ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ

Философия истории в XVIII не нашла своего выражения в специальных наукообразных трактатах. Она была рассредоточена в «текстах культуры» и выражалась в формах «политического романа»; «восточной повести»; «письма к приятелю»; «речи по поводу», комментированного перевода, социально-политической утопии, а также в художественно-публицистических жанрах, государственных документах, мемуарах и пр.

Россию XVIII в. можно назвать веком исторического фундаментализма. Ощущение перемен и новых культурных веяний делало зримым течение истории, этой «реки времен». Историей занимались все, от «русского Кандида» — смешного петербургского купца- графомана, автора «новой системы мира» Ивана Ертова, до самой императрицы Екатерины Великой, оставившей нам не только «Записки, касательно российской истории», но и «исторические представления» из жизни первых государственных деятелей России.

Особое значение история имела в Петербургской академии наук, где историческое знание обрело если не научную, то наукообразную форму. Предполагалось, что в Академии наук помимо математического и физического классов будет действовать отделение «гу- маниоры, гистории и права». Правда особое внимание уделялось наукам естественного цикла, гуманитарные оказывались на втором плане как «неприкладные» и «непрактические». Вместе с тем государство никогда не забывало о идеологических возможностях «гу- маниоры». Именно поэтому исторические дисциплины преподавались в Академическом университете, а ученые занятия поощрялись в стенах Академии. Разумеется, в начале XVIII века, когда формировалась Академия наук и Академический университет, еще не знали понятия «философия истории». Его ввел в научный обиход Вольтер, работая над «Историей России при Петре Великом».

В число исторических наук входила и мифология, изучение которой считалось в те времена очень важным, ибо использование мифологических данных в качестве исторического источника, прямого или косвенного, являлось методологической установкой исследователей.

В этом смысле интересна позиция Г.В Козицкого (1725?-1775). В статье «О пользе мифологии» он пишет о том, что без изучения мифологии невозможно понять строй мышления древних народов, в особенности сочинения, историков, географов, писателей и философов. Каждое мифологической понятие, каждый образ многообразно вписан в культуру и насыщен историческими аллюзиями.

Мифология важна как для гуманитарных, так и для естественных наук. Так, например, астрономия зафиксировала свои мифологические истоки в названиях небесных светил. Эта ситуация сохраняется до сих пор, и все попытки ее изменить можно воспринимать не более как курьезы. Козицкий приводит пример с астрономом Юлием Шиллером, который, следуя учению Беды Достопочтенного, решил сделать небо «христианским». Он поменял названия созвездий следующим образом:

• Большую Медведицу назвал он Святым Архангелом Михаилом;
• Дракона — младенцами, избиенными от Ирода;
• Дельфина — Водоносом в Кане Галилейской;
• Андромеду — гробом Христовым;
• Овна — Святым Апостолом Петром;
• Быка — Святым Андреем;
• Ориона — Святым Иосифом и т. п.[62]

Этому примеру попытался последовать некто Ерард Вейгель, который «для сыскания себе у высоких особ милости и, и у всех людей похвалы, вознамерился выдумать новое небо, которое он назвал Геральдическим и вместил в оное гербы европейских государей, князей и прочих людей»[63]. Он, в свою очередь обозначил:

• Большую медведицу — Слоном королевства Датского;
• Лебедя — рукой с мечем, символом саксонского              двора;
• Плеяд — Пифагоровой таблицей, «которую он              за герб купече

ский почитал»[64].

Истоки естественнонаучных предположений о начале мира так же погружены в неопределенность мифологических описаний. Вся античная философия описывала (со)творение мира именно мифологическим образом, «баснословие почитая за науку о естестве вещей, и о происхождении их, о свойствах и переменах, случающихся в натуре»[65], а «Исиодово родословие богов в самом начале не что иное есть, как философское мнение, каким образом сей мир сотворен»[66]. Лукреций и Эпикур, описывая Венеру, подразумевали «под именем сей богини фисическую по своей философии силу, всем вещам бытие и пребывание дающую»[67].

Более всего важно изучение мифологии для наук гуманитарных и, прежде всего, для истории. Нет сомнения в необходимости и важности ее изучения. «История представляет нам начала, укрепление и распространение государств, подает основательные правила и показывает в самом деле сбывшиеся примеры к управлению целых народов, описывает прехвальные и вечной славы достойные дела мужей знаменитых, определяет точное время когда, каким образом и кем населены ужасные пустыни и непроходимые дубравы, когда пагубными неприятельскими войнами или междуусобными раздорами цветущие пред тем разрушились царства. Сия толь нужная, полезная и приятная наука не может достигнуть к совершенству без мифологии»[68]. Но «история, приближаясь к своим началам теряется наконец в мифологии»[69]. Первые сведения об истории носят характер неотрефлексированного, метафорического, гиперболизированного знания. Однако другой информацией мы не обладаем, поэтому вынуждены научиться читать мифологические тексты. В противном случае, «где сыщем мы о древнейших народах известия, откуда узнаем их происхождение, правление и случившееся в нем перемены, кто объявит нам имена, родословие, добрые и худые поступки их владельцев, от того уведомимся, где и кем изобретены и заведены различные науки и художества, кем состроены часто в истории упоминаемые города, храмы и прочие удивительные здания!»[70]. Разумеется историческое описания точнее, чем мифологическое, однако и историки противоречат друг другу.

Статьи по истории выходили в академических изданиях — «Комментариях Санктпетербургской Академии наук» и «Месячных исторических, генеалогических и географических примечаниях в Ведомостях», издававшихся с 1728 г. Однако, ни эти издания, в которых публиковали свои сочинения Я. Штелин, Ф.-Г. Штрубе де Пирмонт, Г.-З. Байер, ни лекции по истории в Академическом университете, читавшиеся Г.-Ф. Миллером, И.-Э. Фишером и другими, не давали обобщающего знания по истории России. Далеко не все иностранные ученые, приглашенные в Петербургскую академию наук, собирались изучать историю России, многие реализовывали собственные проекты, находясь на российской службе. Тем не менее, они привнесли в систему организующихся научных институтов методологию исследования, принятую в Европе, способствовали включению России в «невидимый колледж» — европейское научное сообщество.

Следует остановится особо на нескольких академиках-иностран- цах, оказавших наибольшее влияния на формирование «собственного взгляда» на историю российских исследователей и безусловно

спровоцировавших последующее бурное развитие исторического

1

мышления .

В первую очередь следует назвать имя Герарда-Фридриха Миллера (1705-1783), выходца из Германии, учившегося в Ринтельн- ском, а затем в Лейпцигском университете. Как пишет Старчевский «еще в детстве прочили ему, что он будет служить России по энтузиазму, показанному им при виде Петра Великого, когда монарх проезжал через Герфорд»[71]. В 1725 г. он был приглашен в Петербургскую академию наук сначала как студент, а затем адъюнкт. Он получает должность преподавателя латинского языка, истории и географии в академической гимназии.

Объектом исследований молодого немецкого ученого становится российская старина. Он исследует древнерусские летописи, переводит на немецкий язык «Повесть временных лет». В 1733-1743 годах Миллер осуществляет экспедицию в Сибирь, результатом которой стал фундаментальный труд «Описание Сибирского царства и всех происшедших в нем дел от начала, а особливо от покорения его русской державой по сии времена». Первый том вышел на русском языке в 1750 г. и переиздан в 1763 г., отдельные части второго тома печатались в «Ежемесячных сочинениях». Полностью сочинение Миллера на русском языке вышло только в 1941 г.[72] Ему принадлежит так же «Описание живущих в Казанской губернии языческих народов яко-то черемис, чуваш и вотяков. С показанием их жительства, политического учреждения, телесных и душевных дарований, какое платье носят, от чего и чем питаются, о их торгах и промыслах. С приложением многочисленных слов на семи разных языках, как то: на казанско-татарском, черемисском, чувашском, вотяцком, мордовском, пермском и зырянском.»[73] Как видно из названий этих сочинений, Миллер был не только историком, но и лингвистом, географом, этнографом и т. д. Его сочинения являются уникальным источником по ныне исчезнувшим языкам и используются современными исследователями. Кроме того, Миллер был крупнейшим собирателем рукописей и исторических документов. До сих пор так называемые «портфели Миллера» привлекают внимание историков богатством собранных в них материалов[74].

«Исторический энциклопедизм» Миллера соответствовал «энциклопедическому» взгляду на науку. «Многознание» и специали- зированность в различных областях исследователей XVIII в. не означали какой-то особенной эрудиции или таланта. Это было следствием «монологического» метода, выработанного в недрах умозрительного метафизичествования, который применялся последовательно ко всем областям знания, давая прекрасные результаты.

В 1747 г. Миллер был назначен на должность ректора Академического университета и получил звание российского историографа, что дало ему новые возможности для работы, в том числе в государственных архивах. Он принимает российское подданство и становится одним из представителей российской науки немецкого происхождения. Феномен «немцев в России» или вообще «иностранцев на российской службе» и их заслуги перед российской наукой являются темой отдельного исследования[75]. Следует отметить лишь то, что «диаспора иностранных ученых» возникла в России не случайно и была связана с особо благоприятными условиями, которые были созданы в стране и Петербургской академии наук, в частности. Высокий уровень развития науки предполагает не только наличие талантливых и образованных исследователей, но и создание благоприятных условий для работы, наличие специальных социальных институтов, определенный уровень оценки научных достижений. Многие российские академики, будучи иностранцами по происхождению, развивали российскую науку, или, что будет точнее «науку в России», ибо наука — явление вненациональное, но не внегосударственное.

В России именно государство было организатором и научных институтов и научных исследований, это привело к определенной «официализации» и безусловной идеологизации науки. Если в естественных науках это казалось не таким явным, то в гуманитарных и, в частности, в исторических часто было не только очевидно, но даже и демонстративно. Сам Миллер неоднократно утверждал, что он далек от политики и не склонен идеологизировать свои выводы. «Историк должен казаться без отечества, без веры, без государя»[76], — писал он. Тем не менее, он переживал, когда находил в сочинениях иностранных авторов рассуждения, способствующие «бесславию российского народа». В небольшом сочинении под названием «Предложение, как исправить погрешности, находящиеся в иностранных писателях, писавших о Российском государстве»[77] Миллер пишет о том, что в зарубежных сочинениях о России часто не учитываются те изменения, которые произошли в стране в XVIII веке. Характерно, что Миллер не считает «абсолютной точкой отсчета» Петра Великого, справедливо полагая, что между «великими деяниями» Алексея Михайловича и преобразованиями Петра стоит очень важная фигура Федора Алексеевича[78], недолгое (1676-1682), но насыщенное яркими свершениями правление которого несправедливо забыто историками. Миллер посвящает жизни и правлению этого царя специальное исследование[79]. Он пишет: «Всякой, читая со вниманием печатанные в чужестранных землях о Российской империи книги и сам имея некоторое знание в Российской истории и географии, не может спорить, что оные книги наполнены премно- гими погрешностями, что очень много в них недостает того, что потребно к обстоятельному знанию о России и что повторяются в них разные известия, писанные лет тому назад за сто и за двести, к бесславию Российского народа, равномерно как бы оныя времена еще не миновались, в коих предки наши более к войне, нежели к другим науками склонны будучи, имевши с иностранными народами весьма малое сообщение, конечно от нас, их потомков, нравами и обхождением (в чем признаться нам не стыдно), несколько были отличны. Но за что нас попрекать всегда теми же пороками, когда оные при воссиявшем наук свете, обстоятельным познанием должностей, коими мы Богу, ближнему и самим себе обязаны, коротко сказать, изучением нравоучительной науки и разумным подражанием всему тому, что у других благонравных народов похвалы достойное примечается, хотя не у всех, однако у лучшей части Российского народа благополучно прекратились»[80]. Миллер отождествляет себя с россиянами, говоря о «наших предках», употребляя значимое в данном контексте местоимение «мы».

В нереализованном «Проекте создания Исторического департамента Академии наук» он пишет о том, что история России плохо известна в Европе. Это связано отчасти с тем, что о ней писали во многом иностранные авторы, а «сколько в иностранных печатных книгах об оной ни находится, однако ж такие описания в славу Российской империи служить не могут, потому что сочинители тех книг, яко иностранцы, которые в России ненадолго пребывание имели и Российского языка довольно не знали и довольных способов к такому важному делу не имели, также иногда, следуя своим пристрастиям, сущей правды не высмотрели, или иные, и не бывши в России, к описанию об оной устремились, и одни из сочинений других выписывали или неосновательным разглашениям поверили, или только то, что в публичных ведомостях объявляется, за основание приняли»[81]. Миллер призывает усилить внимание к развитию отечественной исторической науки и на основании тщательного изучения источников создать подробную и правдивую историю Российского государства. Однако Миллеру не удалось сохранить результаты своих исследований вдали от политико-идеологических проблем.

5 сентября 1749 г. в день именин Елизаветы Петровны Миллер должен был произносить речь на торжественном собрании Академии наук. Она носила название «Происхождение народа и имени Российского» и положила начало бурному обсуждению так называемого «варяжского вопроса». Собственно сама проблема была сформулирована еще Готлибом Зигфридом Байером (1694-1738), переехавшим из Германии в Россию в 1726 г. До Байера этим вопросом пытался заниматься Г. Лейбниц. Генеалогия входила в число интересов великого мыслителя, тем более, что знание этой науки упрочивало его положение при европейских дворах. Обсуждая проблему происхождению Рюрика с берлинским библиотекарем, интересовавшимся русской историей Матюреном-Весьером Ла-Крозом, Лейбниц высказывал предположение что Рюрик был датчанином. Он считал, что страна, из которой вышли варяги, называлась Ваг- рия. По его мнению, Вагрией называлась область, в которой находился г. Любек и которая была прежде населена славянами[82]. Петр I хотел, чтобы Лейбниц продолжил исследование этого вопроса и поручил Я.В. Брюсу вступить с ним в переписку, однако смерть Лейбница в 1716 г. приостановила на время обсуждение этой темы[83].

Байер был специалистом в области восточных языков и истории Древнего мира. Переехав в Россию, он считал себя ближе к Востоку. В Петербурге он изучал санскрит. «Байер был типичным эруди

том, погруженным в древность: изучать русский язык он и не собирался, а по латыни писал лучше, чем по-немецки»[84]. Иногда он даже думал по-латыни. Он пишет: «я отвык мало по малу мыслить по немецки и начал думать по латыни, когда писал»[85]. Древнерусские летописи он изучал в немецких переводах, однако именно ему принадлежит первое слово в формулировании норманнской теории, которую он подробно обосновал в книге «О варягах» (СПб., 1767). До Байера происхождение Рюрика как потомка Августа, а вслед за ним и московских царей, было принято выводить из Пруссии. Байер, основываясь на собственном прочтении первых, самых темных строчек Радзивилловского списка «Повести временных лет», полагал что эти генеалогические линии ведут в Скандинавию. Собственно, вопрос о том, кем был Рюрик, «немцем» или «варягом» сам по себе не мог иметь столь важного значения, которое он приобрел позже. «Байер был безусловно прав, отрицая родословную русских царей как начинающуюся якобы от Августа. Из петербургских академи- ков-немцев он первым начал высвобождение древнейшей русской истории из тумана легенд»[86], — пишет М. А. Алпатов. Проблема заключалась в выводах, которые сделал историк и которым был приписан статус политической проблемы. Это было отмечено многими современниками, например, Иоганн-Даниил Шумахер писал Г.Н. Теплову о 19 октября 1769 г.: «гг. профессора и адъюнкты теперь трудятся над диссертацию г. Мюллера и в понедельник начнут битву. Я предвижу, что она будет очень жестока, так как ни тот, ни другой не захотят отступиться от своего мнения. Не знаю, помните ли вы еще, милостивый государь, то, что я имел честь писать к вам о диссертации г. Мюллера. Помню, что я утверждал, что она написана с большой ученостью, но с малым благоразумием. Это оправдывается. Г. Байер, который писал о том же предмете в академических Комментариях, излагал свои мнения с большим благоразумием, потому что употреблял все возможные старания отыскать для русского народа благородное и блистательное происхождение, тогда как г. Мюллер, по уверению русских профессоров, старается только об унижении русского народа. И они правы. Если бы я был на месте автора, то дал бы совсем другой оборот своей речи. Я бы изложил таким образом: происхождение народов весьма неизвестно. Каждый производит их то от богов, то от героев. Так как я буду говорить о происхождении русского народа, то я изложу вам, милостивые государи, различные мнения писателей по этому предмету и потом выскажу мое собственное мнение, поддерживая его доказательствами, довольно — по крайней мере по моему рассуждению — убедительными. Такой-то и проч. Я же, основываясь на свидетельствах, сохраненных шведскими писателями, представляю себе, что русская нация ведет свое начало от скандинавских народов. Но, откуда бы ни производили русский народ, он всегда был народом храбрым, отличавшимся геройскими подвигами, которым следует сохраниться в потомстве. По краткости времени, мы коснемся только замечательнейших, отложив прочие до другого случая. Здесь бы мог он говорить о подвигах князей, великих князей, царей, императоров и императрицы. Но он хотел умничать! Habeat sibi — дорого

1

он заплатит за свое тщеславие» .

Главная причина спора была сформулирована В.К. Треди- аковским, который, кстати, отстаивал славянское происхождение Рюрика. Он писал: «Хотя нет ни одного, мню, в истинных россиянах, собственно так называемых ныне, который бы не всем желал сердцем, чтоб презнаменитым варягам руссам, прибывшим к нам государствовать в нас, и бывших достославными предками великолепных самодержцев наших, быть точно сими нынешними и всегдашними россиянами, произойти издревле от сего конечно российского корене, и говорить, с самого начала сим одним нашим языком славенороссийским: однако, утверждения иностранных, и еще не бесславных писателей оных, не токмо делают наши желания тщетными, но еще всех нам путей едва не пресекают, чтоб мощи сердцам нашим хотя только того желать уже с основанием. Сие коль есть ни превосходное и твердое предрассуждение о достоинстве первоначальных наших государей, для того, что писатели как на перерыв друг перед другом присвояют их к разным славным и храбрым народам, однако ж нам несколько предосудительное, как отъ- емлющее у нас собственное наше и дражайшее добро, и через то лишающее нас природныя нашей славы. Когда ж инославными писателями изобрели за должное по единому самолюбию токмо, как мнится, повествовать о высокопоставленных варягах, и воля своих читателей по степеням вероятности, потщилась удостоверять их, что будто сии варяги нам чужеродныи и от нас разноязычные, то мы не ободримся ль изобресть за должнейшее, имея в том преискреннейшее участие, что б нам утверждающимся на самой, поскольку возможно достоверности, описать наших началобытных самодержцев как единоязычными, так и тождеродными с нами? Возможно ль, говоря откровенно, и достойно ль пребыть своим бездейственным при чужих пререкающим удовольствием, да и не стремиться к исторжению отъемлимого у нас не по праву? Высота, светлость и превосходство первенствовавших верховно у нас Великих князей к тому нас обязывают, а честь цветущего, всегда и ныне, Российского народа, не умолкая возбуждает. Должно, должно было давно уж нам препоясяться силами, не токмо к восприпятствова- нию, не весьма удостояющихся в рассуждении сего заключений, но и к утверждению, и как будто по вкореняемому насаждению свето- зарныя истины и непоколебимыя правды»[87].

Вопрос о происхождении государства, государственной власти, закономерном характере установления того или иного типа политического режима не мог не находиться в центре историософских размышлений. Собственно говоря, государственное покровительство историческим исследованиям предполагало, что они будут являться частью официальной идеологии. При этом, вопрос о началах государственности формулировался так: «Кто первый стал княжить?». Исторический персонализм не давал возможности поставить вопрос иначе, вне зависимости от некоей личности, которая

должна была бы служить первоначальной точкой отсчета. Как в философской антропологии «происхождение народа и имени Российского» исследовалось от Адама, так и в государственно-правовой теории оно должно было вестись от первого правителя. Таким образом, отвечая на вопрос о том, «Кто был Рюрик?», исследователь делал вывод о самостоятельности российской государственности, или ее заимствованном характере.

Именно так и поняли свою задачу академики, обсуждавшие «скаредную диссертацию» Миллера. Прежде всего, против нее выступил М.В. Ломоносов, подробно и резко осудивший ее недостатки в «Репорте в Канцелярию академии наук 16 сентября 1749 г.». Главное обстоятельство возмутившее Ломоносова, заключалось в том, что славяне показаны в ней «подлым народом», которых все побеждают и которые не имеют даже собственного имени, кроме данного им «чухонцами». Ломоносов полагал, что Рюрик происходил из славянского племени роксолан. На стороне Ломоносова выступили С.П. Крашенинников, Н.И. Попов, В.К. Тредиаковский, И.Э. Фишер, Ф.-Г. Штрубе де Пирмонт. Обсуждение диссертации носило чрезвычайно бурный характер. Сам Ломоносов писал: «Сии собрания продолжались больше года. Каких же не было шумов, браней и почти драк! Миллер заелся со всеми профессорами, многих ругал и бесчестил словесно и письменно, на иных замахивался палкою и бил ею по столу конферентскому»[88].

Следует отметить, что Ломоносов был сердит на Миллера и за то, что последний пренебрегал своими преподавательскими обязанностями. Академик Миллер отказывался читать публичные лекции, предпочитая заниматься наукой и более доходным частным преподаванием[89]. Ломоносов писал о нем: «Близ тридцати лет будучи профессором, ни единой не читал лекции и над чтением других смеялся»[90]. Поэтому, памятуя о том, что Миллер был в числе первых студентов Академического университета, следует писать о нем скорее, как о первом студенте, нежели первом профессоре.

То, что «норманнская теория» была идеологической, а не теоретической проблемой, хорошо иллюстрирует комментарий Екатерины II к сочинению Иоанна Готгильфа Стриттера (Штриттера) (17401801) «История Российского государства» (СПб., 1800-1802). Она отмечала в том числе:

«1) Соблазнительно покажется всей России, аще приимите толкование г. Стритера о происхождении российского народа от Финнов;

2. Самое отвращение и соблазн немалое доказательство, что происхождения разные;
3. Хотя Россияне со Славяны разного происхождения конечно, но отвращение не находится между ими.
4. Г. Стриттер откуда уроженец? Конечно, он какую ни есть национальную систему имеет, к которой натягивает. Остерегайтесь от се- го»[91].

Важной заслугой Стриттера было извлечение из византийских историков информации, относящейся к славянам и в особенности к России. Это было опубликовано в фундаментальном сочинении на латинском языке «Memoriae populorum, olim ad Danubium, pontum Euxinum, paludem Moeotidem, Caucasum, mare Caspium, et inde magis ad Septentriones incolentium, e Scriptoribus historiae Byzantinae erutae et digestae a Joanne Gotthilf Strittero...» (T. I-IV. Petropoli. 17711779). Еще до опубликования этого сочинения был выпущен русский сокращенный перевод, сделанный В. Световым, «Известия византийских историков, объясняющия российскую историю древних времен и переселения народов, собраны и хронологическим порядком расположены Иваном Штриттером» (СПб., 1770-1776).

Крупным историком немецкого происхождения на российской службе был Август Людвиг Шлецер (1735-1809). Образование он получил в Виттенбергском и Гетингенском университетах. Шлецер знал около пятнадцати языков, изучал библейские древности, мечтал о поездке на Ближний Восток. Однако судьба распорядилась иначе, и Шлецера в 1761 г. приглашают работать в Россию, где он провел по его собственному признанию лучшие годы своей жизни. С 1762 г. Шлецер — адъюнкт Академии наук по русской истории. Для ее изучения он использует свои филологические знания, которые пополняет, осваивая русский язык. Немецкий эрудит несколько высокомерно относится к своим русским предшественникам. С одной стороны, он привносит в российскую историческую науку приемы анализа исторических источников, разработанные на Западе, но с другой, — отказывает русским историкам в концептуальности и рассматривает их труды лишь как вспомогательный материал. Это чрезвычайно обидело самолюбивого Ломоносова, которого Шлецер ценил прежде всего как «профессора химии». Ломоносов характеризовал планы Шлецера как «бесстыдство» и «самохвальство», а на попытку немецкого ученого указать его место и роль в российской историографии написал: «Я еще жив и пишу сам».

И Шлецер, и Ломоносов были недостаточно справедливы друг к другу. Шлецером была проделана громадная работа по анализу источников (прежде всего, различных списков «Повести временных лет») и переводу их на «ученые языки», вводу их в научный оборот европейских историков. Он создал целую серию работ по русской истории на немецком языке, среди которых «Опыт исследования русских летописей» (1768 г.), «Аскольд и Дир. Русская история критически описанная» (1773 г.) и др. Именно Шлецеру принадлежала мысль о необходимости исследования славянских рукописей в Ватиканском архиве, которую впоследствии проделал его ученик

А.И. Тургенев. Вместе с тем он, безусловно, несколько преувеличивал свои заслуги перед российской наукой. «Теперь знает свет, что изучение русской литературы станет достоянием не только России, но и всего ученого мира... — писал он. — До меня никому не было известно, что такое русские летописи. Сама Академия не знала,

сколько имеется в ее библиотеке сводов; о их составе и классифи-

1

кации» .

Разделяя взгляды теоретиков «просвещенного абсолютизма», Шлецер считал адекватным воплощением своего политического идеала екатерининскую, а позже александровскую Россию. В своей историософской концепции он уделяет значительное место анализу исторических судеб России. В фундаментальном труде «Представления о всеобщей истории» (СПб., 1772) Шлецер полагает, что бессмысленно описывать историю всех государств и народов, следует выделить те, которые оказали существеннейшее влияние на «великие перемены мира». Выделив народы, «первенствующие» в «великом обществе мира», историк избавится от излишнего материала, мешающего ему понять целое. «Из множества известий, под которыми часто история важного народа погребена бывает, отделяет он только те, которые показывают... только действительно великие деяния, купно с их причинами... все прочее... не нужно»[92] . Позже, в капитальном сочинении о Древней Руси «Нестор: Русские летописи на древле-словенском языке, сличенные, переведенные и объясненные Августом Лудовиком Шлецером» (СПб., 1809-1819. Ч.1-3) он окончательно выделяет из всех народов римлян, германцев и россиян. Исходя из этого, он намечает периодизацию всемирной истории.

До Шлецера в периодизации была принята «теория четырех монархий», рассматривавшая наиболее крупные государственные системы ассиро-вавилонскую, персидскую, греко-македонскую и римскую как своеобразную структурную основу всемирной истории. У Шлецера Древний Восток и Древняя Греция относились к предыстории. Периоды от сотворения мира до потопа и от потопа до римской истории бедны источниками и не предполагают возможность систематического научного изучения. Собственно об истории можно говорить, начиная с римлян, которые «завоевали южную треть нашей частицы вселенной и собранное ими у этрусцев, греков, египтян, карфагенян и азиатцев просвещение распространили до Рейна и Дуная, но не далее»[93]. Это была «первая волна цивилизации». Вторая была связана с появлением германцев. «Германцы по сию сторону Рейна, а особливо франки с V столетия, еще же более со времен Карла Великого... назначены были судьбою рассеять в обширном северо-западном мире первые семена просвещения. Они

выполняли это предопределение, держа в одной руке франкскую военную секиру, а в другой Евангелие; и самые даже жители верхнего севера по ту сторону Балтийского моря или скандинавы, к которым никогда не заходил ни один немецкий завоеватель, с помощью германцев начали мало-помалу делаться людьми»1.

Вне цивилизации осталась огромная территория, которую должны освоить славяне. Однако последние находились в состоянии своеобразной «спячки», пока их не «разбудили» норманны, сыгравшие в «третьей волне цивилизации» роль катализатора. Норманны сами не имели высокой культуры, культурный импульс шел из Царьграда через Древнюю Русь.

В книге «Tableau de l’histoire de Russie» (1769 г.), позже переведенной на русский язык под названием «Изображение Российской истории, сочиненное г. Шлецером», он дает следующую концептуальную периодизацию истории России. Это:

1. «Россия рождающаяся» — период от «призвания варягов» до смерти князя Владимира (862-1015);
2. «Россия разделенная» — от смерти Владимира до установления ордынского ига (1015-1216);
3. «Россия утесненная» — от установления ордынского ига до Ивана III (1216-1462);
4. «Россия победоносная» — от Ивана III до Петра I (1462-1725);
5. «Россия цветущая» — с 1725 г.

Периодизация Шлецера, описывающая этапы развития Российского государства, была чрезвычайно популярна и использовалась в отечественной историографии едва ли не до недавних пор, с тем только изменением, что точкой отсчета, с которой начиналась «Россия цветущая», был не 1725, а 1917 г.

Шлецер полагал, что возникновение в России монархии представляет собой классический пример общественного договора. Он считал, что освобождение рассказа Нестора от всякого рода «сочинительства» дает прозрачную картину естественного образования российского государства. Правда, в дальнейшем Шлецер если и не пересмотрел свою концепцию, то несколько переставил в ней акценты. Идея естественного договора отступает на задний план перед идеей суверенитета[94].

Немецкие историки видели задачи исторического исследования в открытии нового знания и беспристрастного изложения этого открытия. По их мнению, служители Клио должны находить и излагать, но не интерпретировать факты, однако, идеологическая интерпретация исторических сюжетов была неизбежна, и поэтому они невольно попадали в гущу политических событий и были вынуждены корректировать свои выводы в соответствии с ними. Так, именно по политическим причинам Миллер отказался от мысли о норманнском происхождении Рюрика, это позволило Шлецеру заметить, что «обстоятельства... преобразили историю в политическую науку: почему и должно было часто приноравливаться к политическим, хотя и бесполезным видам»[95].

Зависимость истории от политики, причем как от «большой», так и от «малой», демонстрировалась не только результатами исследований, но и фактами социального бытия истории как науки, доступностью документов, изучению истории России в учебных заведениях. Характерный пример истинно «российского» отношения к источникам приводит Старчевский. Он пишет о том, что в последние годы царствования Екатерина II под влиянием А.И. Мусина-Пушкина решила сосредоточить все старинные русские летописи в Петербурге чтобы в дальнейшем издать их. Для этого она издала специальный указ, который обязывал монастыри доставить все имеющиеся у них рукописи в Святейший Синод: «Воля государыни была исполнена: изо всех монастырей России привезено было множество летописей; в архиве Святейшего Синода есть список, какие именно летописи и откуда были доставлены. Императрица хотела, чтобы граф Мусин-Пушкин занялся устройством комиссии, которая должна была приступить к самому изданию. Но мы знаем, как мало этот государственный сановник приготовлен был к этому делу; поэтому,

по восшествии на престол императора Павла, дано было повеление опять разослать летописи по тем местам, откуда они поступили. Святейший Синод приказал подрядить извозчиков для доставления летописей в Москву, куда должны были являться от всех монастырей за получением их обратно.

Все летописи уложены были в одни сани и отданы на ответственность ямщика; они находились в дороге около шести недель, в самое дождливое время (весною). В Москве оказалось, что некоторые из них были потеряны, другие сгнили, третьи повреждены, дальнейшая судьба этого процесса нам неизвестна»[96].