СТАВРОГИН И МЕФИСТОФЕЛЬ

из самых модных тем в раннесоветском литературоведении

236

237

Три пророчества

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

статью "Бакунин и Достоевский" Леонид Гроссман.

Я вспомнил об этом лишь затем, чтобы показать, что с разделяе- мой всеми тогдашними оппонентами точки зрения, согласно кото- рой Бакунин и Достоевский представлялись полярными противопо- ложностями, проблема, собственно, не имеет решения. Другое дело, если мы посмотрим на них как на своего рода коллег-мифотворцев, которые при всех их различиях были едины в главном, в том, во что оба одинаково верили и что одинаково ненавидели. В этом случае нам тотчас становится очевидным, что никак не мог быть Ставрогин сатирой на Бакунина. Просто потому, что был его антиподом.

Что призван олицетворять в "Бесах" Ставрогин? Европеизирован- ный интеллект, до такой степени очищенный от славянофильского "цельного знания", от чувства и веры, что органически неспособен уверовать во что бы то ни было — будь то шигалевский рай, женская любовь, атеистический "муравейник", материнская привязанность или православный бог. Ставрогин не бес, Ставрогин — искуситель бе- сов, Мефистофель бесовства, Пигмалион навыворот, презирающий свою Галатею. Он оскоплен своим гипертрофированным интеллек- том, он не холоден, не горяч — он тепл. И потому не может прилепить- ся душой ни к чему, и потому — ренегат по природе. Он изменил пра- вославию, в которое вовлек неверующего Шатова, и атеизму, которым соблазнил верующего Кириллова, чем погубил обоих.

Ставрогин (читай: интеллект без веры) ренегат не какого либо движения, он — ренегат всех движений, ренегат в принципе. И все от- того, что "гордость" убила в нем "смирение", интеллект убил веру, рациональность убила "цельное знание". В этом противоположении движется, как мы видели, славянофильская мысль вообще и мысль Достоевского в частности. "Бесы" — самый головной, самый идеоло- гический из его романов, и потому славянофильская дихотомия (ве- ра против разума) совершенно в нем обнажена.

По-настоящему интересно здесь другое. То, что именно эта дихото- ия вдохновляла и Бакунина. Ибо он так же, как Достоевский, нена- идел гипертрофированный интеллект. И так же веровал. Причем ве- повал фанатически. Не только в свою идею всеобщего разрушения как в залог сотворения нового и прекрасного мира, но и в связанную с ней идею славянского мессианизма, несущего человечеству все, "что есть инстинктивного и творческого в мире", и в первую очередь "историче- ское чувство свободы". Так же, как Достоевский, противополагал он интеллекту недоступную ему, непосредственную "народную правду, свободную от закоренелых и на Западе в закон обратившихся предрас- судков". Бакунин никогда не изменял своей вере и своей ненависти. Уж чем-чем, а ренегатом он не был. И Достоевский знал это. Вот поче- му бес Петр Верховенский у него "мошенник, а не социалист".

Но если это так, то очевидно же, что либо Достоевский не имел намерения изобразить Бакунина, либо изобразил карикатурно. В обоих случаях предположение Гроссмана, что "сущность труднейшей психологической проблемы разрешена до конца", не подтверждает- ся. Но разве в этом суть? На самом деле Ставрогин оказывается клю- чом не к частной психологической проблеме, но к философскому обобщению большой объяснительной силы, несопоставимо более важному, нежели гипотеза о его прототипе.

Вот почему социальная функция и само даже существование носительницы этого интеллекта — "публики" по славянофильской номенклатуре, "антинародной" интеллигенции на современном жаргоне — оказывается сомнительным, если не вредоносным. В са- мом деле, если не для разгадывания законов мира и общества и не для просвещения народного существует интеллигенция, то для чего она? ли законы эти открыты лишь неиспорченной ложным просвеще- нием интуиции, лишь "живому чувству" человека из массы, если, как Убежден был Достоевский, "народ наш просветился уже давно, при- яв в свою суть Христа и его учение", и "христианство народа наше- есть и Должно остаться навсегда самою главной и неизменной ос- вой его просвещения", то зачем тогда интеллект и научный поиск?

239

Три пророчества

238

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Что, собственно, открывать науке, если вся информация, необхо- димая для праведной жизни, заранее дана в заповедных глубинах на- родного духа, и задача, стало быть, лишь в том, чтобы извлечь ее из этих изначальных метафизических глубин?

Ясно, что из всех наук действительно необходима разве что теоло- гия, да и то ортодоксальная, толкующая жития святых, т. е. те самые Че- тьи-Минеи, в которых и заключена, по Достоевскому, "народная прав- да". Вот откуда возникает у него интеллигенция как "чужой народик... очень маленький, очень ничтожненький". Согласитесь, что там, где в качестве кодекса и конституции идеального общественного устройства предлагаются Четьи-Минеи, интеллекту делать и впрямь нечего. Он способен лишь навредить.

Но ведь это и означает на самом деле знаменитое бакунинское "Разрушение есть созидание". Это вовсе не парадокс - это вера. Средневековая вера, спору нет, но общая у Бакунина с Достоевским.

Вера в то, что содрав, разрушив верхний, порочный, неистинный и "ничтожненький" слой социальной структуры, мы найдем под ним вечный и неизменный пласт "народной правды", метафизический источник добра и красоты, истинное просвещение, освобожденное от сатанинских "хитростей разума".

Первая неожиданность состоит здесь, как видим, в том, что разо- блачитель русских "бесов" и сам верховный "бес" мыслят, оказыва- ется, совершенно одинаково. Еще большая неожиданность, однако, что самый яркий интеллектуальный оппонент обоих Константин Ле- онтьев был в этом смысле, как мы увидим, совершенно с ними согла- сен Его "византизм", который "как сложная нервная система про- низывает весь великорусский общественный организм", и был тем самым неизменным подземным пластом добра и красоты, околдо- вавшим Достоевского и Бакунина.

Но самая большая неожиданность все-таки в том, что эти трое - революционер-анархист, молодогвардеец-либерал и радикал-кон- серватор — во всем основном несовместные, как гений и злодейство, одинаково оказались апологетами самодержавия.

В конце концов то, что Бакунин, Достоевский и Леонтьев друг на друга не похожи, — тривиально, общеизвестно, здесь никакой проб- лемы нет. Проблема в том, что у них общего. И в том, помогло ли им это общее адекватно разобраться в современной им политической ре- альности и предложить правильные прогнозы.

ПРОРОЧЕСТВО БАКУНИНА (1860-е)

“русский народ, - утверждает Бакунин, - движется не по отвлечен-

принципам. Он не читает ни иностранных, ни русских книг, он

ужд западным идеалам и все попытки доктринализма консерватив-

ого либерального, даже революционного подчинить его своему на-

авлению будут напрасны... У него выработались свои идеалы, и со- ставляет он в настоящее время могучий, своеобразный, крепко в се- бе заключенный и сплоченный мир, дышащий весенней свежестью...

Таким образом, корневой, органический фундамент, в котором задана вся освободительная информация, обнаруживается у Бакуни- на сразу. И нисколько не смущает его, так же как и Достоевского, "непросвещенность" этого фундамента. Напротив, видит он в ней преимущество, а вовсе не недостаток: "Народ наш, пожалуй, груб, безграмотен... но зато в нем есть жизнь, есть сила, есть будущность, — он есть... А нас, собственно, нет; наша жизнь пуста и бесцельна..." Не правда ли, очень естественно продолжается эта тирада Бакунина уже цитированными словами Достоевского насчет "чужого народика"?

Народную веру в царя Бакунин тоже принимает как данность. Проверить этот стереотип ему и в голову не приходит. Да, русский на- род верит в самодержавие и "здесь не место углубляться в причину этого факта многозначительного, потому что, рады мы этому или нет, он обуславливает непременно и наше положение и нашу деятель- ность". Средневековье, таким образом, задано уже в катехизисе буду- щего идеального государственного устройства. В Четьи-Минеях. Ре- альный политик не оспаривает данность. И устрашающее язычество этой предполагаемой веры его тоже не пугает: "царь — идеал русско- го народа, род русского Христа, отец и кормилец своего народа". (14)

Где же здесь слой социальной структуры, предназначенный "к сдиранию" для освобождения подземных вулканических сил "народ- ного духа"? Он, разумеется, тут как тут: "Теперь народ за царя и про- тив дворянства, и против чиновничества, и против всего, что носит немецкое платье. Для него все враги в этом лагере официальной Рос- сии, все - кроме царя". (15)

"Немецкое платье" упомянуто здесь не для риторики. С ним под- ходим мы к еще одной любопытной черте исследуемой методологии мышления. Подлежащий разрушению слой объявляется не только

Патриотизм и национализм в России.

241

240

Три пророчества

чуждым "русскому духу", но и обязательно инородным, т.е. навязан ным народу извне, порождением чужого, иностранного "духа" и свержение его с русского пьедестала — непременное предварительное условие строительства новой свободной жизни. В данном случае в ка- честве этого лжекумира фигурирует "дух" немецкий, воплотившийся в "германской правительственной системе".

Французский анархист Лагардель, написавший предисловие к книге Бакунина, так объясняет эту черту его утопии: "Перед лицом германской расы, живого выражения догмата и авторитета, славянст- во представляет то, что есть инстинктивного и творческого в мире Если Россия стонет под политическим гнетом, то это потому, что она испытывает влияние Германии и ее правительственной системы. Стоит только освободить ее от этих германских цепей, и она распро- странит в цивилизованном мире то чувство свободы, которое есть ее исторический штемпель". (16)

Вот как всё, оказывается, просто. Освободим Россию от герман- ских цепей - и мир свободен. Вопроса о том, как сопрягается вожде- ленная свобода, этот "исторический штемпель" России, с трехсот- летним крепостничеством и самодержавием, ни автор предисловия, ни сам Бакунин не касаются вовсе. Для них судьба "цивилизованно- го мира" сводится по сути лишь к тому, с кем пойдет самодержец - со своим народом или с немцами. Так Бакунин, собственно, и пишет: "весь вопрос состоит в том, хочет ли он быть русским земским царем Романовым или голштейн-готорпским императором петербургским. Хочет он служить России, славянам или немцам?" (17)

Вот вам и миф: русское самодержавие, разумеется, "земское", ока- зывается вдруг необходимым условием европейской свободы. Декаб- ристам, для которых дело как раз и заключалось в принципиальной не- совместимости самодержавия со свободой, такая постановка вопроса показалась бы дикой. Славянофилы, напротив, нашли бы ее естест- венной. Вот почему, если мы хотим представить себе масштаб влияния славянофильства на русскую мысль, случай Бакунина, неистового ре- волюционера и к тому же западника, представляется идеальным. Тем более, что сам он никогда, собственно, и не скрывал своего восхище- ния славянофилами, и в особенности Аксаковым. Много лет спустя Бакунин писал Герцену: "Константин Сергеевич вместе со своими друзьями был уже тогда (в 1830 годах) врагом петербургского государ- ства и вообще государственности, и в этом отношении он даже опере- дил нас". В известном смысле анархист Бакунин оказывается вдруг олицетворением "национально-ориентированной" интеллигенции.

Только в отличие от ортодоксальных славянофилов, он не мог не оставить рокового вопроса: "Но что если вместо царя-освободите-

царя земского народные посланцы встретят в нем петербургского императора в прусском мундире, тесносердечного немца, окружен- ного синклитом таких же немцев?" Вот прогноз Бакунина на этот случай:"Ну, тогда не сдобровать и царизму, по крайней мере, импера- торскому, петербургскому, немецкому, голштейн-готорпскому".(18) Короче, революция. С другой стороны, однако, "если бы в этот роко- вой момент... царь земский предстал перед всенародным собором, царь добрый, царь приветливый, готовый устроить народ по воле его, чего бы он не мог сделать с таким народом? И мир и вера восстано- вились бы как чудом". (19)

Таким образом генеральное преимущество России перед "окоче- нелой европейской жизнью" складывалось в представлении "нацио- нально-ориентированного" интеллигента 1860-х, как видим, из трех составных. Во-первых, оно в ее "черном народе, русском, добром и угнетаемом мужике", у которого "выработался ум крепкий и здоро- вый, зародыш будущей организации". Во-вторых, в самодержавии, т.е. в способности царя содрать верхний "немецкий" институцио- нальный слой "без потрясений, без жертв, даже без усиленной борьбы и шума". В-третьих, сделать все это можно только отстранив развращенную европейским доктринализмом "образованную часть общества", интеллигенцию.

Вот почему, когда встанет вопрос, за кем идти, "за Романовым, за Пугачевым или, если новый Пестель найдется, за ним, скажем прав- ду, мы охотнее всего пошли бы за Романовым, если б Романов мог и хотел превратиться из петербургского императора в царя земского". (20) Другими словами, самодержавие предпочтительнее даже рево- люции, которой Бакунин посвятил жизнь. При любых условиях, од- нако, не пойдет "национально-ориентированный" интеллигент 1860-х за последователями Пестеля с их "абстракциями" и "доктри- нами". Уж им-то русский народ никогда "не сможет поручить этого Дела, потому что никто в образованном русском мире не жил еще его жизнью". Тем более, что "западные абстракции, консервативные ли, либерально-буржуазные или даже демократические, к нашему рус- скому движению неприменимы". (21)

Мы видим здесь просто графически, как из полудекабриста трид- цатых годов превратился "национально-ориентированный" интел- лигент шестидесятых в анти-декабриста. Видим, как культ "простого арода" сделал его антиинтеллектуалом и как ухитрился он оконча-

242

Три пророчества

243

Патриотизм и национализм в России. 1825-1931

тельно мистифицировать проблему свободы. Еще более неожиданно то, как естественно перешел он к панславизму. Ибо для Бакунина как и для Аксакова (Славянский благотворительный комитет, если помнит читатель, основан был именно в 1860 году), свобода России оказалась каким-то образом привязана к моменту, когда "создастся вольное восточное государство" и "столицей его будет Константино- поль". (22)