Экзистенциальный принцип философствования

Шестова интересуют последние, или «проклятые», вопросы существования человека: смысл жизни, смерти, природы, Бога. При этом он исходит из предпосылки о реальности самой обращенности человека к жизнесмысловым и миросмысловым проблемам, к «началам» и «концам», об их действительности в душе всякого или почти всякого индивида.

Указанное стремление проявляется у человека с наибольшей силой в пограничной ситуации. В общем смысле пограничная ситуация — это такое положение человека, когда он находится как бы на краю, на границе бытия в мире и собственного существования, это «положения, из которых нет и абсолютно не может быть никакого выхода...»1.

Безнадежность, осужденность, одиночество, несчастье, болезнь, заброшенность, по- стылость, стыд, безобразие, страх, отчаяние, ужас, невозможность — вот только некоторые из многочисленных слов, с помощью которых Шестов описывает состояние пограничной ситуации. «Одиночество, оставленность, бесконечное безбрежное море, на котором десятки лет не видно было паруса, — разве мало наших современников живут в таких условиях?» — вопрошает Шестов. И продолжает: «Быть непоправимо несчастным — постыдно. Непоправимо несчастный человек лишается покровительства земных законов. Всякая связь между ним и обществом прерывается навсегда»2.

Размышления об экстремальных моментах в жизни человека позволяли Шестову поставить ряд важных проблем философской антропологии. Но для этого ему требовались немалое интеллектуальное мужество, радикализм и настойчивость, ибо, с одной стороны, легко было сорваться в кощунство, с другой — не было и не могло быть никаких гарантий получить нечто достоверное и окончательное относительно глубинных, жизнесмысловых вопросов человеческого существования.

Пограничность ситуации обоюдоострая. Ее положительный полюс описывается в понятиях дерзновения, свободы, вызова, дела, упорства, отчаянной борьбы и т. п. Но в ряде случаев соответствующие «позитивные» состояния индивида смыкаются с «негативными»: «Душа, выброшенная за нормальные пределы, никогда не может отделаться от безумного страха, чтобы нам ни передавали об экстатических восторгах. Тут восторг не погашается и не исключает ужасов. Тут эти состояния органически связаны — чтобы был великий восторг, нужен великий ужас. И нужно сверхъестественное душевное напряжение, чтобы человек дерзнул противопоставить себя всему миру, всей природе и даже последней самоочевидности»3.

Здесь мы подходим к самой трудной для Шестова проблеме, к тому, что он утверждал

в качестве принципов, норм, что считал подлинным и должным. Трудной она была для него прежде всего психологически, поскольку противоречила духу воинствующего иррационализма и грозила превратить философию трагедии в философию позитивизма, так ему ненавистную.

Однако его «позитивизм» весьма немногословен и носит по преимуществу плюралистический, принципиально открытый характер. Основные категории его экзистенциальной онтологии — истина, жизнь, душа, человек, природа, Бог.

Истина как подлинность, как человеческая истина противоположна истинам науки, морали и человеческого общения. Она не связана с логическими истинами и суждениями. Дорога к ней лежит через пограничную ситуацию, которая только приоткрывает истину невероятную и невозможную, откровенную, ненасилующую, творческую, свободную, таинственную, чудесную и живую.

Истина, по Шестову, всегда носит творческий характер, она — воплощение самой новизны и неповторимости и в этом смысле связана с ничто, потому что только «творчество из ничего» обладает возможностью доставлять нам небывалое, неповторимое, истинно новое, ни на что не похожее и необыкновенное. Настоящая истина как истина творческая и даже экстатическая подобна чуду, тайне: «Истина постигается нами лишь постольку, поскольку мы не желаем овладеть ею, использовать ее для «исторических» нужд, т. е. в пределах един-

' Шестов Л. На весах Иова // Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 158—159.

ственного известного нам измерения времени. Как только мы захотим открыть тайну или использовать Истину, т. е. сделать тайну явной, а Истину всеобщей и необходимой — хотя бы нами руководило самое возвышенное, самое благородное стремление разделить свое знание с ближним, облагодетельствовать человеческий род и т. п., — мы мгновенно забываем все, что видели в «выхождении», в «исступлении», начинаем видеть, «как все», и говорить то, что нужно «всем»[449].

Шестов выделяет такие признаки истины, как свобода и множественность. «Я склонен думать, — пишет он, — что метафизические теории... отнюдь не простое пустословие, как утверждают позитивисты. В них есть глубокий и таинственный мистический смысл, в них скрыта великая истина. Их ошибка лишь в том, что они претендуют на безусловность. Люди почему-то решили, что эмпирических истин много, а метафизическая только одна.

Если отвлечься от изощренного сарказма Шестова, то нетрудно увидеть, что за этими суждениями скрывается интуиция множественности конкурирующих (в неподлиннос- ти) либо мирно или как-то иначе сосуществующих (в необычности) истин. Истина много- смысленна и свободна. Это справедливо и по отношению к ее субъектам: миру, человеку и Богу. Любая истина одинаково загадочна и таинственна, она такова и как свободно существующее насилие, необходимость, власть, общеобязательность и как освобождение и восторг, и как чудовище и как чудо. Чудо, загадочность — одно из самых фундаментальных качеств бытия.

Таким же всеобъемлющим понятием, как «истина» и «чудо», является для Шестова категория жизни. Все есть жизнь. Даже смерть рассматривается им в контексте перехода личности от одного порядка или состояния мира к другому либо как феномен, имеющий прямое отношение к человеческому существованию. С понятием смерти ассоциируются понятия страха и ужаса. Они суть показатели несовершенности жизни и вместе с тем состояния предызначальности, предбытия: «Пафос ужаса смерти — величайший из известных людям пафос. Трудно даже вообразить себе, до чего плоской стала бы жизнь, если бы человеку не дано было предчувствовать свою неминуемую гибель и ужасаться ею. Ведь все, что создано лучшего, наиболее сильного, значительного и глубокого во всех областях человеческого творчества — в науке, в искусстве, в философии и религии, имело своим источником размышления о смерти и ужас перед ней»[451].

Будучи религиозно ориентированным, Шестов тем не менее не обосновывал идей бессмертия и вечности. Мы не знаем, смертна или бессмертна человеческая душа, писал он, но ясно, что сама альтернатива: временность или вечность — догматична и произвольна.

Время, полагает он, скорее всего ничем не определено и никак не ограничено. По природе своей оно таинственно и вместе с тем связано с человеческим существованием. Если вечность — «враг человека», то время — это время человека (души), оно экзистенциально и субъективно, поскольку человек является его носителем и основанием.

Более очевидным качеством подлинности является жизненность. Понятие жизни не имеет у Шестова ничего общего с биологизмом или витализмом. Жизнь переживалась им как «свобода индивидуального существования» всего и вся — от камня до Бога, — как чудо, как творческая мистерия и неограниченная возможность. Поэтому, когда Шестов желал подчеркнуть, что речь идет о настоящих реальностях, он часто употреблял определение «живой»: «живая истина», «живой человек», «живое существо» (по отношению к природе или истине) и т. п.

Из сказанного легко заключить, каким было восприятие и переживание Шестовым природы. Отношение к ней колебалось от крайнего негативизма до возможного примирения с ней и даже восхищения. Это объясняется его глубокой верой в то, что, будучи «заветнейшим» продуктом природы, человек совершает чудовищную ошибку, делая вывод по принципу «из земли вышел — в землю уйдешь» или «все имеющее начало имеет конец».

Шестов не идеализирует природу, не рассматривает ее как «единственно» первичное

4 Шестов Л. Самоочевидные истины // Мысль и слово. Философский ежегодник. М., 1917. Кн. I.

С.              112—113.

либо как производное от разума, идеи или Бога. Природа как автономное живое существо слепа, равнодушна и чудесна, она живет своей собственной жизнью, в ней может проявляться сила, давящая и уродующая человека. Вместе с тем Шестов не исключал возможности того, что человек способен стать для природы не менее грозной силой, чем она для него. «...Если бы человек додумался до способа уничтожить весь мир, всю вселенную до последнего живого существа и даже неживого атома, — что, осталась бы и тогда природа спокойной, или при мысли о возможности гибели всего ею сотворенного, она поколебалась бы, удостоила бы человека своего внимания, заговорила бы с ним как равная с равным и пошла бы на уступки?.. Есть по крайней мере вероятность того, что природа испугалась бы и согласилась посвятить человека в свои тайны»1. По мнению Шестова, природа, как и человек, одновременно ведает (по стремлению, замыслу) и не ведает (по результату), что творит. Она, если идти по пути сравнений, подобна рыбе, способной съесть рожденных ею же мальков, но именно она производит их на свет. Причем природа не порождает, а творит в высшем смысле этого слова. На жизнетворящем своем полюсе она, что вполне допустимо, ставит себе разумные задачи и цели. И если мы хотим узнать, что же это за «цель» природы, что составляет «чудо» и «тайну» мироздания, нам необходимо обратиться к опыту людей, которые с особой силой пережили боль и удовольствие, радости и страдания. Необходимо «всмотреться» в искания и борения наиболее смелых и замечательных представителей рода человеческого, чтобы «заключать» от них, а не от «идей», по ним «судить о началах и концах, о первых и последних вещах».

2. Там же. С. 168, 170.
3. Шестов Л. Самоочевидные истины // Мысль и слово. М., 1918—1921. Кн. 2. С. 168.

Для этого необходима вера, вера особая, не нормативная и не конфессиональная, а чудесная, предполагающая все, что угодно, вера животворящая и творческая, дерзновенная: «...нужно стремиться к тому, чтоб у нас было то, что есть у Бога. Стало быть, нужно заботиться не о том, чтобы превращать заметное в незаметное, а о том, чтоб выявлять даже чуть-чуть заметное. Соответственно этому мы должны жадно набрасываться на всякое «вдруг», «внезапно», «творческое fiat [да будет]», безосновность, безмотивность и больше всего беречься обессиливающей мысли теории постепенного развития... И тогда бы пред глазами человека вместо мира, всегда во всех частях себе равного, вместо эволюционирующего процесса явился бы мир мгновенных, чудесных и таинственных превращений, из которых каждое бы значило больше, чем весь теперешний процесс и вся естественная эволюция. Конечно, такой мир нельзя «понять». Но такой мир и не нужно понимать»1.

Творчество, по Шестову, — это универсальная характеристика подлинного мира, это прерывность, скачок, в результате которого «из ничего» рождается небывалое, неизвестное. Но творчество — это и небывалая мука, смешанная с небывалым восторгом. На свободу и творчество необходимо решиться. Природа в муках рожает человека. Бог в муках и жажде бытия творит мир из ничто. Но что же человек? Где его подвиг веры и творчества из ничего? Где переход человека на иной, качественно более высокий уровень существования, «равный божественному»? «Не вернее ли думать, — вопрошает в этой связи Шестов, — что наш разум есть только эмбрион, зародыш чего-то? Что не материя, как учили древние, а именно душа существует потенциально... что каждый из нас есть только некоторая «возможность», переходящая, но еще не перешедшая в действительность»3.

Несмотря на свою асистемность, философия Шестова весьма целеустремленна и целостна. По существу, центральной темой размышлений Шестова был человек, либо мир человека, либо отношение человека к природе и Богу. Человек — это его существование в обыденности, в пограничной ситуации или в дерзновении свободы и творчества. Легко составить себе представление о понимании личности Шестовым и по его воззрениям на философию. В данном случае особенно справедливо выражение, что человек — это его философия. Все скупо называемые качества подлинности природы и Бога потенциально или реально присущи и человеку. Но по-настоящему начинается он только тогда, когда восстает против обыденности, необходимости, общеобязательности истин разума, науки и морали, когда приступает к поискам смысла и иных условий существования: «Мир не удовлетворяет человека, и он начинает искать лучшего»1. Существование человека понимается Шестовым как начало, не имеющее конца, как открытость к бесконечности, как бесконечная возможность и возможность бесконечности.

Героические и стоические мотивы никогда не исчезали из работ Шестова, поэтому имеются основания говорить о гуманизме его философии. Этот гуманизм окрашен различными — вплоть до противоположности — тонами. В нем есть и жалость к человеку, и ярость перед его состояниями бессилия и покорности; тихая, глубоко скрытая любовь к человеку и гордость за упорство человеческих поисков смысла; он одинаково приветствует и освобождение человека от природы, и его освобождение от богов; он видит слабость человеческой силы и силу человеческой слабости, отчаяния; он колеблется между преклонением перед самым ничтожным из ничтожнейших и восхищением перед гениальностью одинокой, все презирающей личности.

Эти высказывания так или иначе связаны с его «догматической» религиозностью и отстраненностью от повседневности и общественной жизни. Как «эмпирический» человек, он довольно терпимо и спокойно относился к наличной социальной действительности, как философ — был чужд ей, поскольку она текла вдалеке от его поисков смысла и тайн бытия. Отчасти поэтому Шестов мало писал об истории и обществе, хотя, несомненно, у него было определенное к ним отношение. История и всякое развитие отталкивали его. В том числе и потому, что в них, как правило, пытались отыскать подлинность, область разрешения жизнесмысловых проблем.

В духе своей мировоззренческой ориентации Шестов избегал вопросов социальной философии (что в значительной степени ему и удавалось). Однако существовал «остаток» социального и исторического, от которого не могла устраниться его философия трагедии и одиночества. Он был связан с проблемой общения.

Шестов многократно подчеркивал, что общение неизбежно оборачивается приспособлением индивидов к среднему и общему и сопровождается невольным отступлением от подлинности, соскальзыванием в сферу лжи и несвободы. В своих размышлениях об общении Шестов сознательно сводил к минимуму социальный аспект этого вопроса, поскольку его волновала проблема взаимоотношения Я и Ты. Она не могла не волновать Шестова, ибо его философия трагедии и одиночества была именно философией, так или иначе связанной с познанием, с сообщением, с обращением по меньшей мере еще к одному человеку, к другому, ближнему и т. д. Бердяев отмечал: «Трудность была в невыразимости словами того, что мыслил JI. Шестов об основной теме своей жизни, невыразимости главного... Мы тут стоим перед очень глубокой и мало исследованной проблемой сообщаемое™ творческой мысли другому... JI. Шестов прямо не интересовался этой проблемой... Но его философия очень остро ставит эту проблему, он сам становится проблемой философии. Противоречие его было в том, что он был философом, т. е. человеком мысли и познания, и познавал трагедию человеческого существования, отрицая познание»2.