Артур Миллер, увлекшись однажды беседой с неким фермером, спросил: как он считает, что такое святой дух? После некоторых колебаний фермер ответил двумя словами: продолговатое и расплывчатое. Нечто туманное, которое вроде имеет какую-то форму, а вроде и нет. По нашим нынешним наблюдениям, структура венгерского общества выглядит примерно также. Политических наблюдений над нашим обществом хватает с лихвой, но это имеет как будто мало общего с внутренними разграничениями, пронизывающими общество как таковое, особенно с тем, что прежде было принято называть классовой структурой общества. Но это не всегда было так. Сделаем попытку исторического сопоставления. Когда вспоминают о Венгрии первой половины XX века, используют множество понятий, которые помогают социальной ориентации. Эти понятия помогали и тем, кто управлял страной, и простым людям. Политикам они помогали потому, что большие общественные группы, которые по решению государственной политики получали преимущества или терпели убытки, в рамках этой социальной модели обозначались ясными, всем понятными названиями (например, помещики, коммерсанты, ремесленники, средний класс, рабочие и т.д.). Для отдельного человека такого рода названия означали возможность определить собственное место в обществе (например, крестьянин, рабочий, аристократ, буржуа). В то же время во второй половине XX века, особенно к его концу, такие типовые категории ушли из обычных разговоров. В первой половине XX века общество представлялось структурированным благодаря понятиям, указывающим на общественную дифференциацию, отчасти на основании исторически сложившегося словоупотребления, отчасти — из-за базовых понятий конфликтующих друг с другом политических идеологий. В эпоху Кадара в Венгрии у общества уже не было структуры, если под структурой понимать то, что большие группы населения либо ограничиваются исторически данными рамками, либо в имеющихся на данный момент политических условиях сами формируются, организуются и осознают себя. События, произошедшие в Венгрии в 1945 году, имели своим результатом преднамеренную ликвидацию исторически данных социально-экономических рамок, их материальная база была конфискована, их институциональные механизмы политически запрещены. Таким образом, еще быстрее наступила распространяющаяся по всему континенту социальная атомизация, которую при других обстоятельствах можно было бы считать естественной. В то время как постоянно говорилось об общности, о коллективизме, унаследованные связующие нити общественных институтов ослабевали гораздо быстрее, чем в западной части Европы. Этот процесс был отражен в социологических исследованиях, которые набирали силу начиная с 1960-х годов. Он с живой непосредственностью находил подтверждение в возрождающейся социографии, отображался в художественной литературе — насколько позволяли условия цензуры и самоцензуры. Хотя если тот или иной прозаик, посмотрев вокруг себя широко раскрытыми глазами, ставил под сомнение коллективистскую проповедь и показывал ощущавшуюся уже в 1960-е годы индивидуализацию, рано или поздно на него навешивали ярлык экзистенциалиста. Социологические категории, «насаженные» на понятийную ось общественной структуры, могли относиться и к классовой таксономии, и к более дробной социальной стратификации общества. В прошлые десятилетия они резко отличались от понятийного аппарата статистического сбора данных, в котором группы различались, скажем, по характеру труда (руководящие работники, интеллигенция, квалифицированные рабочие, рабочие на конвейере, разнорабочие). А изучение общественного мнения в связи с политическими настроениями включало население страны в ту или иную категорию в зависимости от образования, места жительства, возраста. Характерным для трех этих направлений изучения общества, как мы уже говорили выше, было то, что их данные — по крайней мере в количественном выражении — в принципе несопоставимы друг с другом. Хотя, конечно, начиная с семидесятых годов аналитики всех трех направлений все больше ставили под сомнение «идеологически выдержанную», официально признаваемую триаду, конституирующую структуру венгерского общества (рабочий класс, трудящееся крестьянство, интеллигенция). Так называемые научные данные и дискуссии вокруг соотношения трех этих сил были деструктивными, а не конструктивными, поскольку сами по себе не могли сформировать эти общественные группы (разве что на бумаге). Пока между официозом и исследователями шла игра в кошки-мышки, которая порой окрашивалась пафосом борьбы науки за свободу, понимание того, что у общества уже нет ни классовой структуры, ни, тем более, сословных групп, не приходило. Поскольку у подобных общественных групп не было — и в тот момент не могло быть! — никаких поддерживающих институциональных механизмов, это можно считать естественным. А сейчас, уже «по ту сторону сословий и классов», есть только отдельные люди и спонтанно образующиеся малые группы; кроме того, мы можем наблюдать, как возникает некое политическое разграничение, образуемое людьми, которые симпатизируют различным политическим партиям. В то же время политическая дифференциация разворачивалась по определенным, все расширяющимся кругам: политики — активисты — члены партии — симпатизирующие — голосующие «за». Вследствие этого возникала чисто политическая дифференциация (консерваторы, социалисты, либералы, радикалы и т.д.), но она всюду и всегда являла собой картину, в корне отличающуюся от прежнего понимания структурной дифференциации общества. Сегодня существуют лишь такие «естественные», а по сути дела, в своей абстрактной обобщенности совершенно ничего не значащие группы, как мужчины—женщины, пожилые—молодые, больные—здоровые; к этому биолого-логическому ряду причислены и этнические группы. (Государственное управление также генерирует такое разграничение понятиями типа министерство по вопросам детства, совет пожилых, права больных и проч.) Все это, однако, началось не в момент смены режима в 1989 году и не с переходом к рыночной экономике. С этого времени появилось на свет божий то, что до тех пор, в течение десятилетий по большей части было скрыто политическими принуждениями и вынужденными научными дискуссиями: у венгерского общества, если подходить к нему с требованиями старой и привычной парадигмы, уже не существовало той структуры, которую можно было вычленить. Общеизвестно, что литература играет особую роль в венгерской культуре, вследствие чего создаваемые литературой образы эпохи или общества весьма значимы. Куда значительнее, чем другие составляющие культуры. По крайней мере, до последнего времени это было так. Литература с большой энергией отображала, а школьное образование — фиксировало в общественном сознании структурные элементы общества, описанные литературой. Что касается первой половины XX века, можно назвать десятки литературных произведений, которые определили взгляд на венгерское общество как на дифференцированное, причем как среди образованных людей, так и среди тех, кто на них ориентировался. Например, Жигмонд Мориц в «Романе моей жизни» и «Счастливом человеке», Петер Вереш — в «Крае деревни» или «Путейцах», Дюла Ийеш — в «Люди пусты», Ласло Немет — в «Подводах в сентябре» показывают различные слои крестьянства; Лайош Кашшак в «Жизни одного человека» пишет о мире рабочих; Шандор Марай в «Исповеди буржуа» отображает мир буржуазии; Тибор Дери в своих многочисленных произведениях описывает жизнь крупной буржуазии; Лайош Надь в образе бунтующего, убегающего от общества человека показыва ет низы среднего класса, жизнь мелкой буржуазии; Мик- лош Банфи в своей трилогии о Трансильвании изображает аристократов, а Жигмонд Ременик в «Виновности» описывает джентри — мелкое дворянство, знакомое по книгам Миксата, но в куда менее благодушном свете. Все они по времени написания и описываемых событий относятся к первой половине XX столетия. Эти произведения, хотя их авторы сознательно не ставили своей целью структурное описание общества, изображают большие общественные группы, создавая тем самым представление о том, что общество отчетливо структурировано. В них оживают противоречивые взаимоотношения классов, слоев, сословий. А для второй половины XX века такие работы нехарактерны. В чем причина? Имеет ли это какое-либо общественное значение? Может быть, у нынешних писателей не столь зоркий глаз, возможно, они не так талантливы? Не замечают наличие различных крупных социальных групп? Это маловероятно. Может быть, изменился круг интересов литературы? Несомненно, изменился; и даже если есть произведения, описывающие общественные классы, мы просто не знаем о них, так как из-за отсутствия интереса к ним со стороны критики они не имеют никакого читательского резонанса. Если так, то и тогда это означает, что крупные структурные элементы общества не представляют интереса для магистрального направления венгерской литературы, и соответственно этому формируются наши представления об обществе. Но, возможно, наши ведущие писатели не слепы и не бездарны, а просто не существует самих крупных общественных групп в прежнем смысле слова, и нет у современного венгерского общества социальной дифференциации в смысле традиционно понимаемой, объединяющей все общество структуры. Общество, конечно, всегда функционирует как некая конструкция. Чем ближе подходят к так называемой действительности опирающиеся на факты историки и зани мающиеся эмпирическими исследованиями социологи, тем быстрее, словно песок, эта действительность высыпается из рук — и ничего не остается в закинутой сети, сплетенной из понятий структуры. Невозможно определить как сословия и сосчитать тех, кто воюет, молится и трудится на заводе, — человек постоянно пересекает границы этих множеств, регулярно меняя свою идентичность. Но одно дело, когда кто-то, вследствие поддерживаемой институтами структуры, называет себя рабочим, буржуа, аристократом, крестьянином, а другие готовы подтвердить его самоидентификацию. И совсем другое дело, когда исчезает сама возможность для такого названия и самоназвания, а вместо предполагаемой уверенности в своем статусе у человека остаются только фантомные боли. А может, даже это — преувеличение и нет уже и фантомных болей, возникающих в результате утраты когда-то считавшихся прочными ячеек общественной структуры. И сегодня есть исследования, называющие классами или сословиями различные группы, выделяемые статистикой потребления или статистикой по доходам, которые попадают в одну рубрику лишь в результате подсчетов исследователя. Много разговоров идет о некой элите, которая расширяется от клуба нескольких богатейших сотен до одной десятой части населения, принадлежащей к наиболее обеспеченным. Напротив, очень многие живут на нижней ступени общественной иерархии, то есть беднее условно выделяемого среднего класса, и это, по некоторым расчетам, до 40% населения. Но только мы не знаем ничего существенного о структурных элементах этой иерархии, хотя живущим в первой половине XX века как будто еще было что сказать. Были слова, которыми они могли обозначать большие общественные группы. Сейчас, возможно, у нас нет таких слов потому, что нечего обозначать ими. Как же нет, могут возразить мне: возьмем, например, термин предприниматели. Полтора десятилетия мы слышим о них, говорим о них, именно так называют они сами себя, у них есть клубы, организации по защите интересов. Несомненно. А кроме этого? Ведь структура состоит не из одного элемента, а из целого конгломерата отягощенных конфликтами, функционально связанных между собой элементов. Безотрадный мир живущих на дне, беспощадно показанный в книгах Шандора Тара, мы можем назвать under class, то есть нижним классом, только за неимением лучшего определения. Это обозначение связано с привычкой, поскольку этот underclass не вписан ни в какое классовое общество, ни в марксистском, ни в каком-либо ином понимании. Сейчас в нашем распоряжении есть два ряда свежих данных о стратификации, о теперешнем неопределенном классовом расслоении венгерского общества. Один из них идет от формирования данных официальной статистической службой. «Классы современного общества»: в лексиконе Статистического управления Венгрии это группы, сформированные по типу потребления и образа жизни, а также в зависимости от занятости на рынке труда. Они охватывают население от 18 до 75 лет. Таким образом, у значительной части детей и подростков нет классового статуса; «подрастающие», как называли их в статистике Иосифа II, здесь не учтены. верхний класс 2,0% верхний средний класс 7,4% средний класс 20,7% нижний средний класс 22,7% рабочий класс 21,4% нижний класс 20,0% неимущие 5,9%. Формирование групп как по общественному положению, так и по занимаемым на рынке труда позициям было проведено на основании множества тщательно выверен ных показателей. То же самое можно сказать и о проводимом каждые два года исследовании фирмы ТАРКИ. Они также составляют классовую схему по месту, занимаемому в сфере занятости и общественной иерархии: В обоих случаях количественные данные следуют за пояснениями, обосновывающими само выделение групп. Они разъясняют, каким образом можно включить в классовую схему население, которое делится на категории по занятости; затем эта схема корректируется по определенному социальному статусу Это созданные на бумаге классовые структуры; перемещая цифры по различным рубрикам, можно сформировать и большее, и меньшее количество групп из данных, собранных, вне всякого сомнения, самым корректным образом. Названия для групп также выбираются довольно произвольно. Содержание и социальный смысл таких понятий, как элита, рабочий класс, столь же туманны, как и словосочетание низший класс, употребляемое только составителями статистик — в разговорной речи они не используются. Две эти, по сути, схожие схемы — лишь жертвоприношение на алтарь памяти классового общества, структурированного общества. В Венгрии, как и во многих других странах, всегда были проблемы с описательной презентацией классового общества. Английское общественное развитие — единственное, которое в XIX веке приблизилось к идеально типической схеме классового общества. Если существовало действительно классовое общество, то это Англия XIX века. Однако чем больше мы удаляемся от этого идеального приме- ра в любом направлении, тем более сложные объяснения требуются для описания структуры общества в классовых категориях. Эту процедуру можно было проделать только при пронизанном идеологией взгляде на общество. Когда была мода на классовый подход, можно было найти и общественные классы. Более того, когда классовый подход получил широкое распространение, сразу же возникла склонность экстраполировать его и на предшествующие исторические периоды. Когда же сама вера в классовый подход оказалась подорвана, многие быстро пришли к убеждению, что никогда в истории человечества общество на конфликтующие общественные классы «по-настоящему» не разделялось. Англия в XIX веке была ядром не только Британской империи, но и всего мира. Она стала классовым обществом в смысле наличия конфликтного социального противостояния. В те времена не только Карл Маркс говорил о буржуазии и пролетариате, но и тогдашний премьер- министр Великобритании Дизраэли, характеризуя противостояние внутри страны, также использовал выражение «две нации», что и сегодня оказывает влияние на политический язык (американскому понятию bypartisan, то есть надгшртийность, в чисто английском политическом жаргоне соответствует one-nation politics). Консервативный сотрудник «The Times» Фердинанд Маунт в объемном эссе красочно описывает то изумление, которым было окружено в первой половине XIX века появление даже не рабочего класса, а самих рабочих. В буколической английской провинции, в обычно тихих провинциальных городках появление дотоле невиданных заводов с их шумом, вонью, кишащими толпами рабочих было встречено с изумлением, смешанным с ужасом. Прежде никто нигде не видел ничего подобного: в английском пейзаже, в английском обществе появилось нечто новое, чуждое и устрашающее. Диккенс уже в 1840-х годах обошел промышленные районы Уэльса и Центральной Англии. Во многих главах свое го вызвавшего большой скандал романа «Тяжелые времена» он живописует нищенское состояние шумной, черной, необразованной, безбожной, страшной массы. Фигурирующий в романе город Кокстаун стал в английском языке нарицательным именем для обозначения данного явления (подобно тому как мы иногда упоминаем венгерский провинциальный город Жаратнок, описанный Морицем Жигмондом как символ коррупции). Появление промышленных рабочих стало чем-то новым, прежде невиданным под солнцем. В 1819 году городской магистрат Манчестера испугался рабочих, собиравшихся на поле Святого Петра возле города, и обратился к войскам с требованием арестовать требующих реформ ораторов. Требование было выполнено, но подвыпившие гусары и дворянские ополченцы зарубили одиннадцать человек и покалечили несколько сотен собравшихся. Защитникам интересов напуганных высших классов удалось схватить и нескольких журналистов, о чем впоследствии можно было прочитать подробные отчеты в газетах по всей стране, что характерно для тогдашней политической обстановки в Англии. Это была — словно апеллирующая к памяти о Ватерлоо — знаменитая бойня при Петерлоо. Руководители страны пришли в замешательство. В Англии уже в конце 1600-х годов прилежно трудились предки статистиков, которых тогда называли политическими арифметиками. Грегори Кинг, например, взял на учет все существующие группы и слои и, оценивая их пользу для национального хозяйства, перечислил: lords, baronets, knights, esquires, gentlemen, persons in greater and less officies and places, merchants and traders, lawyers, clergymen and freeholders, farmers, persons in liberal arts and scientists, shopkeepers and trademen, artisans and handicrafters, naval and military officers... common seemen, labouring people and servants, cottagers and paupers, common soldiers и, наконец, vagrants, gypsies, thieves, beggars and others. (Эти понятия отчасти можно перевести на венгерский, отчасти они непереводимы, но в основном их исторические венгерские аналоги хорошо известны: от герцогов, графов и баронов до батраков, владеющих землей, безземельных батраков и, далее, до бродяг, босяков, воров.) В этом тонко нюансированном сословном мире появление скапливающихся в городах промышленных рабочих было не просто чем-то неизвестным, но и поразительно новым. Об английском рабочем классе в течение двухсот лет появлялось много спорящих друг с другом, значительных и объемистых книг. Тот факт, что вызывающая потрясение и страх новизна рабочих стала основанием классовой теории, по большей части не является предметом дискуссий. Хорошо известны события 1848 года. На юге от Темзы, на лугах Кеннингтон-Коммон собралось около 40 тысяч рабочих, чтобы под предводительством чартистов написать прошение Парламенту об улучшении своей доли. Это безуспешное, хотя, впрочем, проходившее мирно писание петиции общеизвестно. Возможно, меньше знают о том, что напуганные выступлением рабочих правящие круги в порядке самоорганизации навербовали 200 тысяч вооруженных дубинками констеблей (сегодня мы назвали бы их дружинниками) из «добропорядочных граждан». Войско разместили в Тауэре и других общественных зданиях Лондона, паровые паромы растопили на случай, если для восстановления порядка войско придется переправлять через Темзу. Командование возложили на победителя при Ватерлоо престарелого герцога Веллингтона. Примерно в это же время на поле Ракоша якобы собирались крестьяне, которых — согласно легенде — вел за собой Петёфи. Венгерские господа, заседавшие в диете (государственном собрании) в Пожоне (Братиславе) были сильно напуганы, но, как пишут хроники, никаких действий не предпринимали. Зато высшие классы Англии опасались чего-то нового, отличающегося от крестьянских восстаний средневековья. Настолько боялись, что им удалось объединиться в нечто единое, собственно, и ставшее тем, что принято называть upper class. С Марксом или без него классовый подход (выделение «двух наций», как обозначали эту проблему тогда) стал общепринятым и поныне сохраняется в Англии. Многослойное сословное общество, состоявшееся к середине XIX века в глазах авторитетных политиков и ученых того времени, упростилось, превратившись в классовое общество, — и такой подход из бывшей центром мира Англии разошелся по всему свету. Такой классовый подход сегодня многие считают идеологическим ослеплением, разжигающей классовую ненависть пропагандой, потому что он почти никогда не подтверждается ни данными социальной статистики, ни реальной структурой занятости, ни прочими фактами социальной жизни. Но ведь суть классового общества, которое в течение столетия оказывало определяющее влияние на события в Европе, состояла не в частных категориях социальной статистики, а в их политическом восприятии. Наверное, не случайно в Венгрии между двумя мировыми войнами для характеристики общества понятия классы, пролетариат время от времени использовали не только марксисты-коммунисты и социал-демократы, но и многие другие, даже сам премьер-министр Иштван Бетлен. Тогда бытовало такое представление о венгерском обществе. Сегодня это в корне переменилось. Изменения шли долго, примерно полстолетия. Но изменения были не только масштабными, но и кардинальными. Потеряли свое значение общественные категории, используемые как в историческом аспекте, так и в описании классовой структуры. А с ними ушло и то, что мы долгое время называли структурой общества. Несмотря на бесконечные дискуссии, сохранившиеся на желтеющих страницах журналов, даже в эпоху Кадара в Венгрии не было классовой структуры. Сегодня все более естественной становится индивидуализация, а в ней растворяются и устойчивые группы, создававшие прежде социальную структуру Это звучит как констатация утраты. С точки зрения привычных подходов это и есть утрата, случившаяся в ходе долгого пути индивидуализации. В связи с этим слышатся печальные слова об утрате идентичности. Куда делись крестьянство, рабочее самосознание, чувство собственного достоинства интеллигенции и проч.?! Однако современный индивид не перестает быть сознательным коллективным существом, просто он в меньшей степени ищет свою коллективную идентичность в полученных в готовом виде рамках. Возможно, он скорее находит ее в группах, в которые входит по собственному желанию и на определенное время, в так называемых персональных сообществах? Возможно, человек стал свободнее, но жизнь его не стала легче? Можно продолжать перечень вопросов такого рода, но так мы лишь увязнем в карманном философствовании, раз уж не можем дать политически убедительное или по крайней мере претендующее на общественный консенсус описание внутреннего разделения — не говоре уже о расколе — венгерского общества. Перевод Клары Вавры