<<
>>

Андрей Белый

Борис Николаевич Бугаев (таково настоящее имя Андрея Белого) родился в Москве в семье математика Николая Васильевича Бугаева, декана физико-математического факультета Московского университета.

Учился он сначала на естественном отделении этого факультета, а затем на филологическом факультете. В 1896 г. он сближается с семьей М. С. Соловьева, брата философа, и пропитывается духом этой семьи. Сам В. С. Соловьев, читавший в этом близком ему кругу свои сочинения, успел незадолго до смерти заметить юношу Бугаева, обнаружившего способность мыслить в том же русле, какое наметилось у него в «Трех разговорах» с включенной в них «Повестью об Антихристе». Начало века, эпоха «мистических зорь», кружок «Аргонавтов» и духовная дружба с Блоком и Сергеем Соловьевым (племянником философа) — это годы «соловьевства». Тень мыслителя лежит и на первых прозаических «Симфониях» Белого, и на книге стихов «Золото в лазури» (здесь часто встречаются образы-символы, пришедшие из поэзии Соловьева). Кризис мировоззрения Белого начался к концу первого десятилетия XX в. и вылился в полемические статьи периода борьбы с «мистическим анархизмом», отразившись во второй и третьей книге стихов «Пепел» и «Урна» (в «Пепле» поэтический голос Белого уже вторит интонациям Некрасова, а в «Урне» — поэтам пушкинской поры).

В начале 1910-х гг., в период наибольшей «уравновешенности» (если это слово вообще можно применить к Белому), он выпускает самые известные теоретические и литературно-критические книги «Символизм», «Арабески», «Луг зеленый» (большую их часть составили ранее написанные статьи, но «Символизм» потребовал и новых теоретических штудий, и комментариев). В эти годы он пишет и свои романы «Серебряный голубь» и «Петербург», где отразилось его понимание темы «народ и интеллигенция» и «Восток и Запад» как двух противоборствующих начал в истории России.

Но тут уже начинается «антропософский» период жизни Белого: знакомство с немецким философом-мисти- ком Р. Штейнером и сильное влияние идей последнего на творчество писателя. В начале 20-х гг. он разочаровался в Штейнере.

И все же при всей своей податливости влияниям со стороны, при всей переменчивости в своих мнениях и суждениях Белый был натурой мистической, тонко чувствовал колебания духовной атмосферы России, уступая в этом, пожалуй, только Блоку.

Бесконечные «превращения» Белого почти всегда сопровождаются всякого рода «встрясками» и жизненными неурядицами. Но сквозь внешнюю биографию писателя проступает его «натура», причем не менее причудливая и странная. Она ускользает от прямого взгляда, но очень сильно «отпечатывается» на теоретических построениях Белого. Поэтому все трудности «выявления» его философии, об-: щие для любого символиста, здесь выступают в удесятеренном виде. Из свидетельств современников встает образ поэта, выбрасывающего на ошеломленных слушателей искрящиеся словесные фонтаны с пританцовыва-: нием и пируэтами, вечно парящего над зем-: лей, во фраке с разлетающимися фалдами. То ¦ же впечатление производят и его теоретические работы. Белый «разбрызгивает» сотни поразительно интересных идей, в его статьях. исследователи находят «искры гениальности», ¦ но все это редко сходится в гениальное целое.

Эта вечная недовоплощенность была предопределена самой его личностью. Он никогда не пребывал в состоянии покоя. Он не мог просто писать, его слово рождалось вместе с жестом. Как писал Ф. А. Степун, необъятный горизонт сознания Белого «непрерывно полыхал зарницами неожиданнейших мыслей», но в полете речи «чем вдохновеннее он говорил, тем чаще логика его речи форсировалась фонетикой слов: ум превращался в заумь, философская терминология — в символическую сигнализацию», так что «минутами прямой смысл почти совсем исчезал из его речи»[412].

Поэтому, когда в «Магии слов» (статья из книги «Символизм») мы читаем про «слово- символ», что «живое, изреченное слово не есть ложь», что оно — «выражение сокровенной сущности моей природы; и посколько моя природа есть природа вообще, слово есть выражение сокровеннейших тайн природы», — мы должны слова «моей» и «моя» читать не расширительно («моя», как вообще принадлежащая всякому человеку), но буквально («моя», как принадлежащая А.

Белому). Такое прочтение будет точнее передавать суть воззрений писателя, тем более что человеческое творчество для него вообще начинается с личного жизнетворчества, творчества «я». И сам пафос возвеличивания художественного слова целиком совпадает с творческим состоянием Белого. Он говорит не только о слове, как таковом, но и о слове, которое рождается из его уст или под его пером: «В слове дано первородное творчество; слово связывает бессловесный, незримый мир, который роится в подсознательной глубине моего личного сознания с бессловесным, бессмысленным миром, который роится вне моей личности. Слово создает новый, третий мир — мир звуковых символов, посредством которого освещаются тайны вне меня положенного мира, как и тайны мира, внутри меня заключенные; мир внешний проливается в мою душу; мир внутренний проливается из меня в зори, в шум деревьев; в слове, и только в слове воссоздаю я для себя окружающее меня извне и изнутри, ибо я — слово и только слово»'.

Эта работа, которая евангельское «В начале было Слово» доводит до абсурдного (и почти гениально выраженного) сближения Божественного глагола с вполне земной речью, показывает, что теория Белого вытекает не столько из его исследований (они здесь вторичны), не столько из что, сколько из как: из того, как он работал над словом, из вообще характерных черт его личности.

Почти все мемуаристы, включая самых доброжелательных, вроде М. И. Цветаевой, пишут о постоянной «неверности» Белого. Отсюда его прыжки от поэзии к стиховедению, от литературы к исследованиям, лежавшим в русле первых работ по семиотике и т. д. Отсюда и его неустойчивость в философии.

В предисловии к «Символизму» Белый бросает фразу: «...в настоящее время я не разделяю по существу некоторых тезисов печатаемых статей, — однако я разделяю их условно». То же он мог бы повторить в отношении большинства своих теоретических работ. Он все-

' Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 131.

гда ныне думает не так, как вчера.

О центральной работе, которая написана специально для книги «Символизм», он в том же предисловии говорит: «В «Эмблематике смысла» я даю негативное обоснование доктрины символизма; положительное ее раскрытие я откладываю». Единственное «положительное» замечание укладывается всего в две строчки: «...считаю нужным здесь только сказать, что символизм есть для меня некоторое религиозное исповедание, имеющее свои догматы»[413].

Как ни странно, это предисловие-скороговорка и есть то самое незыблемое, что остается во всех построениях Белого. Даже когда он начинает по видимости этому противоречить, внутренне — в этом религиозном отношении к слову — его основа и как художника, и как мыслителя. Для него искусство если и является целью, то далеко не последней целью, само оно должно вести к преображению жизни, к теургии. Религия завершает искусство и дает ему смысл. Без этого мир будет пребывать в хаосе. Человек входит в этот мировой хаос и своим творчеством вносит в него смыслы, создает ценности, творит жизнь. Через творчество Логос организует мировой Хаос.

Белый со скепсисом относится к «научному познанию», в его представлении наука занимается систематизацией человеческого незнания. Подлинное знание — это всегда творчество, преображение действительности, оно неотрывно от смысла жизни. Отсюда и задача художника: он творит ценности, исходя из внутреннего опыта, и чем глубже, чем сильнее его переживание, выраженное в тех или иных символах, тем значительнее ценность этого переживания, которое может стать коллективным и даже универсальным (таковым является, например, христианство). Начало всему дает (что особенно важно для художника) жизнетворчество: человек, а писатель тем более, должен создавать самого себя, и значит — «он должен стать своей собственной художественной формой».

По сути все теоретические изыскания Белого, если внимательно вглядываться в каждую веху его жизни, носят скрыто-биографический характер. Он сам стремился к теургии, к внесению смысла во внесмысловое хаотическое начало жизни (хотя почти всегда хаос его одолевал).

К. В. Мочульский в своей книге о Белом не случайно каждую статью Белого объясняет не только непосредственно из его умственной жизни, из его попыток разрешить тот или иной вопрос, но и чисто биографически. На мировоззрение Белого оказывала серьезнейшее влияние не только каждая прочитанная книга, но и каждый, даже незначительный, поворот его жизни. Любая житейская мелочь вырастала в его глазах, благодаря чересчур энергичному воображению, в символ. Так, например, флегмона, которую пришлось оперировать в 1907 г. в Париже, помноженная на раздражение против Блока (последствие горькой и неудачной любви к жене поэта) не могла не выплеснуться в двухлетнюю войну против символистов-петербуржцев (статьи Белого против «мистического анархизма»).

Эта внутрисимволистская полемика лишь внешне кажется идеологическим спором. В ней поражает не только то, что Белый выступает на стороне идеологически ему чуждого Брюсова против Иванова и Блока, которые в своих взглядах на символизм стоят близко к его собственным воззрениям. Самое поразительное в этой истории — внутреннее одиночество Белого. Все «злые козни» литературных противников целиком находятся в мире его воображения. В своем полемическом задоре Белый никем не понят, но и сам не может понять действительного положения дел, находясь в замкнутом мире тех фантомов, которые создавало его разгоряченное сознание. Отсюда вся странность его выпадов, ему ненавистна теория Чулкова, она воспринимается как карикатура на собственные мысли, но и сам он берет недопустимый тон полемики (дело чуть не дошло до дуэли с Блоком).

Этот полемический «опыт» Белого четче выявляет тот факт, что символизм как течение погубило не различие в теоретических вопросах, но прежде всего несовпадение судеб его представителей. Они были слишком разные люди, одно и то же мистическое содержание переживали различно. Потому столь различными путями шло их жизнетворчество: по «кругу» у Вяч. Иванова, по хаотической ломаной линии (непрерывное впитывание и перерабатывание чужого опыта и чужих идей) у Белого и через мистическое «схождение в народ» у Блока.

В своем творчестве жизни каждый из них был слишком сам по себе, одному трудно было согласиться со всеми. Они не могли объединиться на теории, а общее ослепительно яркое ощущение, пережитое в самом начале XX в. с его «мистическими зорями», не могло удерживать их долго в одном мистическом братстве. Новой религии не получилось, а значит, и теории в полном смысле этого слова уже не могло быть.

Сам Белый так и не смог ясно сформулировать теорию символизма в окончательном виде. И не потому только, что он был такой переменчивой натурой, но и потому, что символисту было и важнее, и естественнее чувствовать несказанное, чем пытаться выразить его в теории. И здесь мы приходим к ОПЫт ту Блока и его мировоззрения, которое весьма неполно выражено в статьях. Не до конца выражено оно и в отдельных его художествен-, ных произведениях, но зато достаточно явственно выразилось в его творческом и жизненном пути.

  1. Александр Блок              7

«геологические» события, но как часть вселенских потрясений в «мирах иных». Важно, что человеческая смерть для Блока не бывает случайной, он считал, что человек на определенной ступени духовного развития способен «отдалять и приближать смерть» (по свидетельству же многих очевидцев сам Блок умер, когда перестал слышать «музыку» революции, оттого, что хотел умереть).

Когда мы приближаемся к творчеству Блока, то замечаем нечто противоположное творчеству Белого: здесь уже не жизненные обстоятельства бросают свет на смысл той или иной статьи или того или иного произведения, но, напротив, его произведения проясняют его путь, который и есть главное в его творчестве, как литературном, так и философско-религиозном. Иначе говоря, сам «стиль» его жизни совпадал в какой-то мере с его мировоззрением.

Собственно, это мы и вычитываем из главной «теоретической» его статьи «О современном состоянии русского символизма», которую с полным правом можно назвать исповедью или даже духовной автобиографией. Здесь поэт формулирует «тезу» и «антитезу» русского символизма и прочерчивает движение от первой ко второй — и далее к некоему синтезу, отражая свой собственный путь, который воплотился в трех книгах его стихотворений (Блок называл это собрание трилогией «вочеловечения»). Этот путь Блока в самом сжатом виде может быть выражен триадой:

  1. Явление Ее, «Вечной Женственности», «Души Мира» и т. д. — и молитвенное состояние поэта, Ее призывающего (им проникнуты «Стихи о Прекрасной Даме»).
  2. Ее уход, «отлет» (он сформулировал это в первых же строках стихотворения, открывающего вторую книгу лирики: «Ты в поля отошла без возврата. Да святится Имя Твое!»). Поэт же, потеряв духовную связь с высшим началом, погружается в «сине-лиловый мировой сумрак», где его преследуют «двойники», где он встречается с «Незнакомкой» (которая «вовсе не просто дама в черном платье со страусовыми перьями на шляпе», а «дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового»1.
  3. Жажда «возвращения к жизни» и проклятия искусству, которое мистическое переживание (выраженное в «тезе») превратило в литературу, в поэзию. На этом пути и возникает тема служения, тема «народа и интеллигенции», «стихии и культуры», «краха гуманизма» и попытки их разрешить в одноименных статьях. Именно здесь, на этом пути рождается горькая любовь к Отечеству, доходящая до ясновидения.

Для Блока то, что свершалось с символистами (а по существу, с ним самим), происходило со всем миром: «...революция свершалась не только в этом, но и в иных мирах... Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России. Как перед народной душой встал ею же созданный синий призрак, так встал он и перед нами. И сама Россия в лучах этой новой (вовсе не некрасовской, но лишь традицией связанной с Некрасовым) гражданственности оказалась нашей собственной душой»2.

Таким образом, и «народничество» позднего Блока имеет мистическую основу, в сущности ту же самую, что и его ранняя лирика.

Переживание, выразившееся в «Стихах о Прекрасной Даме», в чем-то подобно переживанию Соловьева в поэме «Три свидания»: видение «Ее» сопровождается ощущением «преображенности» мира, духовному оку поэта открывается глубинная основа мира, связь всего со всем. Именно отсюда придет в очерк «Крушение гуманизма» противопоставление цивилизации (т. е., по Блоку, механистического начала) и культуры (начала органического). Именно потому для него бунтующий народ (одно из воплощений стихии, «духа музыки») становится носителем культуры, а «образованные классы» — рабами цивилизации, которым революция несет «возмездие».

В сущности, все попытки перевести интуиции Блока на язык философской или около- философской терминологии огрубляют его мысль. Между тем стержень его мировоззрения и мироощущения — не в тех или иных его высказываниях, но в глубинном ощущении перемен, происходящих в мире и соответственно в «мирах иных».

Судьба Блока, его путь выразили все особенности символизма как течения, его глубинную сущность и его трагедию. Если Блок периода «Прекрасной Дамы» в большей степени видящий («Верю в Солнце Завета, вижу очи Твои»), то позже, когда «Душа Мира» словно решилась покинуть «тело мира», оставив его на произвол мелких людских (или дьявольских?) страстей, он все больше и больше превращается в слышащего. Чтобы разглядеть Христа в конце поэмы «Двенадцать», ему приходится вглядываться в столбы метели, как близорукий вглядывается в расплывчатый текст. Все чаще в его статьях, записных книжках, дневниках произносится слово «музыка». В работах последних лет это сквозной образ- понятие-символ его мира вообще. Причем и в прозе своей, как и в поэзии, Блок в первую очередь — художник и провидец. Он не утверждает, а как бы заклинает, не «приходит к выводам», а пророчествует: «Художнику надлежит знать, что той России, которая была, — нет и никогда уже не будет. Европы, которая была, нет и не будет. То и другое явится, может быть, в удесятеренном ужасе, так что жить станет нестерпимо. Но того рода ужаса, который был, уже не будет»[414]. Это сказано в мае 1918г. Тон прорицателя, и тон неподдельный: Блок всегда был предельно честен в каждом своем слове.

«Музыка» Блока — не просто заимствование из Ницше. На этом термине лежит печать соловьевского «всеединства». Отсюда идет блоковское противопоставление культуры (она пронизана единым духом музыки, она организм, она целостна) и цивилизации (она кусочна, механистична).

Особый, мистический историзм Блока проснулся в нем до основных потрясений XX в. В октябре 1911 г., полный предчувствий, он записывает в «Дневнике»: «Весьма вероятно, что наше время — великое и что именно мы стоим в центре жизни, т. е. в том месте, где сходятся все духовные нити, куда доходят все звуки»[415]. Здесь не было преувеличения. Великий поэт всегда выходит за рамки своего времени, он чувствует и глубже, и дальше современников, а иногда и потомков. Блок чувствовал себя, Россию, весь мир как целое, как единый организм, сам он был нервом, «чувствилищем» этого целого. И, конечно, как великий поэт он находился в центре жизни. От поэзии и прозы Блока исходит предчувствие российских и мировых катастроф.

Путь Блока — жертвенный путь. Именно поэтому его судьба стала своего рода оправданием если не теории символизма, то исконной ее основы.

  1. Трактовка идей символизма И. Ф. Анненским

Судьбы основоположников русского младо- символизма обозначили как величие задач, поставленных перед собой символизмом, так и всю их неосуществимость. Интуитивно это почувствовал поэт и ученый Иннокентий Федорович Анненский (1855—1909). Он как бы и соглашался с устремлениями младосимволи- стов, и возражал им. Да, есть «высшая реальность» — мир незримый и земным слухом не слышимый. И нельзя отказаться от стремления к «непознанному»: человеку свойственно искать «Божественный глагол». Но ему не дано достичь его. В своих исканиях он обречен. Человек может уловить лишь некоторые слабые веяния этой высшей реальности, всматриваясь и вслушиваясь в окружающий мир или в себя самого. Как писал Анненский в одной из статей: «Поэт не создает образов, но он бросает веками проблемы». Иначе говоря, он все-таки способен «уцепиться» за вечность. И потому великие произведения перечитываются из поколения в поколение. И потому «ни одно великое произведение поэзии не остается досказанным при жизни поэта, но зато в его символах надолго остаются как бы вопросы, влекущие к себе человеческую мысль»3.

По-своему Анненский в своем творчестве завершил символизм как литературное течение. Именно сразу после его смерти обозначился кризис символизма. В драме «Фамира кифаред» Анненский как бы предсказал судьбу русского символизма: задача его окажется невыполнимой, пытаясь достичь высшей реальности, символисты лишь ослепят себя.

3 Анненский И. Ф. Книги отражений. М., 1979.

С.              205.

Если вспомнить, как Блок из «видящего» стал «слышащим», а потом вообще перестал слышать «музыку», без которой не мог рождать поэзию, то нельзя не поразиться точности этого прогноза.

Символизм не смог стать религией, тем соборным действом, которого он жаждал. И даже философией он стал в меньшей мере, нежели мировоззрением, выраженным в слове и в звуке. Всякий раз, приближаясь к философии символистов, к их мировоззрению, мы наталкиваемся на проблему их невыразимости на языке понятий. Вяч. Иванов сказал все о символизме, что только можно было выразить в теории, но термины его не следуют логически один из другого, но «сплетаются» как темы в музыкальном произведении. А. Белый всем своим философским творчеством показал невыразимость непознаваемого не только рациональным мышлением, но даже привычными словами. Блок выразил это невыразимое в лирике, да и статьи свои писал поэтически: не столько излагал, сколько пророчествовал или заклинал. Символисты оставили в первую очередь свой мистический опыт, который, в сущности, нельзя изложить рационально, а можно только пережить или со-пережить. Скрябин нечто подобное выразил в музыке. Символизм нес в себе загадку, и остался загадкой, но именно в этом его значение для русской мысли. Он стал катализатором многих мыслительных движений, и без него не могли бы состояться вполне как мыслители ни П. А. Флоренский, ни А. Ф. Лосев. Кроме того, символизм с редкой чуткостью выразил кризис всех сфер человеческой жизни, в том числе и мыслительной, причем «загодя» успев запечатлеть в апокалипсическом сознании своих представителей мировые катастрофы XX в.

<< | >>
Источник: М. А. Маслин и др. История русской философии: Учеб. для вузов / Редкол.: М. А. Маслин и др. — М.: Республика,2001. — 639 с. 2001

Еще по теме Андрей Белый:

  1. [НАБРОСКИ НА ОТДЕЛЬНЫХ ЛИСТАХ] [I]
  2. О ТИПАХ ВОЗРАСТАНИЯ
  3. АНТРОПОСОФИЯ...
  4. Примечания 1.
  5. Примечания 1.
  6. ОБРАЗЫ ВОСТОКА И ЗАПАДА В ТВОРЧЕСТВЕ А. БЕЛОГО (НА МАТЕРИАЛЕ РОМАНА «СЕРЕБРЯНЫЙ ГОЛУБЬ»)
  7. II Елисеев Ф.И В СТАНЕ БЕЛЫХ ВОЙСК25
  8. § 115. Сравнительный оборот
  9. § 115. Сравнительный оборот
  10. Г. С. Сковорода: жизнь и учение
  11. Истоки, вехи становления, расцвета и упадка
  12. Андрей Белый
  13. Комментарий
  14. Настоящий день
  15. Литература
  16. Глава 18 АКТУАЛЬНОСТЬ СИМВОЛА. СИМВОЛИЗМ В РУССКОЙ ЭСТЕТИКЕ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА
  17. 4.7.1. ЛИТЕРАТУРА
  18. НАУЧНЫЕ ШКОЛЫ МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
  19. Гордость и самолюбие