ФИЗИКА И МЕТАФИЗИКА ГРИГОРИЯ ТЕПЛОВА

Григорий Николаевич Теплов (1717-1779), как и все заметные фигуры Века Просвещения, соединял в себе качества государственного деятеля, философа, музыканта, моралиста, экономиста.

Он родился 20 ноября 1717 г. в Пскове в семье истопника, работавшего в архиепископском доме, вероятно отсюда и фамилия — Теплов. По слухам был сыном Феофана Прокоповича, который принимал самое живейшее участие в его воспитании и образовании. В середине 1720 г. Прокопович помещает Теплова в школу, которую он открыл в своем доме в Петербурге и куда принимались представители всех сословий, не имеющие родителей. Школа Прокоповича, как и все в России в то время, была единственной в своем роде. В основе образовательной концепции лежали составленные им в 1721 г. Правила для церковных школ. В этой школе изучались как традиционно церковные, так и светские предметы — богословие, русский, латынь, греческий, история, география, римские древности и искусство. Большое значение имело музыкальное воспитание. В школе не только преподавалась инструментальная музыка, но и устраивались музыкальные спектакли. Вероятно, увлечение музыкой было результатом пребывания в Италии, оставившего неизгладимое музыкальное впечатление в душе Феофана Прокоповича. Преподавательские и воспитательские должности занимали, как водилось, иностранцы. Некоторое время там работал известный историк Г.-З. Байер. Во время обучения Теплов жил в доме Прокоповича[98].

Американский исследователь В. Даниэль проводит определенные параллели между судьбой и характером Теплова и его покровителя.

В 1730 г. Прокопович отбирает из своих школьников десять человек для специального класса Петербургской Академии наук. Теплов был одним из студентов, посланных учится у Христиана Гросса, профессора моральной философии в Академии. Гросс приехал в Петербург из Берлина в 1725 г. по рекомендации Христиана Вольфа. Именно у Гросса Теплов получил подготовку как в натуральных науках, так и в вольфианской философии. Он преуспел в этом настолько, что в 1733 был послан в Пруссию для завершения образования. За три года учебы там Теплов улучшил свои знания в латыни, немецком, французском и естественных науках. Он вернулся на родину в 1736. В том же году умер его благодетель Феофан Прокопович.

После своего возвращения Теплов служит переводчиком в отделе ботаники Академии наук. В 1738 г. он и еще два «наиболее способных» выпускника школы Прокоповича были сделаны инструкторами в Александро-Невской семинарии[100]. Вместе с тем, он продолжает свое образование в Академическом университете Петербургской Академии наук. В Петербургском филиале Архива Российской Академии наук хранится его студенческое сочинение по естественным наукам, относящиеся к 1741 году[101].

В.              Даниэль отмечает, что Теплов обладал всеми необходимыми качествами для карьеры — умом, дисциплиной и ущемленным самолюбием. Он пишет: «What appeared then and continued to assert itself in Teplov’s life were certain qualities which, in combination, would play a pivotal role in shaping his career. One quality was his inner discipline and drive to excel, which his academic success, even from his first years as a student, fully demonstrated.

Однако к этому же времени относится и чрезвычайно неприятное событие в жизни Теплова, могшее стоить ему карьеры, а может быть даже и жизни. Это знакомство с А.П. Волынским (1689-1740), идеи которого по реформированию политической и экономической политики России представляли если не прямую опасность, то определенное неудобство для аннинского режима.

Волынский предлагал сократить армию, но усилить ее боеспособность, например за счет развития артиллерии, а так же за счет разумного рассредоточения ее вдоль границ. Волынский полагал, что государство должно сосредоточить свое внимание на внутренних, прежде всего экономических проблемах. Волынский со своими конфидентами так же достаточно открыто обсуждал и критиковал существующий режим и личные недостатки Анны.

Теплов был знаком с проектами Волынского, который обычно читал их в небольшой компании единомышленников. Он переводил предложения Волынского на немецкий для того, чтобы познакомить с ними двор[103].

Известно, что поводом преследования Теплова было то, что он по просьбе А.П.

Во время бурных событий 1740-41 гг., приведших на трон Елизавету Петровну, Теплов сконцентрировал свои усилия на работе в Академии Наук. В 1742 г. он был назначен адъюнктом натуральной истории, год спустя то же назначение получил М.В. Ломоносов. 1742 г. в объявлении о публичных лекциях Академии наук значилось «Григорий Теплов, адъюнкт Академии, философию практическую Волфу, порядком Тиммиговым толковать публично будет»[104]. Казалось бы, карьера молодого, талантливого и честолюбивого человека приобрела определенные формы. Но судьба его снова изменила свое русло, хотя, впрочем, и продолжала свое течение в том же направлении.

В 1743 г. адъюнкт Г.Н. Теплов был отправлен в Тюбинген и Париж для «усовершенствования в науках»[105]. Именным указом ему было велено «для дальнейшего и совершенного обучения и усмотрения в чужестранных академиях наилучших порядков и учреждений отправится в Вюртембергское королевство в город Тубинг, а оттуда в Париж, дабы возвратясь после четырех или пяти лет, достойным профессором быть»[106]. В «чужие края» Теплов поехал не просто как «стажер», но в качестве воспитателя младшего брата всесильного фаворита графа А.Г. Разумовского Кирилла Григорьевича. Непосредственной обязанностью Теплова было сопровождать пятнадцатилетнего брата фаворита в его путешествии в Западную Европу. Таким образом, в 1743 г. Теплов покидает Россию во второй раз и едет со своим молодым патроном в университеты Тюбингена и Парижа. Путешествие продолжалось три года и за это время Теплов сумел стать необходимым для Разумовского. Иного пути, кроме как «стать необходимым» и «быть при» у Теплова и не было. Плебейское происхождение делало для него невозможным обычную карьеру даже в «республике ученых», ибо в России она имела характер «империи знаний».

После возвращения из-за границы 18-летний Кирилл Григорьевич Разумовский был сделан президентом Академии наук. Несмотря на высокий пост он не имел в Академии большого влияния. Реальная власть принадлежала его наставнику Теплову, получившему звание асессора в 1746 г. В. Даниэль полагал, что это назначение было результатом политики русификации Академии[107]. Мне же представляется, что оно явилось одним из этапов бюрократической и административной борьбы, которая приобрела «национальные» формы не как планомерная политика «русификации» научной жизни, сколько как внешняя форма выражения административно-бюрократических оппозиций. Вообще, для XVIII века характерна ориентация не столько на «русские», сколько на «российские» кадры, среди которых могли быть представители различных национальностей, связавших свою судьбу с Россией. Для государственно-этнологической ментальности, проявляющейся через дворянский этос, не существовало национальности «по крови». Принципиально открытый и интернациональный характер дворянства, прежде всего родовитого, ведущего свое происхождение «от Рюрика», «от Геде- минаса» и от татарских князей, с почтением и гордостью носящего иностранные титулы графов и баронов, заключающего межнациональные браки, породил особый тип сознания, которое идентифицировало себя не как «русское», а как «российское». В этом смысле, национально о(т)граничивающее «русское» является определенной оппозицией принципиально открытому «российскому», включающее в себя «русское» как существенное, но отнюдь не единственное свое проявление.

Значение Теплова стремительно росло, и он стал в академической канцелярии второй фигурой после Шумахера. Он служил главным связующим звеном между Академией наук и различными правительственными институтами.

В 1746 г. подопечный Теплова был назначен президентом Академии наук, а Теплов — его помощником, что дало ему «безграничную», как писали современники и позднейшие исследователи, власть в Академии. В 1748 г. Разумовский назначил Теплова главой новообразованного исторического департамента. В результате, Теп- лов нажил себе множество врагов, которые могли его обвинить в том, что он узурпировал власть.

Как академический администратор Теплов не оставил после себя доброй памяти. Практически во всех биографиях отмечается его «деспотизм», «безнравственность», «партийность», «пристрастность» и т. д. В книге Даниэля говорится, что его отрицательно характеризуют так же и иностранцы, например, английский посол лорд Букингем и французский дворянин Сабатье де Кабре (Sabathier de Cabres)[108].

Положительную характеристику Теплову дает лишь Д.И. Фонвизин. Он рассказывает, как Теплов помог ему в минуту душевных колебаний, в то время, когда он был под сильным впечатлением от беседы с графом ***, известным безбожником и вольтерьянцем. «Рассуждения его были софистическими и безумие явное, но со всем тем поколебали душу мою»[109], — писал Фонвизин. Вооружившись Библией (характерно, что кроме «русской Библии», Фонвизину понадобились экземпляры на французском и немецком языках «для удобнейшего понимания») и здравым смыслом автор «Бригадира» и «Недоросля» решил размышлять о Боге и «всякую досуж-

3 т"gt;

ную минуту посвятить испытанию о вышнем существе» . В это время писатель находился в Царском Селе, сады которого и стали ареной его перипатетического богословствования. Там же он встретил Григория Теплова, который поддержал его и порекомендовал прочитать сочинение английского философа Самуэля Кларка «Proofs of the Existence and Attributes of God»[110]. Теплов с сожалением отмечает, что в России для распространения скептического взгляда на религию талант Вольтера даже излишен и приводит характерный пример, который описан в воспоминаниях Фонвизина довольно подробно. «На днях случилось мне быть у одного приятеля, где видел я двух гвардии унтер-офицеров, — рассказывает Теплов. — Они имели между собой большое прение: один утверждал, другой отрицал бытие Божие. Отрицающий кричал: “Нечего пустяки молоть; а Бога нет!”. Я вступился и спросил его: “Да кто тебе сказывал, что Бога нет?” — “Петр Петрович Чебышев вчера на Гостином дворе”, отвечал он. “Нашел и место!” — сказал я»[111]. Этим сюжет, рассказанный Фонвизиным, отнюдь не завершился. Когда он выписал книгу Кларка и прочитал ее, то решил перевести на русский язык. С этим предложением он пошел к Теплову. Тот похвалил намерение, но указал на печальный опыт Н. Поповского и судьбу его перевода «Опыта о человеке» А. Попа, которая подверглась критике и значительной редакции со стороны Святейшего Синода. Поэтому он полагает, что Фонвизину лучше сделать не перевод, а более свободное изложение идей Кларка, «выписку», чтобы можно было менять ее содержание. Фонвизин приводит их разговор по поводу этого перевода: «“но неужели, — спросил я, — Синод делать будет мне нарочно затруднения в намерении толь невинном?” — “Да разве не знаете вы, кто в Синоде обер-прокурор?” — “Не знаю”, — отвечал я. “Так знайте ж — Петр Петрович Чебышев”, — сказал Григорий Николаевич»[112].

В академической расстановке исторических фигур на шахматной доске Теплов играл роль своеобразного «черного ферзя». Даже такой авторитетный исследователь, как П.П. Пекарский, отмечал, что Теплов не написал «в свою жизнь ни одной ученой статьи»[113], что не соответствует истине. Однако не следует забывать, что цвет шахматных фигур является весьма условным и решается жребием. Настойчивость негативной оценка Теплова и постоянное противопоставление ему в качестве «белых фигур» Миллера, Ломоносова, Тре- диаковского вызывает некоторую настороженность. Не может ли быть такого, что эта фигура намеренно затемнялась исследователями, лепившими «светлые образы» национальных героев? Не связана ли эта оценка с социальной ролью Теплова как крупного администратора в академической системе и традиционного российского негативного отношения к любой администрации? Действительно, место «чиновника среди ученых» не очень выигрышно и обрекает персонажа, занимающего это положение, на роль «пятого колеса» в хорошо отлаженной телеге российской академической системы, триумфально продвигающейся по традиционному бездорожью. Образ Теплова — невежественного бюрократа плохо вписывается даже в контекст традиционных биографий. Добросовестно приведенный список его научных работ, куда входят сочинения по философии, музыке, медицине, экономике, ветеринарии показывает, что он был не только администратором, принимавшим «политические» решения, но и таким же энциклопедически образованным, талантливым и творческим человеком, как и прославленные академики. «Познания и занятия Теплова были весьма разнородны, — пишет М.Н. Лонгинов. — Он много занимался, например, музыкой, а также домоводством, строительством, садоводством и лесным хозяйством в превосходном и большом имении своем селе Молдовом, Орловской губернии, Карачаевского уезда, где цел доныне огромный каменный дом с обширными службами, садом, превосходными фамильными портретами, старинной утварью, большим архивом и библиотекою, достойною просвещенного человека той эпохи»[114]. Он был почетным членом Императорской Академии наук и академии художеств, почетным членом Мадридской академии, действительным членом Вольного экономического общества и даже некоторое время преподавал наследнику Павлу Петровичу «политические науки».

Теплов серьезно задумывался о реорганизации системы высшего образования, которую он знал хорошо, как никто другой. В неосуществленном «Проекте к учреждению университета Батуринско- го...», который был направлен на создание в резиденции его патрона на Украине института, могущего придать ей столичный лоск, говорится: «Его Сиятельство, Ясневельможный и Высокоповелительный Малороссийский Гетман, граф Кирила Григорьевич Разумовский... твердое и богоугодное положил намерение, с Божьею по- мощию и Высочайшим соизволением Ея Императорского Величества. на предбудущие века и на память имени своему, в городе Батурине под своею собственною протекцией основать, учредить и утвердить неподвижно Университет, со всеми его упражнениями и преимуществами, которые в самодержавном государстве оному приличны. И понеже в нем определяются такие науки, которых доселе в Малой России еще не было преподаваемо, как то: гуманиора вся, то есть, чистота латинского языка, древности, философия новая, юриспруденция, история, география, так же высокие науки, физика теоретическая и экспериментальная, все части математики, геодезия, астрономия, анатомия, химия и ботаника»[115]. Теплов полагал, что Батуринский университет должен обладать всеми традиционными университетскими привилегиями, кроме того, студентам, чтобы подчеркнуть их принадлежность к элитарной «республике ученых», «дозволить, хотя бы он и не шляхетский сын был, для одобрения носить шпагу или саблю»[116]. Наличие на Украине большого числа церковных школ, по мнению Теплова, могло бы решить проблему подготовленности студентов к обучению в университете, реально стоявшую перед университетами как в «резиденции», так и в «столице», и дало бы Батуринскому университету преимущества перед петербургским и московским. Обучение должно было быть бесплатным. Оплачивались лишь дополнительные занятия в Collegia privata и Collegia privatissima. В новосозданном университете должны были изучаться следующие предметы: «Латинское красноречие с толкованием классических авторов», «Логика, метафизика и философия практическая», «Правы натуральные и юриспруденция», «Древности и история литеральная и политическая. Генеалогия и геральдика», «Физика теоретическая и практическая», «Физика экспериментальная и математика со всеми ее частьми», «История натуральная», а так же анатомия, химия и ботаника. Теплов планировал университет основательно, поэтому не были забыты типография, словолитня, книжная лавка, переплетная мастерская, оранжерея, лаборатория, больница, анатомический театр, а так же карцер, гауптвахта, портомойня, «мыльня, а при ней банщик»[117].

Многообразные таланты Теплова были замечены «сильными мира». Он оказался чрезвычайно важной фигурой во время государственного переворота и воцарения Екатерины II. Теплов составил самые главные документы — манифест о восшествии на престол Екатерины II, текст присяги и текст отречения Петра III. «. Все важнейшие акты, изданные в первые дни царствования Екатерины II, принадлежат перу Теплова: в самый день переворота он составил — и, пожалуй, он один только и мог составить в течение какого- нибудь получаса — манифест о восшествии и формулу присяги, и ему же принадлежит составление текста отречения Петра от престола, — акты, в которых каждое слово должно быть обдумано и взвешено. И если в них оказались недочеты и неясности, то нужно удивляться не этому, а тому, что они достаточно удовлетворительны, ибо их Теплову приходилось писать чуть ли не стоя, составлять наспех, почти экспромтом»[118]. Вместе с А.Г. Орловым он находился в Ропшинском дворце 6 июля 1762 г. в тот час, когда умер Петр III.

Даниэль довольно подробно комментирует Coup d’etat 1762 года. За верную службу во время переворота Теплов получил 20 тыс. рублей от Екатерины II. В июле 1762 г. он был сделан ее персональным секретарем и сохранял эту должность в течении последующих шести лет. Главной его функцией было получение петиций на имя императрицы, что сделало его центральной фигурой в ее правительстве[119].

Теплов получал много наград от Екатерины, в июле 1768 он был представлен ею в Сенат, получил земельное владение в районе Выборга, ордена, а в октябре 1776 — и долгожданное дворянство[120].

Интересно, что у Теплова служил секретарем Ф.В. Ушаков, которого Екатерина II называла его «вскормленником»[121]. Это был тот самый Федор Ушаков, который учился в Лейпциге вместе с А.Н. Радищевым и удостоился чести быть героем философского «жития». Радищев отмечает, что именно «успехи Федора Васильевича в науках побудили тогда тайного советника Теплова взять его к себе в должность секретаря, с чином титулярного советника»[122].

Таким образом, пестрая биография Теплова как общественного деятеля оставила заметный след в истории XVIII столетия, однако Теплов как деятель культуры, Теплов-ученый, а тем более Теплов- философ, остался невыявленным, невостребованным, неоцененным. Вместе с тем, его сочинение «Знания, касающиеся вообще до философии для пользы тех, которые о сей материи чужестранных книг читать не могут» (СПб.: [Печ. при Имп. Академии наук], 1751) начинает собой не только вторую половину века, но и новую эпоху в российском философствовании, отмеченную более трактатно ориентированным типом сочинений, обращением к специфической философской терминологии, стремлением к системности и аналитичности, словом, тому, что составляло неотъемлемые признаки классического метафизического текста.

В 1750 г. книгу Теплова рекомендовал к напечатанию М.В. Ломоносов. Он писал в рапорте Канцелярии Академии наук: «...Философские учения в ней предлагаются понятным образом для всякого и весьма полезна будет российским читателям, которые, не зная иностранных языков, хотят иметь понятие или знание о философии вообще, во всех ее частях, и для того за благо рассуждаю, чтобы она была напечатана»[123].

Серьезное увлечение Теплова философией Хр. Вольфа, спровоцированное его петербургскими учителями, началось, когда он был за границей, причем не только в Германии, но и во Франции. В 1739 г. в Париже, незадолго до приезда туда Теплова была переведена с латинского на французский статья Вольфа «Le philosophe roi et le roi philosophe». В ней специально рассматривался вопрос о влиянии философов на монарха. Вольф считал, что монарх должен использовать философский метод для того, чтобы понять социальный порядок и установить прочные связи между разрозненными частями общества. Философия выражает способы, которыми различные люди или социальные группы относятся к материальному миру и взаимодействуют друг с другом. Философский метод — причем для Вольфа, он такой же, как и в естественных науках, — должен помочь суверену быть более последовательным, его политике — более продуманной[124].

Идеи Теплова о службе обществу нашли выражение в сочинениях «Рассуждение о качествах стихотворца» (Ежемесячные сочинения. Май, 1755) и «Рассуждение о начале стихотворства» (Ежемесячные сочинения. Июль, 1755[125]). В журнале они были напечатаны анонимно, что послужило причиной того, что много лет они атрибутировались неверно[126]. А.А. Штамбок, доказавший, что оба сочинения принадлежат Теплову, полагал, что и те и другие «Рассужде-

4

ния» являются частью одного трактата .

В статьях о стихотворстве и стихотворцах Теплов пытался понять причины возникновения искусства, его цели и задачи. Он утверждает, что существуют две причины, способствовавшие развитию искусства в человеческой истории: стремление к созданию прекрасного и стремление к наслаждению. Эти стремления присущи природе человека и находят свое выражение в пении и рисовании. Таким образом, в этих двух формах человек пытается воспроизвести прекрасное и выразить глубоко спрятанные эмоции[127].

Теплов обсуждает художественное творчество и социальные функции искусства. Он считает, что литература и живопись имеют общественное и воспитательное значение. Теплов полагает, что поэт должен быть знакомым с натуральными науками, чтобы лучше понять как устроен мир, и обогатить поэзию этим знанием. Кроме того, стихотворец должен быть искусен в философии и в определенном смысле популяризировать философское знание. Оно довольно часто было содержанием поэзии, поэтому «стихотворцы всегда за премудрых и ученых людей в философии почитались, как в самой древности, так и в новых веках»[128].

И наука, и искусство имеют одни и те же цели. Работа художника, чье вдохновение идет от сердца, этим ограничена. Философское понимание и художественное воображение, разум и чувство поддерживают друг друга. Они исходят из разных источников, но обладают креативной функцией и, взятые вместе, способны возвыситься до высшего уровня понимания[129]. «Все науки и художества начало свое восприяли нечувствительно и непременно в роде человеческом, но приращение их более знатными и полезными учинило. Науки и искусства между собою отделяются тем, что первые обращаются к пользе, а последние иногда к пользе, а иногда к единому увеселению или изощрению нашего разума, который после всегда служит руководством к познанию других вещей»[130].

Даниэль отмечает, что рассуждения Теплова о взаимодействии искусства и науки были важны для него, потому что сам он так же пытался объединить этих муз. В письме, написанном 1765 г. в Совет Академии художеств в связи с избранием его почетным членом[131] он пишет о том, что искусство не в меньшей степени, чем наука, важно для освоения мира.

В середине 50-х гг. он начал работать над собранием песен. Музыка занимала значительное место в жизни Теплова, и он не раз замечал, что это одно из его самых больших удовольствий. Он играл на скрипке и клавикордах. В начале 50-х гг. во время службы у Разумовского он организует оркестр при Глуховском дворе[132]. В 1759 г. Теплов публикует сборник песен на свою музыку[133].

Особое место в творчестве Теплова занимают его экономические воззрения. Эта часть его научных взглядов довольно подробно рассмотрена в уже упомянутой книге Даниэля, проанализировавшего ряд неопубликованных работ Теплова[134]. Кроме того, как и многие его современники, Теплов не только теоретизировал по поводу того, как следует вести хозяйство, но и разработал ряд конкретных рекомендаций для этого. В книге «Птичий двор, или подробные наставления о содержании всякого рода домашних птиц, предохранения и лечения их от всяких случающихся у них болезней; а притом так же достаточные сведения о разведении, воспитании, выкармливании и обучении кенареек», он пишет «о корме птиц», «что должно делать, чтобы курицы хорошо неслись», «о высиживании цыплят», «о несении индейскими курицами яиц и о сидении на них», «как откармливать гусей», приводит чертежи устройства птичьих дворов и т. д. В предисловии он пишет: «Домостроительство вообще есть наука, а потому и дело такое, от которого польза происходит для всего общества» , поэтому он считает долгом внести и свой вклад в дело общественного благосостояния и процветания.

В своих философских работах и, прежде всего, в книге «Знания, касающиеся вообще до философии для пользы тех, которые о сей материи чужестранных книг читать не могут» Теплов использует и развивает идеи Вольфа, его воззрения на принципы построения философской системы и разделения различных сфер знания на обособленные области с целью их лучшего познания.

Теплов полагает, что философия дает общее представление о мире, изучение ее необходимо для того, чтобы предохранить свой разум от возможных заблуждений. Изучение философии «человека делает Богу угодным, Монарху своему верным и услужным, а ближнему в сообщество надобным»[135]. Он пишет не учебник, но популярную книгу по философии, дающую не только общие представления об этой науке, но помогающую сформировать мировоззренческие установки. «Мог я перевести какую ни есть Философскую систему лучшего автора, — пишет Теплов, — но мне показалось дело невозможное, чтоб все методы, сколько я их знаю, на латинском и французском языке изданные в свете, могли служить к моему особенному намерению, которое я предприял. Словом сказать, мой не тот конец, чтоб сия книга сочинена была для школы, по которой молодым людям учиться: но для тех, которые общее познание хотят иметь о науке философской, хотя притом никаких наук не учились и учиться не намерены»[136]. Теплов старается не злоупотреблять профессиональный жаргоном, оговаривая употребление даже тех немногих понятий, без которых невозможно обойтись, таких как: тождество, правдоподобие, бытность, идея, предуверение, предрассуждение и проч.

Теплов отказывается от принятой в первой половине XVIII в. традиции переводить философские термины буквально, используя «кальки» («номиналисты» — «словесники», «реалисты» — вещест- венники», «умозаключение» — «винословие», «философия» — «любомудрие», «логика» — «словесница», «физика» — «естественница», «метафизика» — «преестественница» и т. д.), он отмечает, что некоторые понятия западноевропейской философии не имеют в русском языке соответствующих эквивалентов («метафизика», «пневматоло- гия»), а некоторые употребляются в различных смыслах, например, философском и обыденном («бытие», «материя», «вещество», и т. д.). Он полагает, что существует определенная терминология, основанная на международном «ученом языке», без которой невозможно построить научный текст. В качестве примера он приводит Цицерона и Христиана Вольфа, пополнивших философский вокабулярий специальной терминологией. Поэтому его сочинение предваряет «Объявление слов, которые в философской материи по необходимости приняты в

том разуме, как приложенные к тому латинские и французские разу- 1

меются» .

1 Там же. С. 207-208. Теплов приводит следующую таблицу:

Вместе с тем, там где речь качается поэтического выражения, необходимо в большей степени ориентироваться на национальную традицию. «Рассуди, что все народы в употреблении пера и в изъявлении мыслей много между собою разнствуют, — пишет он. — И для того береги свойства собственного своего языка. То, что любим в стиле латинском, французском или немецком, смеху достойно иногда бывает в русском. Не вовсе себя порабощай, однако ж употреблению, ежели в народе слово испорчено, то старайся оное исправить. не будь притом и дерзостен сочинитель новых. Хотя и свой собственный составишь стиль, однако ж был бы он чист в правописании и этимологически плодоносен в изобретении слов и речей приличных, исправен в точности их разума, в ясном мыслей изъяснении, в непринужденной краткости, в удалении от пустого велере- 1

чия.»

Теплов не случайно уделяет такое внимание проблеме языка. Он полагает, что причины многих заблуждений и непонимания происходят от его нестрогости, оттого, что содержание и смыслы понятий не являются строго установленными и однозначными. Теплов говорит о своих планах написать сочинение по логике, в которой можно было бы обсудить эти проблемы. «В оной я показать намерен, — пишет он, — как всякое в словах непостоянство и темность или сумнительный разум происходит от того только, что о том, о чем речь наша, имеем темное и конфузное понятие, и что понятиям между собою больше или меньше разнствующим одно имя часто случается давать. К сему я причитаю все риторические фигуры, метафоры, аллегории, в которых, ежели прилежно станем разбирать, то безмерное множество найдем противоречия»2.

1. [Теплов Г.Н.] О качествах стихотворца рассуждение. С. 384-385.
2. Теплов Г.Н. Знания, касающиеся вообще до философии. С. 233.

Теплов предваряет свое рассуждение выяснением строгого смысла понятия «философия» и отделяя его от обыденных коннотаций. Философия разделяется на теоретическую и практическую. К практической относится этика и политика, которые показывают «должность к Богу, монарху и ближнему, обязательство самому к себе, к дому своему и проч.»[137] К теоретической философии относится физика (понимаемая как естествознание или даже натурфилософия), логика и метафизика, которая, в свою очередь включает в себя естественную теологию (учение о Боге), пневматологию (учение о душе и духах), онтологию (учение о бытии).

Таким образом, объектом философского исследования может быть любое явление, принадлежащее к объективной или субъективной реальности, материальное или идеальное, реально существующее или гипотетическое. Если конечная цель — выявление причины, будь это действие закона природы или способ соединения души с телом, — это рассуждение философское, если нет, то пусть даже речь идет о философских системах (классификация их, изложение содержания и т. д.), рассуждение такого рода философским назвать нельзя. Рассуждая о различных видах познания, Теплов прекрасно понимает, что далеко не все из них могут принести немедленный эффект или «видимую пользу». Одно, например, магнитные опыты, исследование электричества «которое по сие время от всех ученых людей для одной только забавы показывается»[138], может быть полезно в будущем, другое развивается параллельно с бесполезным знанием, как химия и алхимия, третье может принести известность и славу, а лучше приобретать их научными открытиями, чем каким- либо иным способом.

Теплов задается мыслью о том, «в чем состоит должность прямого философа который бы сим именем назваться мог по достоинст- ву»[139]. Он полагает, что тот, «кто одни только изъяснения к вещам сыскивает, или умеет правило какое в науке сочинить, тот и по моему мнению в философии дале ничего не изобретает»[140]. Теплов пишет о том, что всякий, лишь только начинающий изучение философии, уже пытается присвоить себе звание «философа». Вероятно, эмоциональное отношение к тому, что в «и по сие время в Академиях. не одни те, которые обучают философии, но и те, которые лишь только почали учиться, называются философами»[141], связано с какой-то тайной (а может быть и явной) обидой. Дело в том, что Теплов, несмотря на образования, полученное в Европе, очевидные способности как к языкам, никогда не занимался преподаванием, занимая в Академии наук и в Академическом университете важные, но не ключевые административные должности. Безусловно, он был в числе первых, но не «самых» первых, а кроме того, не самых авторитетных фигур, уступая и здесь, например М.В. Ломоносову. В своей книге он сознательно подчеркивает, даже утрирует своеобразный «дилетантизм», замечая: «Все мое предприятие в том только особливую новость имеет, что я сколько возможно о философии не философскими словами буду говорить и предлагать оную таким порядком, чтобы не трудно было всякому разбирать, хотя бы кто и

3

предводителя в том не имел» .

Философию Теплов понимает прежде всего как метод исследования, позволяющий установить причины того или иного явления. О философском познании можно говорить, «когда мы о всем обстоятельно изведавши и имеючи понятия между собой отделенные о вещи или действии каком скажем, для чего оно подлинно так, а не инако сделалось, т. е. причину оного»[142]. Вслед за Вольфом он выделяет помимо философского познания историческое, или «голое

известие о бытности»[143], и математическое, позволяющее «знать при-

6

чины количество и силу» .

«Изъясняя мнения и мысли» своего учителя Хр. Вольфа, «славного философских частей учителя нынешнего века», в частности, обращаясь к его «Логике» или «Philosophia Rationalis», Теплов достаточно тщательно анализирует возможные способы познания. «Тройственность» познания, или возможность трех когнитивных установок во взгляде на исследуемый объект определена, разумеется, не самим этим объектом, но заключается в возможностях разума. Таким образом, «об одной вещи три человека трояко знать могут, один будет знать по исторически, другой по философски, а третий по математически»[144].

Историческое познание представляет собой знание факта. Оно очевидно, наглядно, демонстративно, а потому общедоступно. Оно не требует «остроты ума», является «легким познанием» Вместе с тем, даже историческое познание не является очевидным и бесспорным. Основываясь на чувствах, оно допускает определенную вариативность, зависящую от возможного восприятия. Именно поэтому историческое познания составляет «самый низкий градус разума человеческого, ниже которого уже никакого познания понимать не можно»[145]. Ошибки, могущие произойти «от слабости чувств», можно отчасти исправить рассуждением. Историческое познание, полученное с помощью специально поставленного эксперимента, дает возможность увидеть причину явления, таким образом, «способ художественный к получению познания исторического часто нам открывает познание философское, особливо когда мы через инструмент какой находим такую правду, о которой без посредства оного уверены быть не могли»[146].

Из этого можно сделать вывод о двоякой природе исторического познания. Оно может быть непосредственным и нерефлексивным («простым») или опосредованным («осмотрительным»): «Первое служит для тех, которые кроме очевидного свидетельства ничего не ищут, а другое чрез посредство разума наибольше открывается в философии и математике»[147]. В соответствии с этим разделением исторического познания можно классифицировать науки. Так, например, физика разделяется на «экспериментальную», или «историческую», и «философскую». В свою очередь, «в философской находим или познаваем историческим познанием явлений тех причины, которые при показании самих экспериментов открываются, и потому на экспериментах основание свое имеют, так как бы теория на искусстве»[148]. Таким образом, историческое и философское познание соотносятся как практика и теория.

Историческое познание не дает знание «подлинной правды» о вещах. Обладающие им «будто что знают», но «не инако, как через опыт, а опыт не знание делает в человеке, но только о том или о сем уверяет его» . И далее: «Кто знает по-исторически, тот не знает, да только верит. Опыт верить его заставляет, а не знать»[149]. Таким образом, можно знать «по случаю», а можно «по разуму», можно знать «просто», а можно «с причиною».

Примером такого рода знания может служить медицина. В небольшом эссе «Рассуждение о врачебной науке, которую называют докторством» (СПб., 1774) Теплов анализирует эту область знания, убедительно показывая, что она носит скорее описательный, нежели концептуальный характер. «Хотя рассудок есть такое в человеке орудие, которое на всякую вещь пригодно, и оным все в свете вырабатывать можно, однако ж редкие из тех, которые разбирают и лечат болезни человеческие, орудием сим пользуются»[150]. Он обращает внимание на то, что медицина не имеет стройной теории, а довольствуется лишь результатами неполного опыта. Особая роль, которая отводится медицине и медикам, связана не столько с успехами, достигнутыми на этом поприще, сколько с естественным желанием избавиться от болезни: «Что мы всем их рассказам слепо верим, тому не иная причина, как нетерпеливость в нашей болезни, или самая боязнь смерти»[151]. Врач должен отказаться от роли «ученого» и выполнять единственную возможную для него функцию «друга», ухаживающего за больным. Роль «лечения», «лекарств» и специальных предписаний чисто психопрофилактическая. «Я сам, — пишет Теплов, — когда болен, люблю присутствие докторское. Они больных умеют утешать, и я готов у них спрашивать совета, а за то и дарить, но больше права им над собой не дозволю. Пускай они меня одевают и прикрывают, ежели мне то надобно, и тому подобную холю надо мною больным ведут.»[152]

Философское познание является более высоким уровнем постижения сути вещей, чем историческое. Она представляет собой познание причин с помощью процедур логического вывода. «Фило- софиею называем и изъясняем науку, которая в себе заключает действие разума такое, через которое кто может предложение некоторое, из праведных и прямых начал законными следствиями доказать, или называем такое знание, через которое можем вещь доказывать. через ее причины, или от известных вещей знать неизвест- ные»[153]. Если философия есть познание «довольных причин», то о философском познании можно говорить, когда «объявляем такую причину, из которой заключается. для чего что действительно есть или случайно быть может, и для чего сим, а не иным образом»[154]. Основанием для такого рассуждения является убеждение в том, что «нет в свете такого предлога, какой бы он ни был, при котором не можно иметь познания философского»[155]. Мы можем и не знать последовательность всех цепочек причинно-следственных сплетений. Разумеется, «находятся и такие вещи, которых причины хотя и суть, однако ж от силы разума человеческого утаены и исследованы нами быть не могут»[156]. Человеческим разумом невозможно постичь то, что находится за пределами разума. Там, где кончается разум, начинается откровение. Однако это не делает познание бессмысленным, а просто определяет его границы и возможности.

Умозаключениям должен предшествовать анализ понятий, которые не должны быть ни «темными», ни «конфузными». Именно эта аналитическая работа приводит к тому, что «познание философское делает в человеке через кратчайшее время больше разума и рассуждения в делах, нежели познание историческое»[157]. Вместе с тем, философское познание не может вытеснить другие виды познания. И историческое, и математическое познание необходимы для решения определенных задач, поэтому в каждом отдельном случае нужно выбрать определенный уровень познания или, за недостатком данных, смириться с тем уровнем, на который удалось выйти. В любом случае путь познания сути явлений начинается с исторического познания, продолжается на уровне философского и завершается в математическом.

В своей книге Теплов дает небольшой экскурс в историю философии. Он показывает, что и за две тысячи лет не было выработано всеми признанного и непротиворечивого учения о природе познания, человеческой сущности, основах строения общества. Польза изучения истории философских учений заключается скорее в негативном, нежели в позитивном опыте. Теплов пишет о том, что он предлагает вниманию слушателей «краткую сей науки историю» не потому, что хочет научит ею, но «чтоб показать всех противные мнения, которые до сегодняшнего времени в сей науке были, надеясь, что две противные вещи, когда вместе снесены бывают, всегда лучше изъясняются»[158]. Впрочем, автор анализируемой нами книги не рассматривает процесс философского познания как прямолинейное восхождение по пути познания и понимания сущности бытия. Он заключает свое историко-философское эссе ироническим замечанием о том, что «не можно того в горячке сбрендить, чего бы философы до сего времени уже не сказали»[159].

В третьей и последней главе Теплов собирается описать процесс познания, или, иными словами, проанализировать «средства, надобные для употребления разума нашего в исследовании истины»1. Одним из этих средств является перцепция, которую Теплов толкует не очень внятно. В тексте девятой главы он пишет о том, что перцепция это «понятие» (в смысле «понимание»), однако в «Объявлении слов, которые в философской материи по необходимости приняты в том разуме, как приложенные к тому латинские и французские разумеются» он пишет о том, что «perception» (фр.) или «perceptia» (лат.) это «воображение». С другой стороны, «воображением» в это время называлось не только «воображение в смысле фантазии», но и то, что в современном эпистемологическом смысле называется «представлением». Собственно «понятием» здесь названы «notio sive idea» (лат.) или «idee» (фр.). Маловероятно, что Теплов не давал себе отчет в употреблении понятий (терминов) или путал их. Я думаю, что он просто не употреблял их в строгом смысле, допуская определенную синонимию как в употреблении русского, так и «ученого» языка. Сам Теплов объясняет свои рассуждения следующим примером: «Перцепция или понятие есть самое первое дело во всей жизни человеческой. Все, что мы чувствуем, знаем, видим, делаем, должны наперед разумом понимать. Не понявши же разумом, ни до чего коснуться не можем. Но понимать есть дело так малое в рассуждении всего последующего действия, что почти действие не почато, когда мы только одно простое понятие о бытии вещи имеем. Напротиву того, столько справедливость оного нужна, что оно, то есть первое основание во всех вещах искусства человеческого. Ежели первое понятие худо учреждено или поставлено, то все последующее рассуждение как бы ни остро было , так как на лживом основании положенное, не годно. Например, будучи я уже прежде известен о часах, какая они машина, как скоро взгляну на них, то хотя не рассуждаю всех окрестностей, однако ж разумею уже, что они не животное, которое движется собою, да серебряный или золотой сосудец, в котором приведена до известного времени обыкновенная машина в движение. И таким я образом имею о сей вещи самое первое понятие, от которого производить могу все следующие заключения, то есть качество их, нужность и прочая. Человек же, например, который от роду часов не видал и не слыхал про них, да, положим, что б и того знания не имел, могут ли какие быть на свете машины, которые бы оживотворяли будто какое ни есть тело не животное, то в таком случае, ежели он легкомысленно посмотрит на часы, тотчас возьмет мнение о них дикое. И напоследок как рассудит: что все, что не оживотворено, регулярно и долговременно двигаться не может, то без дальних хлопот скажет. что в сем сосудце сидит животное, которое движется, что с малыми детьми случается. От такого-то первого самого понятия и пойдут у детей детские мысли. Я сам, когда еще был очень малолетен, думал, что в стенных боевых часах есть церковь, поп, дьячок и колокольня и что в них служба маленькими людьми отправляется. Отчего сие слабое мнение? Оттого, что я о внутреннности часов и машине перцепции и понятия за малолетством еще не имел, а церковь с колокольнею уже видал. Но ежели бы такое же тупое понятие и в возрастном человеке случилось, то его надобно причесть к бессчетным глупцам»[160].

Единство мира Теплов видит в его бытии. «Все вещи, хотя нам известные. хотя неизвестные, то общее между собою имеют, что они пребывают. Итак, все, что пребывает, называться должно бытие»[161]. Восходя по цепочкам каузальных связей и зависимостей мы приходим к идее первопричины и первоначала или Бога. Такого рода рассуждения относятся к компетенции натурального богословия.

Для философского осмысления вещного мира, необходимо абстрагироваться от материальных качеств и свойств вещей. Только так можно понять «существо вещи», как говорит Теплов, или ее сущность. Полнота бытия выражается понятием «вещество». «Все вещи, однако ж, поелику они таковы, каковых мы их видим, называются вещество или substantia; хотя они сами в себе к полному своему состоянию все имеют, хотя у других занимают», а так же «вещество называется то, когда все части вместе взятые вещь самую в

полную бытность приводят»[162]. Части составляющие материю («вещество») могут быть двоякие — «одни называются образцы, другие приключения»[163]. В определении этих понятий Теплов не очень ясен. «Образцом» он называет единицы, составляющие элементы некоей структуры, «приключением» — порядок этих элементов, их структуру. В то же время «образец» — это постоянные свойства вещи, составляющие ее сущность, а «приключение» временные, несущественный свойства («Приключение есть надлежность к телу, так как к веществу, а однако ж по воле отнято быть может, как, например, место, на котором стоит»[164]).

Материя («вещество») может быть «то, которое разум имеет» (Бог, человеческая душа, ангелы и злые духи) и «не имеющее сего дара», обладающее лишь телом и протяжением («расстоянием места»).

Философское представление о бытии включает в себя понятие «взаимности», «сношения», или соотношения. Так, понятие части требует знания того, что такое целое и т. д. К области «взаимности» принадлежит понятие небытия и отсутствия, ибо они могут быть поняты только через бытие.

Затруднение вызывает решение вопроса о том, обладают ли бытием абстрактные понятия. Теплов выходит на проблему рационализма-номинализма, обсуждавшуюся еще в Средние века, отдает предпочтение концептуализму. В этом позиция Теплова близка воззрениям Дж. Локка. Однако концептуализм Теплова лишен известной рационалистичности Локка. Теплов не считает, что универсалии являются результатом деятельности разума, напротив, он полагает, что они имеют объективный характер, обладают бытием. Однако, в понятие бытие он включает «все то, что есть и быть может, хотя нам ведомо, хотя неведомо, и что мы в бытии понимаем сопро- тивное небытию»[165], что безусловно расширяет понятие бытия, может быть даже придает ему известную неопределенность, зато снимает проблему.

Теплов, как и другие русские мыслители, далек от того, чтобы вдаваться в детали терминологического спора и высветлять истину прояснением понятий. «Я бы желал несколько из философии слов выкинуть, ежели бы только можно было без них обойтиться, но по необходимости делаю может быть читателю трудность и темноту принятием многих терминов. Слова или термины в философской науке не закон, но принимаются по произволению»[166]. Главное в философском обсуждении — это взаимопонимание между собеседниками. О понятиях всегда можно договориться.

Теплов различает уровни смыслов некоторых понятий. Так, говоря о «возможном» и «невозможном», он выявляет философскую, физическую («натуральную») и моральную «невозможность». Философская «возможность» объединяет по сути то, что соединяет возможность с действительностью, а «невозможность» это обозначение того, что называется «ничто». «Невозможность в натуре» бывает разных видов. Первая предполагает противоречие между формальной и реальной возможностью, или, как пишет Теплов: «Часто случается, что вещь сама собою возможная, но к возможности ее помешательством бывает что ни есть постороннее, которое не допускает до того, что б она сталася. Таким же образом часто помешательством видим и самосложение вещи, по которому она та, а не иная быть может»[167]. В качестве примера первого типа возможности он приводит арестанта, который имеет теоретическую возможность передвигаться, где хочет, но не имеет фактической, ибо сидит под арестом. В качестве второй — довольно забавную ситуацию, предполагающую отсутствие даже теоретической возможности. «Пример другому, — пишет Теплов, — человек, когда мыслит, тогда он чувствует, что не рукою, но головою работает. Он бы хотел и в руке иногда чувствовать сей труд, когда голова его трудна, однако ж сия вещь сама собою уже так устроена, что ее переменить невозможно. И потому сие называется через себя невозможное»[168]. Может быть невозможность «через взаимность», или «физическая», то есть противоречащая законам природы. Невозможность «моральная» или «нравоучительная» отражает действие, идущее наперекор разуму и здравому смыслу. «Например: разумный человек из доброй воли никогда не кинется в воду. И не только разумный, но и в дураке столько смысла есть, чтобы от добровольной смерти бегать и удаляться»[169].

Тема необходимости-случайности, или проблема того, «что необходимо надобно и что по случаю только бывает» так же занимает Теплова. Он пытается понять, что же является «совершенной нужностью», а что лишь возможным или случайным. «Необходимо надобной» называет он такую вещь, «у которой противное не возмож- но»[170], а «совершенно нужной» такую, «у которой противное крайне почитается за невозможное»[171]. Таким образом, «необходимо надобное» представляет собой абстрактную, а «необходимо нужное» конкретную возможность. Случайное, по мнению Теплова, присутствует только в мире моральных поступков и есть результат душевных движений, или свободной воли.

С проблемой бытия Теплов связывает проблему времени. Он рассматривает понятия «долгоденствия», «вечности», «предвечно- сти», «безначальности», «бесконечности»: «В пребывании или в продолжении пребывания мы понимаем начало и конец, а ежели то отъимем, то продолжение пребывания называется вечное. Отъимем одно только начало от пребывания, то оное будет предвечное или безначальное. Возьмем прочь конец, то будет вековое или беско- нечное»[172]. Время не имеет дискретного характера. Невозможно выявить «атом» времени или, как говорит Теплов, «пункт или точку невидимую», составляющую единицу времени.

Временные последовательности характерны только для материального мира. Бог находится вне времени, ибо является его творцом. «В Божием пребывании нет дней, ни моментов, ни в его свойствах каких отмен , но всегда един, всегда совершен, всегда собою самим доволен и всегда тот же. ибо время соединяется только с тварью временною, которой положено от Бога начало и конец, с вечным же существом время не соединяется»[173].

Вопрос изменения во времени тесно связан с проблемой тождества. Могут ли существовать вещи, не изменяющиеся во времени (кроме Бога, конечно). Может ли одна вещь быть равной (тождественной) другой или самой себе в разные отрезки времени. Обыденное сознание отвечает на это положительно, однако строго, или «философски» говоря, это не так. Тождество — это понятие абстрактное, оно указывает на отношения, могущие быть помысленны- ми, но не обязательно существующие в реальности. «Следовательно мы видим, — пишет Теплов, — что тожество вещи состоит только в разуме нашем, а в яве философское тоже не находится»[174]. Тот или иной объект может быть тождествен сам себе только при выполнении определенных условий. Строго говоря, в реальной жизни невозможно, что бы «существо в здравом и ненарушимом своем прежде состоянии остаться могло и быть тоже, что прежде»[175].

Наблюдение в природы постоянных изменения наводит Теплова на мысль исследовать феномен причинности. Он рассматривает систему категорий «причина-следствие», которое получает у него название «вина-эффект». Конечно Теплов здесь терминологически некорректен, ибо смешивает традиционно антропоморфное и «су- перполисемичное» понятие «вина» и строго научное физическое понятие «эффект». Следует отметить, что в эпоху «единства физики и метафизики» понятия достаточно часто являлись достоянием двух различных сфер знания. При этом, при определенной синонимичности, они сохранили существенную часть смыслов при переходе из одной в другую. Так, категория «причина» могла выражаться понятиями «вина», «сила», категория «следствие» — «конец», «эффект», «произведение». Можно отметить так же «гуманитарный» образ таких понятий механики как «инертность» — «грубость», «леность» или «страдать», что означает буквально «испытывать воздействие».

Теплов «выпрямляет» каузальные переплетения, демонстрируя, что все линии сходятся в одной точке — Боге, являющимся «первой виной» всего сущего. Кроме «первовины» Теплов предлагает выделять «просто вину» и «посредство», то есть то, что послужило непосредственным орудием совершаемого воздействия. Случайность, «азард», «удача», «слепой случай», «ненарочитость», «ненароч- ность», по мнению Теплова, служит нам лишь «на закрытие нашего незнания»: «Когда мы не умеем прямой сыскать вины какой-нибудь вещи, то обыкновенно ссылаемся на азард или ненарочность»[176]. На самом деле, все существующее в мире имеет причину, даже Бог, который есть причина самого себя. Следует, конечно, различать причину и «соединение посредств». Когда одна чаша весов опускается, то другая поднимается вверх, однако причиной этого является не то, что первая чашка весов опускается, а то, что она тяжелее второй. Двигаясь по узловым точкам соединений мы можем исследовать причинные связи. Однако они не являются бесконечными: «от вины к вине не можно поступать бесконечно»[177], ибо метафизическим «концом», а точнее «началом» является Бог.

Теплов продемонстрировал, «каким образом можно рассуждать о вещах генерально, не прикасаясь их самих материи» . В следующей книге он задумывал изложить «правила винословия» и аргументации, то есть логику, однако она не была напечатана. В точности неизвестно, была ли она написана. Возможно, вовлеченный в самый центр административной работы и политических интриг Теплов оставил занятия философией.

Личная жизнь Теплова была не очень счастлива. Первая его жена Елизавета Марковна, мать его дочерей Анны и Елизаветы, вышедших впоследствии замуж, старшая за Семена Александровича Не- плюева, младшая за Ивана Ивановича Демидова, умерла в 1752 г. в Глухове. Вторая жена, Мария Герасимовна, от которой у него был сын Алексей и две дочери Наталия и Мария, оставила его и стала жить отдельно. Не повезло ему и с сыном, воспитанию которого он уделил столько времени и сил и к которому относился столь тщательно, что сформулировал основные принципы в специальном сочинении «Наставления сыну» ([СПб, 1760]), обеспокоенный тем, что его сын-подросток «стал в дверях заблуждения»[178]. Теплов был убежден, что воспитание формирует личность и нравственные качества человека. «Хотя народы разный язык имеющие, имеют разные нравы, разные обычаи и разные вкусы, но то бывает по причине воспитания. — пишет он. Если бы дикого и степного человека от самого рождения воспитать в истинном благонравии, и просвещении наук политических, то какова бы его природа не была, он всегда уже будет инородный своим родителям. Воспитание делает младенца иным на возрасте человеком, и не остается в нем ничего кроме лица и сложения тела, которое он по плоти приемлет»[179]. Поэтому Теплов вырабатывает своеобразный кодекс наставлений или правил, следование которым должно привести к благополучной жизни. Он учит: «будь добросердечен», «опасайся быть корыстни- ком на вред ближнего», «будь эконом, а не будь скуп», «одолевай нищету трудом и прилежанием», «будь храбр, а не будь забиячлив», «не допускай до себя никогда худых привычек», «не будь безумен в страсти любовной», «здоровье свое почитай первым для тебя сокровищем», «не забавляйся игрою до убытка, а паче разорения твоего», «старайся говорить кстати и осмысленно», «отделяй прямую дружбу от фамильярности», «не привыкай к издевкам». «не будь упрям по своенравию, а соглашайся по разуму», «не будь переносчиком вестей», «не привыкай быть ласкателем»[180] и т. п. Однако теория и практика, как всегда и бывает в жизни, не соединились в воспитательном акте. Сын не последовал советам отца. Одна из его выходок нанесла Теплову сильную эмоциональную травму, от которой он не мог оправиться до самой смерти. Он умер в 1779 г. и похоронен в Александро-Невской Лавре, неподалеку от школы, где учился

4

в юности .