Славный путь прошла русская историческая наука. И главные вехи на этом пути — грандиозные сочинения, в которых подводился итог напряженному творческому труду целых поколений ученых-историков, сводился воедино освоенный ими материал, обобщались йдеи, владевшие их умами. Если авторы XVIII в.— В. Н. Татищев, М. М. Щербатов — делали лишь самые первые шаги в этом направлении, с трудом отрываясь от летописной формы повествования, поднимаясь лишь изредка до осознания глубинного смысла описываемых событий, то в XIX в. их преемники — Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский — выполнили свою задачу с блеском. Поразительное богатство • фактического материала, максимальная добросовестность в его обработке и, самое главное, высокий уровень обобщения, позволивший каждому из этих ученых создать свою, оригинальную и цельную концепцию русской истории,— все это придает их трудам ценность непреходящую. Что бы мы, современные историки, ни писали об ошибках «стариков», об их неверных выводах и сомнительных точках зрения,— почитатели истории российской долго еще будут искать ответы на волнующий их вопросы в сочинениях Карамзина и Соловьева, в курсе Ключевского. Труды великих историков прошлого влекут к себе неодолимо; их окружает чарующая атмосфера научной серьезности, искренности и — поразительной талантливости. Высокий уровень научно-исторического творчества, заданный мастерами XIX в,, заставлял даже их не столь выдающихся последователей работать с максимальной отдачей, вкладывать в сочинения обобщающего характера все свои силы и знания. И золотая цепь эпохальных трудов по русской истории получила достойное продолжение. Однако после революции ее последние звенья были насильственно отторгнуты, отброшены в сторону как нечто лишнее, ненужное, более того,— вредное. До сих пор только специалистам доступны «Очерки по истории русской культуры» П. Н. Милюкова; давно забыт интересный лекционный курс А. А. Кизеветтера; библиографической редкостью стал и замечательный во многих отношениях «Курс русской истории XIX века» А. А. Корнилова, предлагаемый ныне читателю. У этого курса любопытная судьба: впервые он вышел в свет накануне первой мировой войны — в 1912—1914 гг.; второе же издание появилось уже при советской власти — в 1918 г. Между тем неразрывная связь курса с классической, более века продолжавшейся традицией российской историографии бросалась в глаза, и именно поэтому он совершенно не соответствовал коммунистической идеологии. Недаром М. Н. Покровский, уже готовый со своих квазимарксистских позиций начать изничтожение «буржуазной науки», иронически заявил по поводу нового издания «Курса», что после этого-де все возможно: того и гляди рабоче-крестьянская молодежь получит в авторитеты «самого» Ключевского... До подобных «ужасов», как известно, дело в те времена не дошло: более или менее изощренными средствами историческую науку в Стране Советов быстро лишили наследства, нарушив ее органичное развитие, превратив в орудие беспощадной идеологической борьбы... «Курс» Корнилова на долгие годы остался последней «старорежимной» исторической работой обобщающего, да к тому же еще и учебного, характера, изданной при советской власти. Недаром говорят, что последнему — всегда цена особая, выше обычной... Познакомившись с этой книгой, читатель, надеюсь, согласится, что корниловский «Курс» дорогого стоит. Он в полной мере вобрал в себя глубокое, неровное дыхание русской исторической науки предреволюционной поры — эпохи кризиса, сомнений, непрерывного поиска новых путей, И так же, как и великие его предшественники, Корнилов сумел во многом подняться над временем, сумел создать работу, которая не стареет: по широте охвата материала, обстоятельности изложения и объективности «Курс истории России XIX века» в нашей обобщающей литературе по этой эпохе просто не с чем сравнивать. Недаром им, по мере возможности, продолжают пользоваться как учебным пособием студенты. Можно только радоваться тому, что «Курс» станет доступен широкому читателю; вместе со многими другими прекрасными книгами, издаваемыми сегодня, он, несомненно, послужит великому делу возрождения наших духовных традиций. * * * Автор «Курса» А. А. Корнилов принадлежал к старинному дворянскому роду, который, однако, никогда не отличался ни знатностью, ни богатством. Обладая поместьями с XVI в., его представители на про- . тяжении двух столетий ничем не выделялись из массы провинциального служилого дворянства. Лишь с конца XVIII в. они стали занимать если не первостепенное, то довольно видное положение в среде Ьысщей бюрократии и особенно в армии tF во флоте. Сам А. А. Корнилов пЬйгёЙЙйл из семьи потомственных военный моряков: во флоте служили и дед его и прадед1. Отец историка — А. А. Корнилов — ушел в Черноморский флот добровольцем вскоре после начала Крымской войны. В начале 1860-х годов он был членом редакции знаменитого «Морского сборника» — официального органа Морского министерства, сыгравшего серьезную роль в подготовке реформы. Тогда же, в 1861 г.,.он женился на Е. Н. Супоне- войУ Брак этот оказался на редкость счастливым. В 1862 г. у молодых супругов родился первенец — Александр, будущий историк; всего же у них было три сына и пять дочерей. Большая семья жила дружно, без ссор и неурядиц; по воспоминаниям самого историка, «единственным второстепенным недостатком в жизни ... родителей был хронический недостаток средств»2. А. А. Корнилов-отец был беспоместным дворянином и жил лишь государственной службой. Его супруга, значительно превосходившая мужа знатностью (Супоневы были в родстве с Новосильцевыми, Бологовскими, Шиповыми), не принесла ему богатства. Денежные затруднения заставили Корнилова расстаться с «Морским сборником». Поступив на службу в государственный контроль, он уехал служить на западную окраину империи. Далеко не сразу, в 1876 г. он осел в Варшаве — столице Царства Польского. Здесь Корнилову-отцу удалось сделать блестящую карьеру: к середине 1880-х годов он был уже действительным тайным советником, кавалером нескольких орденов. Венцом этой карьеры стало назначение Корнилова управляющим канцелярией варшавского генерал-губернатора И. В. Гурко. Судя по воспоминаниям историка, его отец представлял собой весьма привлекательный тип чиновника: исполнительность и редкая работоспособность сочетались в нем с честностью и порядочностью. В семье отца не только любили, но и очень уважали; однако он был довольно далек от детей, почти все свое время отдавая службе. Что же касалось матери, то она, положив много сил на воспитание маленького Саши, после поступления его в гимназию все свое внимание уделяла младшим детям. И хотя юные годы будущего историка прошли в атмосфере семейного благополучия, он во многих отношениях был предоставлен самому себе. Заметный след в жизни Корнилова оставила первая, так называемая русская3, варшавская гимназия. Ее директор Е. М. Крыжановский был принципиальным противником реакционной классической системы: обширные же связи в высших кругах администрации Царства Польского позволяли ему держаться довольно независимо, оберегая свою гимназию от особенно отвратительных проявлений казенного классицизма. Здесь, вспоминал Корнилов, «не забивали донельзя классическими языками и не приучали к низкопоклонству, наушничеству и тому подобным прелестям». Но этим дело и ограничивалось: неважный подбор педагогов, низкий уровень преподавания при почти полном отсутствии дисциплины привели к тому, что, избежав обычного для тех лет превращения в казарму, гимназия стала воплощением своего рода «казацкой вольницы». В этой гимназии живой и восприимчивый Саша Корнилов быстро выдвинулся на одно из первых мест в гимназических шалостях, завязал много дружеских связей, причем некоторые из них — на всю жизнь, но ничему толком так и не научился. По своему собственному признанию, он рос «порядочным шалопаем», лишенным каких бы то ни было серьезных интересов. После окончания гимназии, возмечтав о военной карьере, Корнилов с несколькими сотоварищами в 1880 г. поступил на математический факультет Петербургского университета «как наиболее этой карьере соответствующий». Более близкое знакомство с точными науками заставило его перебраться на юридический факультет. В начале 1880-х годов, в период народовольческого террора и революционной ситуации, столица Российской империи жила беспокойной жизнью, а студенческая молодежь в ней — в особенности. Бесконечные сходки, столкновения с университетским начальством, оскорбление, публично нанесенное студентом министру просвещения Сабурову,— все это произвело на недавнего «шалопая» и его друзей самое сильное впечатление. Убийство же царя-освободителя Александра II тем более должно было заставить их задуматься, постараться определить свою гражданскую позицию. Вскоре после этого рокового события, весной 1882 г., «варшавяне» — Саша Корнилов, братья Федор и Сергей Ольденбурга, Дмитрий Шаховской, Сергей Крыжановский4 — создали свой кружок, ставший заметным явлением в жизни Петербургского университета. Члены кружка проповедовали «воздержание от политики во имя накопления сил и знаний». В эти годы, когда молодежь вместе со всем русским обществом начинала уставать от политики, призыв добросовестно учиться, а затем мирно, сознательно работать на благо своей родины оказался весьма привлекательным. На кружок обратили внимание; вскоре он пополнился многими молодыми людьми, среди которых были В. И. Вернадский, А. Н. Краснов, В. В. Водовозов. Вместе со «старожилами» они развернули в студенческой среде работу по самообразованию, используя для этого Научно-литературное общество Петербургского университета; организовали издание ряда научно-популярных книг для народа; приняли самое активное участие в различных просветительско-благотворительных мероприятиях петербургской интеллигенции. Постепенно деятельность кружка все в большей степени принимала общественный характер — большинство его членов, окончив университет, легко преступили через свое неприятие «политики» и примкнули к либеральному движению. Наиболее яркие из них, однако, не растворились в русском либерализме, составив в нем особую общность, которую они сами называли «братством». Целями «братства» были «взаимопомощь и постоянное духовное взаимодействие»его членов. И, действительно, Корнилов, Шаховской, братья Ольденбурга, Вернадский до конца жизни сохраняли и поддерживали очень трогательные отношения друг с другом, которые нельзя назвать просто дружескими. Принадлежность к «братству» во многом определила судьбу каждого из них...5 Активно работая для общества, члены кружка в то же время в полном соответствии со своим лозунгом «накопления знаний» не забывали и об учебе, о работе научной — недаром многие из них стали не только видными общественными деятелями, но и замечательными учеными. В полной мере это относится и к Корнилову. В студенческие годы он всерьез увлекся социально-экономическими проблемами. В центре его интересов было крестьянство, прежде всего российское. Свое магистерское сочинение Корнилов посвятил анализу вопроса, должен ли быть земледелец землевладельцем; для диссертации он избрал тему «О значении общинного землевладения в аграрном быту народов», Эти работы, имевшие сугубо компилятивны^ характер, позволяют, тем не менее, сделать некоторые выводы о мировоззрении молодого Корнилова6. Прежде всего очевидна позитивистская основа его сочинений. Дело не только в постоянных ссылках на Д. С. Милля и Герберта Спенсера; «самостоятельные» философские рассуждения Корнилова выдержаны в сугубо позитивистском духе: постоянные аналогии между органическим и неорганическим мирами, отождествление законов природы с законами историческими, теория множества факторов в основе понимания сил, управляющих человечеством, и прочее. В то же время в его диссертации есть ссылки на «Капитал»; более того, переходя к анализу конкретных социологических и экономических вопросов, Корнилов прямо признавался в симпатиях к Марксу. Однако в марксизме автора привлекало одно: идея сильного государства, проводящего сверху преобразования, необходимые для народного блага; речь, собственно, шла не о марксизме, а о государственном, «профессорском» социализме, отрицавшем революционную борьбу во имя социальных реформ. Перенося же эту нехитрую идею на русскую почву, Корнилов, бывший в это время поклонником общинного землевладения, писал о неограниченных возможностях самодержавия в плане поддержки русской общины, развития ее лучших черт. По существу, Корнилов исповедовал либерально-народнические взгляды, ссылки на «Капитал»их не меняли. После окончания университета у Корнилова появилась блестящая возможность проверить свои идеи на практике. В конце 1880-х годов он получил назначение комиссаром по крестьянским делам в Царство Польское; в 1890-х годах Корнилов служил чиновником по особым поручениям при иркутском генерал-губернаторе А. Д. Горемыкине, где ему также пришлось заниматься в основном крестьянскими земельными, а также переселенческими делами. Впоследствии, подводя итог своей почти двенадцатилетней государственной службе, Корнилов писал, что «не только ни разу не изменил своим служебным обязанностям, но и никогда не входил в сделки со своей совестью». Материалы, отложившиеся в архиве историка, и воспоминания некоторых его сослуживцев свидетельствуют о том, что он действительно не только работал в высшей степени добросовестно по отношению к государству, но. и датаяся в меру своих возможностей максимально улучшить положение крестьян. Конечным же результатом всех его усилий явилось полное крушение надежд на самодержавное государство как на созидательную силу... Уже в начале 1890-х годов Корнилов в личных записях признается самому себе: он полностью разочаровался в «государственной опеке», которая, по его наблюдениям, «очень развращает рабочих и крестьян»; он последовательно проводит мысль о необходимости освобождения всех классов от мелочной регламентации, осуществляемой центральным правительством7. Сама жизнь, таким образом, разрушила отвлеченные теоретические рассуждения Корнилова;* невозможность добиться «народного благосостояния» бюрократическим путем в рамках самодержавного государства становится для него очевидной. Подобные мысли хорошо прослеживаются и в первой научноисторической работе Корнилова «Крестьянская реформа 1864 года в Царстве Польском», опубликованной в 1893 г. Разочаровываясь в самодержавном государстве, Корнилов все большие надежды начинает возлагать на общественные силы. Этой переоценке ценностей много способствовала работа «на голоде»: в 1891—1893 гг. в государственной службе Корнилова выдался перерыв, когда ему вместе со значительной частью русского общества пришлось принять самое активное участие в борьбе с ужасными последствиями двух неурожайных лет. Эти годы Корнилов провел в деревне, организуя раздачу хлеба голодающим, работу столовых, медицинскую помощь и прочее. Там он увидел полную беспомощность местной и центральной администрации и огромные потенциальные возможности свободной общественной деятельности. В это время через своих «братьев», давно уже принимавших самое активное участие в общественном движении, Корнилов завязывает дружеские и деловые связи с такими видными деятелями русского либерализма, как Й. И. Петрункевич, П. Н. Милюков, В. А. Гольцев, С. А. Муромцев, А. И. Чупров. Он очень скоро становится своим в кругу этих людей, завоевывает здесь авторитет — недаром его прочили в редакторы так и не увидевшего свет журнала, который должен был сплотить воедино все оппозиционные силы. Именно в это время — в начале 1890-х годов — Корнилов обретает уже достаточно ясные и цельные либеральные убеждения, которым остается верен до конца жизни. Только из-за семейных обстоятельств8, с большой неохотой Корнилов вновь поступил на государственную службу, с тем чтобы в 1900 г., при первой возможности, оставить ее. Возвратившись из Сибири в Петербург, он попытался утвердиться здесь «на поприще литературной и общественной деятельности». Однако его пребывание в столице не затянулось: в следующем же году он был выслан из Петербурга за участие в акции протеста против варварского разгона демонстрации у Казанского собора. Летом 1901 г. Корнилов принял предложение возглавить редакцию газеты «Саратовский дневник». По мысли его учредителя, известного общественного деятеля Н. Н. Львова, этот орган создавался для того, чтобы «подтягивать начальство и отстаивать интересы свободного земства» т.е. занять место во флотилии провинциальной либеральной прессы, выверявшей свой курс по флагману — знаменитым «Русским ведомостям». В подобном духе Корнилов и вел газету — очевидно, не без успеха, поскольку в конце 1902 г. губернские власти, приостановив на два месяца издание «Дневника», предписали Львову переменить состав редакции... После этих событий Корнилов оставался в Саратове еще два года. Формально он числился помощником присяжного поверенного, но дел не брал; именно в это время Корнилов, по его собственным словам, «находит дорогу на будущее» — становится историком «новой» России — России XIX в. И здесь он начинает с исследования тех вопросов, которые волновали его и в университете, и на государственной службе, и в голодной деревне,— вопросов, связанных с той роковой борьбой, которую вели между собой власть и общество в процессе преобразования России. Внимание Корнилова, естественно, привлек основной узел этой борьбы — великие реформы, и прежде всего крестьянская. В 1904 г. Корнилов публикует обширный очерк «Крестьянская реформа в Калужской губернии при В. А. Арцимовиче»; затем пишет весьма содержательные статьи о губернских комитетах и административном устройстве деревни в ходе отмены крепостного права, работает над обобщающими монографиями «Крестьянская реформа» и «Общественное движение при Александре И»^ которые были опубликованы в 1905 г. В своих трудах по истории этой эпохи Корнилов сумел добиться многого. В целом они были выдержаны в либеральном духе, однако Корнилов сделал серьезный шаг вперед по сравнению со своими предшественниками— И. И. Иванюковым, Г. А. Джаншиевым. Собрав и обобщив огромный по объему фактический материал, Корнилов сумел по-новому оценить причины отмены крепостного права — одним из первых он обратил внимание на кризисное состояние помещичьего хозяйства в предреформенные годы; как никто другой детально разобрав все перипетии борьбы между представителями различных течений в русском обществе эпохи реформ, он пришел к выводу о серьезности влияния материальных интересов на программные требования как консерваторов, так и либералов; он, наконец, сумел очень рельефно показать не только достоинство, но и несовершенства крестьянской реформы, породившей массу новых вопросов, которые необходимо было решать. То, что эти исследования имеют прямой выход на современные проблемы, помогая разобраться в них,— было ясно многим. В результате Корнилов не только приобрел репутацию талантливого и добросовестного историка, но и обратил на себя внимание единомышленников-либералов как блестящий специалист по крестьянскому вопросу, чьи знания могут быть использованы в конкретной политической борьбе. А борьба эта становилась все ожесточеннее. Россия неотвратимо двигалась навстречу революции; общество политизировалось на глазах — набирал силу процесс образования партий, разработки партийных программ, партийных стратегий и тактик... Вступало в новую фазу своего развития и либеральное движение: летом 1902 г. за границей выходит первый номер нелегального журнала «Освобождение»; в 1903 г. организуется «Союз освобождения», в рамках которого представители русского либерализма различных оттенков пытались выработать единую программу действий. Не последнюю роль во всех этих событиях играли друзья Корнилова — В. И. Вернадский, Д. И. Шаховской, И. И. Петрун- кевич, с которыми историк поддерживал самую оживленную переписку. Проблемы политической борьбы были главной темой частых бесед Корнилова со своим недавним «начальством» — Н. Н. Львовым. Именно Львов предложил ему отправиться в Париж, на подмогу редактору «Освобождения» П. Б. Струве. Эту'вдеЮ - удалое ь осуществить в 1904 г., после долгих хлопот о разрешении на выезд за границу. В Париже, впрочем, Корнилов пробыл недолго — около двух месяцев; его участие в «Освобождении» ограничилось публикацией там нескольких статей политического характера. Ряд обстоятельств, среди которых не последнюю роль сыграло обострение ситуации в России, заставили историка поспешить с возвращением на родину. х Здесь в преддверии первой русской революции настала страдная пора деятельности Корнилова «на поприще политической борьбы». «Все мое время расхватано буквально по минутам»; «Мне приходится много работать — не дают дохнуть» — подобные строки очень характерны для его переписки 1905—1907 гг. Много времени отнимала партийная работа: после образования в 1905 г. кадетской партии Корнилов был избран секретарем ее ЦК. По воспоминаниям историка, его новые обязанности поглощали весь день. Он принимал самое деятельное участие еще и в выработке аграрной программы партии, а также входил в состав аграрной комиссии, работа которой легла в основу знаменитой «записки 42-х» в I Государственной думе. Свойственные Корнилову педантичная добросовестность и деловая хватка сделали из него образцового партийного работника — недаром, когда он в 1908 г. сложил с себя обязанности секретаря ЦК, один из кадетских руководителей П. Д. Долгоруков писал ему по этому поводу: «Это ужасный удар по партии, так как, разумеется, никого подобного Вам не найдем»10. Судя по письму Долгорукова, Корнилов, уходя в отставку, ссылался прежде всего на семейные обстоятельства. Однако из его воспоминаний следует, что первостепенную роль в отказе от активной политической деятельности сыграло наступление реакции: в годы премьерства Столыпина Корнилов вместе со своей кадетской партией переживал «глубокий упадок духа»11. Он на какое-то время уходит в личную жизнь, вновь возвращается к интенсивной научной работе — погружается, в частности, в исследование материалов богатейшего архива семейства Бакуниных. Важнейшим событием в его жизни в это время явилось приглашение преподавать русскую историю в Петербургском политехникуме. Лекции, которые Корнилов начал читать здесь с 1909 г., и легли в основу «Курса йсТёрйи'Госсии XIX века». ’ и1;' * * * К созданию своего «Курса» Корнилов пришел в расцвете творческих сил — зрелым человеком и искушенным политиком, опытным ученым-исследователем. Вполне естественно, что «Курс» стал итоговой работой^ в которой историк выразил себя наиболее-полно, со всеми своими достоинствами и недостатками. «Над задачами «Курса» Корнилов размышлял немало. В его архиве, в частности, сохранились соответствующие «методологические заметки», частично воспроизведенные в первой, вводной лекции. «Ис- ториософические» взгляды ученого, надо признать, не поражают ни глубиной, ни оригинальностью (неслучайно, наверное, во втором издании «Курса» Корнилов убрал из текста эти отвлеченные рассуждения), но в ясности им не откажешь. Превыше веет ученый ставит факт: он подчеркивает, что стремится «к объективности», основанной на «возможно полном и точном» изложении материала. В своей работе над «Курсом» Корнилов полагал держаться «достоверности, точности (основанной на практической (!? — А. Л.) проверке излагаемых фактов и выводов) и принятия в расчет всех существенных данных, добытых до настоящего времени научными исследованиями в излагаемой области знания»12. Таким образом, речь как будто шла о том, чтобы свести воедино наработанное другими историками, максимально использовать накопленный ими материал, сравнить между собой их суждения, в случае неясности или неточности обращаясь непосредственно к источникам (обещание «практической проверки», очевидно, можно понять только таким образом). Подобный подход к научной работе, при котором сам автор оставался как бы на заднем плане, был вообще обычен для Корнилова: он не любил делать смелые выводы и далеко идущие обобщения. И все же в его исследовательских работах всегда был внутренний смысл; богатый фактический материал служил в них основою для достаточно стройной и цельной системы суждений и оценок. К подобному результату Корнилов стремился и в «Курсе»: заявляя о своем желании дать в лекциях «не готовую систему выводов, а главным образом отчетливо изученные факты», он в то же время оговаривал необходимость «ясного понимания их взаимного отношения и их роли в общем социально-политическом процессе нашей страны». Иными словами, Корнилов изначально предполагал дать в «Курсе» свою концепцию русской истории последнего столетия, стремясь лишь к тому, чтобы она базировалась на освоенном им обширном фактическом материале. О том, что в «Курсе» есть совершенно определенный «историософический» стержень, свидетельствует и тот краткий очерк «классической» — т. е. до XIX в.— русской истории, которым Корнилов начинал свои лекции13. Он ясно определил первоочередную, жизненно важную задачу, вставшую перед русским народом после татаро-монгольского нашествия: «Формирование и укрепление государственной территории». Претворить эту задачу в жизнь в тех условиях могла только одна сила — центральная государственная власть в лице московских князей, опиравшаяся на все слои населения и прежде всего на служилое сословие. В борьбе с многочисленными врагами эта власть, приобретавшая все более деспотический характер, безжалостно напрягала народные силы; тяжкое тягло в той или иной форме было наложено на все сословия — крепостной труд для крестьянства, изнурительные повинности для посада, пожизненная служба для поместного дворянства. Выполнение исторической задачи, во имя которой закрепощались сословия, растянулось на века и лишь при Екатерине II было завершено с блеском. Именно поэтому вторая половина XVIII в. стала, по словам Корнилова, «великим поворотным .пунктом в истории нашей страны»: отныне «главной целью государственной деятельности признается уже не расширение и охрана государственной территории, а «блаженство» подданных, благополучие граждан». В России начинается совершенно новый исторический процесс, который и дает содержание новейшей истории: если раньше во имя создания единого государства сословия закрепощались, то теперь во имя гуманных целей они начинают раскрепощаться, вернее, их раскрепощает государственная власть, которая по-прежнему стоит во главе исторического процесса. Самый значительный шаг на этом пути — Манифест о вольности дворянской 1762 г. Облегчается положение купечества и городского населения. Что же касается крестьянства, то Корнилов признавал, что крепостное право при Екатерине «достигает своего апогея»; но в то же время меняется сам подход к этому вопросу: «признается ненормальность крепостной зависимости, и идея освобождения крестьян в будущем именно в это время начинает пробивать себе путь...» Отмечал Корнилов и постепенное смягчение «демиурга русской истории» — самодержавной власти, постепенный отказ ее от деспотической формы правления; историк считал возможным говорить об этом, ссылаясь на упразднение наиболее жестоких наказаний по суду. Но, пожалуй, еще более важным он считал появление в XVIII в. рядом с самодержавием еще одной исторической силы — «бессословной интеллигенции», впоследствии заявившей о себе как о «наиболее активном движущем элементе» в государстве. И если на первом этапе русской истории основные задачи, стоявшие перед всем народом, самостоятельно и полновластно решало надсословное правительство, то теперь по мере появления иных, качественно новых проблем эту честь начинает оспаривать у него бессословная интеллигенция... Вступительные лекции «Курса» убедительно свидетельствуют о том, что их автор считал себя верным последователем теории закрепощения и раскрепощения сословий — основного постулата самой авторитетной в русской исторической науке государственной школы. Эта теория воспроизведена в «Курсе» с исключительной для начала XX в. четкостью и последовательностью. Достаточно обратиться к обобщающим трудам историков, которые сам Корнилов рекомендовал всем «желающим составить себе правильное представление об общем ходе развития русского народа и государства»,— к «Курсу русской истории» В. О. Ключевского, «Очеркам по истории русской культуры» П. Н. Милюкова,— чтобы убедиться в том, насколько проблематичней, противоречивей их рассказ об этом «общем ходе развития...»Новый материал, освоенный историками России в конце XIX — начале XX вв., новые идеи, высказанные ими,— все это распирало старую схему изнутри, коверкало ее, заставляло сомневаться, искать каких-то иных, нетрадиционных ответов на вопросы, поставленные прошлым страны. Ясность же и незамутненность, свойственные корниловским рассуждениям, можно было сыскать, пожалуй, лишь в работах полувековой давности — у патриарха государственной школы Б. Н. Чичерина. При этом, конечно же, нужно иметь в виду, что вступительные лекции Корнилова имели самый общий, так сказать, программный характер: он лишь декларировал здесь свою принадлежность к государственной школе; в основном же содержании «Курса» ученому еще предстояло втиснуть в прокрустово ложе априорных схем наработанный им богатейший фактический материал; примирить свою научную добросовестность с абстрактными теоретическими установками. j О том, что на этом пути Корнилова ожидало немало трудностей, свцдетельству- ет структура «Курса». Казалось бы, ученый отлично понимал, насколько . важно принципиально решить проблему периодизации «новейшей русской истории», т. е. дать своим лекциям внутреннюю опору, обозначить форму, в которую затем следовало уложить сырой материал. В одной из первых лекций он специально высказался по этому поводу в духе своих обобщающих рассуждений об историческом процессе в России. Ее историю в XIX в. Корнилов делил на два основных этапа: первый до 1861 г.— «характеризовался подготовлением падения крепостного права»; на втором же после 1861 г.— «развивались последствия падения крепостного права и вместе с тем подготовлялась именно этим дальнейшим развитием прогресса замена самодержавного строя конституционным». В то же время, отмечая недостаточность подобной общей периодизации, Корнилов говорил о том, что «приходится допускать деление более дробное, сообразное этапам, обусловленным главным образом перипетиями борьбы, которая то затрудняла ход этого прогресса,' то, напротив, двигала вперед». Подобные рассуждения логически вытекали из общих теоретических установок Корнилова. Однако достаточно бегло ознакомиться с «Курсом», чтобы увидеть, насколько его структура в действительности не соответствует этим отвлеченным рассуждениям. Совершенно очевидно, что «Курс» построен как рассказ об отдельных царствованиях. Именно царствованиям посвящены связанные смысловым единством циклы лекций; по царствованиям составляются автором рекомендательные списки литературы; в соответствии с ходом событий в то или иное царствование дается и внутренняя, «дробная» периодизация. i4macey касается периодизации «общей», то шы ерщйшенно тонет в плавном, последовате^яьном рассказе о событиях, произошедших при Александре I, Николае I и т. д.; «великий 1861 год» теряется в середине «Курса», так и не став смысловым завершением одной его части и началом другой... Иными словами, автор следует здесь проторенной дорожкой, весьма вольготно чувствуя себя в русле старых традиций. Выстроить свой «Курс» в соответствии с периодизацией, так разумно и логично обоснованной им в первых лекциях, Корнилову не удается; да и не похоже, чтобы он особенно стремился к этому... Ту же тенденцию к «затуханию» теоретической схемы, к растворению ее в конкретных суждениях о конкретных событиях, зачастую не только не связанных между собой, но и противоречащих друг другу, читатель легко уловит, обратившись непосредственно к содержанию лекций. В первой части «Курса» Корнилов как будто еще выдерживает свою «историософию». Подробно освещая начало царствования Александра I, он выразительно показывает, как власть, несмотря на искреннее стремление молодого царя следовать курсом перемен, оказалась не способной к« решению насущных задач, продиктованных всем ходом русской истории. Разочарование в Алек- сандре-реформаторе, ставшее особенно сильным после Отечественной войны, подтолкнуло молодое общество к самостоятельным действиям. С подобной точки зрения движение декабристов расценивается Корниловым как вполне органичное, неизбежное и в целом позитивное явление. Правда, весьма сочувственно отзываясь о целях декабристов и отчасти «прощая» им революционный образ действий как вынужденный, историк не скрывает своей антипатии к «нелегальщине», к заговору. Восстание ;же 14 декабря он прямо расценивает как «преждевременный или неподготовленный взрыв», приведший к гибельным последствиям: «Страна лишилась лучших и наиболее самостоятельных представителей передового мыслящего общества, остальная часть которого была запугана и терроризирована мерами правительства, а правительство оказалось совершенно разобщенным в предстоявшей ей трудной работе с умственными силами страны...» Под знаком разобщения прошло все следующее царствование — Николая I. Лекции Корнилова, посвященные общественному движению этого времени, чрезвычайно обстоятельны: в них подробно рассказано о кружках 1830-х годов, западниках и славянофилах, даны развернутые характеристики периодических изданий различных направлений. Однако все это движение выглядит здесь как «вещь в себе» — никакого реального воздействия на правительство оно не оказывало и, следовательно, способствовать развитию исторического процесса никак не могло. Те взаимоотношения правительства и общества, в анализе которых должен был заключаться главный смысл корнг~лвского «Курса», вся его диалектика, изображены теперь по необходимости весьма однообразно: первое — подавляло, второе — было подавлено. Очевидно, именно поэтому эти лекции столь статичны: они, по существу, выпадают из «историософской» схемы Корнилова, представляя собой не более как свод различных фактов и характеристик. Тем более важно отметить, что в лекциях о правительственной политике этого периода Корнилов чрезвычайно внимательно прослеживает ее движение прежде всего в сфере «главного», крестьянского вопроса, который «не сходил с очереди дня почти во все продолжение царствования Николая...». Естественно возникает недоумение: что заставляло реакционную по духу власть постоянно обращаться к попыткам — пусть и безуспешным — реформировать, смягчить крепостное право? Корнилов решает проблему несколько неожиданно: основным толчком к подобной «реформаторской» деятельности явились... крестьянские волнения; именно они, «повторяясь постоянно, не давали правительству закрыть глаза на те язвы крепостного права, которые в то время уже громко кричали о своем существовании». Таким образом, не абстрактное стремление к добру, не благие намерения царя, не усилия бесклассовой общественности, а постоянная угроза мощного народного движения заставляет правительство — против его воли — действовать в духе перемен. Выясняя же далее причины крестьянских волнений, Корнилов отмечал: «Во внутренней жизни (России.—АЛ.) к этому времени сложились материальные условия, которые могущественнее всяких идейных требований расшатывали крепостной строй и подготавливали его падение». Именно в лекциях, посвященных царствованию Николая I, Корнилов начинал постепенно, исподволь вводить в курс свою, хорошо отработанную в самостоятельных исследованиях концепцию крестьянской реформы. Но можно ли было все эти принципиально новые положения ввести туда органично и безболезненно для декларированной автором общей исторической схемы — вот в чем вопрос. Ведь совершенно очевидно, что этими новациями Корнилов подрывал самые основы своей историософии: при всей туманности формулировок пресловутое «раскрепощение сословий» ставилось в прямую зависимость от общего хода социально-экономического развития России и вызванного им обострения борьбы между угнетенным сословием и властью. Переходя к рассказу о царствовании Александра II, Корнилов как будто пытался поначалу восстановить свою «историософскую» концепцию. В первых же лекциях, посвященных этой эпохе, историк расе-, матриваетее параллельно «преобразовательному периоду» правления Александра I. В обоих случаях, отмечает он, движущей силой назревших реформ было правительство. Что же касалось общества, то оно, по словам историка, в середине 1850-х годов, точно так же, как и в начале века, с одной стороны, находилось в настроении «совершенно оптимистическом, необыкновенно розовом и благодушном», а с другой — в нем «на первых порах очень мало проявлялась склонность к самостоятельности и инициативе». Однако по мере того как правительство показывало свою неспособность к последовательной реформаторской деятельности, общество выходило из состояния эйфории и, проявляя свою самостоятельность, все более активно участвовало в подготовке крестьянской реформы. И здесь сказалось отличие эпохи реформ от «дней Александровых прекрасного начала» — власть и общество смогли на этом этапе развития России действовать совместно. В лекциях Корнилов подробно излагал свои хорошо продуманные и обоснованные соображения об определяющем идейном влиянии общественности на правительство; именно этим влиянием он и объяснял большинство положительных черт реформы. И наоборот: все серьезные недостатки преобразования были порождены, по мнению Корнилова, тем, что влияние это было все же неполным — прочный «дружественный союз» между либеральной бюрократией и общественностью так до конца и не сложился. Все эта было вполне в духе государственной щколы: молодая, полная сил бессословная общественность перенимает эстафету у дряхлеющей бюрократии с тем, чтобы в духе времени, во имя общего блага преобразовать экономику, социальные отношения, самое государство... Если бы дело ограничилось только подобными рассуждениями, то вполне можно было бы сказать: Корнилов «выдерживает» свою схему. Однако здесь же получают свое полное развитие и те «новации», которые подрывают эту стройную теорию: реформы 1860-х годов, по словам историка, были проведены «не в силу стремления государя, а почти наперекор его намерениям, причем он должен был уступить развивающемуся социально-экономическому процессу...». Здесь же мы вновь встречаем и характеристику крестьянских волнений как важного побудительного мотива для правительственных преобразований. Но еще более неожиданно и, пожалуй, несколько неуместно выглядит в «Курсе» тезис о «материальной основе»различных течений общественной мысли и правительственных группировок. По ходу рассказа Корнилова о подготовке и проведении крестьянской реформы оказывается, что «материальные интересы» дворянства оказывали самое серьезное влияние на деятельность и надклассового правительства, и бессословной общественности. Правда, Корнилов употребляет здесь весьма неопределенную, так сказать, смазанную терминологию. Ни разу он не говорит прямо о выражении правительством или какой-либо частью общественности интересов того или иного «сословия»: интересы эти «совпадали», «примыкали», «получали поддержку» и т. п. И все же, несмотря на такую осторожность в формулировках, Корнилов серьезно нарушает здесь важнейшие постулаты государственной схемы о надклассо- вости основных сил исторического процесса. Все эти смысловые неурядицы являлись прямым результатом добросовестного отношения Корнилова к результатам своих собственных трудов по крестьянской реформе. Последовательно вводя их в лекции, он как будто не замечает, что те положения, которые совершенно органично выглядели в самостоятельном исследовании, приходят в вопиющее противоречие с теоретическими установками обобщающего «Курса». Правда, «развязавшись» с отменой крепостного права, Корнилов тут же возвращается на торный путь. В лекциях, посвященных пореформенной апо&е, он настойчиво пытался восстановить понятие о «бессословной интеллигенции» во всей его полноте. Историк говорит здесь о «передовой части общества» как о единой силе, особо подчеркивая общность взглядов представителей либерального и революционно- демократического течений. В ее программе, ясно выраженной как в адресе тверского дворянства, так и в «Письмах без адреса» Н. Г. Чернышевского, заключались требования дальнейших преобразований, которые «значительно переросли предположения правительства». Общество, вновь как по волшебству обретшее цельный, бессословный характер, окончательно созрело для того, чтобы возглавить исторический процесс, перехватить у дряхлеющей власти инициативу — что было «запрограммировано» еще во вступительных лекциях. Что же касалось непредусмотренных там социально-экономических факторов и «материальных интересов», игравших такую огромную роль в корниловском анализе реформы 1861 г.,— они опять уходили в небытие... В следующих главах «Курса» возникло новое осложнение: Корнилов не мог игнорировать ту определяющую во многих отношениях роль, которую во второй половине 60-х—70-х годов XIX в. играли в русском общественном движении революционеры — сначала «радикалы», затем революционные народники. Однако он склонен был видеть в этих «крайних настроениях» нечто не вполне естественное, случайное, вызванное прежде всего неразумием власти. Именно власть своей непоследовательностью в проведении «коренных реформ», с одной стороны, и «грубыми преследованиями и гонениями», с другой, искажала общественное — либеральное по сути — движение, придавая ему искусственно-революционный характер. При этом Корнилов старался подчеркнуть, что даже в период народовольческого террора между либералами и революционерами существовали определенные связи и даже симпатии — если и не взаимные, то, во всяком случае, со стороны либералов. Да и сам историк не без снисхождения рисует ожесточенную борьбу «Народной воли» с правительством, борьбу во имя общей с либералами цели — «политического освобождения» (социалистические же «мечты и идеи» народников, в изложении Корнилова, отодвигаются на задний план, как заведомо неисполнимые). Ведь непосредственными результатами этой борьбы явились «диктатура сердца» М. Т. Лорис-Меликова и затем первый, хоть и робкий, шаг к конституции... И вот тут снисходительность историка иссякает... Он с видимым прискорбием заявляет о том, что неосмотрительность Лориса, «несколько оптимистически взглянувшего на результаты своей системы по отношению к подавлению революционных организаций», сыграла «трагическую роль» (т. е. травить революционере» следовало более последовательно). Убийство же Александра II Корнилов расценивает как «катастрофу», причем его ужасает не само убийство главы государства как таковое, а то, что оно привело к «роковому исходу для всей той системы, которая проектировалась Лорис-Меликовым...». Иными словами, историк готов был мириться с революционным движением до тех пор, пока оно боролось с «дикой реакцией»; при первых же колебаниях, при первых уступках власти его оценки деятельности подполья становились куда более жесткими... Описанием трагических событий 1881 г. Корнилов завершал первое издание своего «Курса». Во втором появились еще четыре лекции, посвященные царствованию Александра III. История эта была самая недавняя, ее изучение только начиналось. Самому Корнилову профессионально заниматься этой эпохой почти не приходилось. Неудивительно, что новая часть «Курса» носила заметный отпечаток незавершенности, более того — некоторой, обычно не свойственной Корнилову, небрежности. Бросается в глаза внутренняя несоразмерность содержания лекций: подробнейшим Ьбразом освещая политическую историю первых двух-трех лет этого царствования, Корнилов дает лишь самый беглый очерк дальнейших событий; Чрезвычайно сжат его рассказ и о других сторонах русской жизни 1880-х — начала 1890-х годов. В то же время любопытно отметить и новые прорывы в цепи «историософических рассуждений Корнилова. С одной стороны, мы встречаем в них обычные сетования . на «неспособность» власти, на гибельную оторванность ее’ от либеральной общественности; с другой — как нигде ясно Корнилов говорит здесь о тесной взаимосвязи правительственной и дворянской реакции, направленной на «защиту материальных интересов дворянства». Правительство Д. А. Толстого историк прямо характеризует как «дворянское». Естественно, возникает предположение, что внутренняя политика Александра III свидетельствовала не столько о «неспособности» власти, сколько о ее зависимости от вполне реальных классовых интересов... Подводя итоги, заметим, что схема, заявленная Корниловым во вступительных лекциях, нарушается им достаточно часто. По мере того как историк вводит в «Курс» новые понятия, выработанные им самим и его коллегами-современниками,— «материальные условия», «материальные интересы» и прочие,— это сугубо идеалистического характера схема неизбежно теряет свою внутреннюю цельность, становится эклектичной и, следовательно, противоречивой. Характерно, что первую часть «Курса», посвященную царствованию Александра I, историк завершал обширными, тщательно разработанными выводами, которые он мог делать со спокойным сердцем,— выводы эти вполне соответствовали «историософским»посылкам, сделанным в первых лекциях. По мере того как декларированная схема начинала разрушаться под напором новых понятий и суждений, смазывались и выводы, подвергалась серьезным испытаниям логическая структура «Курса». Это заметно уже в цикле лекций об эпохе Николая I. В лекциях же, посвященных царствованию Александра II и Александра III, отсутствуют и посылки, и выводы... Это неудивительно: внутренние противоречия «Курса» зашли здесь уже так далеко, что при любом сколько-нибудь широком обобщении они должны были всплыть на поверхность. Соответственно, анализ исторического процесса отступает на задний план; лекции приобретают все более фактографический характер. Подобный развал «историософских» построений — несомненный недостаток. Но зададим себе вопрос: что было бы с «Курсом», если бы автор создавал его в полном соответствии со своими теоретическими установками? В известной степени ответ на этот вопрос дал сам Корнилов. Он недаром говорил о «логической возможности» еще одной, четвертой, завершающей части «Курса». Хотя возможность эта осталась нереализованной, автор «курса» создал ряд других работ, посвященных совсем недавнему прошлому — концу XIX — началу XX в. в России14. В них Корнилов восстанавливал свою схему в полном объеме. Формула «реакционное правительство — прог рессивная общественность» являлась здесь столь же всеобъемлющей, как и в первой части «Kypca»rf При этом связь исторического процессах социально-экономическими условиями русской жизни практически не прослеживалась; Корнилов тщательно избегал здесь и каких бы то ни было намеков на классовый характер как правительства, так и общественности. Его усилия были направлены к совсем другой цели... Давая характеристику различным партиям и группировкам начала XX в., противостоящим «дряхлой власти», историк избегал вдаваться в какие-либо подробности относительно революционного движения. Так, об эсерах он сообщал лишь то, что «заявляли о себе террористическими актами»; о социал-демократах — что они «были марксистами». Зато либералам — сначала «Союзу освобождения», затем кадетам — Корнилов уделял максимум внимания: именно они, по словам историка, возглавляли общественное движение, выражая интересы «широких масс населения». Либералы в борьбе с властью решали исторические задачи, стоявшие перед Россией; революционеры своими авантюрными действиями мешали им... Подобный подход к конкретным событиям русской истории начала XX в. вполне соответствовал «историософии», заявленной в корниловском «Курсе». Теория закрепощения и раскрепощения сословий, доведенная до логического конца, имела глубокий политический смысл: она была направлена на то, чтобы подвести исторический базис под либерализм кадетского толка, представив его сторонников законными наследниками дела декабристов, Герцена, шестидесятников и пр., а их цели — «увенчание» государственного здания России конституцией — наиболее полным воплощением этого дела. Если бы «Курс» Корнилова был последовательно выдержан в подобном духе, он, вне всякого сомнения, приобрел бы сугубо партийный характер — и, соответственно, много потерял бы как сочинение историческое. Но Корнилов, превращавшийся в присяжного партийного публициста в работах, напрямую связанных с современной ему политической борьбой, к прошлому относился чрезвычайно добросовестно. Заявленное им в первой лекции стремление к максимальной объективности, к «возможно полному и точному изложению материала» было совершенно искренним. Следует отметить, что позитивисте^! «закваска», заставлявшая следовать з$'ф{вс1}ОД1 и не * спешить с выводами, опредедяд$^эда*работы Корнилова-историка. Апрцодна* чужих слов он мог декларировать четкую, ясную схему; переходя к конкретному изложению, обрабатывая исторические источники и литературу, он оказывался органически неспособным подгонять под эту схему факты. Он рассуждал как историк государственной школы лишь до тех пор, пока рассуждения эти не противоречили освоенному им материалу; в сомнительных случаях он, как правило, предпочитал следовать за материалом. Развить же достижения своих велжих предшественников, сказать нечто принципиально новое, сделать шаг вперед в осмыслении исторического процесса — подобных «высоких» задач Корнилов в своем «Курсе» и не ставил. Можно сказать, что архитектор из Корнилова не получился. А вот строителем он был незаурядным. Внутри грандиозного каркаса, сооруженного по чужим планам, он возвел свое строение — в сущности, вполне независимое, лишь кое-где с каркасом соприкасающееся. И хотя снаружи это строение получилось неказистым, оно было создано из добротнейшего материала, построено весьма целесообразно и потому оказалось долговечным. В самом деле, можно лишь поражаться объему литературы, освоенной Корниловым, и той тщательности, с какой он использовал в своем «Курсе» полученные сведения. Сообщаемые им факты, приводимые характеристики всегда являлись результатом кропотливой работы над совокупностью важнейших источников и исследований по заданному вопросу. В определенном отношении «Курс» действительно вобрал в себя все лучшее, все наиболее значимое из того, что было создано предшественниками и современниками Корнилова. Только не нужно искать в нем откровений... Это прежде всего обстоятельный рассказ, которому можно верить, который дает читателю богатейший материал для размышлений и собственных выводов. И, кстати, огромным достоинством «Курса», наряду с прочими, является спокойный, сдержанный, деловой тон: Корнилову совершенно не свойственно то либеральное пустословное краснобайство, которым грешили многие его коллеги... Если на вторую публикацию «Курса» отреагировал один М. Н. Покровский, то первая вызвала самый широкий отклик в печати, что и понятно — столь серьезная попытка осмыслить «новейшую русскую историю» не могла не привлечь внимания. И, пожалуй, во всех рецензиях, независимо от их общей оценки «Курса», лейтмотивом проходила мысль о «своевременности», «полезности» и даже «необходимости» подобной работы. Любопытно, что В. И. Вернадский, читавший «Курс» в корректуре, высказывал опасения, что публикация столь либерального сочинения вызовет бурную реакцию в «правом лагере» и даже советовал «по возможности, без искажения истины эту опасность учесть»15. Корнилов пометил на полях письма Вернадского, что считает эти опасения преувеличенными,— и оказался прав. Единственная известная нам рецензия из «правого лагеря» — профессора Клочкова — носила вполне мирный и доброжелательный характер16. Нужно отметить» что в целом критика «Курса» велась на уровне отдельных более или менее справедливых замечаний фактического характера. Вопрос о корниловской «историософии», о сложном взаимодействии ее с конкретным историческим материалом почти не ставился. Создается впечатление, что большинство рецензентов вообще отказывали «Курсу» в каких бы то ни было теоретических основах. Так, рецензент «Русского богатства» характеризовал «Курс» как учебник, представляющий собой «довольно тщательно составленный свод фактического материала»17. Ему вторил и благожелательный в целом А. Изгоев, сожалевший, что «не освещенный вполне продуманной социологической идеей«Курс»... местами сбивается на простое механическое сцепление фактов» . Появление подобных рецензий показательно уже само по себе. Судя по ним, Корнилову удалось выполнить лишь часть поставленной задачи: дать «возможно-более полное и точное» изложение фактического материала. Воззрения же его на «социально- политический процесс», определявший ход русской истории, ускользал от внимания даже весьма изощренных читателей. Единственным, пожалуй, рецензентом, обратившим внимание на корниловскую «историософию», был А.А.Кизеветтер — профессиональный историк, близкий автору «Курса» и по политическим убеждениям, и по научным взглядам. Критикуя — и весьма справедливо — концепцию исторического процесса в России, сформулированную во вступительных лекциях «Курса», Кизевет- тер заявлял, что «правление Екатерины явилось не поворотом на новый путь, а лишь закреплением окончательных результатов закрепощения». Этот «старый порядок» затем, в XIX в. постепенно разлагался под воздействием «перехода России к более сложным формам экономических отношений». Поставив вопрос таким образом, Кизеветтер вполне логично упрекал своего коллегу в недостаточном внимании к этим экономическим отношениям19. На полях этой рецензии Корнилов обиженно написал: «Смею думать, что этому (требованиям современной науки.— А* Л.) курс мой гораздо более удовлетворяет, нежели курс Кизеветтера» . И в самом деле, лекции Кизеветтера, читанные на Бестужевских курсах, не шли ни в какое сравнение с сочинением нашего автора ни по объему охваченного фактического материала, ни по тщательности его обработки. Но главное даже не в этом. Курс Кизеветтера поражает своей внутренней противоречивостью еще в большей степени, нежели корниловский. С одной стороны, в нем встречаются рассуждения, звучащие на удивление современно: например, о разрушительном воздействии развивающихся в первой половине XIX в. товарно-денежных отношений на крепостное хозяйство21. Но тем более странно редом с подобными выводами выглядят все те же постулаты государственной школы о надклассовом государстве и бессловесной интеллигенции, о борьбе между ними как главной движущей силе русской истории... В начале XX в. в русской исторической науке шла серьезная работа: осваивался но- , вый материал, высказывались смелые суждения по частным вопросам, привычные «историософские» теории внушали все больше сомнений. Шел медленный, мучительный, но чреватый будущими озарениями процесс преодоления старого, устоявшегося... О том, каковы были бы конечные результаты этого процесса мы, увы, можем лишь догадываться. * * * В 1910—1911 гг. меняется обстановка в России, оживляется общественное движение, и в частности деятельность кадетской партии. Политика снова затягивает Корнилова в свои сети; с началом же мировой войны он уходит в партийную работу с головой*. В 1915 г. он вновь избирается секретаре1 ЦК кадетской партии; одновременно с тем занимает должность председателя ее городского комитета; возглавляет организацию кадетами продовольственного дела в столице. После Февральской революции Корнилов был назначен сенатором второго (крестьянского) департамента Сената. Огромная, непосильная нагрузка, с которой ему приходилось работать несколько лет, сказалась неожиданным и роковым образом: в июле 1917 г. во время заседания ЦК с Корниловым случился апоплексический удар, через неделю — второй1. * Несколько оправившись, Корнилов с женой и дочкой уехал на отдых в Кисловодск — й сентябре 1917 г„ за месяц с небольшим до Октябрьской революции... Последние годы свои историк не столько жил, сколько существовал. Во время гражданской войны Корниловы бедствовали в Кисловодске. Дневник маленькой дочки историка Талы ярко характеризует то ужасное положение, в котором оказалось все семейство: сам Корнилов с трудом передвигался и практически не мог писать, у Талы начался туберкулез; жить приходилось в сырой угарной комнате . Уже с конца 1917 г. началось хроническое, отчаянное безденежье; в письмах к друзьям и родственникам Корнилов постоянно просил о материальной помощи, но она приходила крайне редко. Семья держалась на случайных заработках жены историка, Екатерины Антиповны23. Личные невзгоды усугублялись для Корнилова трагическим положением дел в России. Октябрьская революция была ему ненавистна, и лишь инвалидность .мешала принять участие в белом движении; да и при всем том он, судя по переписке, входил в состав знаменитой организации «Национальный центр» — во всяком случае, посещал ее заседания24. Летом 1921 г., волей-неволей «признав» советскую власть, Корнилов с семьей возвратился в Петроград. К этому времени он несколько оправился от болезни и смог продолжить работу в Политехническом институте. В 1922 г. Корнилов оставил службы, не без труда выхлопотав себе маленькую пенсию, которая и составила основное средство существования семейства историка. Научная его работа в это время свелась к минимуму. После неудачной попытки в третий раз переиздать «Курс» Корнилов все свои помыслы связал с публикацией второго тома хроники семейства Бакуниных (первый том под названием «Молодые годы Михаила Бакунина» был опубликован в 1915 г.). Сначала ему удалось поместить несколько глав в «Былом», а накануне смерти историка второй том вышел отдельным изданием. Известие о кончине Корнилова было опубликовано также в «Былом» вместе с несколькими письмами из премухинского архива, послужившими своеобразным некрологом историку, и его незаконченной работой над хроникой. После смерти Корнилов был забыт надолго... Первые упоминания о нем появляются лишь в 1960-х годах в научной литературе, посвященной крестьянской реформе, земству, общественному движению. Историки-профессионалы ценят Корнилова за редкую добросовестность и обстоятельность, за поразительное богатство фактического материала, отличающее его работы. Можно с уверенностью сказать, что эти качества привлекут к Корнилову широкий круг современных читателей, многие из которых добрым словом помянут автора «Курса». А А Левандоеский * * * В данном издании «Курса истории России XIX века» А. А. Корнилова редакция придерживалась правил современной орфографии и пунктуации. Курсивные выделения, библиография и ссылки сохраняются в авторской редакции.