СПОР О "НАЧАЛЬНИКЕ МИРА"

Обнаружилась, впрочем, полная нереалистичность славянофильской утопии — и её несовместимость с самодержавием — еще на дальних подступах к реформе. Проще всего проследить это на судьбе сельско- го мира, этой несущей конструкции всей утопии.

Начнем с того, что едва дело дошло до освобождения крестьян, т. е. до реального дележа земли и власти, никому в России и в голо- ву не пришло посоветоваться с бедным peuple, даром что именно ему принадлежала, согласно славянофильской мифологии, suverainete supreme. Высочайший рескрипт от 12 ноября 1857 года обращен был исключительно к дворянству, которому предлагалось создать губернские комитеты для обсуждения крестьянского воп- роса. Иными словами, именно к той самой аристократии, которой у нас, в соответствии с той же мифологией, и быть не могло. То есть складывалось всё прямо противоположно тому, что предусматрива- ла ретроспективная утопия.

На первых порах, впрочем, дворянство откликнулось на царский рескрипт с истинно славянофильским воодушевлением. Вот в каких выражениях приветствовал его, например, херсонский предводитель дворянства на обеде по случаю открытия губернского комитета: "Ка- кой бы ни был возбужден вопрос в любимом отечестве нашем, он всегда будет разрешен целой Россией, как одной семьёй, дружно, мирно, по-русски!" (14) Также, по-славянофильски, сформулирова- на была первоначально и задача редакционных комиссий, призван- ных обобщить рекомендации губернских комитетов: "Дать самоуп- равление освобожденным крестьянам в их сельском быту". (15)

Представьте себе теперь разочарование славянофилов, когда ста- ло ясно, что, собственно, понимают помещики под крестьянским са-

187

186

Патриотизм и национализм в России.

Крушение ретроспективной утопии

моуправлением. Большинство губернских комитетов без околично- стей потребовало назначить помещиков "начальниками сельских об- ществ". (16) Россия, конечно, одна семья, заявило устами своих представителей русское дворянство, но отцовские права (т. е. suverainete supreme) принадлежат в ней нам, а вовсе не крестьянам.

Мифология, как мы помним, предполагала, что "начальник у мира может быть один — мир". То есть не должно быть хозяина над суверенным народом, пусть хоть на микроскопическом, сельском, волостном, уездном уровне. Любое другое решение было бы, по мне- нию славянофилов, "истязанием мира". Но реальный-то спор разго- релся уже в 1858 году, как видим, вовсе не о том, должен ли у самоупра- вляющегося peuple быть начальник. Это подразумевалось само собою. Спор шел лишь о том, кому начальствовать над крестьянином - помещику или полицейскому.

Могилевское дворянство, например, ссылаясь на традицию, на- стаивало на том, что право выдачи паспортов крестьянам должно принадлежать помещикам. Калужское дворянство подкрепило аргу- мент могилевцев, апеллируя к "духу" русского народа: "Передача по- мещичьей власти в руки местной полиции не будет соответствовать ожиданиям крестьян. Самоуправство чиновников следовало бы за- менить управлением, соответствующим духу народа". Разумеется, у калужан не было ни малейшего сомнения относительно того, в чем именно "народный дух" состоит: "Народ не отвергает неоспоримого права дворян участвовать в управлении и, несмотря на неистовые выходки поборников известной пропаганды, принявших на себя ли- чину любви к России [чувствуете, в чей огород камешек?], сознает высокое значение дворян, как самого твердого оплота престола и государственного порядка". (17)

И хотя более либеральное тверское дворянство, понимая неудобст- во непосредственного начальствования помещика над личностью крестьянина, а также то, что "народный дух", к которому апеллирова- ли могилевцы и калужане, есть все-таки дух крепостного права, пред- ложило вроде бы компромиссную формулировку: "суд и попечитель- ство над крестьянами должны быть переданы всему сословию дворян" (18) — что меняло их предложение по сути? "Участие в управлении" кого угодно, кроме государственных служащих, было в глазах само- державия - одинаково дореформенного и пореформенного — откро- венной крамолой.

О том, что состояние крестьянских умов ничего общего не имеет со славянофильской идиллией "негосударственного народа", прави- тельство знало не хуже дворянства. Призрак "мужика с факелом" преследовал его десятилетиями. Знаменитая фраза царя: "гораздо лучше, чтобы это [отмена крепостного права] произошло сверху, нежели снизу", — тому свидетельство. Как комментировал русский историк, "Александр Николаевич не только пугал других, но и со- вершенно искренне боялся сам". (20)

Вот доказательство. Летом 1858 года он вдруг предложил прово- дить реформу в условиях временной диктатуры - под контролем спе- циально для этого введенных военных генерал-губернаторов. Даже министерство внутренних дел против этого протестовало. Крестьян- ство совершенно спокойно, заверяло оно царя, и вводить в таких ус- ловиях военное положение выглядело бы странно.

Вот что отвечал самодержец: "Все это так, покуда народ находит- ся в ожидании, но кто может поручиться, что когда... народ увидит, что ожидание его, т. е. свобода, по его разумению не сбылось, не на- станет ли для него минута разочарования? Тогда уже будет поздно по- сылать отсюда особых лиц для усмирения. Надобно, чтоб они были уже на местах". (21)

Но одно дело глубоко укорененный страх перед пугачевщиной, ко- торый испытывал царь, и совсем другое, когда дворянство пыталось эксплуатировать этот страх в видах собственного участия в управле- нии, что по царскому разумению как раз и означало "конституцион- ные вожделения". И все это в преддверии обещанного всероссийского дворянского собрания. Кто знает, чего потребуют там эти дворянские Робеспьеры, оспаривающие власть царя над родным крестьянством?

Так или иначе, к концу 1858 года курс правительства резко изме- нился, стал подчеркнуто антидворянским. Всероссийское собрание было, разумеется, похерено. Не стану утомлять читателя дальнейши- ми подробностями этого затянувшегося конфликта между самодер- жавием — с предполагаемым человеческим лицом — и аристократией, которой вообще в России не предполагалось, — о том, кому начальст- вовать над крестьянами.

188

189

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Крушение ретроспективной утопии

БЮРОКРАТИЧЕСКОЕ ИГО

На первый взгляд компромисс, достигнутый между самодержавием и дворянами, выглядел как триумф славянофильства. На деле, однако было это лишь свидетельством, что и формальное достижение славя- нофилов оборачивалось их полным поражением. Устранив помещи- ка от непосредственного вмешательства в крестьянские дела, само- державие, хоть и косвенным путем, учредило над ними свой собст- венный контроль. Институт "начальников мира", до глубины души возмутивший в свое время Ахсакова, был, конечно, введен (в лице сельского старосты). Хуже того, подотчетен был этот староста на са- мом деле не миру, а волостному старшине, который, в свою очередь, был подотчетен административным органам министерства внутрен- них дел. Паспорта крестьянам выдавал теперь вместо помещика стар- шина. Такое вот получилось крестьянское самоуправление.

"Волость, — комментирует историк, — должна была взять на себя ту посредническую роль между крестьянами и правительством, кото- рую домогались сохранить за собою помещики... Отклонив помещи- чьи вожделения, редакционные комиссии наложили на крестьян- ский мир бюрократическое иго". (23) Над волостными старшинами стояли сначала мировые посредники, затем (с 1874 г.) уездные при- сутствия по крестьянским делам — своего рода деревенский эквива- лент райкомов партии, "непременные члены" которых были, как мы сейчас увидим, фактически начальниками волостей — и, наконец, с 12 июля 1889 года, уже в ходе контрреформы Александра III, и попро- сту земские начальники.

Дело дошло до того, что если мир имел суждения о предметах, его ведению не подлежащих (а подлежали его ведению, как мы знаем, лишь дела, касающиеся круговой поруки), то приговор его не только считался "ничтожным", но участники его предавались суду.

Ничего, таким образом, кроме названия, не осталось от славяно- фильской мечты о крестьянском самоуправлении. Пореформенная Россия так же мало походила на Святую Русь, как Европа на приду- манный ими образ "гниющего тела без души". Ничуть не лучше обстояло дело с "соборами" высших ступеней, уездными или губерн- скими, которым, как мы помним, тоже полагалось по славянофиль- скому катехизису быть полностью самоуправляющимися. Есть сви- детельство сенатора Половцова, которому довелось присутствовать на съезде сельских обществ Борзенского уезда Черниговской губернии и который не сумел скрыть удивления тем, как вёл себя там "непременный член" уездного присутствия. Вот как описывает дело

сенатор: "Непременный член на выборах сидел на председательском месте, принимал участие в совещаниях выборщиков, сам предлагал лиц баллотировать в гласные, сам первый же себя записал в список, баллотировался и был избран". (24)

А вот что рассказывает нам о заседании губернского земства сенатор Мордвинов: "Большей частью в гласные избираются долж- ностные лица, волостные старшины и волостные писаря, влиянию которых при обсуждении дел в земском собрании подчиняются ос- тальные гласные от крестьян, опасаясь высказывать свои мнения и намерения". (25) Подтверждает эту картину и славянофил Кошелев: "в собраниях гласные от крестьян почти никогда не брали на себя инициативу ни по какому делу... соглашались почти всегда с гласны- ми из дворян; даже в уездных собраниях едва ли был где либо при- мер, чтобы гласные из крестьян были все сообща мнения, противно- го мнению землевладельцев". (26) Такое вот получилось suveramete dupeuple...

Да и сами крестьяне оказались на поверку вовсе не теми самоот- верженными коллективистами и приверженцами сельского мира, ка- кими рисовались они славянофилам.

Если добавить, что прикрепление крестьян к общинам отчаянно тормозило экономическое развитие деревни, то картина крушения ретроспективной утопии будет завершена. В общинах происходило то же самое, что мы впоследствии увидим в колхозах (кроме разве порки на конюшне. Уж поверьте мне. Так сложилась моя жизнь, что повидал я этих колхозов не меньше, чем Энгельгардт пореформен- ных крестьянских общин).

190

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Как бы то ни было, приехав хозяйничать в свое имение в Смолен- ской губернии через десятилетие после реформы, обнаружил Алек- сандр Николаевич, что, если при крепостном праве пахалось у него в трех полях 163,5 десятины, в 1871 году обрабатывалось из них лишь 66, остальные 97,5 были запущены и заросли березняком. "Обработ- ка земли производится еще хуже, чем прежде, — печально констати- ровал он, — количество кормов уменьшается, потому что луга не очищаются, не осушаются и зарастают; скотоводство же пришло в полный упадок <...> проезжая по уезду и видя всюду запустение и разрушение, можно было подумать, что тут была война, нашествие неприятеля". (28)

Право, трудно после всего этого не согласиться с историком, что после реформы "крепостные порядки в деревне держались, главным образом, благодаря заботливому сохранению коллективных форм быта, выработанных в свое время именно крепостным хозяйством для его надобностей". (29)

Начать с открытого и гордого отвержения крепостничества и всего, что с ним связано, и закончить, способствуя его увековечиванию, - можно ли представить себе иронию более печальную? Что тут ска- жешь? Иначе, наверное, и не могла сложиться судьба средневековой утопии в XIX веке.