«Диссидентство». Гастев в США
Передо мной уже упоминавшийся интернетовский текст «Дыхание смерти означает возрождение духа». В нем повествуется, как, пребывая в эстонском туберкулезном санатории, Юра Гастев и его сотоварищи по палате услышали по радио голос Левитана, читавшего коммюнике о болезни Сталина.
В коммюнике говорилось, что у заболевшего генсека партии наступило «чейн-стоксово дыхание» — предвестник неизбежного конца, и они возликовали. Больные сейчас же сообразили «на четверых» и самый молодой из них — Юра помчался в шесть утра в ближайший магазин, разбудил эстонца-продавца (который тоже обрадовался сообщению о близкой кончине «великого кормчего») и «постоянный покупатель» спиртного (как назвал Гастева эстонец) приволок в палату две бутылки водки...С тех пор Ю. А. крепко запомнил и 5 марта, и Чейна со Стоксом.
Выше я рассказывал о том, как удалось организовать защиту Гастевым его диссертации и об остром моменте, который мне как официальному оппоненту удалось сгладить. Я не знал тогда, что на его защите собралась целая «диссидентская» компания, не помню я и А. С. Есенина-Вольпина, который, оказывается, присутствовал на защите. Все мое внимание было направлено на то, чтобы защита прошла благополучно. Гастев же все происходящее воспринимал по-другому. В Интернете читаем:
К концу ритуала защиты мне, как водится, дали несколько минут для дежурных благодарностей. Все имена, в том числе и свое, Алек Вольпин воспринял как должное, спокойно, но когда услышал, что «особенно мне хотелось бы отметить глубокое и плодотворное влияние, оказанное на меня выдающимися работами доктора Джона Чейна и доктора Уильяма Стокса, и в первую очередь их знаменитый результат 1953 года, которому не только я в значительной мере обязан своими успехами, но и все мое поколение», — он подпрыгнул, вытаращив радостно глаза и явно намереваясь что-то немедленно сделать...
Моей жене с трудом удалось усадить его и утихомирить. Оживились и заулыбались и другие мои друзья, сами не раз поминавшие в Светлый Праздник 5 марта доктора Чейн-Стокса, — но оппоненты и члены ученого совета оставались невозмутимы...Удивляет циничность сказанного. Ерничанье со словом «Светлый Праздник» — в стране, подавляющей Православную церковь, — режет глаз. То, что Ю. А. своими словами и поведением мог, как говорится, подставить А. И. Ракитова, который работал тогда в МИНХе, согласился считаться его научным руководителем, провел его диссертационную работу через кафедру философии и добился ее постановки на защиту на Ученом совете кафедр общественных наук Плехановского института, — все это диссертантом во внимание не принималось.
Это характерная черта всякой замкнутой группы лиц— быть честным и чистым в своих поступках важно только во взаимоотношениях с ее участниками, «своими», а прочих надо использовать — они же не заслужили уважения, работают в советских учреждениях, а некоторые из них обзавелись и партбилетами...
* * *
Софья Александровна Яновская, при всей своей честности, не принимала «диссидентства», говорила (я думаю, имея в виду Есенина-Вольпина) о социальной опасности тех, кого впоследствии стали называть инакомыслящими. Когда в 1968 году автор концепции ультраинтуиционизма был насильственно увезен в «психушку», девяносто шесть человек[99] (главным образом работавших на мехмате или так или ішаче связанных с ним) подписали письмо с протестом, которое было направлено министру здравоохранения и генеральному прокурору СССР. В числе «подписантов» были академики П. С. Новиков и член-корреспондент А. А. Марков, и у них в связи с этим были большие неприятности; Андрей Андреевич будто бы обещал: «Я больше не буду», — он был членом партии.
А что же Гастев? Оказывается, когда я хлопотал о его статьях в БСЭ- 3 и проводил его книгу в издательстве «Наука», ходатайствовал в издательстве «Мир» об издании книги об основаниях теории множеств, переводчиком которой рекомендовал Гастева, он находился уже «под колпаком» госбезопасности.
В интернетовской статье Ю. А. пишет:Летом 1974 года у меня прошли четыре обыска, несколько раз вызывали на допросы в КГБ. Институт, где я работал, наполовину разогнали, наш сектор — целиком. Не уживался я теперь подолгу и на других работах. В общем, дело дрянь. Но странные вещи все-таки творились в нашей удивительной стране: как говорил граф А. К. Толстой, «земля наша обильна, порядка в ней лишь нет». И вот это благодетельное отсутствие порядка проявилось в моем случае еще раз, причем совсем уж удивительным образом. Заботами КГБ меня почти перестали печатать, в частности, я лишился одного из основных источников заработка — заказов на статьи от философской и математической редакций Большой Советской Энциклопедии. Но парадокс? — в пяти минутах ходу от издательства «Советская Энциклопедия», закрытого теперь для меня, в другом, не менее советском, издательстве «Наука» набиралась тем временем корректура моей книжки «Гомоморфизмы и модели» — расширенного изложения моей кандидатской диссертации...
Как писал мне Ю. А. в заключительном абзаце письма о «семиотическом цикле» статей в БСЭ, — напомню читателю, что о нем уже шла речь, — «это архиважное архидело архинадо архисделать», пародируя своего «философского предшественника». Но, понимая важность выхода книги в тех условиях — для него лично, — он не удержался от того, чтобы, по его же собственным словам, не начинить текст книги «ссылками на сочинения своих многочисленных одиозных друзей и знакомых: сидящих, сидевших ранее, эмигрировавших или просто „неблагонадежных", как сам я в ту пору». Мало того, продолжал Гастев,
...Я выразил благодарность в предисловии, в числе прочих таких «негодяев», нее тем же добрым приятелям Чейну и Стоксу, а чтобы старая шутка не приелась, я освежил ее, приписав этим уважаемым авторам статью под изобретенным тут же названием The Breath of the Death Marks the Rebirth of Spirit («Дыхание смерти знаменует возрождение духа!»), датировав ее, как легко догадаться, мартом 1953 года.
Ю. А. сам признает, что было это чистым хулиганством, — поступок, добавлю я, вполне в духе «нищих сибаритов». Книга, продолжает Гастев, вышла со всеми этими безобразиями: «ну не было у большевиков порядка, нет».
Этим словам можно только дивиться. Разве Ю. А. не понимал того, что не в «отсутствии порядка» было дело, а в том, что «большевики» вроде
А. Берга, JI. Баженова, М. Новоселова, А. Ракитова, Г. Рузавина, А. Спиркина и других (а также меня) понимали значимость его работ и всячески поддерживали его публикации, приглашали на научные симпозиумы и конференции? А он резвился, не обращая внимание на то, что его поведение приносило неприятности не только тем, кто ему стремился помочь, но и просто окружавшим его людям — вспомним издательского редактора его книги, потерявшего работу, членов упомянутого им сектора, разогнанного в том институте, где он работал...
Ю. А. ничего не знал о том, в чем состояло и как проходило его дело. Сведения о постановлении бюро РИСО АН СССР до него дошли в искаженном виде. Он хотел видеть в нем то, что тешило его самолюбие, отсюда слова о том, что «особо зловредными» в постановлении были признаны упоминания о Вольпине; «анекдот же с Чейном и Стоксом был обойден молчанием — видимо, в силу полного уж его неприличия». Далее Гастев пишет, что все действующие лица этой истории— «люди партийные, и все, как у них водится, „схлопотали" по выговору».
Юрия Александровича, к сожалению, уже нет на этом свете, и я не могу ему сообщить, что главные «фигуранты» его «дела» — Шрейдер и я — выговоров не получили.
* * *
В заключение о двух характерных чертах «диссидентства», или «инакомыслия», как оно проявлялось в советское время.
Первая черта. В противостоянии власти «инакомыслящие» образуют замкнутые группы, и у некоторых их членов деформируется психика, так что они делят социум, в котором находятся, на «своих» и «чужих»; одна мораль — в отношении первых, совсем другая — по отношению ко вторым; их можно презирать и вместе с тем использовать.
У Гастева это проявилось, например, в том, как он характеризовал своих соседей по палате в эстонской больнице: один «слесарюга», другой «маразматик», третий — врач, считавший себя «бо-олыиим интеллигентом»; словом, презрение вызывали и простые, и образованные русские люди. Но выпивали-то вместе...Вторая черта состоит в том, что «морально-правовые принципы» этой категории граждан носили если не антирусский, то, во всяком случае, вне- русский характер. Они были идейными наследниками прозападных российских либералов 1905-1918 годов, отвергавших «царизм» и сильно способствовавших крушению русской государственности10 . Впрочем, чего же удивляться? Значительную часть «инакомыслящих» составляли, подобно Гастеву, дети и внуки революционеров, уничтоживших историческую Россию. Но — и это удивляет — редкие из них выражали сожаление по поводу революционной, а то и чекистско-карательной активности своих отцов и дедов. Так, мне не ведомо, чтобы Юриий Алексеевич когда-либо критически отзывался о революционных подвигах своего отца, хотя в эмиграции он вполне мог это сделать. Но может быть я просто не знаю соответствующих фактов...
* * *
Как известно, в начале 80-х годов Ю. А. Гастева принудили покинуть СССР, и он оказался в США. Ю. А. поселился в Бостоне и, как пишет
В. А. Бажанов, иногда публиковался в «Новом русском слове» и «Русской мысли»[100]. Мне кажется, в Америке ему было неуютно, он чувствовал — в ней он не очень нужен. Не было объекта противостояния, да и понимающего его научного сообщества, наверное, тоже (а он привык к тому и другому). И он быстро, как говорится, сдал. Роковая скоротечная болезнь скосила его, и в октябре 1993 года его не стало. Замечательный логик- мыслитель, работы которого в его отечестве немало содействовали расшатыванию идеологии ненавидимого им строя, поскольку резко контрастировали с писаниями апологетов режима, марксистскими «диалектиками», безвременно скончался на чужбине. Ему было всего 65 лет...