Переход к эпохе металла — начало перелома в культурно-историческом развитии

Резкое сокращение количества поселений в эпоху бронзы по сравнению с каменным веком требует своего объяснения. Известно, что в конце I тысячелетия до н. э. произошло ухудшение климата, однако не менее ощутимое воздействие на условия жизни на Карельском перешейке и примыкающих к Ладожскому озеру территориях оказало возникновение Невы в начале эпохи бронзы около 3300 лет назад и связанное с этим падение уровня воды в Ладоге более чем на 10 м (Абрамова, Давыдова, Квасов 1967; Малаховский, Арсланов, Гей, Дино- ридзе, Козырева 1993; Саарнисто, Сакса, Таавитсайнен 1993: 27-29; Saarnisto, Gronlund 1996: 205-215; Saarnisto 2003; 66-69).

Достаточно поступательное и наглядно проявляющееся в археологическом материале развитие культуры железного века в Приладожской Карелии фиксируется начиная с середины I тысячелетия н. э. и связано оно с более глобальными процессами европейской истории, приведшими к возрастанию роли и самостоятельности в развитии отдельных областей региона Балтийского моря. В этой северной зоне проживания разноэтничных народов после распада Римской империи происходит зарождение связанных между собой экономически и культурно (а впоследствии и политически) областей, становление национальных (племенных) культур и экономик на базе технологий железного века. Необходимо сразу отметить неравномерность в социально-экономическом развитии различных частей этой территории. Так, в Скандинавии, Прибалтике и Западной Финляндии на западе и Верхней Волге на востоке к железному веку сформировались развитые и самостоятельные в культурном (имеется в виду археологическая составляющая) отношении области.

Рис. 6. Поселения, каменные насыпи и отдельные находки вещей эпохи бронзы и раннего металла (по M. Lavento (2003))

нов со стороны населения более развитых областей Западной Финляндии, Эстонии и верховьев Волги, где находятся аналогии перечисленным выше предметам (Сакса 1984: 5; 1989: 94-95; 2000: 121-123; 2001: 96; Saksa 1992: 468-470; 1994: 29-45; 1998: 190-191).

В этой связи встает вопрос о наличии местного населения на этих землях и его культуре. В финской археологической литературе преобладающей стала точка зрения, согласно которой на Карельском перешейке проживало местное, археологически почти неуловимое население (Kivikoski 1944: 25-28; 1961: 260-261; Хуурре 1979: 138-142).

Таким образом, в Приладожской Карелии в первой половине — середине I тысячелетия н. э. одновременно (параллельно) существовали две культуры: культура местного населения, продолжавшая традиции предшествующего времени, и культура пришлых промысловых охотников, представленная орудиями охоты из металла и каменными блоковидными кресалами (Сакса 2000: 121-123). В целом же население этой части Приладожья существенно не отличалось по уровню своего развития от населения обширных таежных районов, расположенных на север, восток и юг от Ладожского озера.

Проведенные нами в 1990-е г. совместно с финскими учеными палеоэкологические исследования на Карельском перешейке и в Северо-Западном Приладожье привнесли в действительно скудную базу данных о ситуации на этой территории в предшествующее появлению постоянного населения железного века время новые материалы по земледельческому освоению рассматриваемой территории.

лишь начиная с конца железного века. Эти первые отмеченные в зонах распространения находок железного века следы возделывания земледельческих культур можно связать с деятельностью охотников, совершавших продолжительные сезонные поездки, отнеся их, таким образом, ко «второй» культуре, центры которой располагались за пределами этой зоны.

К середине I тысячелетия н. э. (VI в.) относится самая ранняя для времени железного века исследованная могила на рассматриваемой территории — погребение под каменной насыпью на о. Риеккала в Ладожском озере неподалеку от г. Сортавалы (рис. 7). Оно было найдено в 1936 г. случайно при установке мачты для антенны на холме, расположенном на западном берегу

Рис. 7. Археологические памятники и отдельные находки среднего железного века (300-800 гг. н. э.)

залива Нукутталахти около его устья. Помимо двух шведских по происхождению аграф-пуговиц, в погребении находились два браслета с расширяющимися концами и спиральный перстень — все эти вещи поступили в Национальный музей Финляндии до раскопок (рис. 8). При осмотре места находки и последующих раскопках выяснилось, что речь идет о погребении в небольшой каменной куче неправильной формы с размерами 1,5 мх2 м. Камни были уложены в один слой, под которым находилась тонкая прослойка песка на скальной поверхности.

По мнению автора раскопок, речь здесь идет об одиночном трупосожжении, очевидно, мужском. За это предположение говорят аграф-пуговицы, но отсутствие оружия и наличие браслетов и бус указывают на возможность женского погребения. Так как рядом не оказалось других захоронений, то Э. Кивикоски предположила, что это могила мореплавателя, а инвентарь указывает на его шведское происхождение. По ее мнению, могила скандинава косвенно свидетельствует о наличии здесь местного населения. Но все же происхождение вещей однозначно определить нельзя. Рассмотрим инвентарь погребения более детально. Браслеты с утолщенными «колбовидными» концами в конце римского железного века и в начале периода Великого переселения народов были в употреблении во многих населенных германцами областях Европы. Отсюда они ввозились в Прибалтику, где получили дальнейшее собственное развитие (Kivikoski 1939: 4-5; Moora 1938: 430; Eesti esiajalugu 1982: 290-294, joon. 195: 8-9). В самой Финляндии известен лишь один экземпляр из Калвола Пелтокутила в западной части страны. В Швеции браслеты с такими головками немногочисленны (Kivikoski 1939: 4). Подобные браслеты известны также в областях, заселенных восточными финно-уграми (Спицын 1901: 39, табл. ХУШ: 4; ХХШ: 7). Аграф-пуговицы, представленные в погребении двумя различными типами, известны в Западной Финляндии, материковой Швеции и на о. Готланд. Пуговицы с крестообразной фигурой и шипами найдены в Западной Финляндии в количестве 9 экз. (Kivikoski 1973: 57, Abb. 352). Они в большом количестве встречаются в материковой Швеции и на о. Готланд, который, как предполагают, являлся центром их производства (Nerman 1935: 83; Kivikoski 1939: 4; Era-Esko 1965: 8, 65; Lamm 1972: 101-107, 110-111, 119). Пуговицы в виде усеченного конуса с орнаментом в виде трех звериных голов (Салинс стиль I) (Era-Esko 1965: 57, taulu XI, n. 41) известны в Западной Финляндии и на Аландских островах в количестве 25 экз. (Kivikoski 1973: 57, Abb. 354). Появившись в Финляндии, аграф-пуговицы прежде всего распространились в западной части страны, где к этому времени уже сложились собственные поселенческие центры. Наиболее развитые из них находились в Юго-Западной Финляндии и Южной Похьянмаа (Эстерботнии). Не исключено, что здесь существовало местное производство указанных украшений. Что касается спирального перстня, то подобные изделия равно хорошо известны как в западных и прибалтийских областях, так и на востоке. Таким образом, инвентарь погребения не дает прямых оснований для утверждения о шведском, как считала Э. Киви- коски, происхождении погребенного.

Форма самого погребального сооружения также отличается от бытовавших в это время в Скандинавии надмогильных конструкций, но напоминает каменные насыпи типа лапинраунио (лопарские груды) внутренних и восточных районов Финляндии. Нам представляется, что прав К. Мей- нандер, указывая на погребение местного жителя, представителя «лесного народа» (Meinander 1950: 98-99). Он, должно быть, имел тесные связи с Юго-Западной Финляндией или Южной Похьянмаа, где мог приобрести одежду с красивыми пуговицами. К погребальным сооружениям типа ла- пинраунио (лопарская груда) отнес могилу также М. Хуурре (Huurre 1984: 306). С.И. Кочкуркина, соглашаясь с заключением Э. Кивикоски, указывает на связь предметов из могилы в Нукутталахти с прибалтийским миром середины I тысячелетия н. э. (1978: 135-135). П. Уйно, рассматривая данное погребение, отмечает факт отсутствия на Карельском перешейке и в СевероЗападном Приладожье традиции совершения захоронений под каменными насыпями в предшествующее погребению в Нукутталахти время. По ее мнению, отправную точку при решении проблемы происхождения этой погребальной конструкции следует искать в Западной Финляндии, в Хяме и Южной Похьянмаа, либо на южном побережье Финского залива (Эстония, Ингерманландия), где в железном веке погребения совершались в различного рода каменных сооружениях (Uino 1997: 47, 110-111). В своей более поздней работе Уйно останавливается на рассмотрении погребения из Ну- кутталахти более подробно (Uino 2003: 298-303). Интересны результаты остеологического анализа, согласно которым погребенный был совсем еще молодым, 15-20-летним человеком. Пол определить не удалось. Определение возраста уже исключает предположение об опытном мореплавателе. Относительно формы погребального сооружения Уйно отмечает, что она ближе к финским каменным конструкциям, чем к шведским погребениям того же времени. Расположение на скале у воды соответствует традиции лопарских каменных груд, встречающихся по берегам Саймы (Lehtosalo-Hilander 1984: 324; 1988: 145-149). В то же время Уйно не склонна интерпретировать могилу как лапинраунио на том основании, что в Приладожской Карелии отсутствуют подобного рода памятники (Uino 2003: 302). Отметим, что в последние десятилетия на Карельском перешейке выявлено, и именно в местах древнейшего проживания населения, значительное количество каменных насыпей, часть из которых, например, насыпь из Кууппалы в Куркиёках, полностью отвечает классической лапинраунио. Она находится на высокой прибрежной скале, диаметр ее составляет 10 м, высота 1 м. Другие из известных, но лишь частично исследованных каменных насыпей находятся в дер. Ольховка (финское Лапинлахти) на южном берегу оз. Суходольское, дер. Яркое (Суотниеми) на восточном берегу оз. Вуокса, в нижнем течении р. Вуоксы в районе пос. Мельниково (Ряйсяля), на Вуоксе в районе пос. Севастьяново (Каукола), на северном берегу Выборгского залива в районе населенного пункта Большое поле и на западном берегу Ладожского озера у пос. Приладожское (Кирпичников, Назаренко, Сакса, Шумкин 1992: 64-74). К сожалению, большая часть насыпей археологически не изучена. Раскопанные нами насыпи в дер. Ольховка содержали средневековый материал (Сакса 1984: 112-117; 1985: 81-84; 1990: 22-30; 2001: 269; Saksa 1985: 37-49; 1994: 29-45; 1998: 71-74).

Следовательно, имеются достаточные основания считать, что это наиболее раннее из известных в Приладожской Карелии погребений железного века свидетельствует о приходе с середины I тысячелетия н. э. на смену сезонным промысловым поездкам охотников за пушниной, организованной меновой торговли на местах, продуктом которой и являются имеющие иноземное происхождение украшения (см. также Сакса 1984: 5; 1989: 95; Saksa 1998: 191). В связи со сказанным следует отметить, что и в таежной зоне Северной и Восточной Финляндии украшения иноземного производства в массовом количестве появляются в составе находок лишь начиная с середины — третьей четверти I тысячелетия н. э. (Huurre 1983: 329-341; Lehtosalo-Hilander 1988: 155-159; Taavitsainen 1990a: 93-95, 102, 116-117).

Результаты археологических работ последних лет в западных районах Ленинградской области свидетельствуют, что и на этой, расположенной южнее Финского залива территории в первой половине — середине I тыс. н. э. существовало оседлое население, которое принимало активное участие в этнокультурных и торговых контактах, происходивших в римское время на пространствах Прибалтики и Северо-Запада России (Сорокин, Шаров 2008: 167-200).

В этом погребении из Нукутталахти, как мы убедились, вещи имеют довольно широкую область распространения и не поддаются точной локализации. Они также не составляют единого комплекса как результата последовательного развития погребальной обрядности. Нам представляется, что именно эта нечеткость и расплывчатость в составе погребального инвентаря, проявляющиеся в своеобразной интернациональности вещей, и являются характерными для ранних карельских памятников. Как мы увидим в дальнейшем, эта черта будет проявляться в памятниках Карельского перешейка вплоть до XI в. — времени начала формирования собственно карельской племенной культуры. И, видимо, это не случайно. В отличие от сложившейся культуры соседей в Прибалтике и Западной Финляндии, культура населения Карельского перешейка в то время еще не обрела свои оригинальные формы. В этих условиях и при наличии связей, сложившихся в эпоху Великого переселения народов, заимствования становятся неизбежными. А в культуре, складывающейся на рубеже двух культурных областей, восточной и западной, они приобретают определенную пестроту. Сказывается и международный характер некоторых типов оружия и украшений, завоевавших популярность в северном регионе, начиная с эпохи Великого переселения народов и особенно в эпоху викингов. В условиях широкого распространения этих вещей считаю необходимым при определении культурной принадлежности памятника обращать внимание в первую очередь на особенности, местные черты в инвентаре и на весь погребальный обряд в целом, а не опираться только на этнически определимые, но в то же время широко распространенные предметы. Эти особенности, слабо выраженные на начальном этапе развития археологической культуры, могут стать, по мере ее развития, преобладающими.

С целью определения историко-культурной ситуации в районе залива Нукутталахти в северной части озера Риеккала на время совершения рассмотренного выше погребения под каменной насыпью и, в целом, на весь период существования здесь населения, в этом районе было решено провести палеоэкологические исследования. В 1993 г. экспедицией ИИМК РАН совместно с учеными университета г. Йоенсуу (Финляндия) были взяты образцы донных отложений из озера Кирьявалампи на о. Риеккала, примерно в двух километрах к ЮЮЗ от погребения в Нукутталахти. Озеро расположено на высоте 17 м над уровнем моря, что устанавливает начало его существования в качестве самостоятельного водоема на момент рождения Невы (около 3300 лет назад). На первом этапе в окрестностях озера произрастали густые леса; процент древесной пыльцы в нижней части колонки составлял более 90%. С начала новой эры доля пыльцы ели снижается и возрастает количество пыльцы травянистых и злаковых растений, что указывает на расчистку лесов под пастбища или поля. Первый надежный индикатор занятий земледелием в образцах — наличие пыльцы ржи — свидетельствует о начале постоянного занятия земледелием со времени около 600 г. н. э. В последующее время доля ржи неуклонно возрастает. Второй культурный индикатор — конопля — также появляется в железном веке. Существенные перемены в составе растительности происходят в эпоху крестовых походов (XII-XIII вв.), когда резко увеличивается количество видов растительности, характерной для открытого пространства: трав, можжевельника, щавеля и других. В то же время в составе проб увеличивается количество пыльцы сосны. Заметное снижение фона культурных растений наблюдается в XVI-XVIII вв., что отражает разорение и упадок из-за постоянных военных конфликтов между Россией и Швецией, не обошедших эту территорию (Gronlund, Simola, Alenius, Lahtinen, Miettinen, Kivinen, Saksa, Taavitsainen, Tolonen 1997: 391-395; Simola 2003: 106-107; Alenius, Gronlund, Simola, Saksa 2004: 32-31).

Наличие населения на этой территории в предшествующую железному веку эпоху косвенно подтверждается материалом поселения с кварцевым инвентарем каменного века, обнаруженным в процессе раскопок погребения VI в. на поле, прилегающем к холму с каменной насыпью в Нукутталахти (Saksa 1998: 190; Uino 2003: 299). Находки концентрируются на отметке 8 м над уровнем моря, что относит существование поселения ко времени не ранее наступления бронзового века.

Палеоэкологические исследования последних лет, как и детальный анализ уже имеющихся археологических материалов, свидетельствуют о заселенности этой части острова Риеккала со времени не позднее начала эпохи бронзы. Следы постоянного человеческого влияния на экосистему фиксируются с начала новой эры, а занятие земледелием прослеживается со времени около 600 г. н. э.

С точки зрения развития культуры железного века Карелии интересным и важным является материал второго из наиболее ранних известных могильников железного века — Наскалинмяки в дер. Лапинлахти (Ольховка), документирующего следующий этап истории раннесредневекового населения Карелии. Он исследован А. Европеусом в 1921 г. (Europaeus 1923: 66-75). Данное погребение, датируемое временем около 800 г., представляло собой трупосожжение под каменно-земляной насыпью, сложенной вокруг большого материкового камня. Прослежен также венец из более крупных камней. В основании насыпи у большого камня зафиксированы плоские гранитные плиты, рядом с которыми находилась большая часть вещей и кальцинированные кости. На поверхности одной плиты расчищено кострище, от которого осталось значительное количество углей, головешек и черной земли вокруг камня. Европеус отметил в отчете, что речь может идти о «площадке для сожжения» или остатках поминального костра (Uino 1997: 51; 2003: 309). Вещи и кальцинированные кости были встречены среди камней и на границе с песком в перемешанной с углями и золой земле в нешироком поясе вокруг центрального камня (рис. 9).

Находки представлены предметами вооружения, орудиями труда и украшениями: четыре черешковых и два втульчатых наконечника копий, наконечник стрелы, навершие плети, три подковообразные и две маленькие равноплечные фибулы, фрагмент круглой ажурной фибулы, фрагменты браслетов, спиральный перстень, две ременные пряжки, бронзовые накладки, серп, два скобеля (рис. 10) (Nordman 1924: 96-100; 182-184; Kivikoski 1961: 257, 259260; Hackman 1925: 43; Salmo 1938: 50; Сакса 1989: 94-95; Кочкуркина 1978: 136-137; 1981: 118, 1982: 17-18; Saksa 1985: 38; 1992: 100-101; 1998: 192-193; Uino 1997: 50-52, 111-113; 2003: 309-312). Кроме этого, в куче было довольно много угля, обгорелая береста, зубы лошади, два гвоздя, кальцинированные кости (750 г).

В финляндской археологической литературе этот комплекс чаще всего приводится в связи с проблемой заселения Карельского перешейка в железном веке, где он рассматривается как одно из ключевых доказательств заселения перешейка новым населением из западных областей Финляндии (Nordman 1924: 99; Kivikoski 1944: 2-3; 1961: 161; Хуурре 1979: 140; См. также: Uino 1997: 111-112). При этом указывается на его отчетливый западнофинский облик. Несмотря на значение памятника, детальный его анализ в финской литературе вплоть до последнего времени не проводился (см.: Uino 1997: 50-52, 111-113; 2003: 309-312). В отечественной археологической науке к нему обращались С.И. Кочкуркина и автор данной работы (Кочкуркина

Рис. 9. Погребение в Лапинлахти Наскалинмяки. План, разрезы

1981: 15; Сакса 1984а: 5-6; 1984: 112-117; 1989: 94-97; 2000: 124; Saksa 1985: 37-49; 1998: 192-193). Такая однозначная трактовка погребения финскими археологами вызывает все же сомнения, в первую очередь из-за противоречия между архаичной формой погребального сооружения и набором погребального инвентаря, состоявшего из предметов, бытовавших в западных областях Финляндии во время господства иного типа могильников — с трупосожжениями на поверхностной каменной вымостке, пришедшими на смену трупосожжениям в каменной насыпи в начале VII в. (Hackman 1905: 20110; Kivikoski 1939: 27-40; Huurre 1979: 128-136; Lehtosalo-Hilander 1984: 279-282). Поскольку памятник является краеугольным камнем в системе доказательств заселения Карелии в железном веке выходцами из Западной Финляндии, он приводился в работах многих финских археологов. Последнюю

Рис. 10. Инвентарь погребения в Наскалинмяки

1 — равноплечная фибула, 2, 3 — подковообразные фибулы, 4 — фрагмент кольцевидного изделия, 5 — фрагмент круглой ажурной фибулы, 6, 8 — поясные накладки, 7 — навершие рукояти плети, 9-11 — инструменты по обработке дерева, 12-20 — наконечники копий

по времени попытку детально рассмотреть материал могильника Наскалин- мяки предприняла П. Уйно (Uino 1997: 111-113; Uino 2003: 309-312).

А. Европеус уже в отчетной статье о раскопках отмечал отчетливый западно-финский облик памятника, что отражается как в его конструкции, так и в инвентаре и погребальном обряде. Он считал очевидным переселение в Приладожскую Карелию во второй половине железного века, самое позднее — в VIII в., из западных областей Финляндии. Наличие в инвентаре могилы определенных местных черт, возможно, сдвигает это колонизационное движение в еще более раннее время (Europaeus 1923: 70-72). С.А. Нордман, Э. Кивикоски и М. Хуурре поддержали и развили гипотезу А. Европеуса (Nordman 1924: 96-100, 182, 184; Kivikoski 1961: 257, 259-260; Huurre 1984: 307). В то же время, вопросы об исходной территории, масштабах колонизационного потока и путях его прохождения остались открытыми. С.И. Коч- куркина, в целом, согласилась с утверждением финских археологов о западнофинском происхождении погребения из Лапинлахти, отметив в то же время, что материал одного памятника недостаточен для подтверждения гипотезы о колонизации из Западной Финляндии (1978: 136-137; 1981: 118; 1982: 1718). Поскольку, несмотря на значение памятника для прояснения вопроса происхождения карел и их культуры, детальный анализ вещевого материала не производился, мы попытались восполнить этот пробел. Выяснилось, что в Западной Финляндии на VIII в. не находится области, погребальные памятники которой как по конструкции, так и инвентарю соответствовали бы рассматриваемому погребению. Инвентарь захоронения в Лапинлахти представляет собой своего рода сборную «коллекцию» предметов достаточно широкого географического и временного диапазона и не является, строго говоря, единым и сложившимся погребальным комплексом. Конструкция самого погребального сооружения (низкая каменная насыпь) широко известна в лесной зоне Восточной Финляндии и Карелии уже в предшествующее время. Эта традиция сохранялась на этой территории на протяжении всего железного века вплоть до эпохи викингов. Имеются, стало быть, весомые основания сомневаться в его принадлежности западно-финским переселенцам (Сакса 1989: 94-95; 2000: 124; Saksa 1985: 38; 1989: 94-95; 1992a: 100-101; 1992b: 470-472; 1994: 35; 1998: 192-193).

Как нами было отмечено выше, древнее прошлое Карелии стало предметом двух защищенных в последние годы в Финляндии докторских диссертаций (Uino 1997; Saksa 1998). П. Уйно первая из финских археологов детально рассмотрела погребальный обряд, инвентарь и датировку погребального комплекса из Лапинлахти (Uino 1997: 51-52, 111-113; 2003: 309-312). Уйно считает, что по составу и количеству вещей в насыпи можно говорить о захоронении 4-8 мужчин и 1-2 женщин. По ее мнению, вещи из погребения относятся к ограниченному 700-900/1000-ми гг. времени, а не к концу эпохи Меровингов, как считалось ранее (напр. Kivikioski 1961: 257) (Uino 1997: 52, Fig. 3:13). По углю из насыпи была получена радиоуглеродная датировка 890+70 BP (Hel-3623), cal AD 1040-1240). Результат оказался моложе археологической датировки вещей, однако, если учесть возраст самого дерева, разницу можно сократить. Уйно не исключает того, что в XI-XII вв. на место захоронения попали новые камни и уголь, как это случалось при полевых работах в более позднее уже историческое время. В этом случае есть основания предполагать, что первоначальное захоронение было совершено не в каменной насыпи, а на ровной каменной вымостке, характерной для соседних более поздних могильников эпохи викингов на этом же участке земли. По ее мнению, следует также учитывать, что граница между низкой каменной насыпью и небольшой по площади каменной вымосткой может быть достаточно условна (Uino 1997: 52). Уйно подвергает сомнению также ряд высказанных нами ранее положений (Uino 1998: 112). В первую очередь, это утверждение о связи погребения в Лапинлахти с предшествующей традицией совершения каменных погребальных насыпей типа лапинраунио на этой территории и ее сохранении на переходном этапе к эпохе викингов. Вторым критикуемым положением является предложенная нами гипотеза, согласно которой рассматриваемая эпоха меровингов в Карелии была временем начала развития производящего хозяйства и международной пушной торговли, роста населения и становления поселенческих центров и что на этой основе зарождается самобытная карельская культура, испытавшая на начальном этапе сильное внешнее влияние в форме заимствований. Наши сомнения в привнесении всех элементов культуры железного века западно-финскими переселенцами (см. Сакса 1984: 5-6; Saksa 1992: 96-105; 1994a: 29-45) представляются Уйно недостаточно обоснованными (Uino 1997: 112). При знакомстве с аргументацией П. Уйно возникает впечатление, что она не до конца поняла нашу аргументацию. Так, она утверждает, что наши выводы слишком категоричны, обоснования неполны и отчасти противоречивы, на том основании, что не представлено сопоставление материала могильников Западной Финляндии с материалом погребения в Лапинлахти. Но ведь именно на таком сравнении и строится наша аргументация, в чем читатель в очередной раз убедится ниже. Далее, Уйно утверждает, что предположение о более раннем передвижении населения из западных областей Финляндии не ново: оно уже было высказано Хакманом и Европеусом (Uino 1997: 112). Соглашаясь с этим, мы принимаем положение о западных переселенцах для более раннего времени, которое в случае с рассматриваемым погребением оспариваем. Но, во-первых, мы нигде не говорим о колонизационном потоке, а лишь о промысловых и торговых поездках и контактах с местным населением, то есть о факте пребывания в древней Карелии пришельцев из Западной Финляндии и наличии там на это время местного населения. Именно на констатации этого факта базируется наше утверждение о двух культурах, пришлой и местной, существовавших параллельно во времени на этапе до зарождения собственно карельской материальной культуры (Сакса 1984: 5-6; 1989: 94-97; 2000: 123-124; 2001: 96-97; Saksa 1994a: 31-32, 4243; 1998: 191-193). Во-вторых, сама же Уйно несколько ниже констатирует, что «как Сакса заметил, подобных комбинаций вещей в других местах не найдено», тем самым признавая факт сопоставления нами материалов различных регионов (Uino 1997: 112).

Уйно в своем анализе памятника обоснованно ставит вопрос о времени совершения погребений в насыпи из Лапинлахти и о том, с какой мерой уверенности мы можем утверждать о ее первоначальной форме. Если речь в данном случае идет о захоронениях различного времени, то вполне можно полагать, что первоначальное погребальное сооружение представляло собой открытую каменную вымостку. В этом случае наш основной аргумент о слишком позднем для Западной Финляндии (на время около 800 г.) погребальном сооружении в форме каменной насыпи теряет смысл (Uino 1997: 112-113). Сам автор раскопок, впрочем, вполне категорично утверждает, что речь идет о каменной насыпи, аналогичной западно-финским (Europa- eus 1923: 66-75). К сожалению, вопрос этот остается открытым из-за недостаточного количества полевой документации и наблюдений. Следует также согласиться с выводом нашего оппонента о недостаточности одного погребения для определения всей картины развития населения эпохи железного века Карелии. Важнее вся совокупность археологического материала.

Наиболее значимыми поселенческими центрами эпохи меровингов, по Уйно, были районы Саккола, Ряйсяля и Кексгольма. Начиная с этого времени в археологическом материале наблюдается влияние отчетливого западного компонента, и речь при этом может идти, хотя бы отчасти, о новом пришлом населении. Оно не обязательно должно было быть значительным по количеству; речь не идет о массовой миграции. В подтверждение модели о приходе нового населения в Карелию в эпоху меровингов Уйно приводит жертвенные (культовые) камни, которые, не будучи надежно датированными обозначенным периодом, следует все же рассматривать как часть привнесенной новым населением традиции, поскольку они выявлены именно вблизи пунктов с находками эпохи меровингов, то есть, другими словами, в местах средоточия нового западно-финского населения (Uino 1997: 113; 2003: 310-312).

Как мы видим по результатам полемики, необходимость детального и как можно более внимательного и аргументированного рассмотрения погребального комплекса из Лапинлахти сохраняется и в настоящее время. Прежде всего, обратимся к предметам вооружения. Пять из шести наконечников копий отнесены X. Сальмо к типу рис. 1651 по Аспелину (Aspelin 1880; Salmo 1938: 241). Из них два наконечника заметно отличаются от остальных своими менее выразительными формами и худшим качеством исполнения. Они, видимо, являются местными изделиями, сделанными в подражание импортным образцам. Подобные наконечники были распространены во всех меровингских центрах на территории позднейших финских провинций собственно Финляндии, Сатакунта и Хяме. Семь таких же экземпляров найдены в Похьянмаа и один — на севере у Кемиярви. За пределами Финляндии они хорошо известны в памятниках конца эпохи меровингов Прибалтики. В Скандинавии найден только один экземпляр на о-ве Готланд (Salmo 1938: 243-244, 347). На Карельском перешейке известны еще два наконечника указанного типа, один здесь же, в Лапинлахти Наскалинмяки, второй — в Ряйсяля Хо- винсаари (п-ов Героев на оз. Вуокса). Наибольшего распространения подобные наконечники достигают в конце эпохи меровингов — в VIII в. (Salmo 1938: 245). Примечательно, что в комплексе из Лапинлахти было найдено небывалое количество однотипных копий (5 экз. типа рис. 1651 по Аспели- ну). В юго-западных областях Финляндии, где локализуется значительная часть подобных наконечников, на самых больших могильниках (а не в одном погребении) найдено лишь в целом по 4-8 экземпляров (Salmo 1938: 241 — 247). Еще один, шестой черешковый наконечник копья, имевший утолщение в верхней части черенка и вытянутое перо, образует отдельный тип (Salmo 1938: 251). Подобные наконечники часто встречаются в Западной Финляндии, единичные экземпляры есть в Хяме. В Карелии этот наконечник — единственный. В Прибалтике наконечники такого типа встречаются редко (Eesti esiajalugu 1982: 292, joon. 194: 1). За пределами Финляндии лишь один экземпляр найден в Швеции, в Упланде (Salmo 1938: 252). На территории Руси наконечники копий с пером вытянуто-треугольной формы и черенком вместо втулки (тип VI по классификации А.Н. Кирпичникова) происходят из более поздних комплексов (X—XI вв.) и встречаются почти исключительно в районах, где размещались чудские племена (Кирпичников 1966а: 17). В Юго-Восточном Приладожье подобные наконечники найдены в курганах IX в. (Кочкуркина 1989: 150, 270—271). Седьмой, втульчатый наконечник копья типа А по Я. Петерсену (Petersen 1919^, является редким для эпохи меровингов в Финляндии типом. За исключением наконечника из Лапинлахти, найдено лишь три экземпляра в прибрежной зоне Юго-Западной Финляндии. Датируются они временем перехода от меровингского времени к эпохе викингов (Salmo 1938: 243). Дамаскировка пера наконечника указывает на то, что наконечник из Лапинлахти имеет иноземное, скорее всего, рейнское происхождение. Втулка копья украшена врезным «готическим» орнаментом, характерным для наконечников копий с пером ланцетовидной формы более позднего времени (Кирпичников 1966а: 9). Второй втульчатый наконечник копья, сохранившийся фрагментарно, можно отнести, опираясь на уцелевшую часть, к типу Е (Petersen 1919: 26). Подобные копья с пером ланцетовидной формы бытовали в Европе во второй половине VIII в. и в IX в. (Petersen 1919а: 28; Кирпичников 1966а: 9, 12).

Что же касается орудий труда, то погребения с ними редки для памятников эпохи меровингов в Финляндии. Лишь в одном погребении в Кёйлиё Кюлохольм (область Сатакунта) были встречены аналогичные столярные инструменты. Один скобель был найден в Сяксмяки Рупакаллио (Kivikoski 1973: 86, Abb. 623).

Перейдем далее к анализу предметов украшений. Плоские подковообразные фибулы из бронзы известны в могильниках Западной Финляндии конца эпохи переселения народов (VIII в.) (Nordman 1924: 97; Kivikoski 1973: 66, Abb. 434). Вне Финляндии известны лишь три экземпляра: две фибулы найдены в Эстонии в комплексе с предметами конца эпохи переселения народов (Nordman 1924: 1-14) и одна происходит из бывшей Владимирской губернии (Спицын 1905: 126, рис. 408), найдена не в кургане. В самой Финляндии известно 14 подобных фибул (Salmo 1956: 15, 16; Kivikoski 1973: 66, Abb. 434) из памятников эпохи, переходной от эпохи переселения народов к эпохе викингов (Kivikoski 1939: 93-95). Однако если у типичных фибул дуга заметно расширяется к середине и немного выпуклая, то у фибулы из Лапинлахти дуга совершенно плоская и равноширокая. Далее, для типичных фибул обычен орнамент из ряда треугольников вдоль дуги, а на фибуле из Лапинлахти он состоит из симметрично расположенных по дуге групп маленьких кружочков. Несомненно, фибула эта является местным изделием, лишь приближенно повторяющим популярные в Западной Финляндии формы.

Круглая ажурная фибула из бронзы, фрагмент которой был найден в могильнике Лапинлахти, — редкий тип в Финляндии. Там обнаружено лишь четыре экземпляра подобных фибул (две из Калумяки в Каланти, одна из Летала, одна из окрестностей г. Хяменлинна (Nordman 1924: 99, fig. 73; Kivikoski 1973: 65, Abb. 426). За пределами Финляндии точные аналогии не известны, но К.А. Нордман считал, что прототип данной формы фибул следует искать в районах, примыкающих к Балтийскому морю (Nordman 1924: 99).

Маленькие равноплечные фибулы, из которых две найдены в Леппя- сенмяки, в VII-VIII вв. появляются в памятниках Финляндии и широко там распространяются. Происходят они из Швеции, где датируются второй половиной VI в., но к VIII в. уже настолько вошли в употребление в Финляндии, что становятся неотъемлемой частью западно-финского женского «национального» костюма (Kivikoski 1961: 168; 1973: 61). Количество найденных в Финляндии фибул достигает 240 экз. Кроме Швеции и Финляндии они известны на Аландских островах, несколько экземпляров найдено в Дании, Германии (Kivikoski 1973: 61, Abb. 401, 402; 172, Taff. 41:1). Наиболее восточные находки маленьких равноплечных фибул происходят из крепости Корелы (Кирпичников 1979: 66-68, рис. 5; Saksa 1998: 118-120, kuv. 41, 12, 13; Кирпичников, Сакса 2002: 138, рис. 2: 2, 18, 20) и Изборской крепости. Опять же, как и в случае с плоской подковообразной фибулой, эти две фибулы отличаются от типичных маленьких равноплечных фибул своей орнаментацией, традиционно выполненной из двух параллельно прочерченных линий и кружочков, но составляющих оригинальную композицию. В то же время обе фибулы непарные; они различаются между собой по пропорциям и орнаментации.

Подковообразные фибулы с круглой в сечении дугой и спирально свернутыми головками встречаются настолько широко, что было бы излишним приводить все аналогии. Изготовленные из бронзы или железа подобные фибулы в Финляндии известны во всех населенных центров эпохи меровин- гов (Salmo 1938: 17, 18).

Найденный в Лапинлахти фрагмент круглого бронзового изделия с выступом по внешнему краю дуги, возможно, является частью накладки от конской сбруи. Подобные изделия в небольших количествах найдены в Финляндии, в северной Эстонии и на о-ве Сааремаа (Nordman 1924: 99; Kivikoski 1973: 87, Abb. 646; 30, с. 136).

Что касается навершия плети с обоймочками, то оно относится к типу C по классификации А. Хакмана (Hackman 1938: 124, 126), который соотносится со скандинавскими образцами времени около 800 г. или начала IX в. Ближайшие аналогии нашей находке известны в памятниках Аландских островов, где найдены два навершия типа C (Hackman 1938: Taff. 34: 1, 2; Kivikoski 1973: 87, Abb. 639). Похожие кнутовища найдены также в памятниках Прибалтики и в русских дружинных курганах (Hackman 1938: 125, 126; Кирпичников 1966б: 71-75 (тип I).

В целом, вещи из погребального комплекса в Лапинлахти укладываются во время от конца эпохи Меровингов до начальной половины эпохи викингов (конец VIII-IX вв.). Имеется, следовательно, вероятность их сосуществования в переходный к эпохе викингов период, учитывая отмеченные выше не характерные для серийного массового производства особенности в форме и орнаментации маленьких ракообразных и подковообразных фибул.

Таким образом, мы можем отметить, что, несмотря на общий западнофинский облик погребального инвентаря, ряд вещей имеет свои особенности. Более того, целый ряд категорий предметов был широко распространен в эпоху Меровингов за пределами Финляндии. Как мы убедились, они хорошо известны и на противоположном берегу моря в Восточной Прибалтике. Но, чтобы более определенно решить вопрос о соотношении могильника в Ла- пинлахти с памятниками Западной Финляндии, нам необходимо сравнить их между собой на уровне комплексов. Для этого следует выявить те памятники Западной Финляндии, где найдены подобные находкам с Карельского перешейка вещи. К ним относятся: Каарина Ристимяки, Маариа Сарамяки, Лието Питкясмяки, Перниё Паарскюля, Перниё Тииккинниеми, Каланти Калмумяки, Мессукюля, Куккоенкивенмяки, Лайтила, Каркку Палвиала Тулонен, Летала, Тенхола Лиллмалмсбакен, Карья Эттерпилен, Вёурю Лог- пелткангас. Часть этих памятников (Каарина Ристимяки, Сарамяки, Лието Питкясмяки) расположена в бассейне реки Аураёки. Здесь в эпоху Меровингов господствовал обряд, при котором остатки сожжения рассыпались на довольно большой каменной вымостке (Kivikoski 1973: 27-40). Погребения же под каменной кучей (как в Лапинлахти) были распространены в Западной Финляндии в предшествующее время, но к началу эпохи меровингов (около 600 г., то есть за 150-200 лет до того, как была возведена каменная куча у Ла- пинлахти) там уже преобладали могильники с трупосожжением на каменной вымостке (Hackman 1905: 20-110; Huurre 1979: 128-136; Lehtosalo-Hilander 1984: 279-282). Различаются и вещевые комплексы сопоставляемых регионов Финляндии и Карелии.

В Западной Финляндии в интересующую нас эпоху лишь в южной части современной провинции Похъянмаа сохранялся обряд погребения под каменной кучей (Hackman 1938: 178; Huurre 1979: 132, 166; Ahtela 1981; 80-91), но в них отсутствуют вещи, аналогичные находкам из погребения в Лапинлахти. Этот район, характеризующийся сильным шведским влиянием, образует самостоятельную в культурном отношении область, густо заселенную еще в более раннее время (Huurre 1979: 166-169). Известны редкие каменные кучи и в Центральной Финляндии, но там они маловыразительны и в большинстве случаев не содержат вещей.

Отмеченное нами противоречие между погребальным обрядом и инвентарем могилы из Лапинлахти устраняется, если предположить погребение в ней местного жителя в традиционной для этого таежного района каменной насыпи. Каменные насыпи, как погребальные сооружения, использовались населением Восточной Финляндии, Карельского перешейка и Северо-Западного Приладожья и в более позднюю эпоху викингов (Миккели Мойсио и Хелюля Хернемяки). Обилие вещей в погребении из Лапинлахти следует понимать как типичное явление для меновой торговли с «варварскими» народами. В данном случае, правда, уже отмечаются зачатки местного ремесленного производства и следы постоянного населения. Что же касается предложенного П. Уйно предположения о возможном первоначальном захоронении на поверхностной каменной выкладке с последующим (случайным?) сооружением верхней части каменной насыпи в XI-XII вв., то и в этом случае следует учитывать, что вещи и угли находились у основания большого камня, что хорошо видно на полевых рисунках Европеуса (Uino 1997: 50, fig. 3: 11) (рис. 9). Крупные центральные валуны, так называемые «глазные камни», были характерны именно для погребальных насыпей эпохи Меровингов. По всей видимости, именно из- за крупного камня могила и сохранилась. Произведенные Уйно по вещам подсчеты количества погребенных (4-8 мужчин и 1-2 женщины) интересны, но не проверяемы. В самих предметах также не наблюдается заметных внешних различий. При отнесении части изделий к более позднему времени следует учитывать, что материал эпохи викингов — это уже другая эпоха в предметах вооружения и украшениях (см. например Kivikoski 1973). Радиоуглеродная датировка 1040-1240-ми гг., как обоснованно полагает П. Уйно, может быть связана не с самим захоронением, а с позднейшей деятельностью на этом участке. Достоверность датировки снижается тем обстоятельством, что из текста не ясно, какая часть угля и из какого места взята для хронологического определения (Uino 1997: 52). В целом, погребение из Лапинлахти остается уникальным памятником, выпадающем из общего контекста захоронений конца эпохи Меровингов — начала эпохи викингов. Наши предположения по его происхождению можно рассматривать как одну из возможных и, как представляется, обоснованных интерпретаций.

В итоге есть все основания утверждать, что у нас нет достаточно достоверных данных в пользу западно-финского происхождения погребения, так как в Западной Финляндии не находится такой области, памятники которой по всем параметрам (по конструкции и инвентарю) можно было бы сопоставить с комплексом у Лапинлахти. Как мы выяснили, найденные в Лапин- лахти предметы вписываются в круг древностей, характерных для обширных областей Финляндии и Прибалтики. Это говорит о наличии самых широких связей с указанными областями и, если бы население Карельского перешейка происходило из Западной Финляндии, имелись бы более широкие и очевидные соответствия в форме погребальных сооружений и в комплексе погребального инвентаря.

Мы полагаем, что это погребение было совершено местным «пракарельским» населением. Это население в культурном отношении тяготело к развитым центрам Западной Финляндии и Прибалтики, откуда (из Западной Финляндии), видимо, и была заимствована форма погребального сооружения. Погребальный инвентарь, представленный как оригинальными местными вариантами, так и имеющими всеобщий для Балтийского региона характер изделиями, также несет на себе отпечаток влияния соседних, более развитых культур. Это явление естественно и объяснимо. Известно, что у населения развитых меровингских центров Западной Финляндии сложились достаточно прочные связи с расположенными восточнее, вплоть до Урала областями, которые хорошо отражены в археологическом материале (Hackman 1938: 188; Huurre 1979: 191; Lehtosalo-Hilander 1984: 289, 294-295). Подобные связи существовали и с прибалтийскими землями. Неудивительно, что в предшествующее эпохе викингов время и при таких отдаленных контактах мы находим на Карельском перешейке, который по своему географическому положению является узловым, характерные для этих центров и областей типы вещей. Эти находки свидетельствуют, что оживленные торговые контакты IX-XI вв. возникли не вдруг, не на пустом месте, а были подготовлены практикой предшествующего международного торгового обмена.

Нам представляется, что данное погребение является результатом культурного взаимодействия двух соседних регионов с различной степенью развития (Сакса 1989: 94-97; 1992: 96-105; Saksa 1998: 191). Несомненно, что со стороны Западной Финляндии происходило переселение части населения либо в форме поездок сезонных охотников, как на ранних этапах в первой половине - середине I тыс. н. э., либо под давлением необходимости поиска новых земель и ресурсов, что отражено в динамике роста археологических памятников в эту эпоху в Юго-Западной Финляндии и области Хяме, которая своим вектором развития направлена на восток (Huurre 1979; Saksa 1992a; 1992b; Сакса 1986). Однако это движение населения на восток не могло быть крупномасштабным, поскольку возможности внутреннего развития в Западной Финляндии в форме освоения и введения в хозяйственный оборот близкорасположенных земель не были исчерпаны. Это проявилось в увеличении количества погребенных на тех же самых могильниках в Западной Финляндии и во второй половине эпохи Меровингов, и даже в более позднее время. Существенное увеличение количества памятников восточнее Хяме наблюдается лишь в эпоху викингов (IX-XI вв.).

По нашему мнению, инвентарь и конструкция погребального комплекса в Лапинлахти, имеющие аналогии в Западной Финляндии, не дают (с учетом материала всего региона) достаточных оснований утверждать, что в основе культуры железного века Карелии лежит культура западно-финских пересе

ленцев, волна которых достигла побережья Ладоги через центральные области Финляндии (Хяме) к концу эпохи меровингов — началу эпохи викингов. На том основании, что ближайшие аналогии вещам западно-финского происхождения из могилы в Лапинлахти обнаружены в погребальных памятниках Юго-Западной Финляндии, можно предположить, что наиболее вероятный путь их поступления на Карельский перешеек проходил морем через Финский залив (Saksa 1994: 98-104: Сакса 1997: 95-96; 2000: 124).

По всей видимости, в процессе торгово-экономической деятельности пришлого населения в Приладожской Карелии в нее вовлекается местное население, результатом чего является не только появление «гибридной» погребальной обрядности, но, что важнее всего, зарождение поселенческих центров, ставших в эпоху позднего железного века основой развития и расцвета средневековой карельской культуры. В эпоху Меровингов эта тенденция в развитии населения обозначила совершенно новую ситуацию, при которой определяющим фактором становится внутреннее общественноэкономическое развитие в рамках территорий, на которых складывается постоянное население.

Особый интерес в этом плане вызывает находка целого ряда вещей эпохи меровингов в крепости Корела в г. Приозерске, достаточно надежно указывающих на наличие на территории самой крепости или территории, к ней примыкающей, поселения уже в эту эпоху (Кирпичников 1979: рис. 45; Saksa 1992a; 1998; Сакса 1999). Следы постоянного населения в предшествующее эпохе викингов время фиксируется также в Ряйсяля (ныне пос. Мельниковой Юля-Кууса (пос. Пчелино), Ховинсаари (п-ов Большой у д. Кротово), Суотниеми (д. Яркое). В последнем пункте нами в 1991 г. было выявлено поселение с керамикой, нагар на поверхности которой датирован временем около 600 г. н. э. (Uino 1997: 109-111, fig. 4:4; 2003: 297; Saksa 1998: 126). Эта находка служит еще одним подтверждением нашей концепции формирования центров постоянного населения в древней Карелии в эпоху меровингов и складывания именно в это время основы будущего развития в экономике (начало земледельческой деятельности, торговля) и области материальной культуры (налаживаются постоянные связи с близкими в культурном отношении соседями в Финляндии и Прибалтике).

Материал рассмотренного периода позволяет заключить, что наиболее ранние, относительно малочисленные находки середины — третьей четверти I тысячелетия н. э., представленные наконечниками копий, топорами и блоковидными кресалами, свидетельствуют прежде всего в пользу охотничьего, то есть подвижного населения. Для этой эпохи нет археологически уловимых следов, наличия значительных масс оседлого населения. Видимо, охота преобладала в экономике тогдашних жителей края. Существовавший пушной промысел, несомненно, стимулировался возможностью продать или обменять товар, наличием торговых связей. Вероятно, этим и объясняется «интернациональный» набор предметов из ранних находок на Карельском перешейке (погребение Нукутталахти на о-ве Риеккала). Роль Вуоксы как водного пути и зоны промысловой охоты подчеркивается концентрацией находок рассмотренного времени по ее течению (рис. 7).

В эпоху Меровингов (VII—VIII вв.) намечаются положительные сдвиги в развитии местного общества. Прогрессивное экономическое развитие приводит ко все большей доле оседлого населения, к расширению сфер деятельности, в первую очередь по значению — к земледельческому освоению территории. Как и на предыдущем этапе, значение Вуоксы как важнейшего стимулирующего развитие фактора было исключительно важно; все известные находки могильников, поселений или следов таковых на Карельском перешейке приурочены к этой водной артерии (рис. 7). Роль Вуоксы как водного пути сохраняется и усиливается, она становится также связующей внутренней водной артерией. Значение этой водной системы в выборе места поселения все в большей степени определяется хорошим качеством земли по ее берегам, наличием сухих, удобных для проживания пологих всхолмлений с суглинистыми и песчаными почвами.