Глава XXXI Деревянковский фольклор
С самого раннего детства у меня остались воспоминания о разного рода поверьях, о нечистой силе, о песиголовцах, ведьмах, колдунах, вовкулаках, ярчуках, богатырях, но эти воспоминания не полны, отрывочны и лишены той живости детских восприятий, какой отличались случаи из собственной жизни.
В потере полноты и целостности моих фольклорных воспоминаний, думается мне, в значительной мере влияло то обстоятельство, что в детстве я был нередко Фомой неверующим, и представления о неведомых явлениях пробовал проверять представлениями из реальной жизни. В чем я сомневался, то, с течением времени, по мере накопления реальных явлений, теряло для меня жизненный интерес. Я помню много случаев своего скептицизма в этом отношении.В разгаре весны мы едем с Явтухом, который был для меня великим авторитетом в понимании реальных явлений земледельческой практики и который, как и я, пропитан был разного рода суевериями. Вдруг впереди нас через дорогу перебежал заяц.
- Тьфу ти, поганец! - сердито плюнул Явтух, увидев зайца, - і куди тебе несе, нечиста сила?
Мне было тоже крайне неприятно поведение зайца, вызвавшего взрыв негодования у Явтуха. Чтобы несколько сгладить неприятное впечатление, я сказал: «Та, може, воно нічого не буде!» -
Еге-ж, не буде, - возразил мне Явтух, - коли заєць перебіжить дорогу, то непремінно скоеться яка-нибудь капость.
Я замолчал. Едва мы проехали сотню или две шагов, как я радостно закричал: «Катран! Катран!» -
Де? - спросил обернувшийся ко мне Явтух. -
Он! Он! - указывал я пальцем на зеленевшую степь. - Один, два, три, аж три кусти!
Увидел кусты и Явтух. Гнедой был остановлен, возжи привязаны к переднему колесу, а мы с Явтухом чуть ли не бегом направились к катрану. В этом месте была не настоящая целинная степь, на которой росло это лакомое растение, а кое-где уже тронутая плугом степная целина и катран был редкостью здесь.
Кусты катрана немедленно были низко у самого корня срезаны и снесены на повозку. Мы двинулись далее к нашей царине. В царине Явтух осмотрел посевы хлеба и особенно тщательно баштан, на котором густо взошли и раскустились арбузы, дыни, огурцы, тыквы и прочее. -Гарний буде баштан, - несколько раз повторял Явтух. - Через тиждень треба прополоть його. Та пора, мабуть, і перебіраться сюди в курінь.
Явтух снова запряг Гнедого. «Сидай на повозку, - сказал он мне. - Поїдемо до дому.» А я смотрю на катран, лежавший на повозке и глубокомысленно в слух говорю: «I катран є, і баштан гарний, і заєць нам не пошкодив». -
Еге-ж, - заметил Явтух со своей стороны, - воно і так-таки буває.
Хотя мне и лезли в голову явные противоречия между поверьем о зайце, перебежавшем дорогу, и не подтвердившими это поверье фактами, но надлежащий вывод из сопоставления поверья с реальными явлениями не сложился еще в моей голове. Слова Явтуха: «Еге-ж, так-таки буває» успокаивали мой слабо мятущийся дух, тушили зародившееся уже у меня сомнение. Так ли, в таком ли направлении работала тогда моя голова, судить об этом трудно, но думать иначе я не мог. Сложная задача о глубоко укоренившемся в населении суеверии была не под силу детскому разуму в постановке и точной формулировке вопроса, действительно ли перебежавший дорогу заяц предвещал едущим по дороге «капости» или нет.
Мы ехали той же дорогой назад и снова заяц почти на прежнем месте пути перебежал нам дорогу. -
Дивись ти! - произнес Явтух, - диковина. Мало тобі разу, в другий раз треба ще, - ворчал Явтух.
Я молчу и переживаю некоторого рода беспокойство и угнетение. Вера в зайца мутила еще мою голову и я боялся еще капостей со стороны этого зверька. Мы проехали довольно-таки значительную часть дороги без всяких приключений. У поворота с станичной дороги на хутора у Слабизьоновой балки на повороте я увидел какой-то белый предмет. -
Що воно таке? - указываю я пальцем Явтуху. -
А ну побіжи, подивись, - говорит мне Явтух и останавливает лошадь.
Я бегу на поворотку и поднимаю небольшой мешочек. -
Торбинка, - кричу я. - И в торбынщ щось є!
В торбинке оказалось «пів паляниці» и несколько пирожков с творогом. -
Це, мабуть, хто-небудь из хуторян загубив, - сделав догадку Явтух. -Випив - не без того: в станиці був. Ньо! Гнідий!
Немного погодя Явтух снова остановил Гнедого и слез с повозки. -
Так і є! - воскликнул он, поднимая кнут, - хуторянин їхав і пьяний був, бо батіг і недоїдену паляницу з пиріжками загубив. Та й батіг добрячий, хуторянський. Ишь який! - говорил Явтух, передавая мне найденный кнут, совершенно новый, сплетенный «із восьми ременців ». Такие кнуты чаще всего встречались у хуторян, имевших много скота и много кож, из которых они приготовляли налыгачи для волов, вожжи для лошадей, кнуты, чересседельники и прочее.
Сомнение в «шкідливості зайця» снова взбудоражило мою голову и я выразил его в своеобразной формулировке: -
Явтух, - обратился я к своему авторитету, - а заєць, мабуть, бреше? -
Як бреше? - спросил меня с изумлением Явтух. -
Бреше! - повторил я свое мнение. - Аж два рази збрехав. Раз перебіг нам дорогу і ніякої шкоди нам не зробив, бо ми катрану найшли і баштан вийшов добрий. В другій раз перебіг через дорогу, а ми торбинку з пиріжками та гарний батіг найшли. Бреше, ей-Богу, бреше! - категорически закончил я, сваливая вину не на поверье, а на зайца, как фактического, так сказать, виновника. -
Та воно буває! - снова повторил свое замечание Явтух, но не успокоил уже меня и не потушил моих сомнений.
Так ли работала тогда моя голова или несколько иначе, но фактами о зайце-брехуне в связи с фактами о катране, прекрасном баштане, о торбинке с пирожками и гарном батоге я прожужжал всем уши - и матери, и сестре Домочке, и особенно сестре Марфе, главной спорщице со мною в таких случаях. Несколько раз поднимал я вопрос о зайце-брехуне и налегал на показательные приключения при нашей поездке с Явтухом, отстаивая свои взгляды. Однажды, при каком-то споре с сестрою Марфою о брехуне-зайце, маленький Андрей, углубленный в свои игры, решительно буркнул: «І заєць - брехун, і ті, що бояться зайця - брехуни!»
Сидевшая вблизи нас мать с каким-то шитьем в руках, громко рассмеялась и сказала: «Мабуть, Андрюша, ти правду кажеш, що люде брешуть про зайця, бо заєць не балакав з ними про це, та він і не винуватий, що задні ноги у його довгі і він часто та скоро скрізь скакає».
Вывод из слов матери был ясен: не заяц, а люди врали, создав поверье о зайце. Так понял мать и я, но тем не менее при каждой новой поездке я проверял поверье о зайце новыми фактами. Изредка оно фактически оправдывалось, но в большинстве случаев, заяц не перебегал дорогу, а капости в дороге то и дело повторялись, особенно, если ездили на плохих возах или неисправных повозках. Мне помнится один курьезный случай в этом роде.
Осенью Явтух вез три воза арбузов и дынь из царины домой. Я и Андрей сопровождали его в этом торжественном для нас акте, держась около заднего третьего воза, на который мы то садились, то бежали около него. Благополучно проехали мы Слабизьонову балку, на скосогорах которой чаще всего происходили приключения с волами, возами и людьми, и подъехали уже к самой околице станицы. -
Гей! - крикнул Явтух на заднюю пару отстававших волов и стегнул их кнутом. Волы рванули воз, что-то сильно хряснуло, задняя часть воза накренилась на один бок, из воза на дорогу падали арбузы и дыни, а вместе с ними полетел я и Андрей на землю. -
Ой, - стонал Андрей, - мабуть, кишки в животі порвались, - и стал всхлипывать. Я менее пострадал, ощущая боль в руках и ногах, на которые я упал. Задняя ось в заднем возе поломалась. На дороге оказался большой дубовый чурбан, который, наверное, положили мальчики-шалуны и следили где-нибудь из-за угла, как переедет через него воз.
Явтух с испугом бросился к Андрею, боясь нагоняя от матери за недосмотр. Но Андрей мужественно встал на ноги и, узнав от Явтуха, что виною всему был чурбан, на который наскочило заднее колесо, энергично заклеймил чурбан словами: «Щоб той чурбан сказився!» А я, осененный новым фактом, не преминул сказать: «I заяць не пребігав дороги, а он що вийшло!»
Явтух, успокоенный бодростью Андрея, стоял и чесал затылок, говоря как бы сам с собою: «Та я таки думав підкинуть під цей віз нову вісь; дуже добряча, дубова така вісь, що як бы через дорогу перебіг не один, а десять зайцв, то й тоді вона не поломалась би».
Убедился ли Явтух в шаткости поверья о зайце, перебегавшем дорогу, или нет, я не знаю, но приведенные выше подробности показывают, как трудно уму не только детскому, но и взрослых людей освободиться от нелепых суеверий и предрассудков, господствующих у малокультурных масс народа. Мне хорошо памятны мои детские споры с сестрой Марфой о том, что когда спускается паук с паутины сверху вниз, то у нас непременно будут гости, что когда чешется правая бровь, то кто-то хвалит, а когда левая - то кто-то ругает; когда чешется ладонь правой руки, то будешь получать деньги, а когда левая - то будешь отдавать их и т. п. Считаясь в подобных случаях с фактами, я всегда был Фомой неверующим и выходил победителем в спорах с суеверной сестрой, но явления более сложного и отвлеченного характера и мне туманили голову, окутывая ее густой пеленой суеверий и фантастических представлений.
С самого раннего детства я был вообще не трусливым мальчиком. Сидя один в темной комнате, я не ощущал никакого страха и не боялся привидений. Но гром сильно возбуждал мою нервную систему; при каждом ударе его мне казалось, что святой Илья внезапно испепелит меня молнией. Несомненно, что моя напряженная до болезненности боязнь вызывалась не только сильными раскатами грома, но и легендой об Илье-пророке. Я искренне верил, что гром производит пророк Илья, разъезжавший в огненной колеснице по небесному своду. Реальные признаки совпадали с этой легендой. Гром грохотал потому, что гремела огненная колесница, в которой разъезжал по небу Илья; прорезавшая тучи молния была отблеском сыпавшихся от огненной колесницы искр, а в предметы, загоравшиеся после удара молнии, попадали огненные стрелы, которые Илья бросал с неба на землю. Зачем Илья разъезжал по небу в огненной колеснице, над этим вопросом я не задумывался, но почему Илья причинял вред природе и горе людям своими стрелами, я терялся в догадках и никто не мог мне разъяснить этого толком, несмотря на мои расспросы. Поведение святого пророка казалось мне таким возмутительным, как и проделки злых духов, причинявших несчастье людям.
Зачем, в самом деле, убил пророк Илья стрелой женщину вместе с ее невинным ребенком, когда она в карьер гнала лошадь, чтобы поскорее приехать домой? - думал я, услышав рассказ об этом.Кроме сказанья об Илье-пророке, с детства не осталось у меня в памяти других легенд, относившихся к естественным явлениям природы, которые я воспринимал просто как факты. Существовали снег или ветер, как существуют дерево и камень - и только, а как и почему, этого я не доискивался. Однако дождь, падавший из туч, наводил меня на размышления. О тучах я, как и мои сверстники, долго держался того мнения, что тучи такие же мягкие и подвижные, как «холодець», студень, пока пластун Костюк не разрушил эту иллюзию своими рассказами о тучах, ходивших на высоких горах. Такие же представления, как о существующих фактах, были у меня и о дожде. Я видел, как отец Касьян и Харитон Захарович ходили в сопровождении стариков, несших иконы и хоругви, по полям, пели и просили Бога о ниспослании с неба на землю дождя и дальше этого не двигалось мое детское мышление. Ясно было, что дождь давал людям Бог - и только. Но случайно слышанный мною спор по этому поводу между лицами, которых я считал компетентными, сильно заинтересовал меня.
Как-то я стоял у забора возле колодца и следил за тем, что происходило на улице. В это время в сторону станичного правления шли дьячек Андроник Черный и скупщик сырья Кузьма Хрипливый, а из станичного правления шел навстречу им судья Иван Степанович Москаленко. Они сошлись вблизи меня и пожимали друг другу руки. Андроник, увидев меня, обратился ко мне с просьбою в своем обычном напыщенном тоне: «Соблагаволите, Федор Андреевич, угастить карячком халодной воды».
Польщенный таким обращением ко мне, маленькому мальчику, я охотно передал через забор корец холодной воды элегантному дьячку, говорившему со мной «па-русски». -
Дай, Федя и мне воды, - проще попросил меня Кузьма Хрипливый. -
Випью, мабуть, і я третій корячок води. Може хоч після трьох корячків піде дощ, - шутливо говорил судья.
Стояла сухая погода и все желали дождя. -
Тогда, Иван Степанович, мы сотворим чудо, - попадая судье в тон прохрипел на чистом русском языке Кузьма Хрипливый. -
Вот уже и чудо, - небрежно отозвался Андроник. -
Об этом я и говорю, - снова подал голос Кузьма. - Дождь идет без чудес, своим порядком, все одно как за зимой идет весна, а за весной лето. Так я понимаю.
Кузьма и Андроник были закадычными друзьями и говорили друг другу «ты». Андроник поэтому бесцеремонно оборвал своего приятеля словами: «Нечево, пачтеннейшій камерсан, язык зря чесать. Нада знать, аткуда Гасподь Бог берет воду для даждей».
Кузьма Хрипливый в свою очередь ответил приятелю какою- то колкостью. Завязался спор. Приятели сильно горячились. Кузьма Хрипливый настойчиво приставал к Андронику с требованием понять его мысль. -
Я говорю тебе, Андроник, ты разбери мое понимание. Кругом нас все, что создал Господь Бог, идет в своем порядке. Говорю тебе: раздроби ты это в своей башке, - несколько раз повторял он.
Андроник же, как бы чувствуя на своей стороне преимущество, все время отделывался словами: «Чушь! Гаварю тебе: чушь! Нада знать и тагда панимать».
Судья, которому надоело слушать пустые перекоры, поставил, наконец, вопрос ребром. -
Відкіля ж Господь Бог бере воду на дощи? - спросил он Андроника.
Андроник в свою очередь спросил судью: «Вы ж, Иван Степанович, знаете моего брата старшего, Михаила?» -
Знаю, - ответил судья. -
Можна ему паверить, что он гаварить правду? - продолжал Андроник. -
Михайло Венедиктович - правдива Людина, - подтвердил судья. -
Так вот что он видел собственными глазами на Черном море, - сказал Андроник и подробно рассказал о виденном.
С неба, по словам Андроника, спускался рукав рясы, точно такой же, какие бывают в рясах священников - с широким раструбом на конце. Виден был высоко в воздухе только кончик этого раструба, в который свободно вошла бы вся Деревянковка, а самой рясы и даже всего рукава Михайло Венедиктович не видел. Снизу, с поверхности моря поднималась на версту или может быть на две версты вверх сама собою вода, образуя по объему и в высоту огромнейший столб. Конец рукава рясы несомненно принадлежал Господу Богу Саваофу и несомненно также через рукав набиралась та вода, которая падала потом с неба в виде дождя. Так заключил свой рассказ Андроник, победоносно посматривавший на своего приятеля и на судью.
В первый момент Кузьма Хриплый несколько опешил, поддавшись обаянию рассказа, но скоро потом войдя в себя и разобравшись в подробностях, он еще с большею силою обрушился на приятеля. Кузьма возразил Андронику, что, во-первых, брат Андроника видел только кончик рукава, а не весь рукав, что, во-вторых, если это был и рукав, то он мог быть чудесным рукавом матросской шинели, попавшей на небо вместе с убитым в бою праведным матросом, что, в-третьих, Михайло Венедиктович был хоть и правдивым человеком, но не праведником, которого Господь Бог мог удостоить на видение Его божеских деяний, что, в-четвертых, если бы вода для образования туч поступала на небо из моря, то тогда было бы очень мало или совсем не было бы дождей в тех местах, которые отстояли далеко от моря и приводил другие соображения, критикуя рассказ своего приятеля. -
Так что ж ти думаешь, - острил Андроник, - что Господь Бог ни при чем, так себе, сторона, а тваи парядки сами от себя дожди на землю пасылають? -
Грех так думать. Все в Божьих руках и все от Бога зависит, -
поучал Кузьма своего друга. - А вот как это сам Андроник в небесах узрел Господа Саваофа, когда Михайлу Венедиктовичу померещилось что-то вроде кончика какого-то рукава, - вот этого, - говорил Кузьма Хрипливый, - я не пойму, убей меня Бог, никак не пойму. Врешь ведь ты?
В это время проходившие по улице казаки стали останавливаться возле спорящих и вслушиваться в их спор.
Желая прекратить спор, судья Москаленко шутливо обратился к спорящим: «Чого ви спорите, де, чім, і відкіля Господь Бог бере воду на дощі. Це ж малі хлопчата давно вже вирішили і давно не спорять про це. Вони кажуть, що воду для дощу бере райдуга і там, де її трапиться після доща. -
Чушь, Иван Степанович, полная чушь! - горячился Андроник. -
Хлопчаки ничево не панимають и гаварять глупости. -
А по-вашому, - обратился серьезно судья с вопросом, - воду на дощі Господь Бог беспремінно бере із моря?
- Канешно, канешно из моря, - с апломбом ответил Андроник. -
Брат собственными глазами эта видел. Как же этаво не панять ра- зумнаму челавеку? - чем Андроник желал выразить любезность судье, «разумнаму челавеку», будучи уверен, что судья разделяет его мнение о поступлении морской воды на небо для дождей через рукав Господа Бога.
Но судья Москаленко по своему понял любезность зазнавшегося в самомнении дьячка и еще серьезнее сказал ему: «А Ви, Андроник Венедиктович, - вибачайте, - чи поняли ви, що морська вода дуже солона, а дощова дуже солодка. Як же так? Виходе, що дощова вода -
не морська вода?
В собравшейся возле спорящих группе казаков раздался дружный хохот, а судья, обратившись к спорящим, предложил: «Ходімте лишень до канцелярії, там тепер нікого немає, і ми добалакаємось може до чого небудь.
Кузьма Хрипливый щелкнул себя по шее, что означало в переводе на слова: «хорошо бы после спора выпить мировую»; Андроник подмигнул Кузьме, весело засмеявшись, и все трое пришедши видимо к единому общему решению, направились в канцелярию.
Мне было досадно, что так внезапно прекратился спор, и я не знал, по детскому недоразумению, до чего же в канцелярии «добалакались» судья Москаленко, дьячек Андроник и коммерсант Кузьма Хрипливый.
Брат Андроника Михайло Венедиктович правду передал ему, непонятую им. Очевидно, он видел тифон на Черном море, какой и мне приходилось наблюдать с Крымского полуострова, и невежественному, суеверному Михайлу Венедиктовичу, как предполагал и Кузьма Хрипливый, померещился кончик рукава от рясы, который он, Андрон Венедиктович, положил в основу своего обобщения о Господе Саваофе, но ни он, ни старший брат его совсем уж не видели Господа Саваофа. Остроумный же судья Москаленко своим сопоставлением соленой морской воды с сладкой дождевой водою в корне опрокинул легенду не народную, а фантастическую двух братьев-фантазеров.
Среди таких же условий и при наличии таких же авторитетных светил в Деревянковке слагались в моем детстве представления о де- ревянковском фольклоре.
Казалось бы, что у меня, как и у других детей, главным источником деревянковского фольклора должны были служить сказки. Но мои воспоминания именно о сказках наиболее слабы и бедны по своему содержанию. Сказки дали моему уму и фантазии очень мало пищи в детстве. Я слышал их от немногих лиц и не помню ни одного сказочника или сказочницы, которые особенно заинтересовали бы меня своими сказками или знали бы очень много сказок. Я забыл даже названия некоторых из слышанных мною сказок. Хорошо мне помнятся названия только шести сказок: об Иване-царевиче, о Котигоршке или богатыре лилипуте, о Бабе-Яге Костяной Ноге, об Ивашке, летавшем на гусях, о самозваном богатыре Цыгане, о Козе-дерезе, но полное содержание их даже и в моей памяти утратилось.
Давным давно забыл я, какие подвиги, при каких условиях и для кого собственно совершал Иван-царевич. Я не помню также, кто рассказал мне эту сказку и какое впечатление она произвела на меня. Помнится только, что в сказке фигурировала жар-птица, которая наиболее заинтересовала меня.
С большим вниманием относился я к сказке о богатыре Котиго- рошке. По-видимому она приходилась мне наиболее по плечу, по моим понятиям и вкусам. Котигорошек был чудо-богатырь, ростом менее пальца мизинца, а силы необыкновенной. Но фабула его подвигов построена была на курьезных сопоставлениях. Так, в одном случае богатырь лилипут был привязан канатом толщиною в его рост к дубу в несколько человеческих обхватов. Котигорошек, однако, без всяких усилий двинулся вперед, выдернув дуб с длиннейшими корнями, которые волочились за ним чуть ли не на целую версту, поднимая тучи пыли и совершенно затеняя богатыря-героя, так что со стороны казалось, что сам дуб движется без всякой помощи. Мне нравилась антитеза, по которой Котиго- рошек был поразительно мал и обладал необычайною даже для богатырей силой. Но когда я по обыкновению своему начал искать реальные черты его поразительного подвига с дубом, то даже мой слабый детский ум рисовал эти черты в самых нелепых формах. Очевидно, сказка о Котигорошке принадлежала к числу тех детских сказок, на которых ярко отражалась печать детского их замысла и забавных детских сопоставлений. Пробовал я представить себе, какой величины были у Котигорошка ноги и как велики были его шаги, когда он шел с великим дубом за плечами шириной с ноготь, и никак не мог найти реальных признаков его подвига. Поделился я своим недоумением с Андреем, на что Андрей категорически заявил: «Так то ж богатырем був не Котигорошек, а дуб, до якого він прилип, як блоха, або муха». Я искренне смеялся над этим определением роли Котигорошка, чувствуя вместе с тем сожаление о том, что мои иллюзии о богатыре лилипуте окончательно рушились.
В персонале остальных четырех сказок не было богатырей. Баба Яга костяная нога была не благодетельной сожительницей людей, а злым и злобным существом, причинявшим только несчастье людям. Ивашка, гусиный наездник, которого, как ротозея, захватила в плен какая-то Баба Яга или волшебница, принадлежал к числу заурядных мальчиков, никаких подвигов, ни великих ни малых не совершал, а попав в плен к волшебнице, он пел пролетавшим над ним гусям: Гуси, гуси, гусенята!
Візьміть мене на крилята,
Та понесіть мене до батечка,
А в батечка есть що їсти й пити I на чому походити.
Гуси из этого первого и наилучшего стада отказали Ивашке в помощи и посоветовали ему обратиться к среднему летевшему за ними стаду гусей. Ивашка пропел свою песню среднему стаду гусей и снова получил отказ и совет обратиться к третьему стаду. И вот, когда Ивашка запел песню третьему стаду гусей, эти «задние» гуси, заклеймленные эпитетом запачканных собственным их калом, весело загоготали, взяли Ивашку «на крилята» и отнесли до батечка. Вся соль этой сказки, таким образом, заключалась в своего рода поучительной антитезе, гласившей, что не лучшие из гусей выручили из беды несчастного мальчика Ивашку, а худшие, внешне самые непрезентабельные. Делал ли я какой-либо вывод в соответственном смысле, вроде того, что такое бывает у людей или у маленьких мальчиков, я не помню. Вероятно, моего детского ума еще не доставало для столь сложных выводов. Ибо, когда лежа перед сном рядом с Андреем, я передавал ему, как заведенная машина, сказку об Ивашке и гусях, Андрей огорошивал меня вопросом: «Та не вже ж гуска підніме на своїй спині хлопчика більшого, ніж вона сама, і полетить з ним у гору?» В этом случае Андрей был скептичнее меня.
Что же касается псевдо-богатыря цыгана, то содержание сказки о нем с юмористической окраской малолетних детей, называвших вещи собственными именами, не понимая неприличия этих названий, сказку эту нельзя передать подлинными словами людям взрослым.
Герой цыган начал свою богатырскую карьеру в положении ребенка, сидевшего на горшке. Он убил после этого одним взмахом руки много налетевших мелких мух и три больших «бычачьих» и написал о своем богатырском подвиге огромными буквами на бумажке: «Одним махом сімсот душ побивахом и три багатиряхом». Налепив эту бумажку себе на грудь, цыган всюду разносил славу о своем богатырском подвиге. Мы, конечно, по детски хохотали над проделкою псевдо-богатыря цыгана, считая сказку о нем самой смешной. Это, впрочем, было не скабрезное измышление нездоровой разнузданной фантазии, а сказка-сатира в детской бесхитростной форме первичного и, может быть, даже фактически детского творчества.
Единственный обаятельный для меня фольклорный сценический материал давала моему уму и восприимчивости Коза-дереза, которая, что называется, обвела вокруг пальца лисичку-сестричку, выдворив ее из хаты, занятой целой компанией животных, над которыми изощряла свои проделки лисица. Меня восхищал прием Козы-дерезы, которым она привела в страх лисицу. При всяком удобном и неудобном случае я сам изображал своей особой козу-дерезу. Становился в боевую позицию, напускал на себя свирепый вид, топал ногами и устрашающим гробовым голосом пугал:
Я - коза-дереза,
Пів-бока луплена,
За три копи куплена,
Тупу-тупу ногами,
Сколю тебе рогами,
I ніжками затопчу,
I хвостиком замету.
Чаще всего я надоедал этим лицедействием моей ни в чем не повинной матери, которая в таких случаях, смеясь восклицала: «Оця ще мені коза-дереза!» Я, впрочем, не вел какого-либо враждебного наступления даже в шутливой форме против нежно любимого человека, а просто проявлял в виде веселой потехи свое артистическое искусство. Сестра Домочка и Марфа убегали от меня, как бы изображая испуг, а я кричал вдогонку: «Ага, злякались!» Андрей же, раз он был занят какою-либо игрой, не любил, чтобы ему мешали, хватал палку или какой-либо другой соответствующий предмет и, помахивая этим оружием, внушительно предупреждал козу-дерезу: «А цього не хочеш?» Зная решительный характер своего младшего брата, коза-дереза смирялась и переставала топать ногами и грозить рогами.
Судя по отрывочному, убогому и нескладному характеру моих детских воспоминаний о сказках, сказки не имели большого значения в развитии моих детских духовных потребностей. Ближе всего к моим детским влечениям были видимо детские же в прямом смысле этого слова сказки. Они не будили и не дразнили мою фантазию в сказочных эмпиреях чем-либо необычным и особенно пикантным, а вращались в сфере детских незатейливых представлений внешнего для ребенка мира. В этих представлениях камни не фигурировали в виде ни живых существ, ни чудовищ, потому что камней и каменных скал не было в степи, но степные травы и растения превращались в деревья и леса, деревья и кустарники в диких зверей и домашних животных, бабочки и мотыльки в птиц, любимые птицы и животные - в существа, близкие людям, а люди были своими реальными величинами, которые видел глаз, слышало ухо и понимал в жизненных движениях ум. Ничего богатырского в людях я не замечал, ибо богатыри были иного невиданного сорта люди, которых лично я не видел и не знал. И эта пропитанная реализмом действительность детских сказочных измышлений была отражением не моей, может быть, недостаточно активной по восприимчивости к известного рода явлениям натуры. Это была особенность деревянковского фольклора. В самом населении Деревян- ковки того времени сказки не имели и не могли иметь какого-либо превалирующего значения в фольклоре наряду с другими факторами духовного воздействия на массу. Они были не в духе казака, жившего духовно не сказками, а более сильными реальными явлениями его переполненной непрерывной борьбой и приключениями жизни. Сказки были не в духе ни запорожца, ни его наследника черноморца, пропитанных до мозга костей реализмом суровых жизненных условий и обстановки. Некоторая часть наиболее распространенных украинских сказок несомненно вынесена была из Украины теми мирными переселенцами, которые пополняли Черноморское казачье войско целыми семьями в разные периоды последующего времени и которые, став в условия и обстановку иной, казачьей жизни, вынуждены были подчиниться веяниям казачьей духовной культуры, как она проявлялась не столько в народном словесном творчестве, сколько, главным образом, в казачьих народных обычаях. Сказка в деревянковском фольклоре, выражаясь вульгарно, заднюю пасла. Если бы это было не так, то несомненно иначе отразилось бы и на моей детской жизни. Наша семья, и в том числе лично я, жила общей стихийной жизнью деревянковс- кого населения, и то, что особенно резко и ярко вырывалось наружу у массы, то проявилось бы и у нас в семье, в наших домашних условиях и в господствовавших воззрениях народного склада и окраски.
Более широкое значение в жизни деревянковского населения того времени имели разного рода поверья исторического и бытового характера, сказания и легенды. Первое место в этом отношении занимали в деревянковском фольклоре демоны или злые духи. В демона или в черта поголовно все верили. Я также пропитан был верованиями такого рода, но в моих представлениях о нечистой силе очень слабы были восприятия демонического страха. Я не боялся нечистых, над ролью их в аду не задумывался. Нечистые духи разного вида и назначения представлялись мне просто несимпатичными назойливыми существами, пристававшими к людям с такою же назойливостью, как жалившие блохи или мухи. Судя по тому, что доходило до моего слуха о нечистых духах и их проказах, демонов было так же много, как мух и комаров. Они находились всюду, на земле и на небе, в аду и в преисподней и, главное, они были бессмертны, не умирали и не уменьшались в количестве.
Таких же приблизительно воззрений на нечистую силу держались и мои сверстники. Яцько утверждал, что если бы ему дали в руки черта, то он не побоялся бы сесть на него верхом и полететь на край света и обратно в станицу. Андрей был серьезно занят планом поимки куцего в петлю из нитки, опущенной в святую воду. Идею этого плана ему подсказала сестра Марфа. Если бы Андрею удалось зануздать куцего, то он держал бы его на привязи, как держат злых собак. «Я йому виварю сірку», - говорил Андрей. У меня не было такого рода намерений и планов; меня занимал другой вопрос. Не имея под руками никаких реальных признаков, по которым можно было бы судить о нечистых силах и не получая никаких сведений и разъяснений об этих невиданных духах, я пытался установить свою собственную демонологию, но встречал непреодолимые препятствия в одних отвлеченных теоретических вопросах без всякой фактической подкладки. Для меня не подлежал никакому сомнению тот факт, что «чорти були», но были ли «чортихи», я терялся в догадках, так как никаких признаков и сведений о женском поле среди демонов я не имел. Только так же у меня были определенные представления о существовании не только чертей, но и чертенят, и опять таки для меня темным был вопрос о том, вырастали ли чертенята в настоящих чертей, или же оставались малышами на всю свою жизнь.
Эти и подобные вопросы тормошили мой ум и неотступно напрашивались на внимание. Без черта, казалось, нельзя было шагу ступить. Одни ругались чертом, другие клеймили его преступность перед Богом и людьми, третьи открещивались от чертей, и все вообще утверждали, что поминать черта грех. А черт всюду лез как зло и источник греховности. Все поэтому грешили, грешил и я, думая о нечистой силе, стараясь разгадать и уяснить природу чертей. Но в результате получался лишь сумбур.
Однако, из этого сумбура сам собою следовал общий логический вывод: как ни верти демона, а он - зло. Так как зла было немало и в жизни людей, то, следовательно, жизнь сплеталась с демоном. Нечистый плодил зло в жизни, и тот, кто был близок ко злу, близок был и к нечистой силе. Таков был господствующий взгляд у темной народной массы, ошибочность которого не могла, конечно, критически осилить и разумно понять моя детская голова. Сказания о ведьмах и колдунах сами собою напрашивались на это сопоставление. В них скрещивался демонизм с волшебством: к демонам близки были колдуны и ведьмы, как худшие из людей; их связывало единство не естественной, а сверхъестественной деятельности в демонических и волшебных формах; демоны, колдуны и ведьмы имели свои интересы и преследовали свои цели, совершенно отличные от интересов и целей людей, как направленные во вред последним. В такой окраске фигурировали сказания о ведьмах и колдунах в деревянковском фольклоре.
В этом отношении деревянковский фольклор был лишь сколком с украинского фольклора, перенесенного в Черноморию вместе с семейственным житием. Ведьмы и колдуны, их отличительные признаки, выделявшие их из массы остальных людей, способы таинственных магических манипуляций и превращений, участие в шабашах или общих собраниях, способы передвижений и тому подобное носили чисто украинскую окраску и происхождение. В Запорожской Сечи совсем не было ведьм, потому что в ней не было и женщин, запорожские характерники не походили даже на украинских колдунов. Запорожье не передало в этом отношении никаких традиций черноморцам, перешедшим из-за Буга на Кубань. Фольклорные традиции перенесли семейные выходцы из Украины и в Забужье и в Черноморию на Кубань.
Вполне естественно, что чистокровный украинский фольклор в этой своей части не гармонировал с укладом чисто казачьей жизни в Черномории, построенной по образцам запорожского военного уклада и порядков. Это даже меня тревожило в детстве и наводило на критику некоторых деталей в сказаниях о ведьмах и колдунах. Когда сестра Марфа, хорошо знакомая с этими сказаниями, передавала мне, как ведьмы, отправлявшиеся на шабаш, садились верхом на метлу или рогач и улетали через печную трубу на свои ночные оргии, то первым вопросом с моей стороны был: «А відмічі як їздили на шабаш - на конях?»
- Ні, так як і відьми, - ответила сестра. -
Як? - удивлялся я. - На рогачі, або на помелі верхом через димарь вилітали? -
Еге ж! - подтверждала сестра Марфа.
Так ли гласили деревянковские и переяславские сказания или это было мнение сестры Марфы, мне не приходило в голову, а самый факт возмущал меня. Я никак не мог уяснить себе, почему требовалось улетать непременно через печную трубу, а не прямо через дверь на воздух. Но с этим, и даже с помелом и рогачем, я мирился, как с пикантными подробностями о ведьмах. Козак же верхом на рогаче или швабре казался мне преступником, святотатственно надругавшимся над казачьим наездничеством. Правда, я сам в роли командира отряда, ездил вместо лошади верхом на камышине, так то ж была игра и взнузданная камышина все ж таки напоминала коня. Если бы взнузданную камышину можно было обратить в живую лошадь, то я непременно сделал бы это, но ни в коем случае не полетел бы через печную трубу. Сообщая эти соображения Марфе, я просил ее объяснить мне, почему так нелепо поступали ведьмы и колдуны? -
Який ти чудний! - говорила мне сестра. - Так, значит, у них водиться. -
Та чого ж воно так водиться? - допытывался я. -
А хто його знає!? - недоумевала Марфа. - То, значить, така чортяча звичка у них. -
Так то чорти з толку збили відмічів і відмічі забули, що вони козаки, - вставил свое замечание слушавший нас внимательно Андрей.
Но я был патриотичнее Андрея и не допускал даже мысли о том, что черти могли сбить с толку казака или казачку. -
Хіба ж в Деревянківці є відьми та відмічі? - спрашивал я Марфу. -
Та хто ж його знає, - осторожно говорила Марфа, - кажуть, би то, що є. -
Хіба Пітухов відміч? - рассуждал я. - Він же ходе в церковь і хреститься, як шепче над недужою товарякою, і по зубам коней краще, ніж цыган, узнає, - приводил я в доказательство ходящие в станице мнения о Петухове. -
Та так кажуть про його усі, - подтверждала Марфа, - тільки він, кажуть, знає багато такого, про що знають тільки відьми та від- мічі.
В конце концов все мы трое склонялись к тому мнению, что если между казаками и казачками есть ведьмы и колдуны, то они не такие, как те, о которых со слов других людей рассказывала Марфа. Наглядным доказательством тому служил Петухов, который, по общему мнению в Деревянковке, не летал на богопротивные сборища верхом на метле через трубу, потому что был богобоязный, не пропускал ни одного церковного богослужения, раньше других приходил в церковь и позже всех уходил из нее, всегда ставил перед иконами свечи, ктитору бросал деньги в «капшук» и старикам на тарелку, когда они ходили по церкви между молящимися, а ктитор Мурмиль звонил в колокольчик, висевший на ручке церковного капшука.
Каких же требовалось еще доказательств, что казаки и казачки не имели, по моему мнению, в своей среде таких сумасбродных колдунов и ведьм, о каких рассказывали люди? Летавшие верхом на метлах и ухватах ведьмы и колдуны, может быть, и были, но только не у нас в Деревянковке. В станице было много знахарок, но между ними не было ни одной ведьмы. Просто смешно было ставить в ряд ведьм не только таких уважаемых особ, как Вариводка или баба Чепижиха, но даже толстую Терпелиху или сердитую Ткачиху. Когда знахарки «шептали» над болящими, то и другие лица отчетливо слышали, как они поминали Господа Бога, Иисуса Христа, Пресвятую Богородицу, ангелов и архангелов, царя Давида, всю кротость его, святителя Николая, пророка Илью, Георгия Победоносца и Власия, покровителя рогатого скота. Если знахарки проявляли в таком роде свою деятельность, то какие же это были ведьмы? Для всех неоспоримо было, что ни одна из таких почтенных и богобоязненных старух не сядет верхом на веник и не полезет в печную трубу.
А между молодыми казачками в Деревянковке не было ни одной заведомо слывшей ведьмой-«пройдисвіткою». Только о молодой Ткаченчихе, некоторые злые на язык завистницы ее говорили: «Ой! Глядіть, як би ота цокотуха не була кумою у відьмича? Вона, кажуть, нишком моргає самому Пітухову, як зустрінеться з ним у церкви». Мало того. Те же завистницы Ткаченчихи распространяли явные выдумки о ней. Говорили, например, что будто бы кто-то видел, как в полночь Ткаченчиха вышла из хаты босой, без платка, с распущенными волосами, в одной белой рубахе или даже голая, - ночью было трудно разобрать, - и пошла по улице, щупая лежавших на ней дойных коров. Но это была явная напраслина, и никто ей не верил.
Не такой особой была молодая Ткаченчиха, чтобы свое бьющее всем в глаза положение поменять на роль презираемой ведьмы. Бог не обидел молодую казачку ни разумом, ни чувством собственного достоинства; она знала себе цену. Во-первых, на всю станицу Тка- ченчиха была самой красивой женщиной, на которую заглядывались не только бравые казаки и молодцеватые парубки, а и молодившиеся по-петушиному старики, но она всех держала в почтительном отдалении от себя и умела дать сдачи. Когда деревянковский фат дьячок Андроник Черный, находясь вместе с Ткаченчихой в большой компании деревянковской знати, вздумал вольно полюбезничать с нею и, жеманно отпуская деревянковской красавице комплименты: «Какая вы васхитительная для меня падруга», позволил себе фамильярно подморгнуть, она быстро поднесла к самому его носу шиш со словами: «Ось вам от падруги восхищеніе!» при гомерическом хохоте всей компании. Во-вторых, ее муж был видным урядником, и она очень гордилась этим званием и своим мужем, считая свое положение в станице очень респектабельным. В-третьих, Ткаченчиха имела очень приятный голос и хорошо владела им при разговоре, сыпя шутками и остротами, а вдобавок ко всему этому с такой грацией и ловкостью танцевала, что каждому, кто видел ее танцующей, хотелось потанцевать с Ткачен- чихою. Все об этом знали и говорили, а сама Ткаченчиха прекрасно знала всему этому цену.
Правда, деревянковцы наградили Ткаченчиху неблагородной кличкой языкатой, но языкатой она была не в том смысле, что врала или сплетничала. В этом не обвиняли ее самые злейшие враги ее. Напротив, в роли языкатой, Ткаченчиха резала всем правду в глаза. «З язикатою Ткаченчихою, - говорили деревянковцы, - хоч і не балакай; всякому баки забьє», то есть любого противника поставит в тупик, закроет ему рот. С этой стороны очень многие одобрительно отзывались о языкатой Ткаченчихе, а сама о себе она говорила: «Мені хоч і меду не давайте, аби тільки з ким-небудь курьозно (то есть, серьезно) побалакать» - любила она, очень любила вести остроумный и веселый разговор. Правда, Ткаченчиха любила также и подшучивать над другими, особенно навеселе и в веселой компании. Тогда она мало над чем задумывалась и останавливалась - пожалуй, босой, без платка, в одной белой рубашке не ночью, а днем могла бы показаться публике, но не с целью скандала, а ради шутки, чему она не всегда знала меру. Большая шутница была бойкая, остроумная и красивая урядница Ткаченчиха, но все ее блестящие качества и малообидные недостатки несовместимы были с понятием ведьмы. Если бы она сама о себе сказала, что она ведьма, то никто не поверил бы ей.
Я черпаю все эти подробности по памяти из далекого прошлого и, само собой разумеется, что передаю разного рода частности не в безусловно точной редакции, но факты, лица, пережитые мною в детстве треволнения и общий колорит всего происходившего на моих глазах и при моем участии для меня живы и памятны. Очень многое из того, что я слышал большей частью от взрослых лиц, от своих сверстников и сверстниц, до чего в малых дозах доходил сам, я хорошо помню по трем причинам. Во-первых, все мной передуманное и пережитое в области волшебства и таинственности, само по себе, вследствие моей ранней привычки до всего докапываться самостоятельно, представляло для меня в ту пору огромный интерес. Во-вторых, я пользовался такой свободой слова и отсутствием какого бы то ни было стеснения думать и действовать по-своему, как никогда впоследствии, почему и добытыми мною результатами дорожил, как своим детищем. А в-третьих, - и это самое главное, - я не только был близок ко всему тому, о чем я рассказываю, но и сам был заинтересован во многом и однажды был даже активным лицом в области таинственных мистерий.
Несмотря на перенесенную мною в детстве тяжелую болезнь, совпавшую с выливанием у меня переполоха бабой Терпилихой, я чрезвычайно заинтересовался процессами выливания переполоха при этом способе лечения болезни и вообще всякого рода, по выражению Харитона Захаровича, «волхованіями знахарок». С затаенным вниманием вслушивался я в «шептаніе» старух, стараясь уловить хоть отдельные слова и выражения, вроде «од водяної, од вітряної, од небесної, од земної», а от чего именно, я никак не мог уловить этого слова, или: «схаменись, одчепись, згинь та в багнюці утопись», что относилось, видимо, к болезни. Я попробовал даже подражать старухам и «позі- хал», то есть глубоко втягивал в себя воздух, после этого несколько раз произносил: «Пху! Пху! Пху!», как делали это старухи. Но все это было так неинтересно, что, после первых двух подражаний старухам, я плюнул и махнул рукою на знахарскую науку.
Меня осенила более простая и соблазнительная мысль. Мечтая сделаться со временем знаменитым охотником, я заранее решил добыть «заговор от ружья». Приятели казачата указали мне на одного мальчика, который умел заговаривать ружья. Я разыскал мальчика и, узнав от него, что он научился заговаривать ружья у родного отца, считавшегося в станице лучшим охотником, я попросил мальчика научить и меня заговору. -
А гроші у тебе є? - спросил меня мальчуган. -
Є! - ответил я. - А тобі на що це? - в свою очередь спросил
я его. -
Мій батько, перед тим, як умірали, заповіли мені, - объяснил мне мальчик, - щоб заговору даром я нікого не навчав, а брав би вперед за це гроші.
Завещание знаменитого в Деревянковке охотника сильно повысило мой интерес к заговору. -
Скільки ж, - спросил я мальчика, - ти береш грошей за заговор? -
Давай карбованця, - последовал ответ. -
Таких грошей, - заявил я ему, - у мене ніколи не було. -
Ну так давай полтинника, - понизил мальчуган плату. -
I полтинника у мене нема, - сказал я. - Ось які гроші у мене є. - И я показал ему новенькую блестящую монету в пятнадцать копеек.
Мальчику видимо понравилась монета. Он протянул руку со словами: «Ну, давай - навчу». Взяв у меня монету и, спрятав ее в карман, он посмотрел во все стороны и, убедившись, что никто не подслушивает нас, обратился ко мне со словами: «Тепер кажи за мною»: -
Куля горою, - произнес он. -
Куля горою, - повторил я за ним. -
Дим дугою, - проговорил учитель. -
Дим дугою, - повторил ученик. -
Порох водою, - повышенным тоном возгласил учитель. -
Порох водою, - крикнул я.
Мальчик еще два раза произнес те же слова, а я повторил их за ним, и предложил мне: «А ну, тепер сам все скажи».
Пуля горою,
Дим дугою,
Порох водою.
Произнес я быстро понравившиеся мне по своей простоте и ясности слова и остановился в ожидании дальнейшего продолжения учебы. -
Добре, - похвалил меня учитель. - Отепер і ти виучився за- говарювати ружжа. -
Хіба оце и все? - спросил я учителя в недоумении. -
Усе, - последовал ответ. -
Такий короткий заговор! - вырвалось у меня вослицание. -
Такий короткий, - повторил мои слова мальчуган, - та дуже страшний. Покійний батько казали, що як задумаєш, щоб розірвало ружжо, та скажеш заговор, то й рушницю розірве. Тільки ти цього не роби, а то винуватим будеш, і тебе арештують за це, - поучал меня мальчуган. - Та мовчи і нікому не кажи, що ти умієш заговаривать рушницю.
Я стоял в несколько разочарованном настроении. Собственно, короткорифмованный заговор понравился мне, но я почему-то был уверен в том, что в заговоре будут какие-либо страшные слова или такие, какие не встречаются в языке людей, а между тем, ничего подобного не оказалось. Однако, высокий авторитет отца-охотника, его предсмертное завещание и предостережение о том, что заговором можно разорвать ружье, убедило меня в силе заговора. Я был уверен в том, что смогу заговорить любое ружье. Решив, по совету мальчика, никому не говорить об этом, я дома упорно молчал о своей пятнадцатикопеечной афере.
Но каково же было мое разочарование, когда неделю или две спустя мне представился случай проверить на деле силу заговора и убедиться в том, что заговор не стоит выеденного яйца, а я отвалил за него пятнадцать копеек. За станицей у реки издали я два раза видел, как охотник подкрадывался из-за камыша, сначала к лыскам, а потом к уткам. Два раза я задумал, чтобы ружье выстрелило и не убило ни одной птицы и оба раза торжественно проговорил: «Пуля горою, дим дугою, порох водою». Но оба раза ружье выстрелило и в первый раз охотник убил лыску, а во второй - две утки, сидевшие рядом. Я почувствовал себя, что называется, в дураках, и не знал, чем объяснить мою неудачу - тем ли, что меня мальчик одурачил, или тем, что сам мальчик был одурачен, но брал за это деньги.
В том же году, а может быть, годом раньше или позже - мне теперь не помнится , - я попал в такое лестное для меня положение, какое мне и во сне не снилось. У нас пропала корова - не то она отбилась от стада и куда-то ушла, не то украли ее. Все сожалели о прекрасной корове, а Охтиан даже плакал. Матери посоветовали погадать, чтобы выяснить, что сталось с коровой. При гадании я попал в положение важнейшей для дела особы. На чердак дома встащена была небольшая кадка. В первое утро кадка была наполнена непочатой водой, то есть, такою водой, которая была взята ранним утром из колодца, когда в него не опускалось еще ведро, а на другой день с раннего утра я был главным действующим лицом.
В Деревянковке существовало поверье, что ранним утром в непочатой воде на чердаке правдивый ребенок может увидеть, куда девалась пропавшая вещь или животное. На меня выпала честь смотреть в непочатую воду, так как я признан был правдивым мальчиком - не врал, не обманывал и говорил правду. Мне лично ничего не говорили об этом приговоре, как и о гаданьи. Все держалось матерью и Оксаной в строгом секрете. Они вдвоем и непочатую воду в кадку наливали и устроили всю обстановку для гаданья. Но от моего внимания не ускользнуло то обстоятельство, что два дня тому назад Оксана с матерью стащили на чердак «шапличок» или кадку. «На що то, маменько, Оксана малий шапличок на горіще отнесла?», - спросил я тогда мать. «Та так треба», - получил я короткий дипломатический ответ. Я успокоился, ничего не подозревая ни в тот, ни в следующий день.
Но когда в начале третьих суток рано утром мать разбудила меня и приказала умыться и помолиться Богу, я почувствовал, что у нас дома происходило что-то неизвестное и тревожно спросил мать: «Чого це так рано повставали? Може куда поїдем?» И снова я получил прежний ответ, но в измененной форме: «Так треба, поїдемо на горіще». Меня заинтересовал загадочный ответ матери, и я насторожился. Утро чуть серело. Я помню это утро и свое внутреннее, смутное, тревожное, томительное состояние духа. Фигуры матери и Оксаны я различал, но остальные предметы в комнате слабо вырисовывались. Говорливая Оксана сверх обыкновения молчала, молчала мать, молчали и все, кто не спал. У меня тревожно забилось сердце от этой таинственной обстановки. Когда мать, взяв меня за руку, вывела в прихожую, в которой была лестница на чердак и сказала мне: «Ну, лізь на горіще, а я за тобою», то я меня невольно вырвался беспокойный вопрос: «Чого? Що я там буду робить?» Мать хорошо знала нрав и ретивое казачье сердце командира, в свою очередь спросила меня: «Хіба ти боїшся горіща?» -
Хто? Я?! - пренебрежительно воскликнул я, - хіба воно мене з’їсть? - и я храбро полез вверх по лестнице через отверстие на чердак.
На чердаке было совсем темно, но сбоку крыши над ним открыта была ляда, через отверстие под которой лазили обыкновенно на крышу, и я ясно увидел в том месте кадку и табурет возле нее. -
Сідай на табуретку, - проговорила мать, - нагнись і дивись у шапличок.
Я сел и нагнувшись стал всматриваться в шаплычок. -
Що ти там бачиш? - спросила меня мать. -
Воду, - ответил я. -
А більш нічого? - переспросила мать. -
Нічого, - ответил я. Но в это время, как будто что-то мелькнуло на поверхности воды. То было быстрое отражение тени Оксаны, взобравшейся на чердак и я крикнул: «Неначе шось ворушиться!» -
Що ж воно таке? - спрашивала меня мать. -
Уже нічого нема, - ответил я, - тільки вода у шапличку бле-
щить.
Несколько минут с напряжением всматривался я в воду и повторял на вопросы матери: «Нічого не бачу». Мать перестала спрашивать, а я, не отрываясь от кадки, смотрел. Прошло четверть часа или больше. Мне начало надоедать уже это бесцельное глядение в воду. В голове начали появляться догадки и предположения о том, что я мог бы увидеть в воде - нашу царину, баштан, Явтуха, копны, степь, летающих птиц и, перебирая так в голове разные предметы, я почувствовал от сильного напряжения глаз, что у меня как бы слегка двоилась слабо блестевшая вода и, казалось, что со дна поднимается что-то. «О-о! - проговорил я. - У води шось ворушиться». -
Дивись, дивись, що воно таке? - поошряла меня мать. - Може Гнідий, або ягнятко, або воли, або корова?
Я вспомнил нашу пропавшую корову, ее крупную, бросавшуюся в целом стаде в глаза фигуру, когда она медленно шла и отмахивалась хвостом от мух, и мне померещилась эта фигура и в воде, при помутившихся от напряжения глазах и усиленно работавшей головы. -
Корова! - крикнул я. -
Що вона робе? - спрашивала мать. -
Іде і хвостом махає, - сообщал я, но не то, чего не было в воде, а то, что мерещилось в голове. -
А куда вона йде? - слышался вопрос матери. -
Он туда, - показал я машинально в ту сторону, по направлению к которой я сидел лицом на табурете, оторвав глаза от воды и переведя глаза на мать. - До крайчан, - пояснил я расположением станицы направление. -
Дивись же, дивись, - говорила мать, - що робе корова?
Я снова заглянул в кадку с водою, но там ничего не было видно и я решительно заявил: «У води нема вже корови». -
А куда ж вона ділась? - спрашивала меня мать. -
Не знаю, - ответил я - мабуть, утекла із води, або мухи погнали її он туди, - и я снова махнул рукою в восточном направлении, в котором расположен был куток крайчан.
Но тут не утерпела долго хранившая молчание Оксана и громко, на весь чердак, затараторила: -
Так воно, матушко, і є, - обратилась она к матери, - корова в череду до крайчан попала. Там її треба и шукать. Ну, й молодець же Федька! Найшов корову! - провозгласила она повышенным тоном. -
Найшлась корова? - неслись снизу возбужденные голоса Охти- ана, Домочки и Марфы, находившихся в прихожей. Мать не позволила им взбираться на чердак, и они все время стояли у лестницы на чердак в ожидании окончательных результатов гадания. -
Найшов Федька, - кричала им, нагнувшись над отверстием на чердак, Оксана. - Він побачив у шаплиці корову, бачив, як вона по води їшла, бачив, як вона хвостом мух отганяла і як пішла прямо в череду крайчан. Мабуть, він навіть почув би, як вона і мукала, коли б дальше дивився у воду в шаплиці, а не поглянув на нас з матушкою. Настоящее чудо! - заключила свое сообщение Оксана.
Все были в возбужденном настроении, не исключая и меня. Я чувствовал себя в некотором роде героем и бессознательно, не протестуя выслушивал сообщения Оксаны о подвигах, которых я не совершил. -
Матушко, - ломился снизу на чердак просительный, полный энергии голос обрадованного Охтиана. - Нехай стадо останеться в базу, я пізніше пожену його на степ, а зараз побіжу в череду та прижену корову. -
Добре, - отозвалась мать, все время молчавшая и о чем-то думавшая. Она почему-то не разделяла всеобщего возбуждения. Слыша, что Оксана заранее решила то, о чем мы ничего еще не знали, она, может быть, опасалась, что в череде крайчан коровы не окажется. -
Чого ж це я на горіщі засиділась? Там же діло аж кричить. Це ти, Федька, винуватий! - с умилением говорила Оксана, спускаясь по лестнице с чердака. Мне казалось, что лучше всех поняла меня Оксана.
Я еще раз подошел к кадке и взглянул на блестевшую в ней воду, в которой быстро промелькнула тень какой-то птички. В голове невольно промелькнула мысль о чудесном свойстве непочатой воды. «У воді щось пробігло, чи ластівка, чи горобець», - с живостью сообщил я матери. Мать засмеялась, подвела меня к отверстию над лядой и сказала: «Дивись, хто там бігає». На дворе было уже светло и над строениями летали разные птицы - галки, скворцы, воробьи, ласточки и другие. Я понял, что птицы, пролетая вверху, могли отражаться и в кадке с водой. -
Тепер не треба уже дивиться в воду? - спросил я мать. -
Не треба, - ответила мать. - Корови не побачиш у воді, бо корови не літають, як птиці.
Это замечание снова навело меня на мысль о корове, померещившейся мне в воде. Теперь я убежден был уже в этом факте и решил, что тень коровы проникла в непочатую воду снизу, со дна, так как коровы не летают. О том, что корова отгоняла мух хвостом и пошла в череду крайчан я не думал. Живая корова ведь ходила и отгоняла мух хвостом. Тут не было никакого противоречия между мелькнувшей мыслью и неопровержимым фактом.
Мы с матерью также спустились с чердака вниз. Не останавливаясь в прихожей, я отправился к базу. Там Оксана доила коров, а Марфа помогала ей. Не успела Оксана окончить доения последней коровы, как показался Охтиан, бегом гнавший по улице пропавшую корову. Оксана бросила доение, подпустила телка к матери. И побежала навстречу Охтиану. -
Де вона була? - издали кричала Оксана Охтиану. -
У череді крайчан, - криком ответил ей Охтиан.
Услышав эти крики, выскочили на двор мать, Домочка, пробудившийся от сна Андрей, из кухни бежала Палажечка, а по улице быстро шагал наш сосед Хабло на крики Оксаны и Охтиана.
Никто уже не сомневался в том, что я увидел в воде шапличка корову и по моим указаниям Охтиан действительно нашел ее в череде крайчан. Я сам окончательно был убежден в том, что неясная тень коровы мерещилась мне в непочатой воде. Припоминая, я не различал уже границы между тем, о чем я думал и тем, что произошло в действительности. Может быть, думалось мне, корова и в воде шла по направлению к крайчанам и отмахивалась от мух хвостом, но я не досмотрел этого, как следует.
Таким образом, фактические материалы для новой легенды были готовы в неопровержимой форме: матушкин Федька видел в непочатой воде пропавшую корову, которая шла в череду крайчан, помахивая хвостом и отгоняя мух. По указанию Федьки Охтиан пошел в череду крайчан и пригнал оттуда корову. В таком виде материалы легенды были сообщены Оксаной и Хабблу, свидетелю чудесного возвращения коровы домой. Я слушал Оксану, и у меня уже не было побуждений опровергать те подробности, о которых я думал, но которых не видел в непочатой воде. Факт найденной в череде крайчан коровы спутал и мое мышление. Это ведь было реальное доказательство, убедившее меня в действительности померещившейся в воде коровы. Мне, как и взрослым, не приходило в голову объяснить совпадение обстоятельств простым и естественным образом.
Наверное, многим в голову приходили эти простые и естественные причины пропажи коровы. Корова лежала где-то в кустах или зарослях, когда Охтиан гнал стадо домой, не заметив отсутствия коровы. Вставшая с логовища корова, не видя своего стада, набрела на пасшуюся череду крайчан и отправилась с ней в станицу. У коровы не было в нашем дворе теленка, и ее туда не тянуло материнское чувство. Ночевала корова у крайчан на улице вместе со скотом, находившимся так же на улице и паслась в череде крайчан до тех пор, пока не пригнал ее домой Охтиан. Но был и другой факт - чудесное ясновидение в непочатой воде. Вера в чудесное была сильнее размышлений над обыденными явлениями. Того же дня все соседи, ближние и дальние, узнали от Оксаны о чудесном ясновидении в непочатой воде на горище, а скоро потом и вся станица. Были даже попытки использовать мою способность к ясновидению и в других случаях пропажи вещей и животных. Об этом просили мою мать, но мать самым решительным образом отвергла все эти просьбы простым аргументом: «Хіба у вас нема своїх дітей?»
Таковы были потуги моего детского мышления в области сверхчувственных и неестественных явлений. Две области этих явлений - демонизм и волшебство - одинаково беспокоили в детстве мой ум и тревожили моральные чувства, не поддаваясь уразумению, но наводя на критику и размышления. Явления в этих областях были многосложны и трудноуловимы; в них не было той простоты и законченности, какими отличались легенды о песиголовцах, вовкулаках и богатырях. В отношении этих легенд деревянковский фольклор проявлялся в более устойчивых и неоспоримых формах.
В Деревянковке не было ребенка, который бы не знал, что где-то в свете существуют одноглазые великаны, у которых единственное око на лбу было такой же величины, как у вола. Мне, как и моим сверстникам, известно было также, что песиголовцы людоеды, но и - только. Рассказов о каких-либо происшествиях и приключениях, связанных с легендой о песиголовцах, я не слышал. Несомненно только одно, что легенды эти были чисто украинского происхождения, но в Дере- вянковке они ходили в новых, сильно измененных формах. Пластуны и бывалые казаки внесли в эти легенды свое особое содержание и окраску, почерпнув их из виденных ими памятников мегалитического происхождения и из слышаных легенд местных народностей. Деревян- ковцы верили в эти легенды и не тревожились тем, что песиголовцы учинят им какое-либо зло, так как песиголовцы жили далеко за горами, дружили с черкесами и не имели непосредственных сношений с черноморским казачьим населением.
Еще определеннее и по замыслу законченнее были легенды о вовкулаках. И эти легенды также были занесены из глубин Украины и, при однообразии содержания и неподвижности в развитии, носили характер явно атрофирующихся суеверий, не имевших связи с местными условиями и особенностями в жизни и быте черноморского населения. Если легенды о вовкулаках и циркулировали в Деревянков- ке, то они имели значение пикантных анекдотов. Вовкулаками делали людей колдуны, обращая человека в волка на всю жизнь при помощи какого-то пояса, которыми они туго подпоясывали свои жертвы. Чаще всего колдуны обращали в вовкулаков целый свадебный поезд. Вот и все содержание легенды. Но ни в Деревянковке, ни в Переясловке, по рассказам сестры Марфы, ни по всей Черномории, по мнению пластуна Костюка, не было случаев обращения в вовкулаков не только целого поезда, - но даже хотя бы одного человека. Когда кто-нибудь рассказывал о вовкулаках, то всегда обыкновенно все слушатели в один голос говорили: «Так вовкулаків тепер нема; вони колись давно були».
Иной характер носили легенды о ярчуках, то есть о такого рода собаках, которых боялись и избегали волки. Это были даже не легенды, а как бы достоверные факты. У нас во дворе все верили в существование ярчуков - Явтух, Охтиан, Оксана, я, Андрей и другие. Мало того. У нас был даже свой ярчук - Полкан, собака небольшого роста, но толстого, крепкого сложения: толст и округлен он был по фигуре, толсты были у него ноги, толста и неповоротлива, как кол, шея, толста и щетиниста, как у кабана, шерсть. Не было случая, чтобы Полкана одолела какая-либо собака. Я несколько раз видел, как на Полкана нападала сразу стайка собак - три, четыре и больше и как они через несколько минут кубарем летели в разные стороны от его толчков и укусов. Если Полкан запускал зубы в собаку, то она долго, сильно и жалобно визжала. О Полкане говорили, что у него был волчий зуб. Все эти качества Полкана - крепкое сложение, сильные лапы, толстая, неповоротливая, как у волка, шея, щетинистая, непод- дающаяся укусу, шерсть и волчий зуб, создали Полкану репутацию ярчука. Любой хозяин в станице. имевший животных, мечтал о ярчуке, а мои-приятели-казачата не раз говорили мне: «От, як би у нас був такий собака, як ваш Полкан. Він, кажуть, ярчук?» - «Ярчук», - с гордостью отвечал я.
И было чем гордиться. Когда у нас не было Полкана, то, несмотря на то, что наш двор был в самом центре станицы - возле церкви, рядом с станичным правлением, волки зимой не раз посещали нас и резали животных; как-то в одну ночь волк забрался в кошару и задушил семь овец. Когда же у нас во дворе появился маленький щенок Полкан, то с тех пор, точно по повелению свыше, волки не посещали наш двор. Кругом у соседей волки опустошали кошары, базы и телятники, а у нас во дворе не было ни одного случая нападения волков на животных. Охтиан утверждал, что волки боялись даже запаха ярчука во дворе, почему и обходили наш двор. Волков было в то время так много и такие огромные убытки приносили они скотоводству, что вполне понятны были легендарно-идеальные свойства ярчука и самая легенда о ярчуке. Церковный ктитор Мурмиль, человек религиозный и богобоязненный, говорил: «Бог послав матушці ярчука Полкана через те, що вона вдова і у неї діти малі». Сам Явтух думал, что Полкан не удержал бы калмыка в зубах, если бы не был ярчуком. И неудивительно, что я и Андрей гордились нашим несравненным Полканом Полкановичем, как называл я в детстве его.
Один только Гнедой, наш всеми любимый конь, стоял, по моему с Андреем мнению, выше Полкана. Мы были более уверены в том, что Гнедой был богатырским конем, чем в том, что Полкан был ярчуком.
Наш деревянковский фольклор не отличался ни большим числом сказаний о богатырях, ни богатством содержания этих сказаний. Все - и дети, и взрослые - знали, что есть богатыри и верили в их существование, но и только. Рассказов о подвигах богатырей, об их личной или семейной жизни, даже об их собственных именах и вообще каких-либо биографических сведений ни от кого, и в том числе от пластуна Костюка, я не слышал, да об этом не заводилась по обыкновению речь и если что-либо говорилось, то оно испарилось из головы. Я совершенно забыл о подвигах богатыря Полкана, хотя и назвал его именем собаку.
Но рассказами о богатырских конях сильно интересовались все вообще дети в Деревянковке, а я и Андрей в особенности. И это вполне понятно. Недаром же я отдал свои первые детские влечения верховой езде на камышинке; не беспричинно чувствовал себя на седьмом небе, когда восседал на дедушкином коне-великане и торжественно ехал на нем, как самостоятельный всадник, на водопой, к кринице; не в шутку я возмущен был тем предосудительным поведением, которое позволили себе проявить козаки-колдуны и козачки-ведьмы, садясь верхом на метлы и веники и профанируя тем казачье наездничество на лошадях. Лошадь для казачьего мальчика служила предметом идеальных стремлений. Какая же лошадь была лучшей и желательной для такого маленького идеалиста? Конечно, богатырская.
От этого идеализирования лошадей вообще был для меня один шаг до признания богатырским конем нашего милого савраски Гнедого. Гнедой был чистокровной лошадью так называемой черноморской степной породы: среднего роста, с большой головой, с крепким костяком и сильнейшей мускулатурой. Лошади этой породы отличались необыкновенной силой и выносливостью, а наш Гнедой именно этими качествами поражал всех, в том числе и лучших знатоков лошади. Сколько мне помнится, не было случая, чтобы Гнедой остановился в повозке от непосильной тяжести или от невозможного для езды пути. Особых тяжестей он не возил, но в дороге, при тогдашних отвратительных путях сообщения, Гнедой был незаменимой лошадью. Никакая грязь, как бы глубоко ни погружались в нее колеса, или какими бы толстыми слоями она ни липла к ним, не останавливала Гнедого. Не останавливали его зимою и огромные сугробы снега, в которых тонула повозка, а когда разыгрывалась снежная метель, мать бросала вожжи предоставляя полную свободу Гнедому, и он находил в темную ночь дорогу и привозил нас благополучно домой.
Вот эти качества Гнедого, как сильной и смышленой лошади, я и положил в основу своего предположения, что наш Гнедой - богатырский конь. Все находили, что Гнедой - необыкновенная лошадь, и сам Трохим Семенович Хабло, лучший в станице наездник и знаток лошадей, не раз говорил матери: «Такого коня, матушко, як ваш Гнідий, мабуть, на всій Черноморіи не найдеться». Нужно было найти несомненные признаки того, что наш Гнедой действительно богатырский конь. Я поделился своей мыслью с Андреем, и он также согласился со мной.
Из легенд о богатырских конях мы знали, что богатырские кони летают и что у них есть крылья, но что крылья эти скрываются от глаз под кожей. Мы решили найти их у Гнедого. На картинке богатырского коня крылья расположены были у передних ног. Набрав хлеба, мы отправились к Гнедому. Андрей кормил Гнедого, а я тщательно ощупывал кожу, но крыльев не нащупал. Я попробовал колоть булавкою кожу, но Гнедой начал брыкаться. И вдруг я заметил, что на месте укола шерсть расположена веерообразно спереди назад. Образовалась фигура, несколько напоминающая сложенные крылья. Такая фигура взъерошенной шерсти имелась на обоих боках лошади. Там, решили мы, спрятаны крылья. Пересмотрели мы несколько лошадей, но ни у одной лошади не было ничего подобного. Шерсть не заворачивалась веерообразно и никаких фигур, напоминающих сложенные крылья, не проступало. Мы ликовали: места, где спрятаны крылья у Гнедого, найдены! Для нас не было никаких сомнений, что Гнедой - не обыкновенный, как другие, конь, а подлинный богатырский.
На этом богатырском коне, с тем духовным багажом, который я почерпнул из области сверхчувственных и волшебных явлений дере- вянковского фольклора, и отвезли меня учиться в духовное училище в Екатеринодаре.