ТЕОДОР ТАРАНОВСКИ СУДЕБНАЯ РЕФОРМА И РАЗВИТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ ЦАРСКОЙ РОССИИ

Памяти Ф. В. Тарановского

До сих пор смысл, характер и цели судебной реформы 1864 г.- продолжают оставаться неким белым пятном в историографии. Хотя существует большая дореволюционная литература, в которой рассматриваются результаты и значения реформы, по большей части это — труды профессиональных юристов по специальным вопросам, в то время как более общие исследования представляют собой панегирики и агиографии.

Целью данной статьи прежде всего является оценка значения реформы 1864 г. для политической истории царской России на основании исследования причин реформы, ее содержания и последствий. Делается это через призму идеологии различных групп бюрократии эпохи Великих реформ и пореформенного периода. В центре исследования — русское самодержавие и его бюрократический аппарат. Ведь именно государство разработало проект реформы и провело ее в жизнь, воплощением же политичес- кой культуры русского самодержавия было гражданское чиновничество — бюрократия. Во-вторых, необходимо определить место судебной реформы в контексте всех Великих реформ для того, чтобы изучить их взаимосвязь и значение. В результате проведенного исследования был сделан вывод о том, что Великие реформы, и в особенности введение новой системы судопроизводства, представляли собой важную веху на пути эволюции государственного устройства России от абсолютной к конституционной монархии.

Существует довольно распространенное, традиционное мнение, что как эволюция, так и сам феномен царского самодержавия с присущими ему гипертрофией государственной власти и соответственно пассивностью общества объясняются отсутствием в России западноевропейской правовой традиции, базирующейся на принципах римского права.

Однако такой версии можно с достаточной убедительностью противопоставить другую: схема эволюции российского государства начального периода новой истории соответствует аналогам других стран Европейского континента, причем в значительной мере в силу того, что русские заимствовали свои правовые концепции из интеллектуального арсенала Запада. Вполне справедливо утверждение, что право как система официальных норм и институтов, юриспруденция как направление научной мысли и юристы как оформившаяся группа профессионалов-специалистов появились в России только после реформы 1864 г. Те «рудименты», которые существовали ранее, не имели интеллектуальной или политической значимости своих западноевропейских аналогов4. Тем не менее нельзя сказать, что право являлось областью на периферии таких сфер, как политическая история, государственная политика, сфера умонастроений и психологии элиты или система судебной администрации. Напротив, идеологические постулаты о природе права, его роли и функциях в обществе составляли саму основу политической культуры русского самодержавия после Петра I, и именно они определяли направление развития, содержание деятельности и задачи государственных институтов и правительственной политики. Более того, западная правовая теория и практика играли большую роль в деятельности российских судов, по крайней мере начиная с XVIII в. Процесс модернизации русского общества начался с XVII в., однако принципиальные изменения произошли в царствование Петра I, когда русское самодержавие восприняло систему законности, идеологию и институциональные формы абсолютных монархий Запада.

Правда, этот монархический абсолютизм нельзя назвать безудержным деспотизмом. К XIX в. даже в его русском варианте он сдерживался доктриной самоограничения монарха, утверждающей, что суверен может изменять, но не нарушать свои собственные законы. Предполагалось, что законы должны быть, разумными и не противоречить друг другу. Но с другой стороны, понятие «законность» означало лишь более строгое соблюдение буквы закона, изданного законодателем, и его эффективное проведение в жизнь представителями правительства.

Таким образом, российские судебно-административные органы были несостоятельны и в организационном, и в процессуальном, и в профессиональном отношении.

Все судебные служащие действовали в тесных рамках архаичной и нерациональной судебной процедуры, которая, с одной стороны, обеспечивала им возможность всяческих злоупотреблений, а с другой — связывала их по рукам и ногам. Вое это приводило к тому, что в судах зачастую принимались вопиюще несправедливые решения. Эти решения были результатом следственного процесса, в котором суд принимал активное участие, основываясь на так называемой «формальной теории доказательств». Согласно этой теории, различные виды доказательств имеют разную ценность, a priori заслуживают большего или меньшего доверия.

Сами суды и судебная процедура, критиковавшиеся сторонниками реформ, а также русскими юристами и историками, также имели массу серьезных недостатков. Источник их был вовсе не в том, что дореформенная система правосудия была по сути своей неевропейской. Причиной этих недостатков было то, что Россия не сумела, во-первых, идти в ногу с прогрессом, достигнутым к этому времени в теории и практике права на Западе, а во-вторых, подготовить корпус юристов и судей, которые могли бы интерпретировать законы и отправлять правосудие. Еще более важную роль сыграли осознание того, сколь велик становится разрыв между действительностью и «идеальным» порядком — и в деятельности судов, и правительства России, и в жизни общества в целом. Как институты, так и политическая культура русского самодержавия критиковались многими современниками. Традиционное понимание «права» как инструмента верховной власти было уже анахронизмом в ту эпоху, когда все настойчивее отстаивалась идея о том, что право независимо от политики и должно стоять над ней9. Эта идея о «правлении закона» как о нормативном принципе устройства государства и общества лежала в основе не только судебной реформы 1864 г., ко и всей эпохи реформ.

Судебная реформа стала наиболее радикальной, новаторской и технически успешной из всех Великих реформ; по историческому значению ее можно сравнить лишь с отменой крепостного права. Хотя собственно гражданское и уголовное право не подверглись реформе, новая институциональная и процессуальная структура системы судопроизводства представляла собой явный разрыв с предшествующей правовой традицией, а также пример творческой адаптации всех лучших достижений юриспруденции и судебной практики западноевропейских стран, главным образом Франции и Великобритании. Судебные уставы, обнародованные 20 ноября 1864 г., и новое процессуальное гражданское и уголовное законодательство ввели систему независимых судов, где заседали профессионально подготовленные судьи, пребывающие в должности пожизненно. Правосудие было отделено от администрации, и даже за самодержцем сохранялось лишь право помилования. Публичность и гласность судебных заседаний, принцип состязательности сторон, учреждение суда присяжных и адвокатуры — все это создало важные гарантии для надлежащего ведения судебных процессов. Возможность подавать аппеляции не только по существу разбираемого дела, но и по поводу нарушения процессуальных норм, неправильного применения закона (кассация) постепенно способствовала внедрению принципа приоритета законности и права в политическую систе- му, до этого основывающуюся на принципе приоритета законодательной и административной власти.

За пределами губерний европейской части России эта новая система вводилась лишь постепенно, да и то не в полной мере; военные, церковные и коммерческие суды сохраняли особое положение; политические преступления рассматривались часто в административном порядке, со временем подобные дела совсем вышли из-под юрисдикции обычных судов; право частного лица требовать возмещения или компенсации ущерба, нанесенного в результате действий правительственного чиновника, было сильно ограничено в русском законодательстве; дела крестьян, составлявших большую часть населения России, оставались в юрисдикции традиционного обычного права и волостных судов. Тем не менее судебная реформа имела огромное значение не только потому, что она вычистила авгиевы конюшни дореформенного правосудия. Обеспечивая довольно существенную степень защиты подданных Российской империи в гражданских и, в несколько меньшей степени, уголовных делах10, судебная реформа способствовала также и самому процессу выработки понятия прав человека как гражданина России. Наряду с другими Великими реформами судебная реформа «заразила микробами конституционализма»17 российское самодержавие.

Следует отметить, что судебной реформе и ее значению уделялось сравнительно мало внимания после 1917 г., когда царская правовая система, как и все остальное ее институциональное наследие, была сметена Советской властью. Остаются без ответа многие важные вопросы, которые начинают проясняться только теперь. Откуда могли появиться реформаторы в обществе, совершенно неспособном, казалось бы, их породить? Каковы были их цели и стремления? Как стал возможен успех этих людей — ведь их рекомендации, с небольшими поправками, были приняты в 1864 г.? И наконец, насколько прочно и долговечно было все то, что им удалось совершить?

В новаторской работе Р. Уортмана даны ответы на многие вопросы. Интеллектуальная цельность и политический успех реформы были в основном заслугой сравнительно молодых, принадлежавших к элите государственной бюрократии чиновников, получивших юридическое образование в недавно созданном Училище правоведения и в русских университетах. Число юристов было весьма невелико, и они были буквально «нарасхват»— благодаря своей общей подготовке и специальным знаниям, к тому же они находились под покровительством людей, занимавших ключевые позиции на самом верху санкт-петербургской социальной и политической пирамиды, например великого князя Константина Николаевича. К 50-м годам XIX в. юристы находились на стратегических постах в высших эшелонах правитель ства Российской империи позволявших им составлять проекты реформ и продвигать эти проекты через запутанные бюрократические лабиринты. Связанные узами личной дружбы и общим: образованием, движимые как благородными идеями, так и личным честолюбием, люди, подготовившие реформу 1864 г., были «группой специалистов в области права, стремившихся к тому, чтобы приобрести атрибуты профессии»12. Таким образом, генезис реформы надо искать в самом правительстве Российской империи, в динамике эволюционного развития бюрократии. Банкротство старой системы, специфический характер судебной реформы и тот факт, что значение Великих реформ в целом понималось еще весьма смутно, — все это помогло правоведам добиться успеха. Нельзя недооценивать мнения А. В. Головнина, в записях которого (относящихся, вероятно, к периоду после 1870 г., когда прилив реформистских идей сменился отливом и Александр II начал сомневаться в правильности принятых им решений) можно прочесть следующее: «Император, подписывая реформы, не в полной мере предвидел, к каким последствиям они могут привести, иными словами, он не понимал, что же он подписывает»13.

Действительно, формирование нового типа гражданского чиновника, носителя «правового этоса», к середине XIX в. стало ключевым направлением в эволюции русской бюрократии. Даже Николай I понимал, как необходимы хорошо образованные специалисты для того, чтобы русские административно-судебные органы, не говоря уже о правительственном аппарате Российской империи в целом, работали эффективно. Молодых ученых, например, таких, как Редкин и Неволин, посылали за границу изучать право, чтобы по возвращении они стали профессорами в университетах России. В 1835 г. было основано элитарное заведение английского типа — Императорское Училище правоведения, в дополнение к возникшему ранее Царскосельскому лицею; оно стало специальным учебным заведением для подготовки государственных служащих для Сената и Министерства юстиции. Однако курс обучения в Училище правоведения и юридическая подготовка кадров в России в целом были весьма слабы с интеллектуальной точки зрения, и нельзя объяснить правовые воззрения реформаторов влиянием этих факторов. Этос реформаторов вырабатывался главным образом более широкими интеллектуальными течениями, сформировавшими интеллектуальные и общекультурные особенности поколения 30-х и 40-х годов XIX в.

1)

307 Относительную слабость русской юриспруденции можно назвать тем недостатком, который в конечном счете неожиданно обернулся благом. К тому времени интеллектуальное наследие эпохи Просвещения и идея естественного права уже потеряли свою привлекательность. Им на смену пришли получившие самое широкое распространение идеи немецкого идеализма и (мало пока изученная) «историческая школа» в юриспруденции Ф. Савиньи. Однако в России чиновники-реформаторы 40—50-х годов восприняли не только консервативную сторону, но и «либертарианский», эмансипаторский смысл этих идей относительно исторического процесса и эволюции права. Здесь также сыграло определенную роль и влияние литературного течения романтизма и концепций французского социализма. В результате всего этого правовое сознание государственных чиновников, готовивших проект реформы 1864 г., носило гораздо менее позитивистский и релятивистский характер, чем академическая юриспруденция второй половины XIX в.14, хотя, с точки зрения самих реформаторов, их мышление было вполне «научным». Это придавало реформаторам уверенность, целеустремленность, а также определило их безграничный идеализм и веру в благотворное влияние законности и права на все общество. Тем не менее они зачастую излагали свои воззрения в интеллектуально туманной и эмоционально экзальтированной форме. Это обстоятельство, однако, можно отчасти объяснить осторожностью, которую приходилось соблюдать чиновнику, если он хотел оставаться на государственной службе. В результате конечный смысл и значение их идей были не всегда ясны.

Но все же в результате возникло совершенно новое для русского самодержавия отношение к закону и зародился новый тип политической культуры внутри чиновничества. По мысли реформаторов-юристов, идея права и законности вышла за рамки функции инструментальной и стала функцией нормативной, т. е. перестала быть средством исполнения воли суверена и приобрела определяющую роль. В конечном счете это вело к ограничению власти монарха, означало признание за подданными Объективных личных и гражданских прав. Реформаторы отвергали авторитарную концепцию естественого права как системы налагаемых всемогущим государством на общество ограничений ради блага всех его членов. Скорее, им была ближе современная западная либеральная концепция естественных прав личности, защищаемых законом ради блага самой личности15.

«Законность» вскоре стала ключевым словом, символизировавшим это новое отношение. Оно стало употребляться очень широко. «Законность» противопоставлялась понятию «произвол», отражавшему традиционную психологию и практику русского самодержавия и старой бюрократии. Понятие «законности» постепенно занимало основополагающее место в концепции «правового государства» — Rechtsstaat. В соответствии с этой концепцией государство и общество имеют равный статус, и именно право, реализуемое профессионалами-специалистами в этой области, регулирует взаимоотношения между обществом и государством. Бюрократия превращается в слой, который служит интересам не короны, а общества. Конституционный смысл подобных идей становился все более очевиден. Логическим последствием реформы 1864 г. являлось правительство, ограниченное законом, — русское Rechtsstaat.

Однако, фокусируя внимание на эволюции правосознания в России, нельзя забывать о том, что, во-первых, подобные идег. были в то время чрезвычайно распространены среди бюрократии повсеместно и, во-вторых, что реформистский импульс имел еще и других носителей, и другие причины. В своей работе, посвященной появлению «просвещенной бюрократии» в России в середине XIX в., У. Б. Линкольн иначе трактует процесс, в результате которого молодое поколение чиновников в царствование Николая I стало поддерживать фундаментальные экономические и социальные реформы. Многие из них действительно принадлежали к специалистам в области права (т. е. к типу, описываемому Уортманом), однако некоторые, например Н. Милютин, относились к несколько более старшему поколению, они сформировались под влиянием других факторов и посвятили себя решению других задач — главным образом освобождению крепостного крестьянства и реорганизации органов местного самоуправления16. Их убежденность в необходимости фундаментальных реформ складывалась в основном как результат их административной деятельности, логики политического выбора, поиска наиболее эффективных путей развития (помимо влияния интеллектуальных течений того времени, о которых уже говорилось выше). Им тоже были свойственны честолюбие, идейность и профессиональный этос, однако их не вполне можно отнести к «юридическо-этическому» типу, описанному Уортманом. Их главными ценностями были профессиональный анализ и компетентность исполнения — кредо специалистов-бюрократов.

Тем не менее между членами всех этих бюрократических кругов и группировок было много общего: полученное образование, интеллектуальные влияния, работа в правительственных учреждениях, посещение одних и тех же петербургских салонов и гостиных, социальные функции. Однако имелись и существенные различия. Очень показательно бывает проследить, как складывался их жизненный путь: кто сделал карьеру на государственной службе; кто, поработав над подготовкой одной из реформ, вернулся к прежней жизни, отошел от службы; кто так и не смог органично вписаться и стать своим в бюрократическом мире; кто в конечном итоге отверг систему в целом и вступил в ряды оппозиционеров. В данном случае следует скорее подчеркнуть лежащую в основе общность идей и ценностей. С этой точки зрения исследования Уортмана и Линкольна дополняют друг друга и дают возможность составить представление о более крупном цельном процессе. Обе эти работы фиксируют появление в России «подлинной» бюрократии в том смысле, как этот термин использовал М. Вебер.

Здесь необходимо также сказать и о социальной эволюции русского чиновничества в первой половине XIX в. Исследование американского ученого У. М. Пинтнера, проведенное с использованием количественных методов, является одной из самых ранних и наиболее важных работ в этой области. По его мнению, гражданское чиновничество, особенно на уровне высоких постов и элиты центрального аппарата, превращалось в отчетливо оформившуюся социальную категорию — в полунаследственный класс государственных служащих, имеющих все более хорошее образование, «которые не обладали земельной собственностью и целиком зависели от государства, как с точки зрения обеспечения их экономического благосостояния, так и с точки зрения социального престижа»17. В то время как наследственное дворянство по-прежнему преобладало в составе чиновничества, было также много и обедневших дворян, выходцев из других сословий, сравнительно недавно получивших дворянство за государственную службу.

Многие чиновники специализировались в какой-то одной сфере, в их послужном списке нельзя найти данных о смешанной гражданско-военной карьере, столь типичной для предыдущих поколений.

Широкое развитие бюрократического аппарата, начавшееся в царствование Екатерины II, динамика его эволюции способствовали процессу социальной мобильности и консолидации группировок. Этот процесс в результате привел к тому, что среди бюрократии, во всяком случае на элитарном уровне, стали развиваться сознание собственной профессиональной принадлежности и особая социальная психология. Это стало одним из дополнительных факторов в появлении и развитии реформистского крыла в российской бюрократии, выработавшего собственную программу и новое видение своей роли и функций в государстве и обществе. С моей точки зрения, социальные изменения и «интеллектуальный ферменг» второй четверти XIX в. породили группу либеральных чиновников, ставших основной силой в подготовке и осуществлении Великих реформ в царствование Александра II. Хотя они и составляли меньшинство среди чиновничества, все же они были достаточно влиятельны, чтобы определять политический курс государства в десятилетие после окончания Крымской войны. Этому способствовали осознание кризиса самодержавия и поддержка со стороны пробуждающегося общественного мнения. Либеральные бюрократы принадлежали к лагерю «западников». Они представляли собой прагматическое крыло этого лагеря; для многих из них было характерно качество, которое можно назвать «здравомыслием». Они хотели сблизить Россию с Европой, чтобы она могла двигаться по пути прогресса, которым шел весь цивилизованный мир. Характернейшей их чертой была лояльность по отношению к династии Романовых и самодержавию: они оказались способны — как психологически, так и интеллектуально — работать для того, чтобы реформировать режим изнутри. В этом отношении они отличались и от радикальной интеллигенции, стремившейся к свержению царизма, и от либеральных интеллектуалов и земских активистов — представителей дворянства и различных профессий, у которых зачастую были общие цели с реформаторами-чиновниками, но которые так и не смогли стать союзниками правительства18. Тем не менее многие царские чиновники разделяли взгля- ды, представлявшие собой скорее вариант центральноевропей- ского, нежели западноевропейского, либерализма XIX в.

Реформаторы 60-х годов довольно быстро потеряли свое влияние в правительстве Российской империи, и на смену реформаторским идеям пришли реакционные тенденции, особенно в период после 1881 г., но это отнюдь не означает, что либералы полностью исчезли со сцены. Напротив, их можно было найти в различных учреждениях — от Сената и Государственного Совета до Министерства юстиции и Министерства финансов, и они продолжали отстаивать свои взгляды очень умело и иногда довольно успешно. Период между реформами 60-х годов и революцией 1905 г. характеризуется тем, что продолжительная борьба велась по любому более или менее значительному вопросу, касавшемуся государственной политики; эта борьба шла между чиновниками-консерваторами, выступавшими в защиту традиционного Polizeistaat, и либералами-реформаторами, стремившимися модифицировать русское самодержавие таким образом, чтобы оно соответствовало требованиям времени. Необходимо отметить, что некоторые государственные служащие в высших эшелонах власти, начинавшие свою службу в царствование Николая I, продолжали занимать ответственные посты и в первые годы царствования Николая II. Это вносило некоторый личный элемент как в политические конфликты пореформенной эры, так и в дебаты последней четверти XIX в. В то же время это свидетельствует о том, что идеи и политика 60-х годов XIX в. не утратили своего значения и привлекательности.

Судьба самой судебной реформы представляет собой яркий пример подобного конфликта. Царское правительство не хотело и не могло уничтожить базовые принципы реформы 1864 г., хотя оно и несколько ограничило их применение в тех случаях, где были поставлены на карту основные интересы самодержавия. Так, в 90-х годах XIX в. был заблокирован план проведения судебной контрреформы Н. В. Муравьева19. Юристам уда- лось даже отвоевать некоторые позиции в 1912 г., когда был восстановлен институт мирового суда. Учреждение в 1889 г. должности начальника полицейского округа, наделенного как административной, так и судебной властью, вызывало постоянное недовольство у юристов, поскольку это было вопиющее нарушение принципа реформы 1864 г. о разделении исполнительной и судебной власти — основополагающего принципа правового государства. Более того, либералам все-таки удалось добиться распространения принципов реформы 1864 г. на функционирование государственных органов. Об этом редко упоминают, но тем не менее чрезвычайно важен для эволюции русского права после 1864 г. тот факт, что постепенно стала развиваться система административной юстиции, являвшейся арбитром в решении конфликтов, во-первых, между государством и его функционерами, а во-вторых, между государственными учреждениями и отдель- выми гражданами. В результате принятия различных законов была создана система так называемых «смешанных присутствий», куда входили наряду с чиновниками и общественные представители; они рассматривали конфликтные дела, связанные, например, с земством или фабричным законодательством. Обжаловать их решения можно было в 1-м департаменте Сената (2-й департамент, созданный в 1884 г., занимался исключительно вопросами, связанными с крестьянством)20. Таким образом, Сенат как высшая судебная инстанция Российской империи до некоторой степени вернул себе, хотя и в новой форме, институциональный престиж и власть, утраченные им в начале XIX в. с созданием министерств.

Такое развитие событий ознаменовало собой качественно новую фазу в эволюции «правового государства» в царской России, и либералы-реформаторы 60-х годов, например В. Арцимович и А. Шумахер, служившие в «административном» Сенате, способствовали этому процессу. Подобным образом решения Уголовных и Гражданских кассационных департаментов Сената, где •судьи были защищены тем, что их нельзя было сместить, способствовали повышению престижа судебных органов и их роли в формировании и распространении законности и права. Хотя теоретически запрещалось как-либо интерпретировать закон, вскоре после реформы 1864 г. российские судьи стали заниматься тем, что на языке русской юриспруденции называлось «правотворческой» деятельностью, а также использовать прецеденты, что несколько напоминало систему британского судопроизводства21. Ко второй половине XIX в. стал постепенно сужаться разрыв между желаемым и действительным в отправлении правосудия и обеспечении справедливого и беспристрастного обращения с подданными Российской империи.

Необходимо подчеркнуть, что принципы гласности и законности, как отмечал Линкольн, были заложены в той или иной степени во все Великие реформы; значение этих принципов выходило за пределы сферы права и судопроизводства. Они означали большую степень институционализации государственной власти в России и ограничение власти чиновничества. В то же время реформаторы хотели разделять государственную власть и ответственность с другими элитарными группировками в русском обществе. Эта попытка кооптировать общественные, вне- бюрократические силы в местную администрацию лежала в основе как реформы земства, так и муниципальной реформы. Это было полной противоположностью психологии Polizeistaat, постулировавшей, что решение вопросов, связанных с управлением, может быть доверено только государственным служащим.

Чиновники-либералы вели долгую борьбу, однако так и не сумели внедрить этот принцип в организацию центральных правительственных учреждений. Почти 20 лет либералы и некоторые умеренные консерваторы, например великий князь Константин Николаевич, П. А. Валуев и М. Т. Лорис-Меликов, время от вре- мени пытались убедить царя ввести общественных представите- лей в Государственный совет — до тех пор, пока убийство Александра II не положило конец любым попыткам такого рода. Многие другие выступали в поддержку подобных взглядов в своих письмах и мемуарах, а некоторые, например А. В. Головнин и Н. А. Милютин, к концу своей жизни стали исповедовать идеи умеренного конституционализма. В выступлении А. Абаза на роковом заседании 8 марта 1881 г., когда произошел первый кризис кабинета в истории российского самодержавия, отразились надежды и чаяния государственных чиновников-либералов. Зищищая Великие реформы от атак К. П. Победоносцева и доказывая, что проблемы и промахи неизбежны «во время переходного периода от полного застоя к разумной степени гражданских свобод», Абаза утверждал, что «трон не может опираться только и исключительно на миллион штыков и армию чиновников... Мы не должны забывать, что ...в государстве есть также и образованные классы. Для пользы дела необходимо заручиться их участием в правительстве, прислушаться к их мнению и ке пренебрегать их зачастую столь разумными советами»22.

С другой стороны, предложения либералов — например, комиссии Каханова начала 80-х годов — были направлены на демократизацию уже существовавших институтов земства, распро странение принципа самоуправления дальше в провинцию, включение крестьян в структуру местных органов управления. Сохраняя учреждения, занимавшиеся исключительно делами крестьянства, проект комиссии предусматривал упразднение волости как территориальной единицы и замену ее всесословной территориальной единицей, которой бы управляло официальное лицо, избираемое местным земством23.

Таким образом, бюрократический либерализм был направлен на прогрессивную эволюцию авторитарной политической системы и создание консенсусного правительства, которое опиралось бы не на силу, а на поддержку общества. Самодержец теоретически мог оставаться сувереном, однако практически полно мочия определять политическую линию государства должны были принадлежать не только короне, но и государственному аппарату как таковому, а также ответственным элементам общества. Такой процесс взаимного приспособления и уступок на квазиконституционном уровне сменил бы традиционную модель авторитарного неограниченного правления. Если бы вопрос был решен подобным образом, то в Российской империи уже в последней трети XIX столетия могла бы существовать система правления, ненамного отличавшаяся от той, которая возникла после революции 1905 г.

Что касается вопросов общественно-политической жизни, то чиновники-реформаторы стремились обеспечить свободу личности и автономные права социальных групп и общественных организаций, иными словами, такую систему структур и взаимоотношений, которую в современной научной литературе характе- ризуют термином «гражданское общество». В целом государственные служащие-либералы были гораздо более оптимистично настроены в отношении положения и будущего русского народа, чем их оппоненты-консерваторы, все время говорившие об опасности свободы для «невежественного народа». Либералы выступали против искусственного сохранения сословных барьеров и придерживались принципа равенства всех членов русского общества перед законом. Поскольку их сочувствие помещикам оставалось весьма ограниченным, то они предпочитали способствовать развитию сельского хозяйства и землевладения в целом. Они очень настороженно относились к ничем не сдерживаемому капитализму, по данному вопросу их взгляды отличались от мнения некоторых их коллег на Западе. Вследствие этого они зачастую проявляли гораздо больше желания пропагандировать фабричное законодательство, чем Министерство финансов. Тем не менее либералы полагали, что правительство должно опираться на частную инициативу и скорее способствовать прогрессу в социальной и экономической сферах, нежели само быть его •основной движущей силой.

Они настаивали на соблюдении прав крестьян, которые им предоставил закон об отмене крепостничества, и противостояли (попыткам «сохранить традиционную государственную опеку над деревней. С их точки зрения, нужно было ускорить переход от крестьянской общины к наследственному семейному владению. Они надеялись, что придет день, когда крестьянин будет владето своей землей как мелкий собственник. Они выступали за уничтожение круговой поруки и проведение реформы паспортной системы. Н. X. Бунге, в 80-х годах прошлого столетия занимавший пост министра финансов, особенно настаивал на кодификации обычного крестьянского права для упрочения прав собственности и прав личности. Взгляды Бунге отражали общую точку зрения либералов по социальным вопросам, хотя по некоторым конкретным деталям этой проблемы у него было овое, отличное от либералов мнение. В своем политическом завещании он доказывал, что государство обязано помогать обществу самому создавать такие условия, которые бы «прямо или косвенно» способствовали развитию и приобретению частной собственности, благоприятствовали «накоплению капитала», развили дух конкуренции и обеспечили «использование кредитов более для решения задач производства, нежели потребления». Государству надо 'было бы также развивать систему образования, принять социальное законодательство, защищающее низшие классы, ввести подоходный налог и даже побуждать промышленников и «правящие классы» вообще ввести некую форму участия в прибылях— либо в виде денежных взносов, либо в виде особых фондов или акций для рабочих; он считал, что эти меры помогут снизить до минимума социальные конфликты и противоречия. Напоминавшие социальную политику Бисмарка, взгляды Бунге во многих отношениях предвосхитили воззрения XX столетия24. В целом русские либералы как в правительстве, так и вне его довольно редко одобряли индивидуализм и капитализм свободной конкуренции. Они скорее стремились к поиску социального согласия и общего благосостояния.

Анализируя законодательные акты и политику 60-х годов XIX в., а также побудительные мотивы и идеи их создателей, надо отметить интеллектуальную и программную последовательность эпохи реформ, наложивших свой отпечаток на следующую половину столетия. И в то же время если рассматривать каждую из реформ отдельно, а не все их в совокупности, то возникает парадоксальное ощущение случайности ее генезиса и проведения в жизнь. Это ощущение парадоксальности исчезнет, если мы поймем, что характерная черта реформ — не целостность плана или проекта, а единство основ, на которых зиждилась политическая культура бюрократии, породившая эти планы. С моей точки зрения, эти основы наиболее четко и последовательно выразились в судебной реформе 1864 г.

Однако в конечном счете реформы представляли собой полумеры, которые их создатели не смогли довести до логического конца. Реформаторы хотели, чтобы Россия развивалась по пути создания конституционной монархии (т. е. государства, основанного на «правлении закона») и плюралистического общества. Тем не менее абсолютная монархия в России все еще сохраняла свою жизнеспособность. Последние три царя из дома Романовых знали, что дальнейшая реформаторская деятельность нанесет непоправимый ущерб самому принципу самодержавности, и не хотели этого допустить. Их усилия, направленные на то, чтобы сохранить свои прерогативы, поддерживались большей частью бюрократии, продолжавшей оставаться верной нормам традиционной политической культуры как по убеждениям, так и по соображениям карьеры. Следствием этого явился продолжительный конфликт в правительственных органах, в котором ни одна из сторон не смогла одержать победу. Идеология и практика «полицейского государства» были анахроничными и политически неплодотворными в условиях, сложившихся в конце XIX — начале XX в. Чиновникам-либералам недоставало политического напора, чтобы оказать давление на царя или убедить его последовать их советам. В итоге развился паралич власти, нарастало ощущение болезненной безнадежности, отразившееся в мемуарах и переписке русских государственных деятелей конца прошлого столетия25.

С этой точки зрения можно сказать, что реформы 60-х годов привели к революции 1905 г. не только потому, что они подорвали существовавший порядок, но и потому, что они подорвали его. недостаточно. 1

Монографий на эту тему немного (см.: Ви ленский Б. В. Судебная реформа и контрреформа в России. Саратов, 1969; Коротких М. Г. Подготовка судебной реформы 1864 г. в России. Воронеж, 1989). 2

Работа С. Кучерова (Kucherov S. Courts, Lawjers and Trials under the Last Three Tsars. N. Y., 1953) написана в довольно традиционной манере, однако книга Р. С. Уортмана (W о г t rn a n R. S. The Development of a Russia Legal Consciousness. Chicago, 1976) — это действительно новое слово в историографии. См. также: К а і z е г F. В.

Zur Geschichte der russischen Justiz von Katharina II bis 1917. Leiden, 1972. 3

W

alicki A. Legal Philosophies of Russian Liberalism. Oxford, 1987. P. 1—18.

?Hammer D. P. Russia and the Roman Law // American Slavic and East European Review. 1957. Vol. 16, N Л. P. 1—13; Raeff M. Codification et droit en Russie imperiale. Quelques remarques comparatives // Cahiers du monde russe et sovietique. 1979. Vol. 20. N 1. P. 5—13. 5

Chapman B. Police State. London, 1970; Raeff M. The Well-Ordered Police State: Social and Institutional Change through Law in the Ger- manies and Russia, 1600—1800. New Haven, 1983. 6

Rosenberg H. Bureaucracy, Aristocracy and Autocracy. The Prussian Experience, 1660—1815. Cambridge; Mass., 1958. P. 48. 7

Wartman R. S. Op. cit. P. 14—17; Доказательства уголовные // Энциклопедический словарь. Т. Ха. Спб., 1893. С. 882—883. 8

Kucherov S. Op. cit. P. 1—19. 9

W a 1 і с k і A. Op. cit. P. 5. 10

S z e f t e 1 M. Personal Inviolability in the Legislation of the Russian Absolute Monarchy // American Slavic and East European Review. 1958. Vol. 17, N 1. P. 1—24. 11

Szeftel M. The Form of Government of the Russian Empire Prior to the Constitutional Reforms of 1905—1906//Essays in Russian and Soviet History/Ed. by J. S. Curtiss. Leiden, ІІ963. P. 1—24. 12

W a r t m a n R. S. Op. cit. P. 3. 13

Цит. no: Lincoln R. B. Reform and Reaction in Russia...//Cahiers du Monde Russe et Sovietique. 1975. Vol. 16, N 2. P. 171. 14

H a 11 о w e 11 J. H. Main Currents in Modern Political Thought. Lanham, 1984. Ch. 10. Хотя многие русские профессора права были направлены для получения профессиональной подготовки в Берлин к Ф. Савиньи, ни Уортман, ни Линкольн не придают большого значения возможности влияния Савиньи на развитие правовой мысли в России. 15

Т и с k R. Natural Rights Theories, Their Origin and Development. Cambridge, 1979. 16

Lincoln W. B. In the Vanguard of Reform. Russia's Enlightened Bureaucrats, 1825—1861. DeKalb, 1982. 17

P і n t n e r W. M. The Social Characteristics of the Early Nineteenth Century Russian Bureaucracy //Slavic Review. 1970. Vol. 29, N 3. P. 429—443; Russian Officialdom, The Bureaucratization of the Russian Society from the Seventeenth to the Twentieth Century / Ed. by W. M. Pintner, D. K. Rowney. •Chapel Hill, 1980. Ch. 8, 9. 18

Leontovitsch V. Geschichte des Liberalismus in Russland. Frankfurt am Main,' 1957; Fischer G. Russian Liberalism, From Gentry to Intelligentsia. Cambridge; Mass., 1958. 19

T a r a n о v s к і Т. The Aborted Counter-Reform: Murav'ev Commission and the Judicial Statutes of 1864//Jahrbiicher fur Geschichte Osteuropas. 1981. Bd. 29, N 2. S. 161 — 184; Wagner W. G. Tsarist Legal Policies at the End of the Nineteenth Century: A Study in Inconsistencies // Slavonic and East European Review. 1976. Vol. 54, N 3. P. 371—394. 20

См.: Корф С. А. Административная юстиция в России: В 2 т, Спб., 1910. 21

Szeftel М. Op. cit. Р. 114—115; История правительствующего Сената за двести лет. Спб., 1911. Т. IV. С. 141—Л42, 176. 22

П е р е т ц Е. А. Дневник Е. А. Перетца. М., 1927. С. 37, 40—41. 23

См.: Зайончковский П. А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. М., 1970. С. 220—221. 24

Записка, найденная в бумагах Н. X. Бунге. 1881—4894 гг. ОР ГБЛ. <Ф. 133. Здесь он обсуждает меры, необходимые для борьбы с социализмом. 25

См.: Соловьев Ю. Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX в. Л., 1973. Гл. 1.