КРАТКОЕ НЕНАУЧНОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ (личное прощание с мсье Жаком)

«Проблема языка, как бы ее ни понимать, никогда не была такой как все. Но сегодня, как никогда, она как таковая заполонила собою весь мировой горизонт самых различных исследований и

самых разнородных (по цели, методу, идеологии) речей».

Жак Деррида

«Вселенная - некоторые называют ее Библиотекой - состоит из огромного, возможно, бесконечного числа шестигранных галерей, с широкими вентиляционными колодцами, огражденными невысокими перилами».

Хорхе Луис Борхес

"... человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на

прибрежном песке".

Мишель Фуко

"Человек исчез"? «Человек умер»? Пора ли уже согласится с этим тезисом, после смерти Бога, субъекта и автора? Возможно, но пока я бы хотел исходить из другого предположения. Допустимость иной гипотезы, а именно, что человек не исчез, и пока не умер, но смертен и умирает, подсказана мне проблемой референции.

Есть ли у вечно повторяющихся текстов, таких как «охота на ведьм», «террор», "Освенцим (Аушвиц)", "Гулаг", «Нагасаки», «11

сентября», «Норд-Ост», «Беслан» - референты? Или они только часть универсума означающих, только часть "космической библиотеки"? Если запланированная смерть тысяч и миллионов в пламени взрыва, в газовой камере, или в падающем небсокребе может претендовать на роль некоторой реальности, то я предлагаю именно эти события, пусть временно, считать образцами "трансцендентного абсолютного означаемого". Мы здесь можем остановиться, хотя бы для того, чтобы немного помолчать.

Предположение о существовании референтов указанных знаков будет касаться только моего текста, и текст мой будет строиться так, как если бы (als ob) Холокост, Гулаг, Хиросима и Нью Йорк существовали на самом деле, хотя ничего, кроме других текстов и следов не свидетельствует в пользу такого абсурдного предположения.

Кроме того, если мы будем последовательны и ликвидируем референт, то остается решить вопрос о так называемых самореферентных (рефлексивных, эгоцентрических, дейктических) единицах языка.

Язык умер. Die Sprache ist tot. Мы готовы написать еще раз этот набор графем, в таком, хайдеггеро-дерридианском виде:

Die Sprache ist tot.

Но, может быть, было бы точнее:              Die              Sprache              als              Haus              des              Seins

ist tot?[1].

Мы предлагаем вниманию читателя нечто, как принято считать, скоропортящееся - "концепцию", претендующую на "истинность". Текст, который вы прочтете (или нет), очевидным образом логоцентричен, более того — антропоцентричен и репрессивен, часто с подчеркнутой интонацией "метафизики присутствия".

Это неизбежный оттенок концептуальной и централизованной речи, а моя речь, как ей самой кажется, такова. Мы введем в рассуждение власть понимания и объяснения, мы будем двигаться в поле репрессии, с тем, чтобы свобода критикующей "нерепрессивной" деконструктивной речи проявила себя (если захочет) в работе над достойным противником.

Я предлагаю вам текст-концепт-интерпретатор. Это, действительно, странная претензия, по сути, претензия на опережение любого интерпретатора, с парадоксальным сохранением Кеги'а, логоцентрического ядра высказывания.

Сможет ли текст, подписанный Михаилом Аркадьевым, выступить в роли самоинтерпретирующего? Попытка представляется мне стоящей свеч. Обреченность на неудачу такой стратегии возбуждает эрос письма, и мы последуем за этим влечением вопреки логике собственного прогноза[2].

Итак - концепция. Антропологическая концепция с системой "жестких""жестковатых" понятий. Признаюсь, мною движет вполне определенная романтическая, модернистская, или, если хотите, экзистенциальная стратегия, которую я бы назвал "этикой предельности". Речь пойдет, в том числе и об ответственности. Ответственности перед лицом абсурда. Готовьтесь к тексту, где слова "фундаментальный" и "катастрофа" будут встречаться с повышенной частотностью.

При этом мы хотим предложить текст насколько это возможно научный по своей интенции. Научность эта, как мне кажется, будет смягчаться (или усиливаться) экзистенциальной интонацией, стратегически-амбициозным напором высказывания. Мы, вероятно, не обойдемся также без некоторого обсуждения методов "исследования", и\или конструирования теоретической ткани.

Мое рассуждение претендует также и на право иметь философскую, точнее философствующую направленность. При этом философия как дисциплина представляется мне, как не парадоксально, «производной» от неких фундаментальных оснований, структуру которых мы попытаемся прояснить.

Моя работа методологически эклектична, в ней пересекутся мотивы многих "автономных" дисциплин. Я чувствую преемственность своих текстов по отношению к большинству гуманитарных и негуманитарных текстов, следы которых доступны моему вниманию и пониманию.

Заголовок работы прямо отсылает к лингвистическому, то есть структуральному и постструктуральному пространству. Понятие катастрофы заимствовано мной как из бытового словоупотребления, так, и это важно, из математической теории катастроф, где ключевыми для меня были имена Р.Тома и иронизирующего над ним В.Арнольда.

Термин «антропология абсурда» принадлежит мне, строгого научного смысла не имеет, и отсылает, несомненно, к Альберу Камю.

Один из отвергнутых мной вариантов подзаголовка был «очерки неравновесной антропологии», что заставляет вспомнить «неравновесную термодинамику» и «философию нестабильности»

Пригожина. Эпиграф из В.Арнольда показывает, что важное для пригожинской неравновесной парадигмы понятие бифуркации входит также в математическую теорию катастроф (теорию особенностей), что позволяет моему рассуждению быть несколько более строгим, чем оно кажется на первый взгляд.

Вокруг лингвистики и языка идет конструктивно- деконструктивный диалог, начатый более столетия назад Ф. де Соссюром, а, точнее, В. Гумбольдтом почти 200 лет назад. К этому несмолкающему диалогу я бы хотел присоединиться, и добавить акцент, опирающийся на профессиональную лингвистику с универсалистскими, даже сильнее - фундаменталистскими претензиями, в чем я сам усматриваю явный гумбольтианский мотив.

Крупнейшей фигурой здесь оказывается для меня Эмиль Бенвенист, как, впрочем, и для всего постструктурального движения, начиная с Р. Барта, не без иронии говорившего: "Читаем мы всех лингвистов, но любим Бенвениста".

При этом важен для нас окажется как «классик» Р.Якобсон, так и "маргинал" Г. Гийом. Связи с семиологией, семиотикой, структурной антропологией и Леви-Стросом также совершенно очевидны.

Немыслимо пройти мимо следов психоанализа. Лично, на меня, если предположить, что я существую, оказал влияние ранний Юнг («Либидо и его метаморфозы»), но общие мотивы я обнаруживаю как в классическом психоанализе, так и в постюнгианском. Без Эриха Фромма, и, конечно, Лакана, нам тоже не обойтись.

Читатель набредет на следы исторической Школы Анналов (в том числе на ее русские отголоски в текстах А.Я.Гуревича). Видны также отчетливые следы Элиаде, Бахтина, Кейпера, Лотмана, Выготского.

Темы и проблемы классической трансцендентальной традиции, от Декарта до К.О. Апеля будут для нас постоянно важны.

Один из философски и человечески близких - конечно же,

А.Камю, с его безукоризненной логикой абсурда и ностальгии, высокой этикой без надежды, и исторической аналитикой бунта. Но и Сартр, в основном до-военный, не останется без внимания, не говоря уже о Хайдеггере.

Важен будет диалог как с философской антропологией, философией культуры, так и с аналитической англосаксонской традицией, со всеми так или иначе доступными мне философскими и теологическими              текстами,              включая              апофатические,

трансцендентальные, феноменологические и экзистенциальные. Словом, что только не встретишь в этом «письме».

Мы попытаемся сделать цитации по возможности подробными и явными, иногда даже антологическими, не забывая, при этом, и учитывая ироничность самой интертекстуальной ситуации: чего не напишешь - все цитата, да и не из первых рук.

Итак - человек, язык и его историчность, а также ее последствия будут центрами нашего обсуждения.

Нас не поджидает катастрофа - мы есть она сама, и потому мы ее осуществляем. Другими словами - лингвистическая катастрофа - это человек. Говорю, опираясь на предположение, что я человек, если, конечно, я и человечество существуем, а мы договорились временно довериться этой гипотезе.

Можно сформулировать вопросы, преследующие меня и мое рассуждение, так:

Что делает язык с человеком?

В какие небезопасные, смертельные приключения и игры (не только относительно безопасные витгенштейновско-апелевские языковые игры) он его ввергает?

Что, напротив, в отместку, делает человек, с языком, с самим собой, и с другими людьми, чтобы обезопасить себя от лишних абсурдных тревог?

Как устроен язык, что жизнь с ним отнюдь не столь, мягко говоря, уютна, как того бы хотелось бы его носителю?

Какова структура взаимоотношений между речью, и тем, что мы привычно называем мышлением и\или трансцендентальным регионом сознания?

Каковы взаимоотношения между языком, и бессознательным и каковы отношения между "языковым" и "внеязыковым" бессознательным, если они имеют место?

Мной движет не столько предположение, сколько ощущение, что самоинтерпретация и обнаружение себя возможны только на фоне глобальных теоретических претензий. Надо стараться понять всё, хотя твои старания заранее обречены.

Гегельянская стратегия радикального понимания питается страстью к чтению и "диалогу" с людьми, и «речами». Связана она и с предположением, что на полках мировой Библиотеки, в этом бездонном подвале памяти (она же амнезия) Тиресия-андрогина найдется место моему вопросу о том, почему тексты о происхождении мира, потерянном

рае, любви, смерти, страдании, ностальгии бесконечно повторяются? В этом смысле интертекстуальность представляется совершенно естественной, хотя, что может быть более искусственным?

Для чего нужна самоинтерпретация и интерпретация вообще? Ни для чего.

Почему, в тебе, если ты действительно существуешь, возможно все? Почему ты строишь текст своих текстов и своей судьбы так, чтобы ощущать историю и историчность как абсурдное присутствие тебя самого? Оно же - зияющее ностальгическое отсутствие?

Что это? Игры выбора, игры свободы, игры последних ответственностей, веселые игры, веселые науки? Как сделать смертельную науку веселой? Если она действительно смертельна - она весела. Мое рассуждение хочет быть веселым и смертельным. Сможет? Вряд ли, но попробовать стоит...

Выражаю благодарность тем, кто помогал мне своим интересом, обсуждениями, замечаниями, советами и поправками все годы работы над книгой: моим близким друзьям Вл.Генину, Г.Гевзину, О.Г. Гевзиной, Г.Гутнеру, А.Ахутину, А.Годину, М.Гаку, Л.Акопяну,

О.Осадчей, Н.Эскиной, Т.Куинджи, А.Дорману, Вл.Губину, К.Карзанову, М.Дзюбенко.

Я глубоко благодарен академику Вяч.Вс. Иванову за мою первую большую теоретическую публикацию и критические к ней замечания.

Благодарю И.Нестеренко за метафору «архивированной речи», Д.Новгородову, Н.Костюрину за заинтересованное обсуждение многих моих идей.

Глубоко благодарен покойному другу моей мамы, Владимиру Каминскому, прошедшему войну от Москвы до Берлина, за его глубокие дружеские беседы на темы философской антропологии, за поэзию, и за мое знакомство с теорией Б.Поршнева.

Приношу свои благодарности В.И. Молчанову, В.Анашвили,

В.Кузнецову за многолетнюю доброжелаетельную интеллектуальную поддержку, а также моему учителю французского языка и теории интертекстуальности М. Ямпольскому.

Благодарю Б. Гаспарова, А. Линде, А.Жолковского за вдохновляющее общение, Л.Панову за ее тонкие лингвистические замечания, М. Маяцкого за поддержку и редакторские советы, профессора ДВГТУ С.Е. Ячина за провоцирующие философские дискуссии, протоиерея К. Копейкина за пристальное внимание к моим философским и музыковедческим работам, отца Я.Кротова за интересные беседы в эфире «Радио Свобода», покойных моих друзей и учителей Л.А.Мазеля, М.Г.Харлапа, а также многих анонимных и неанонимных оппонентов на философских форумах и в социальных сетях.

Благодарю еще раз Григория Ревзина, Виталия Веркеенко и возглавляемый им технохолдинг «Сумотори», а также Л.М.Омельянчук, без дружеской и финансовой поддержки которых выход этой книги был бы невозможен.

Благодарю свою жену И.В.Аркадьеву за долгие годы человеческой поддержки и терпения, а также своих сыновей: Петра Аркадьева, за развитие моих лингвистических интересов, Андрея Аркадьева, Антона Аркадьева за дружеские беседы на психологические и философские темы.

Благодарю своего отца А.Г.Аркадьева за то, что в детстве он решался говорить со мной о проблемах физики вообще и о теории относительности в частности.

С любовью и благодарностью посвящаю эту книгу своей покойной маме М.М.Аркадьевой, осужденной в 1949 по политической статье, пережившей Лубянку, Бутырку, Казанскую тюрьму, и высылку в Средней Азии. Маме я обязан ранними экзистенциальными переживаниями, пробудившимся в детстве интересом к древней индийской философии и эпосу, к философии вообще, к теме смерти и бессмертия. Я бесконечно благодарен ей за ранний опыт медитации, за возникшую в наших беседах метафору религиозной анестезии, за сердечный опыт сострадания, а также за опыт жизненного и творческого выбора.