СЭМЮЭЛ Д. КЭССОУ УНИВЕРСИТЕТСКИЙ УСТАВ 1863 г.: НОВАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ

I

В 1929 г. профессор А. А. Кизеветтер, находясь в эмиграции, описывал ежегодное празднование Татьяниного дня, который традиционно считается днем основания Московского университета.

... Это был веселый праздник. Каждому было приятно ощутить хотя бы раз в году, что он принадлежит к большому кругу людей культуры, связанных общими воспоминаниями, общим духом. Все разделяющие барьеры — возраст, политические убеждения, профессия — были отброшены... Чем же был этот однодневный московский карнавал? Просто веселым и шумным развлечением? Нет, это был праздник сознательного единения просвещенной России.

Не все разделяли подобное сентиментально-лирическое отношение к «однодневному карнавалу», и не без оснований. Были годы, когда в этот день между студентами-бражниками и мясниками из соседнего Охотного Ряда завязывались шумные уличные драки. Студенческие организации вели кампанию против публичного пьянства в Татьянин день и призывали студентов поддерживать традиции и честь студенчества по-другому: своим участием в собраниях, на которых обсуждалось ужасное положение непросвещенных народных масс. В то же время для многих описанная Кизеветтером «семья культурных людей» — выпускников Московского университета — скорее ассоциировалась с чередой героев чеховских пьес: тоскующих'неудачников — врачей и чиновников, вспоминающих университетские дни как полузабытый сон.

Таким образом, даже Татьянин день являлся символом неоднозначности, неопределенности статуса университетов в царской России. Стычки между относительно привилегированным студенчеством и согражданами из бедных слоев; неспокойная совесть, заставлявшая многих студентов отказываться от веселья, чтобы выразить свою озабоченность положением обездоленных масс; сомнения по поводу того, действительно ли продуктом университетского образования является определенный социальный слой, скрепленный общностью культуры, или же этот слой — лишь бледное подобие подлинного гражданского общества и в условиях российской действительности подвержен распаду — все это было следствием парадоксального положения, в котором находилась в России система высшего образования.

Корень же этого парадокса заключался в том, что учебные заведения, подобные Московскому университету, были детищем государства Российского, питавшего глубокое недоверие именно к тому сознательному единению просвещенной России, символом которого был Татьянин день. Почти до самого конца существования самодержавия в России не было никакой реальной альтернативной силы (будь то церковь, частные лица или муниципалитеты), которая имела бы возможность самостоятельно, без участия государства, основывать и поддерживать высшие учебные заведения.

Взаимоотношения университетов и государства в России складывались довольно сложно. Но были ли постоянные конфликты между ними неотвратимы? Правы ли историки, утверждавшие, что «самоуправление» (пусть даже не автономия университетов) по своей внутренней сущности несовместимо с самодержавным государством? 3 Или все же существовали какие-то пути достижения стабильности во взаимоотношениях между высшими учебными заведениями и правительством? Устав 1863 г., несмотря на все свои недостатки, наиболее полно отразил взгляды большей части русских профессоров. Если согласиться с тем, что судьба его была предрешена заранее, то в этом случае ставится под вопрос сама возможность существования подлинного университетского образования в Российской империи. В этой работе не будет рассматриваться процесс подготовки проекта устава, равно как и основные его пункты; это уже было сделано в других исследованиях4.

меру Франции, создав сеть специальных училищ (школ) под контролем центральной администрации? Несмотря на явный упадок университетов во Франции и Англии, устав 1804 г. дал недвусмысленный ответ: если ориентироваться на какую-либо зарубежную модель, то только на модель университета в Германии. Это решение вызвало большое недовольство со стороны представителей самых разных политических течений, но именно оно легло в основу структуры университетского образования Российской империи и определяло ее до 1917 г. Русские университеты, конечно, отличались от немецких. Обучение здесь было мало похоже на немецкую систему «Lernfreiheit und Lehrfreiheit»18: в России просто не было стольких университетов и профессоров, как в Германии, что и обеспечивало функционирование там подобной системы. Этот аспект сыграл большую роль в судьбе Устава 1863 г., названного П. Н. Милюковым компромиссом между немецкой моделью университета и французской системой регламентированных учебных планов6.

После того как авторы первого устава сделали свой выбор, перед ними встала вторая проблема: что предпочесть — систему академического управления по типу Гёттингена, предоставлявшую широкую автономию факультетам, или же настаивать на жесткой подконтрольности университетского совета попечителю и министру? В России не хватало хорошо подготовленных университетских преподавателей и профессоров, что, естественно, способствовало усилению руководящих органов в лице попечителей и министров, которые должны были «держать в узде» своенравные, неповоротливые и неопытные советы профессоров и принимать нелегкие решения, необходимые для укрепления университетов7.

Эта головоломная задача — создание сильных университетов в стране, где таковых не было, что требовало жесткого внешнего контроля, — определила будущие отношения между профессорской корпорацией и государством.

Пирогов и В. Д. Спасович, поддержали совет Харьковского университета, требовавший ограничить власть попечителя. Окончательный вариант Устава не внес ясности в трактовку этого пункта, и, таким образом, полномочия попечителя, ректора и совета не были четко определены, что было чревато опасными последствиями9.

Третий вопрос заключался в следующем: должны ли университеты, а фактически и вся система образования в целом, быть открыты для представителей всех классов общества (при том, что образование — основной рычаг социальной мобильности) или же они должны соответствовать официальному сословному разделению общества. Секретный комитет Александра I придерживался первого мнения, и хотя Николай I также недвусмысленно высказывался в пользу «закрытых университетов», однако Министерство просвещения так и не отказалось от принципа всесословности10.

В-четвертых, если университеты действительно призваны венчать единую, охватывающую все классы «лестницу», внизу которой — деревенские школы, а в среднем уровне — гимназии, то каковы должны быть их административные взаимоотношения с нижними ступенями системы образования? В Уставе 1804 г. говорилось, что университеты осуществляют административное руководство нижними ступенями образовательной лестницы, однако это положение отошло на второй план в Уставе 1835 г.11 и уже не обсуждалось в ходе дебатов в 1863 г.

В-пятых, следовало решить: должно ли университетское образование быть «профессиональным» и «утилитарным», т.

В-шестых: поскольку дворянство с предубеждением относилось к высшему образованию, стояла задача привлечь дворянских детей в университеты. Если бы этого не удалось добиться, то государство встало бы перед проблемой неприятного выбора: либо принимать на государственную службу людей недворянского происхождения, либо признать, что университетское образование необязательно для чиновников. К началу 60-х годов XIX в. этот вопрос был в основном решен, поскольку к этому времени дворяне составляли уже значительную часть студенчества15. Однако в эпоху реформ было МНОГО дебатов ПО ПОВОДУ ТОГО, ЧТО' «право служить» было связано с наличием университетского диплома — это являлось стимулом, первоначально использованным правительством для привлечения дворян в университеты. По этому вопросу (как, впрочем, и по многим другим) не существовало какой-либо четкой «либеральной» или «консервативной» позиции 16.

В-седьмых: как могли университеты в кратчайшие сроки освободиться от чрезмерной зависимости от иностранных ученых и подготовить способных русских преподавателей? Проблема заполнения штата профессоров и преподавателей продолжала оставаться на повестке дня вплоть до 1917 г.; все же к середине XIX в. наметился значительный прогресс в этом вопросе, как это видіно из отчетов министерства. В период с 1855 по 1862 г. профессорско-преподавательский состав претерпел значительные изменения. В конце 1861 г. из всех университетских преподавателей 47,5% вступили в должность в предыдущие пять лет17. Этот приток новых людей сильно повлиял на оживление университетской жизни18.

В целом Министерство просвещения смогло сообщить о некоторых замечательных достижениях за период между 1804 и 1863 гг. Университеты укрепили свои позиции, С. Уваров, несмотря на все свои недостатки, сделал многое для улучшения качества обучения, русская профессура теперь готовила собственные научные кадры для России, все больше становилось чиновников в гражданских учреждениях с высшим образованием. В 1862 г. Андреевский, профессор Санкт-Петербургского университета, в своей докладной записке комиссии Воронова утверждал, " что университеты, добившись духовного возрождения правящей элиты, сделали возможным проведение реформ19.

Джеймс Флинн убедительно доказал, что скорее успех, нежели неудача, университетских реформ вызвал недоверие Николая I и гонения на университеты в период с 1848 по 1855 г.20 Но эта атака реакционных сил быстро сменилась после 1855 г. целой серией мер, направленных на либерализацию, преобразившую университеты и, по мнению многих, ставшую причиной студенческих беспорядков в 1860—1861 гг. Таким образом, непосредственный смысл Устава 1863 г. заключался не в «либерализации», а в развитии понятия «государственный университет», что могло бы решить проблему волнений в студенческой среде.

тав должен был внести определенность в такие взаимосвязанные вопросы, как управление университетами, положение студентов, финансовые полномочия, порядок учреждения новых кафедр, приглашение профессоров и преподавателей, прерогативы министра и попечителя, а также многое другое.

Значение, которое придавалось уставу, объяснялось не только финансовой зависимостью университетов от государства. В отличие, например, от Англии в России не было длительной традиции университетского образования, когда общественное мнение играет роль бастиона, защищающего от чрезмерного вмешательства государства. Доверие было заменено уставом.

В период дебатов, предшествовавших университетской реформе, Николай Пирогов поставил под сомнение необходимость разработки детализированного устава. Гораздо легче, подчеркивал он, определить, чем не являются университеты, нежели то, чем они являются: «Если трудно было сказать что-нибудь положительное и общее о современном университете в Европе, то еще труднее это сказать про наш. Он не есть учреждение ни реальное, ни свободно научное, ни специальное, ни общеобразовательное, ни воспитательное, ни церковное, ни сословное, ни средневековое — корпоративное, ни филантропическое, ни чисто бюрократическое. Между тем каждое из этих начал внесено в него в известной степени...»21 Он утверждал, что даже самый лучший устав не может заменить автономию, взаимное доверие, профессиональную и научную компетентность. Он надеялся, что реформа обеспечит децентрализацию университетов, они смогут лучше приспособиться к местным условиям.

Но, как показала история составления Устава 1863 г., сторонников «доверия» было мало. Не только правительство, но и большая часть профессорско-преподавательского состава ощущала потребность в новом уставе. Если правительство стремилось закрепить свое право контролировать деятельность университетов, то профессура хотела, чтобы были зафиксированы правительственные обязательства в отношении численности штата, прав совета профессоров и факультетов. Широкую поддержку получило предложение о том, что устав гарантировал определенный уровень образования для будущих государственных служащих и специалистов. Таким образом, по вопросу составления устава позиция Пирогова не отражала мнения большинства русских профессоров и преподавателей22.

Несомненно, постоянно возникали противоречия между жесткими требованиями устава и кипучей университетской жизнью. Как и в любой другой стране, университеты в России должны были отвечать потребностям широкого и разнородного контингента и выполнять разнообразные и зачастую противоречащие друг другу функции. Бюрократия хотела, чтобы университеты готовили послушных, лояльных государственных чиновников и специалистов-профессионалов. Многие профессора были против того, что правительство делало упор на обучающей функции -университетов, считая, что университеты должны служить своей ^стране, занимаясь независимыми научными исследованиями, поскольку именно университеты — научные центры — могут готовить подлинных специалистов своего дела и просвещенных служащих для государственного аппарата. Все это осложнялось тем, что среди профессоров не было единой точки зрения по этой проблеме, а многие, наиболее презираемые министры народного просвещения — Н. П. Боголеіпов, А. Н. Шварц, Л. А. Кассо — сами были учеными, в прошлом профессорами.

Революционеры рассматривали университеты как благодатное поле деятельности по пополнению своих рядов и как рассадник политического недовольства. Помимо этого в русских университетах была взращена студенческая субкультура; именно .здесь встречались и общались тысячи молодых людей со всей России, зачастую очень бедных и в то же время весьма далеких от народных масс, а еще больше — от правящей элиты, здесь они вливались в новую социальную группу — «студенчество»; затем они покидали университеты, чтобы стать преподавателями или учителями, врачами или чиновниками, а порой — ожесточенными и отчаянными революционерами. Если бы эти студенты понимали учебу в университете так же, как их профессора и преподаватели, если бы они тихо и спокойно слушали лекции на протяжении пяти лет и потом разъезжались с дипломами в кармане, то не было бы никакого студенческого движения. Но общая мечта профессоров и правительства о том, что студенческое движение каким-то образом исчезнет, наталкивалась на слишком глубокие различия между Россией и странами Западной Европы. Не столько сама по себе бедность студентов, сколько «внемодельный» статус тех ролей, к которым «элитарные» университеты готовили студентов, толкая студенческое движение к постоянной конфронтации23.

Именно студенческие беспорядки в основном определяли правительственную политику в отношении университетов в период после принятия Устава 1863 г. Хотя существовали и другие важные проблемы — установление полномочий профессорской корпорации; определение взаимоотношений между университетами, попечителями и государством; создание новых кафедр и учебных заведений в соответствии с развитием научных знаний и др. — все-таки студенческое движение стало главным фактором политики в области образования.

1804 г. Многие выражали сожаление, что хотя роль совета профессоров в руководстве деятельностью университетов намного возросла, в нем не было четко определено, как соотносятся между собой полномочия попечителя и ректора. По крайней мере по одному вопросу, а именно о правах студентов, Устав 1863 г., как мы увидим, представлял собой в значительной мере отказ от тех уступок, на которые пошло правительство после смерти Николая I.

Г. А. Джаншиев называл университетский Устав 1863 г. «беспринципным компромиссом», хотя в целом он очень положительно оценивает Великие реформы24. Несомненно, Устав 1863 г. представлял собой компромисс, но в то же время он стал значительной вехой в истории университетов России. Впервые принятию университетского устава предшествовало столь широкое общественное обсуждение. Никогда ранее проблеме студенчества не уделялось столько внимания25. Общественные дискуссии и появление проблемы студенчества были достаточно симптоматичны и свидетельствовали о фундаментальных изменениях в самой природе «университетского вопроса», происшедших со времени принятия предыдущих уставов 1804 и 1835 гг. Университеты достигли такого уровня развития, общественного признания и структурной сложности, что уже было невозможно урегулировать все вопросы в приказном порядке.

В дальнейшем университетская политика все больше и больше являлась отражением сложного взаимодействия процессов социального развития, студенческого движения, позиций профессорско-преподавательского состава и внутриправительствен- ных дебатов. Студенческие демонстрации 1858—1861 гг. бросили вызов не только власти правительства. Студенты, особенно когда они требовали отстранения от должности непопулярных профессоров, бросали вызов и власти профессорской корпорации. Даже такие «либеральные» профессора, как Н. И. Костомаров и К. Д. Кавелин, смогли убедиться, что настроения студентов весьма переменчивы. Большинство профессоров были бы счастливы, если бы был принят устав, предоставляющий больше прав им самим, но не студентам. Неспособность решить студенческий вопрос в результате стала ахиллесовой пятой устава26.

Пункты Устава 1863 г. стали отражением нескольких противоречивых тенденций. Первая стадия процесса реформы началась в 1858 г., когда Григорий Александрович Щербатов, попечитель Санкт-Петербургского учебного округа, обратился к совету профессоров Санкт-Петербургского университета с просьбой составить примерный проект устава. «Младотурки» из совета профессоров во главе с Кавелиным подготовили проект, включавший в себя положения о значительном ограничении власти попечителя, усилении роли совета профессоров и избираемого ими ректора и, что наиболее важно, признании прав студентов27. Этот проект остался невостребованным. Но основные различия между проектом, составленным в Санкт-Петербургском универ- ситете, и окончательным вариантом Устава 1863 г. показывают, как далеко назад отступило правительство по таким ключевым пунктам, как роль попечителя и положение студентов28.

После того как политика министра Е. В. Путятина привела к плачевным последствиям, царь заменил его А. В. Головниным и санкционировал создание комиссии во главе с Е. Ф. фон Брад- ке, попечителем Дерптского учебного округа. Комиссия фон Брадке составила свой проект устава. Но важнее то, что она опубликовала десятки работ по университетскому вопросу, написанных русскими и иностранными профессорами, попечителями и журналистами29. Затем материалы комиссии поступили в Главное управление училищ, где была образована вторая комиссия во главе с Вороновым. Комиссия Воронова уполномочила нескольких профессоров, в основном из Санкт-Петербургского университета, рассмотреть материалы комиссии фон Брадке и дать свои рекомендации по отдельным разделам предложенного устава30. Александр, явно демонстрируя, что не имеет твердой позиции в отношении университетской реформы, предоставил полномочия еще одной комиссии, возглавляемой графом Строгановым, дать заключение по рекомендациям Воронова. В конечном итоге появился Устав 1863 г. — продукт многократных и значительных переработок.

В своих замечаниях по материалам комиссии фон Брадке И. Д. Делянов, бывший в то время попечителем Санкт-Петер- бургского учебного округа и будущий министр народного просвещения, остановился на некоторых ключевых проблемах. Во- первых, должны ли университеты быть полностью «открытыми», как, например, Коллеж де Франс, или же они должны представлять собой закрытые корпоративные учебные заведения? Если так, то должна ли существовать только профессорско-преподавательская «корпорация» или же государство должно признать и существование уже сформировавшейся «студенческой корпорации»? Во-вторых, должен ли существовать принцип «Lehrfreiheit und Lernfreiheit» или же университетам необходимо вести преподавание по четко определенным учебным планам? В-третьих, что должно быть задачей университетского образования: широкие энциклопедические познания в различных областях науки или же более интенсивное изучение специальных предметов?31 Помимо этого его замечания касались и других важных моментов — расширения полномочий совета по сравнению с Уставом 1835 г. и того, как сделать преподавательскую деятельность в университетах более привлекательной профессией.

Дебаты по вопросу, какую модель высшего образования — немецкую или французскую — следует предпочесть, на самом деле затрагивали проблемы, связанные с самой сущностью всех Великих реформ. Статьи Пирогова, полемика между Костомаровым и Чичериным об «открытых университетах» и более традиционной модели высшего учебного заведения в действительности затрагивали саму суть понятия «общественность», т. е.

проблему «гражданского общества» в России. По мнению Костомарова, гражданское общество, развиваясь, должно вытеснять традиционные принципы сословности и корпоративности. Целью учреждений, подобных университетам, являлось также отделение задачи распространения знаний от других вопросов, например нравственного воспитания студентов, подготовки необходимых специалистов для государственной службы. Только «открытый» университет, дающий не только утилитарное образование, мог стать на службу российскому обществу, которому необходимо было освободиться от сознательной и бессознательной склонности к подчинению, от нерешительности, неспособности покончить с тягой к рангам, государственному попечительству и стадной психологии32. Особая приверженность традициям сословности и корпоративности, а также тенденция смешивать приобретение знаний с их нравственной пользой препятствовали общественному развитию, стали основанием для неограниченного бюрократического вмешательства в этот процесс, в формирова ние жизненно важных институтов. Костомаров рассматривал «открытость» университетов и как средство разрешения студенческой проблемы — до тех пор, пока в марте 1862 г. «инцидент в Думе» ие освободил его от этой иллюзии33.

Чичерин рассуждал по-иному. Он доказывал, что превращение студентов в «индивидуальных посетителей» будет равносильно уничтожению университетов. Если студенты не сохранят особого статуса и положения, то университеты превратятся в место общественных развлечений, станут жалким отражением всех недостатков, присущих русскому обществу: несерьезности, низкой культуры, склонности к интеллектуальным причудам и т. д. Чичерин считал, что задача российских университетов заключается в следующем: они должны способствовать созданию столь необходимой гражданской культуры, а не просто быть отражением недостатков и незрелости окружающего общества. Университеты, по его мнению, должны стать оазисами, где научные исследования сочетались бы с уважением к упорному труду и образованностью; благодаря им в аморфном и неразвитом русском обществе будут прививаться новые, более высокие ценности. В его концепции подчеркивалась необходимость тесной взаимосвязи между такими категориями, как образование, дисциплина, власть и иерархия для формирования зрелой гражданской культуры, для подготовки профессиональной и бюрократической элиты34.

На эти рассуждения Чичерина Костомаров ответил следующее: если согласиться с аргументами относительно незрелости русского общества, то тогда почему бы не перенести университеты в северные леса и Пинские болота, где будет гарантирована их изоляция? Весьма странно, утверждал Костомаров, проводить разграничительную черту между понятиями «студент» и «гражданин». Университеты существуют не для того, чтобы переделывать общество, а для того, чтобы служить ему.

Этот спор стал еще одним примером того, что противопоставление «либералы» — «консерваторы» не работает. Такие «консерваторы», как Никитенко и Корф, выступили в поддержку основных принципов костомаровской схемы, в то время как «либералы», например Кавелин, приняли сторону Чичерина.

В конечном счете Устав 1863 г. не стал выражением единой четкой позиции по вопросу о развитии университетов (в отличие от Устава 1884 г.). В основе контрреформы 1884 г. лежала определенная политическая линия, Устав же 1863 г. явился компромиссом. Профессора добились многого из того, что они хотели, а студенты потеряли многое из того, что уже имели. Границы между сферами полномочий правительства и университетским советом оставались чересчур размытыми, что предвещало серьезные осложнения в будущем. Хотя окончательный вариант как будто бы следовал чичеринской точке зрения на структуру университета, однако будущее «университетского вопроса» показало, насколько хрупкой оказалась вера в способность университетов сочетать образование и воспитание, заменить иерархию сословности на иерархию достижений и утвердить новый профессиональный этос.

В целом Устав 1863 г. представляет собой упущенную возможность определить прерогативы русских университетов и обеспечить им хотя бы некоторую стабильность. Но это отнюдь не умаляет достоинств устава. Он обеспечил условия для профессионализации русской профессуры и для развития русской науки; рост научных обществ, признание за университетским советом первенства в назначении на различные должности,-его полномочий в вопросах распределения бюджета, студенческой дисциплины — все это было большим шагом вперед по сравнению с Уставом 1835 г.35

Но Устав 1863 г. не сумел узаконить право русских университетов на «особое положение», о чем так убедительно писал Пирогов в своей статье. Профессоров должны были назначать, а не выбирать в специальный совещательный комитет при Министерстве просвещения. Недостаточно определенно гарантировались академические свободы. За попечителем сохранялось полное право вмешиваться в университетские дела. Однако это не значит, что комиссии, занимавшиеся разработкой устава, грубо попирали желания профессоров. На самом деле устав предоставил профессорским советам и факультетам в некоторых важнейших вопросах такие же полномочия, какие имели университеты в Германии. Однако сам процесс выработки устава не создал значительных прецедентов. В комиссии фон Брадке и Воронова профессора назначались, а не выбирались. Тот факт, что Александр II смог затем передать их проекты для окончательной доработки тому самому графу Строганову, который за два года до этого требовал закрытия университетов, показывает, что он не понимал важности такой актуальной проблемы, как взаимоотношения между университетами и государством. Даже сравни- тельно консервативные профессора, например Чичерин, возмущались по поводу того, что Норов, Путятин и Головнин, занимавшие в разное время пост министра просвещения, не были специалистами в этой области36.

Принятие устава последовало вслед за существенными переменами в жизни русских студентов, начавшимися в 1855 г. и заявившими о себе быстрым развитием корпоративного студенческого духа. Однако в окончательном варианте устава Строганов пренебрег рекомендациями Кавелина и Спасовича о признании прав студентов. Таким образом, с точки зрения студентов, принятие подобного устава было шагом назад, поскольку в нем ан нулировалось все то, что им удалось завоевать в 50-е годы. Профессора и преподаватели, по-видимому, были довольны, что им удалось завоевать определенные позиции в управлении университетами (хотя некоторые московские профессора — они были в меньшинстве — отдавали предпочтение старой системе попечителей), они были слишком напуганы студенческим движением, чтобы бороться за отмену ограничительных мер, направленных против студенческих организаций.

Попытки вернуть на ранее занимаемые должности уволенных профессоров (в частности, Костомарова и Кавелина), закончившиеся провалом, политика Головнина в отношении наз наченин на должности в Одессе и Дерпте, запутанное дело Леш кова 1866 г. (во время которого подали в отставку Соловьев, Бабст, Чичерин и др.) показали, что применение на практике Устава 1863 г. представляло сложную задачу... Возникали вполне обоснованные вопросы относительно качества университетского образования. Раздоры в профессорской среде, а также неспособность правительства и университетского руководства справиться со студенческими беспорядками поставили под сомнение основы Устава 1863 г. и открыли путь для контрреформ.

Вновь развернулась борьба вокруг университетов, продолжавшаяся до середины 70-х годов. Наступление на Устав 1863 г. возглавили М. Н. Катков, Н. А. Любимов и Д. Толстой. Они считали, что компромисс между немецкой и французской система ми, лежавший в основе устава, не дееспособен. Университеты страдали от низкого уровня преподавания, чрезмерного контроля профессорского совета за студенческой дисциплиной, приемом и увольнением преподавателей, а также из-за безответственного зачисления неподготовленных абитуриентов. Сочетание более строгого государственного надзора с лучшими чертами немецкого «Lehrfreiheit und Lernfreiheit» помогло бы решить проблему. Необходимыми представлялись такие меры, как отмена контроля совета профессоров над бюджетом, дисциплиной студентов и назначением на должности, проведение государственных экзаменов вне стен университета и др.

Эта борьба велась в прессе и в Комиссии 1875 г.37 В статье, опубликованной в февральском номере «Вестника Европы» за 1876 г., В. И. Герье выразил взгляды большинства русских про- фессоров, критикуя предложения Любимова о заимствовании университетами России основных принципов немецкой системы38. К 1879 г. Толстой уже лишил профессорские советы права решать дисциплинарные вопросы. И несмотря на мощную оппозицию, существовавшую и в Комиссии 1875 г., и в Государственном Совете, царь Александр III одобрил Университетский устав 1884 г., в основном отразивший взгляды Каткова и Любимова.

Политика правительства в отношении университетов определялась, с одной стороны, стремлением государства усилить свой контроль, а с другой — тем, что развитие университетов шло под воздействием факторов, противостоящих подобному контролю и нажиму. Введение новых академических дисциплин, достижение ученых России, растущее убеждение как старшего поколения, так и молодежи в том, что высшее образование в той или иной области необходимо для достижения социального и материального успеха, — все это вызывало перемены и создавало постоянное движение в жизни университетов. Государство могло осуществлять руководство таким учебным заведением, где профессора желали бы только преподавать и ничего больше, а студенты — только усердно заниматься и становиться врачами, юристами, преподавателями и чиновниками. Но государству было нелегко управлять учебными заведениями, где студенты не столько были уверены в том, кем они хотят стать в будущем после окончания университета, сколько в том, кем они не хотят стать — провинциалами с бесполезными дипломами об окончании высшего учебного заведения. Государству было трудно также осуществлять контроль над профессорами, которые все больше и больше приходили к мысли о том, что вопросы управления университетами составляют неотъемлемую часть их профессиональных прерогатив.

Государство почти всегда было готово признать профессора как преподавателя и как ученого. Но оно никогда не могло пойти на признание такой прерогативы профессии, которая объединяла бы всех профессоров независимо от специальности общей ответственностью за управление университетом, а также неприкосновенности академических свобод39. Однако многие русские профессора и не стремились обладать такой профессиональной прерогативой. Основная проблема заключалась не в том, что государство не могли пойти на предоставление университетам временной автономии, а в том, что оно не хотело согласиться на создание определенных форм постоянной и определенной институционализации такой автономии. Государственная «идеология порядка» искажала его политическое видение и уменьшала его способность управлять быстро меняющимся обществом.

Таким образом, значение Устава 1863 г. состоит в следующем. Признав до определенной степени полномочия совета профессоров, устав способствовал закреплению такой точки зрения на управление университетами, которая всегда пользовалась поддержкой в высших эшелонах бюрократии. Примером тому могут служить решения Государственного совета, принятые в 1883—1884 гг. Однако устав не смог создать концепцию «баланса сил» между государством, профессорско-преподавательским составом и студенчеством. Возможно, это спорное утверждение, особенно если принять во внимание, что «университетская проблема» была в принципе «неразрешима».

Именно в эпоху Великих реформ была возможность дать убедительный образец признания и институционализации уникальной сущности университетов. (Позже, с ростом и развитием городского пролетариата, правящей элите все меньше и меньше был свойствен широкий подход к проблеме студенческих беспорядков.) Университеты, несомненно, представляли собой критические узловые точки, где напряжение, рождаемое конфликтом между официальной авторитарностью и автономным общественным развитием, проявлялось в форме взаимного непонимания и конфронтации. Может быть, нельзя было требовать осознания подобных вопросов от высшей бюрократии, в основном не имевшей университетского образования. Однако тот факт, что, приняв передовой во всех отношениях устав, Россия обогнала бы в этой области остальные страны, не может оправдать реформаторов, которые не воспользовались имевшейся возможностью.