестве эпохи Смуты характеризует создававшиеся тогда институты приставств (своеобразных кормлений) как типичные для раннего феодализма, объясняя это эффектом «наложения» казацких обычаев на социальную структуру страны и влиянием на казаков кочевых народов - обществ патриархально-феодального типа[1820]. Высокий уровень бюрократизированное™ местнических отношений не противоречит их «патриархальной» и «раннефеодальной» природе, поскольку, как считает М. Вебер, жесткая дисциплина и отсутствие собственных прав у «штаба управления» в «патриархальной» системе внешне напоминает служебную дисциплину в «легальной» системе господства; и в этом отношении патриархальная система ближе к бюрократической, чем сословная[1821]. Два разных вида генеалогического старшинства, являвшиеся в разных феодальных системах элементами, организующими порядок службы ленников-держателей[1822], различаются по форме: первый - как элемент частноправовых отношений (характерный для западного иммунитетного правосознания), второй - как бюрократизированная система генеалогического старшинства службы, но оба имеют общий корень - вассалитет, что и позволяет рассматривать местничество как особый, развившийся в силу специфических условий тип регуляции отношений как внутри господствовавшей в государстве социальной группы, так и между социальной группой (или ее членом) и государственной властью.