Либерально-демократическая интеллигенция России, сохранявшая верность курсу реформ, была настроена оппозиционно ко всем внутриполитическим инициативам нового императора. Либералы и демократы расходились лишь в нюансах и терминологии, оценивая контрреформы 1880–1890-х годов. Но, пожалуй, все они могли согласиться с той критикой, которая была дана правящему режиму в нелегальном письме, распространявшемся в списках и появившемся в России в конце 1889 года. Оно было издано в Женеве, а его автором была проживавшая в Петербурге известная писательница, редактор журнала «Воспитание и образование» Мария Константиновна Цебрикова (1835–1917). Она была дочерью генерала К. Р. Цебрикова и племянницей декабриста Н. Р. Цебрикова, которого за участие в событиях 14 декабря 1825 года лишили чинов и дворянства и отдали в солдаты на Кавказ без выслуги лет. Приводим это письмо, с некоторыми сокращениями.
«Ваше величество! Законы моего Отечества карают за свободное слово… Русские императоры обречены видеть и слышать чиновничество, стоящее стеной между ними и русским земством, то есть миллионами не числящимися на государственной службе. Кары за превышение власти, за наглое грабительство, за неправду так редки, что не влияют на общий порядок. Каждый губернатор – самодержец в губернии, исправник – в уезде, становой – в стане, урядник – в волости. Прямая выгода каждого начальника отрицать и прикрывать злоупотребления подчиненного.
Еще Александр I сказал, что честные люди в правительстве – случайность, и что у него такие министры, которых он не хотел бы иметь лакеями. И жизнь миллионов всегда будет в руках случайности там, где воля одного решает выбор.
Если бы Вы видели жизнь народа не по тем картинкам, которые выставляют Вам на глаза во время поездок Ваших по России, знакомились с русским народом не в лице одних волостных старшин и сельских старост, когда они в праздничных кафтанах… подносят Вам хлеб-соль на серебряных блюдах; если бы Вы могли невидимкой пройти по городам и деревням, чтобы узнать жизнь русского народа, Вы увидели бы его труд, его нищету, увидели бы, как губернаторы ведут войско расстреливать рабочих, не подчиняющихся мошенническим штрафам и сбавке платы, когда и при прежней можно жить только впроголодь; Вы увидали бы, как губернаторы ведут войско расстреливать крестьян, бунтующих на коленях, не сходя с облитой их потом и кровью земли, которую у них юридически грабят сильные мира сего.
Тогда бы Вы поняли, что порядок, который держится миллионной армией, легионами чиновничества и сонмами шпионов, порядок, во имя которого душат каждое негодующее слово за народ и против произвола, – не порядок, а чиновничья анархия. Анархия своеобразная: чиновничий механизм действует стройно – предписания, доклады и отчеты идут своим определенным ходом, а жизнь идет своим. Прямая выгода каждого чиновника доказать несправедливость жалоб на него и подчиненных его и заявить, что все обстоит благополучно в его ведомстве.
Ходят слухи, что Вы не терпите ложь. Как же Вы не поймете, что тот из чиновников Ваших, кто против гласности в суде и в печати, тот находит свою выгоду во мраке и тайне. Каждый честный человек, кто бы он ни был – министр или простой смертный, который не скажет: «вот вся моя жизнь, пусть меня судит мир, грязных пятен нет на совести», тот не может быть честным человеком.
Народ наш беден. Крупный процент его живет впроголодь, и в урожайный год крупный процент народа ест хлеб с мякиной. Избы его – сырые, вонючие лачуги. Топить нечем. Под печкой приют для новорожденных телят, ягнят, домашней птицы. Более половины детей умирает в раннем возрасте от плохой пищи матери, изнуренной работой, от родимчика – следствия слабости организма или отравления вредным воздухом. Брошенные без присмотра дети, пока мать на работе, также становятся жертвами несчастных случайностей.
У народа почти нет больниц, число существующих ничтожно на миллионы. У батраков, у городских рабочих нет убежища под старость. Изжив все силы на работе, приходится умирать где придется – под забором, в придорожной канаве. На школы и больницы, на устройство приютов для детей, для престарелых нет средств, но находятся средства на массу непроизводительных расходов – строительство и покупку дворцов, на министерство двора, управление царскими имениями. Вас убедили почти из всего делать тайну доводами государственной необходимости, но правительство, скрывающееся во тьме и прибегающее к безнравственным средствам, само роет себе могилу.
Вас отпугивают от гласности доводами, что гласность подрывает доверие общества к правительству своими разоблачениями, что и без того общество готово верить всему дурному насчет лиц, облеченных властью. Если это так, то это доказывает одно – что горький опыт веков подорвал в обществе доверие к правительству, и правительство давным-давно потеряло всяческое нравственное обаяние, и всего этого не воскресить ничем, потому что произволу нет оправдания. Тайна свидетельствует о неверии в себя. Кто верит в себя, тот света не боится. Тайна нужна только тому, кто сознает, что держится не нравственной, но одной материальной силой.
Ученый мир Западной Европы заметил, что за последнее двадцатилетие сильно понизился в наших представителях науки не только уровень талантливости, но и добросовестного отношения к науке и человеческого достоинства. Замеченный безотрадный факт есть прямое следствие систематического выпалыванья талантливого юношества руками государственной полиции. Чем крупнее сила, тем менее она мирится с гнетом. Чем сильнее в юноше любовь к знанию, тем менее может он чтить науку, преподаваемую в полицейских целях.
Молодежь вступает в практическую жизнь без необходимой подготовки. Молодежь, уцелевшая, потому что не знала другого Бога кроме карьеры, молодежь – изолгавшаяся и продажная, будет плодить чиновничью анархию – насаждать сегодня, завтра же вырывать насаждаемое по приказу начальства, вносить еще более яда разложения в язвы, разъедающие родную страну.
Цензура наша ведет к тому, что молодежь жадно кидается не только на то, что есть верного в подпольной и заграничной печати нашей, но и на нелепости. Если гонят слово – значит, боятся правды. Писатель – игрушка цензорского произвола и никогда не может знать, как взглянет на его труд и в какую минуту тот или другой цензор. Случалось, что московская цензура пропускала то, что запрещала петербургская, и наоборот… Правительство признает силу печатного слова, потому что субсидирует свою прессу и пропагандирует ее через исправников и становых. Оно открывает объятия перебежчикам из оппозиционной и революционной прессы, – и ошибается в расчете на силу их поддержки: слово предателя не может иметь силы искреннего убеждения. Когда цвет мысли и творчества не на стороне правительства, то это доказательство того, что создавшая его идея вымерла, и оно держится лишь одной материальной бездуховной силой. Только живая идея может вдохновлять таланты…
Масса чиновничества и офицерства – сплошь карьеристы, по приказу насаждающие сегодня то, что завтра будут выпалывать, и наоборот, и всегда доказывающие, что и насаждение и выпалывание на благо России, потому что на то есть высочайшая воля. Они сами отлично ведают, что творят, но их всегдашний девиз: «Хватит на наш век и детей наших, а там хоть трава не расти!». Верховная власть не может руководствоваться таким девизом: на ней лежит ответственность не только за настоящее, но и за будущее страны, на котором неизбежно отзываются все ее меры. Самодержавный монарх оказывается неизбежно ответственным за каждую кроху зла: он назначает чиновников, заправляющих Россией, он преследует все обличения зла, он оказывается солидарным с каждым губернатором, по-шемякински правящим краем, с каждым спекулянтом, жиреющим на счет народа, с каждым офицером-держимордой, с каждым шпионом, по доносу которого сошлют в Сибирь человека политически невинного или даже виновного…
Если Вы захотите оставить мрачный след в истории, Вы не услышите проклятий потомства, их услышат дети Ваши, а какое страшное наследство передадите Вы им!»
За распространение этого письма М. К. Цебрикова была сослана под надзор полиции в Вологодскую губернию.