МАРГИНАЛИЙ I (ЭСХАТОЛОГИЧЕСКИЙ)
«Конец истории?»
(Гегель, Кожев, Фукуяма)
«...человек неисторичен не только перед возникновением культуры, но вновь делается неисторичен, как только цивилизация оформляется до своего
полного и окончательного образа..»
О.
Шпенглер«Равенство всех - самая вопиющая несправедливость, так как при этом величайшим людям приходится становиться слишком малыми.»
Ф.Ницше
Да, конец истории. Многие с напрасной негативностью воспринимают этот вполне реалистичный диагноз, поставленный Гегелем в «Феноменологии духа», «переписанный»818 Кожевым и Камю (в его «Бунтующем человеке») и прокомментированный и обогащенный Френсисом Фукуямой.
Я попытаюсь еще раз переписать этот тезис. Для этого надо признаться в том, что главная цель данной книги архаична. Тексты, собранные под этой обложкой - очередная попытка набросать эскиз универсальной истории. Сама претензия на исторический универсализм представляется не только недостаточно скромной, но, кроме того, и довольно устаревшей.
Но я не только хочу признаться в «болезни к универсальному», но попытаюсь оправдать возможность, и даже, в некотором смысле необходимость (хотя никакой подобной необходимости, скорее всего, не существует) рассматривать историю как некоторое пусть условное, но осмысленное целое.
Сама попытка такого «целостного», то есть в некоторой степени «законченного» рассмотрения естественно приводит к идее «конца истории». Но это общее утверждение нуждается в уточнениях.
Напомню, что сам Гегель считал решающей в этом отношении современную ему победу Наполеона под Иеной в 1806 г., то есть событие, произошедшее за сто с лишним лет до рождения фонологии и лекций Кожева, и за 180 лет до так возбудившего мировую общественность тезиса Фукуямы.
Для того, чтобы увязать в осмысленное целое эти, по видимости, столь удаленные по времени и по форме интеллектуальные события (констатацию Гегеля, ее возобновление в XX веке, а также мою лингвистическую интерпретацию), нам требуется с достаточной степенью ясности реконструировать нелингвистическую (в широком смысле гегельянскую, включая марксистскую и кожевскую) концепцию истории и, соответственно, ее (истории) окончания.
Я сделаю это, опираясь на красивую двойственную схему универсальной истории Ф. Фукуямы.
Фукуяма, самоиронично признаваясь в чрезмерной амбициозности своей задачи, представляет не одну, а сразу две равномощные конструкции универсальной истории. Первая - экономическая, и строится она на логике науки и производства как средств выживания и улучшения «качества жизни».
Вторая, связанная с темой военного доминирования, политического господства и рабства построена на логике тимоса. Тимос - платоновское понятие, введенное им в “Respublica” (4 гл.), которое, учитывая всевозможные интерпретации можно перевести как «страстное (сердечное, неистовое) стремление к признанию и утверждению человеческого достоинства».
Наряду с желанием (вожделением) и разумом Платон считал тимос (в одном из русских переводов - «яростный дух»31?, что отсылает нас как к деструктивной агрессии, так и к диалектике «бунта» у Камю) базовым человеческим свойством.
Гегель строит «Феноменологию духа», и, соответственно, историческую логику, как противоречивую (диалектическую) логику тимоса. Тимотическую логику подхватывает Кожев, и, наконец, доводит до своего завершения на современном материале Фукуяма. Для логики Фукуямы важны также два производных понятия от слова тимос -
- Изотимия - стремление к признанию равным.
- Мегалотимия - стремление к признанию исключительным.
Фукуяма также обращает внимание на рекурсивность (самореферентность) тимоса. По сути тимос, это не что иное, как желание человека быть желанным для других, то есть желание желания.
Для Гегеля радикальным отличием тимоса от других более «животных» желаний человека заключается в следующей особенности. Стремление к признанию приводит человека к такому выбору и к таким ситуациям, в которых он подвергает себя смертельной опасности, а также и самой смерти исключительно для того, чтобы утвердить свое человеческое достоинство, понимаемое или 1. как утверждение своего равенства, или 2.
как утверждение своей исключительности.Различие между изо- и мегалотимией представляется принципиально важным, причем как в вопросе о начале человеческой истории, так и в вопросе о нашем возможном будущем. Мегалотимия у Гегеля была (гипотетической) причиной начала пра-войны, то есть первой смертельной схватки за господство, и она же может стать, уже по гипотезе Фукуямы, опирающегося в данном вопросе на Ницше, причиной фундаментальных проблем и нестабильности демократического социального устройства, так как ставит под вопрос внутреннюю оправданность такого устройства.
В любом случае тимос лежит в основе одной из самых мощных конструкций (моделей) всеобщей истории, для меня интеллектуально конкурирующей с моделью «лингвистической катастрофы».
Вопрос о возможности всеобщей истории может быть сформулирован как вопрос о том, имеет ли история определенную направленность, то есть некую цель (не обязательно сознательную).
Это классический новоевропейский вопрос о том, существует ли прогресс. Обратим внимание, кстати, на то, что в английском слове progress, в том числе в этимологии (а не только в оценке результатов прогресса) скрыта смысловая двойственность, позволившая, например, Игорю Стравинскому использовать его в названии своей комической оперыз[153].
Нам вовсе необязательно считать прогресс движением к светлому будущему, или, напротив, движением в антиутопию. Это понятие вполне допускает нейтральное толкование, связанное с самим фактом необратимого движения. Другое дело, что, при сравнении с другими необратимыми процессами, историческая необратимость обнаруживает некоторую специфику. Эту специфику мы, собственно, и обсуждаем.
Возвращаясь к двум конструкциям универсальной истории Фукуямы, напомню, что он отдает себе полный отчет в том, что социальные катастрофы XX века поставили идею позитивного прогресса в позицию скомпрометировавшей себя гипер-оптимистической утопии. Поэтому в наше время возвращение к идее «хорошей всеобщей истории» если и возможно, то только с сохранением памяти о тотальном насилии, и о всей глубине и оправданности разочарования, связанного с идеей прогресса.
И, однако, несмотря на весь невообразимый, и, однако, реальный ужас истории XX века, у нас есть еще шанс увидеть историю как движение, направленное для оставшихся в живых и рождающихся поколений в сторону меньшей жестокости и относительного благополучия. И это движение в сторону:
- свободного рынка (осуществление принципа свободной торговли, экономический либерализм)
- формальной демократии (осуществление принципа равенства на основе избирательного права)
Важно ни в коем случае не смешивать эти два понятия, и те реальности, которые за ними стоят. Возможен (и существует в истории) свободный рынок без выборной демократии, и возможна (и существует в истории) выборная демократия без либеральной экономики.
То, что в наше время они в большинстве развитых стран почему- то соединены, это, в некоторой степени та самая загадка, которую пытается решить Фукуяма, предлагая сразу две дополнительные друг другу схемы всемирной истории.
Первая схема, по сути, почти во всем совпадает с экономической схемой Маркса, с одной существенной поправкой: венцом, а,
следовательно, завершением истории здесь является капитализм, а не коммунизм.
Капитализм это синоним либеральной экономики, и его научную, военную и потребительскую эффективность и высокую адаптивность продемонстрировали успехи цивилизации последних 300 лет, и, особенно, глобальное экономическое развитие после Второй мировой войны.
Но Фукуяма справедливо замечает, что если эффективность капитализма объясняет почему большинство современных экономик либеральны, но она не объясняет почему большинство современных стран принадлежат к выборным демократиям (даже такая отнюдь не либеральная страна, как Иран).
Для объяснения мирового движения к выборной демократии Фукуяма (вслед за Кожевым и Гегелем) считает неизбежным использование тимотической логики. Если экономическая история, это история того, как благодаря науке и конкуренции, неуклонно росла военная и техническая мощь Европы и мира, а вместе с ними росло и относительное экономическое благосостояние, то история тимоса объясняет, почему человечеству при всем при этом понадобилась выборная демократия, и почему такая демократия, при всех проблемах с ней связанных, стала преобладающей политической формой на планете.
Логическое движение таково: тимос, или стремление к
признанию (желание желания другого) постулируется как фундаментальное свойство, отличающее человека от животного мира. Это свойство противоречиво. Оно приводит к первой войне, в которой ставится на карту жизнь человека, идущего на бой во имя только признания его исключительным (металотимия).
Благодаря этому свойству, человек обретает свободу от страха смерти. Тот, кто победил в пра-войне, рискнув своей жизнью, становится пра-господином, тот, кто сдался ради сохранения жизни, становится пра- рабом. Пра-господин, став господином, получил удовлетворение своей потребности к сверх-признанию.
Но удовлетворение это не полно, и в этом условие дальнейшего движения истории. Господин принципиально неудовлетворен тем, что он признан как исключительный всего лишь НЕ равным ему (абсолютно) рабом, а раб принципиально неудовлетворен полным отсутствием какого бы то ни было признания. Это приводит к продолжению человеческой войны.
Все войны человека оказываются кровавым, смертельным поиском признания. Иного и не дано, так как на карту сознательно ставится именно жизнь (иначе мы неотличимы от животного). Господин, с его мегалотимией, неосознанно движется в сторону всеобщего признания, но так, чтобы оно, в конечном счете, было осуществлено людьми, ему подобными, а не рабами, и потому даже вопреки собственной воле подтачивает институт рабства, раб же движется в сторону признания себя равным господину. То и другое оказывается или бессознательным как у господина, или осознанным, как у раба, движением к воплощению изотимии.
В конце концов, это приводит к ослаблению системы рабства при феодализме, и затем пусть неполное, но принципиальное его уничтожение в момент появления первых государств, опирающихся на всеобщее выборное право, универсальное законодательство (равенство), универсальное чиновничество и универсальное образование (инициатива принадлежит в 18 веке Голландии, Франции и США).
По убеждению Гегеля принципиально и окончательно это произошло в 1806 - 07 гг., то есть тогда, когда Наполеон получил возможность навязать конституционный строй всей побежденной им Западной Европе.
В этой точке тимотическая история по схеме Гегеля в принципе заканчивается, так как с изобретением и утверждением универсального государства, рациональной юридической системы, то есть системы всеобщего равенства перед законом, качественное стремление к признанию раба человеком получает свое удовлетворение, тем самым удовлетворяя и количественное стремление господина ко всеобщему признанию.
Это и есть конец истории, понятой, как движение к цели всеобщего формального равенства и удовлетворенной изотимии.
Кожев на другом витке истории подтверждает этот диагноз. И все катастрофические отступления и отпадения от демократической системы в XX веке называет «арьегардными боями» исторического мира (то есть мира, в котором идет еще принципиальная изотимическая война) с постисторическим, в котором изотимические проблемы принципиально (то есть системно) разрешены.
Важно подчеркнуть, что Фукуяма полностью отдает себе отчет в том, что системное разрешение проблем равного признания вовсе не означает достижения всеобщего реального равенства, но только создание структурных условий для возможности его достижения.
То есть жизнь, как была в этом отношении несовершенной, так и остается таковой, но сама схема, идея, гештальт, структура, в сторону которой, как к пределу, устремляются все «бесконечно малые» процедурные формы демократии улучшены быть не могут. Сам принцип не подлежит улучшению, улучшать можно только способы его осуществления.
В этой системе все так устроено, что самым пристальным образом отслеживаются и исправляются отступления от процедур, обеспечивающих ее функционирование, точки реальных и возможных отклонений. Но сам принцип остается незыблем, так как именно он обеспечивает движение к равенству, а, следовательно, радикально уменьшает вероятность систематического человеческого унижения.
Уменьшает, но ни в коей мере не может уничтожить окончательно, так как ни система не может претендовать на совершенство, ни сама природа человека. Другими словами, мегалотимические потребности человека, его стремление к признанию себя исключительным, не может быть никогда уничтожена, но только подавлена.
И тут возникает фундаментальная проблема, на которой подробно останавливается Фукуяма, привлекая радикальную мегалотимическую логику неравенства Ницше.
А именно: победа изотимической системы, системы всеобщего юридического и политического равенства возможностей может рассматриваться не как удовлетворение жажды признания всех, то есть и господ, и рабов (как это виделось, судя по всему, Гегелю, и в большой степени Кожеву), а как победу исключительно рабского сознания, которое в результате эволюции и адаптации приняло относительно респектабельную форму благополучного «среднего класса», то есть того, что Ницше называл «последним человеком».
И проблема эта связана с изначальной двойственностью мегалотимии. Стремление к признанию себя исключительным приводит в истории как минимум к двум по видимости противоречивым результатам (хотя не всегда они представлялись противоречащими друг другу). А именно : к войне и к творчеству.
И если первыми, как кажется современному «постисторическому», «последнему» человеку (то есть современному буржуа), человечество не только может, но и должно пожертвовать, то как быть со вторым?
Не умрет ли, благодаря изотимическому контролю над исключительностью и великое творчество, включая науку, искусство, философию?
Не является ли современное общество равенства машиной по контролю и подавлению сверхвозможностей гениев, чья мегалотимия представляется совершенно естественной, более того, этически оправданной, причем как внутренне, так и внешне, так как, по сути, является не столько стремлением к признанию исключительности индивида, сколько тех творческих сил, которые он в себе несет, иногда и помимо своей воли?
Фукуяма вслед за Ницше считает, что проблемы связанные с подавлением естественной человеческой мегалотимии, являются реальными внутренними проблемами современных развитых демократий. Это противоречие, которое ставит под вопрос как ценность самой демократической системы, так и ее жизнеспособность.
Тотальная победа изотимического среднего человека (раба ставшего «последним человеком») приводит к невозможности существования гениев. И не потому, что гении перестают рождаться, а потому что при отсутствии подлинной, то есть предельной востребованности они становятся просто не видны, причем не только при жизни, но и после смерти (в отличие, скажем, от ситуации 19 и первой половины 20 века, когда посмертное признание было в высокой степенм вероятным).
Но не только возможность существования гениев подвергается опасности, но и вся противоречивая человеческая мегалотимия как таковая требует своей реализации, но не получает ее в полной мере. Не подтачивает ли это изнутри устойчивость демократической системы, в которой мегалотимия системно и почти бессознательно подавляется и вытесняется?
Таким образом, Фукуяма показывает, что если мегалотимия не будет иметь достаточно пространства для проявления, она может взорвать изнутри постисторические общества, вместе с ними всю жизнь человечества и вернуть его обратно в начало истории.
Важно в этой логике то, что такое возвращение не сможет отменить факт уже состоявшегося «позитивного» конца истории, так как трудно представить себе такую тотальную информационную катастрофу, при которой будут стерты все следы развития и утверждения системы правовых принципов либеральной демократии. Такова логика конца истории Фукуямы, который сам хорошо отдает себе отчет во всех проблемах постисторического человечества.
Для того чтобы в очередной раз продумать эту эсхатологическую конструкцию необходимо различить по крайней мере три близких понятия:
- Историчность (как базовое антропологическое
свойство, лингвистический феномен, связанный с темпоральностью языковых эгоцентриков)
- История «А» (история историчности)
- История «Б» (история событий)
Сразу обращаю внимание читателя на то, что гегелевско-
кожевско-фукуямовский «конец истории» совпадает по смыслу с концом моей «истории А», то есть с концом «истории историчности», и имеет только косвенное отношение к «истории Б», то есть истории событий.
При этом важно не только не путать конец «истории А» с концом истории событий («Б»), но и не смешивать историю историчности с самой историчностью. Историчность как функция языковой деятельности некогда (гипотетически) возникла и (чуть менее гипотетически) существует и будет существовать, пока жив хотя бы один человек. Это же касается и истории событий.
Но история (эволюция) историчности, достигнув предела, вполне может закончиться раньше самой историчности (как свойства), тем самым завершив свою эволюцию, и я присоединяюсь к тем, кто считает, что это уже произошло.
Историчность мы определяем как свойство человека, связанное с особенностями его языковой деятельности. А именно с двумя базовыми, универсальными, и по нашей гипотезе структурно и генетически взаимосвязанными характеристиками этой деятельности:
- фонематичностью (чистой различительностью, негативностью, абсолютной произвольностью первичных языковых знаков - фонем и различительных признаков (меризмов)
- самореферентностью (рефлексивностью, рекурсивностью).
Историчность - это способность (порождаемая базовой
структурой языка) к росту рефлективного горизонта, горизонта объективаций (номинаций), различению различий и, следовательно, к самосознанию, которое оказывается функцией и следствием самореферентности (и «шифтерности», подвижной «эгоцентричности» ) языка.
«История А» это, грубо говоря, история речи, история вербализации и рефлексии, то есть сознания в узком смысле. Это есть движение от минимального уровня вербализуемого, сознаваемого, различенного в человеке, до его максимума.
Минимумом вербализации, различенности в этой системе координат оказывается первичный архаический социум, миф и языковые табу, максимумом - появление либеральных обществ с парламентом (от «рагіег»), где социум получает свой развитый и легально оформленный «речевой аппарат», тем самым становясь изморфным человеку как виду, а также полное осознание и описание фундаментальной структуры человеческого языка, его различительной и метаязыковой функции.
Строго говоря, при таком лингвистическом подходе, история историчности закончилась тогда, когда была создана фонология и, тем самым, лингвистика как строгая наука (Трубецкой, Якобсон), то есть когда была, наконец, осознана и описана основная бессознательная различительная языковая структура. По времени это непосредственно предшествует моменту, когда Кожев начал читать в 1930-х годах в
Париже свои лекции по «Феноменологии духа», и актуализировал гегелевскую идею конца истории.