ВАРИАЦИЯ ПЯТАЯ («АПОФЕОЗ БЕСПОЧВЕННОСТИ») Беспочвенность н ускользани

Или "что такое философия?"

Посвящается Анатолию Ахутину

«Что же такое истина? Подвижная армия метафор, метонимий и антропоморфизмов — короче говоря, сумма человеческих отношений, которые были усилены и украшены поэтически и риторически и после долгого употребления обрели твердость, каноничность и

обязательность».

Фридрих Ницше

«Оседлый человек говорит: "Как можно жить без уверенности в завтрашнем дне, как можно ночевать без крова!" Но вот случай навсегда выгнал его из дома, - и он ночует в лесу. Не спится ему: он боится дикого зверя, боится своего же брата, бродяги. Но, в конце концов, он все-таки вверится случаю, начнет жить бродягой и даже, может быть, спать по

ночам».

Лев Шестов

«Люди веками бегут в Америку для более легкой жизни, не зная, что жизнь там - на глубине - гораздо более трудная. Во-первых, потому что Америка - это страна великого одиночества. Каждый - наедине со своей судьбой, под огромным небом, среди необъятной страны. Любая "культура", "традиция", "корни" кажутся маленькими, и люди, истерически держась за них, где-то на глубине сознания, подспудно знают их иллюзорность.

Во-вторых, потому, что это одиночество требует от каждого экзистенциального ответа на вопрос to be or not to be, и это значит - усилия. Отсюда столько личных крушений. В Европе даже падающий падает на какую-то почву, там - летит в бездну... Но именно это - встреча с личной судьбой - и тянет в Америку. Вкусив этого, уже кажется невозможным быть только "финном" или даже только "французом", быть, иными словами, раз и навсегда детерминированным. Уже совершилось болезненное освобождение от этого».

Протоиерей Александр Шмеман «Метафизика есть вопрошание, в котором мы пытаемся охватить своими вопросами совокупное целое сущего и спрашиваем о нем так, что сами, спрашивающие, оказываемся

поставлены под вопрос».

Мартин Хайдеггер

Может быть, истина и существует только в этом пламени, только в глубинной экзистенциальной тревоге, в трудном бодрствовании изначального философского изумления, сомнения, вопрошания,— в том начале, в котором не только впервые начинается философия, но которым она постоянно держится и возрождается? Может быть, это методическое, абсолютное сомнение (если понимать это начало философии в духе Декарта) есть единственно необходимое условие возможной метафизики, т.е. условие возможного присутствия самого ее "предмета": абсолютного?!...) Идол возникает там, где метафизический горизонт закрывается, где абсолютное дается — неважно, натурально или мистически, — где оно так или иначе прямо

встраивается в мир. (...)

...само мышление, отвлеченное мышление, отвлечение в ноумен свободы оказывается не просто частной "способностью" человека, не упражнением метафизиков, а изначальным условием человеческого существования, его необходимой предпосьикой. В средоточии человека кроется эта глубинная отрешенность, выдвинутость

из мира (проблематичность)...

Анатолий Ахутин

Философия, с моей точки зрения, не способ построения или объяснения мира, и тем более не форма знания. Религиозная, в том числе, православная мысль, должна быть достаточно мужественной, чтобы признавать бессмысленность любых разумных аргументов в пользу Бытия Божия, кроме одного, но решающего: глубочайшей экзистенциальной потребности человека.

Потребности в чем? В гармонизации драмы своего Бытия в Мире, даже, если эта гармония далека и трудно достижима. Как архаические

религии, так и мировые религии спасения родились для гармонизации, смягчения, анестезии глубинной боли[54]/ того, что можно было бы назвать "фундаментальным диссонансом".

Этот диссонанс можно описывать метафорически как фундаментальную "греховность" человека, и это вполне корректно, если не вкладывать в это понятие метафизический морализирующий смысл, что как раз и происходит в религиях спасения.

Функция и конечная цель философии прямо противоположна религиозной. Эта функция не в гармонизации диссонанса, а, наоборот - в его максимальном развертывании, описании и осознании. В том числе и потому, что осознание всей разветвленной реальности и неустранимости этого диссонанса только и может привести к постановке основной проблемы. Но проблема эта не в разрешении диссонанса, что невозможно, а в способах вынести абсурд, не прибегая к самообману. Мужество мыслящего заключается в том, чтобы не выдавать желаемое за действительное, и не путать одно с другим, даже тогда, когда желаемое - это Царство небесное.

Поэтому философия, прежде всего вопросительна. А вопросительность человеческого бытия с трудом выносится самим человеком, как в себе, так и в других. Поэтому "эффект Сократа", в смысле принятия цикуты из рук себе подобных, в той, или иной форме, неизбежен для любого философствующего, то есть радикально вопрошающего. Философия — это систематичность вопроса, а не системность ответа.

А ведь так хочется ответов, просто позарез! Поэтому человек так легко режет в себе, и в других тонкую ниточку вопроса, ради твердой почвы ответа. Но беда, вернее правда заключается в том, что почва эта всегда иллюзорна, так как сам язык, наша речь, а, следовательно, и сам человек, устроены вопросительно.

Поэтому для тех, кто хочет вечных и окончательных ответов, самое главное это вовремя проконтролировать речь — свою, или чужую. «Свобода слова», это отнюдь не только проблема внешняя, социальная, но и проблема взаимоотношений человека с самим собой.

Свобода внутренней "диалогичности" речи (а она всегда диалогична хотя бы потому, что одной из языковых универсалий является противопоставление личных местоимений) с такой же легкостью уничтожается в себе, как и в других. Стоять в точке вопроса — тяжкое бремя, и несут ее единицы.

Однако достоинство человека в способности вынести пронзительность Вопроса, хотя скатывание в надежную область ответов вполне понятна и простительна.

Но одна из функций философа состоит в том, чтобы «не прощать» эту уступку тем, кто взялся вести философский разговор. Если разговор такой начат, и осознается его участниками именно как философский, надо всегда помнить, что он также опасен, как восхождение на Эверест.

Не хочешь — не поднимайся, но уж если пошел, то не преодоленный страх еще более опасен, опасен для того, ради чего начато восхождение — для честности философского вопрошания. Для всего же остального опасно именно само это вопрошание.

Напоминаю в очередной раз любимую строчку из Гельдерлина, которая, с моей точки зрения, очень тонко выражает мудрость философствования: "Где опасность, там и спасение".

НО ИМЕННО - ТАМ, В ТОЙ САМОЙ ТОЧКЕ ОПАСНОСТИ, А НЕ РЯДОМ! ТАМ, ГДЕ СИЯЕТ ОБНАЖЕННЫЙ КЛИНОК ВОПРОСА, НЕ ОСТАВЛЯЮЩИЙ ВОЗМОЖНОСТИ ДАВАТЬ ОКОНЧАТЕЛЬНЫЕ И ЯСНЫЕ ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ, НА КОТОРЫЕ ТАКИХ ОТВЕТОВ ДАТЬ НЕЛЬЗЯ. И, сдерживая ответ, тем самым, НЕ ДАВАТЬ ОБНАЖАТЬ КЛИНКИ ДРУГОГО РОДА.

В этом достоинство философии - в мужестве радикального вопрошания. Не могу не вспомнить Гете: "Тот, кто действует, всегда лишен совести, лишь мыслящий наделен ею". Спешу оговориться, что как действующий, так и мыслящий - это, конечно, функции, а не личности. В конкретной личности эти функции всегда, так или иначе, пересекаются и взаимодействуют.

Философия, может дать, конечно, ответы, но такие, которые предполагают неизбежность вопросов, причем вопросов фундаментальных. При внимательном анализе становится ясным, что философия, дающая ОКОНЧАТЕЛЬНЫЕ ответы - это субститут религии. Но в таком случае религия оказывается честнее своего субститута, так как осознанно связывает свои ответы с верой и оформляет их в догматику.

Честность же философствования, как мне кажется, в открытости вопрошания - в "знании о незнании" Сократа, в "ученом незнании"

Кузанского, в фундаментальном сомнении Декарта, в антиномиях Канта, в "беспочвенности" Шестова, в "ужасе"(с!іе Angst) встречи с Ничто Хайдеггера, в деконструкции Деррида и т.д.

Здесь встреча с трансцендентным, будь то Мир или Божество (то самое Gottheit Майстера Экхарта, которое он отважно противопоставлял личному Богу, за что, по неподтвержденной источниками легенде, поплатился жизнью в Авиньоне) является тем, чем и может только являться - абсолютным прощанием и неуловимостью.

Для меня религиозный ответ на фундаментальные вопросы не является приемлемым по многим причинам. И, прежде всего, вследствие самой претензии на окончательный ответ в вопросах, где ясный ответ невозможен. Но при этом я считаю религию честнее в этом отношении той философии, которая заимствует у религии эту претензию. Честнее, потому что не называет свою веру знанием, что с таким удовольствием делает "философия".

Для меня философствование не есть средство и путь к окончательным ответам, будь то в религиозной, научной, или любой другой форме. Я считаю подлинным, захватывающим и самой трудным именно зависание над бездной вопросительности, которую я считаю структурой самого человеческого бытия.

Все попытки уйти от вопросительности человеческого существования, вопросительности, связанной просто с наличием языка и сознания, я считаю бегством. Другое дело, что это бегство чаще всего простительно, так как вынести пронизывающий холод вершин стоического вопрошания трудно и страшно.

И холод этих вершин выдерживают только философы по призванию. И философы эти не создают систем знания, а честно показывают «систематичность» и логику самой неизбежности вопроса. Кстати, только под таким углом понятые системы Шеллинга, Гегеля, Соловьева приобретают собственно философский статус.

В противном случае они просто, как я уже говорил, субститут религии. И особенно тогда, когда оперируют категорией знания. Я ничего, кстати, не имею против этой категории, если мы сохраняем при этом условность, вероятностность и относительность этого понятия.

С моей точки зрения, все понятия в философии совершенно не готовы, и существуют для того, чтобы постоянно их деструктурировать, лишать определенности, но таким образом, чтобы эта неопределенность была полностью проговорена, и тем самым высветлена, прояснена «определена». И радикальный вопрос в философии не средство, а цель. Именно он имеет смысл, а не то, что вопрос это "так себе" - а смысл - это - "да"!

Я пытаюсь свою точку зрения на философствование описать как такое радикальное вопрошание, которое стремится к тотальной демифологизации. При этом миф, будучи выгнан в дверь, все равно ведь пролезет в окно, но само это «окно» должно быть таким, чтобы миф был абсолютно виден, проявлен, осознан именно как миф.

Философия, как любовь к мудрости не является никаким другим знанием, кроме как знанием о незнании, и это самое трудное знание, и его культивирование не так просто.

Философия не есть тотальное знание, она скорее, просто деятельность по активизации рефлексии. А рефлексивность есть одно из фундаментальных свойств языка. ПАРАДОКСАЛЬНЫМ ОБРАЗОМ

ФИЛОСОФИЯ ОКАЗЫВАЕТСЯ ЧАСТЬЮ, А НЕ ЦЕЛЫМ, В ОТЛИЧИЕ ОТ ТОГО, ЧТО ОНА ПРИВЫКЛА О СЕБЕ ДУМАТЬ.

Эта частичность философии парадоксальна, так как может быть вписана в систему, отдающую себе отчет в вероятностности своих постулатов. А само осознание вероятности такого рода - философское дело. И это рефлексивный парадокс, парадокс автореферентности философской мысли, парадокс неустранимый и плодотворный.

Моя «философская инициация» началась именно с того, что я пытался подвергнуть анализу саму возможность знания, в его противоположности, или, правильнее, РАЗЛИЧИИ, с понятием веры. И инициализирующим шоком для меня была формулировка того, что, по сути логической, фундаментальной разницы между верой и знанием не существует. Что я имею в виду? Образцом знания, по моему убеждению, является знание научное.

Начну с обсуждения предположения о знании, КАК НАУЧНОМ (В ОСНОВНОМ) ФЕНОМЕНЕ. А в науке образцом знания, о котором я бы хотел говорить, является физика. Математика (чистая) — вещь совершенно особенная, и споры о статусе математического знания давно ведутся внутри самой математики. Впрочем, как всем известно, аналогичные дискуссии велись в эпоху бури и натиска квантовой теории в 20-30 годах. Актуальность этих проблем для философов и для мыслящих физиков не остыла, как мне кажется, до сих пор. Но не будем пока о парадоксах квантовой теории, а обратимся просто к тому, как функционирует то, что нерефлективно называется знанием в физике[55].

Знание в физике складывается примерно таким образом - есть эксперимент и теория. Именно эксперимент чаще всего нерефлективно относится по ведомству «реальности». И это почти правильно, если не учитывать некоторые тонкие моменты, когда, по словам Эйнштейна, сказанным им Гейзенбергу во время обсуждения физического статуса треков в камере Вильсона: «только теория определяет, что мы, собственно, наблюдаем».

Но, предположим, что мы понимаем, что именно мы наблюдаем в эксперименте (хотя само по себе такое предположение не вполне критично). Тогда положительный результат эксперимента, скажем Майкельсона-Морли, или, скажем, любой эксперимент с ускорителем на обнаружение элементарных частиц, считается значимым, если он ПОВТОРЕН некоторое количество раз.

Принципиальный вопрос: какое количество раз? Какое именно количество положительных экспериментальных результатов достаточно, чтобы сначала небольшое сообщество физиков, а затем все более и более широкое, приняло этот результат в качестве ФАКТА? Ведь очевидно, что любое количество положительных результатов не снимает вероятности того, что следующий эксперимент даст отрицательный результат, и опровергнет все предыдущие.

Другими словами, о знании можно сказать, что, скорее всего, оно носит вероятностный характер, и, что крайне важно, характер интерсубъективный. То, что нерефлективно называется знанием, оказывается родом ИНТЕРСУБЪЕКТИВНОЙ ВЕРЫ. И это нормально и честно.

Единственное, что отличает научную позицию от религиозной, заключается в том, что наука, как некая система, причем помимо субъективных устремлений конкретных ученых (которые могут думать как им угодно) вырабатывает свой инструментарий для постоянной критики своих результатов и своих базовых понятий, и потому хорошо понимает вероятностный характер своих утверждений.

Если что-то и берется в науке на веру, то в виде осознанных предположений, которые могут быть в любой момент пересмотрены. В отличие от религиозных догматов, которые в качестве таковых по определению не подлежат критике.

Критика догматов бесполезна, и бессмысленна с богословской точки зрения, так как они с самого начала мыслятся как иррациональный и парадоксальный, даже абсурдный, если вспомнить псевдо-Тертуллиана, предмет осознанной веры.

Труднее дело обстоит с аргументом Декарта. Его самореферентный тезис, что мы можем сомневаться во всем, кроме как в самом факте сомнения, один из самых убедительных в истории знания. Но тут в дело вступает очень тонкая аргументация, в частности аргументация онтологических и не онтологических предположений.

Я полагаю, что необязательно придавать сомнению абсолютный онтологический статус, для того, чтобы, пережив шок аннигиляции мира, тут же начинать строить этот мир на базе достоверности cogito. Но, по крайней мере, это достойный предмет для обсуждения, и он самим Декартом осознан как таковой. Кстати, это единственный известный мне пример знания, которое можно почти без поправок, называть этим именем, и то - обратите внимание на самореферентный, то есть в лингвистическом и феноменологическом смысле «субъективный» и интерсубъективный (или, если угодно-трансцендентальный) характер cogito.

Вот, собственно и все, что нам остается. Все остальное - еще более не очевидно и подлежит методическому сомнению. Методическому, подчеркиваю, а не хаотическому. Именно хаотическое сомнение приводит к замене одной дурной веры на другую. Хотя, наверное, лучше хаотическое сомнение, чем методический догматизм.

Но и это спорный тезис, так как в самой методичности есть дисциплина мысли, которая, при честности мыслящего, может (хоть это и мало вероятно) привести к фундаментальному сомнению, то есть к философскому состоянию.

Теперь о мифе. Миф, при попытке дать ему строгое лингвистическое определение, это любое предложение, или слово, в основном имя (нарицательное, или собственное), используемое так, как будто оно полностью тождественно некоторой реальности. То есть миф это предложение, или слово, используемое нерефлективно.

Типичный образец мифологизации - отождествление имени с его носителем. Скажем, отождествление имени Бога и Бога. Так это было, например, в древнеиудейской традиции, где имя Божие, именно потому, что отождествлялось с сущностью Бога, было полностью табуировано (за исключением, если не ошибаюсь, одного раза в году и только для жрецов Храма).

Эта же логика отождествления лежала в традиции православного имяславия. Примеры такого рода в истории мифа и религии могут быть умножены неограниченно.

Имя вообще парадоксальная вещь - оно ведь создается для того, чтобы различать. Тогда, в принципе, каждый человек должен был бы носить свое имя, которое бы никогда не повторялось. Но реально мы пользуемся именами, которые может носить любой другой человек. Как это возможно?

Для чего? Вероятно, для того, чтобы различать имя и его носителя[56]. Обратите внимание, что если первая функция имени, первый уровень различения (людей между собой) осознается очень хорошо, то второй (всего лишь только второй) уровень, уже почти не осознается.

Действительно, осознать, что повторяемость имен вещь принципиальная, так как она необходима, чтобы различать имя и его носителя, гораздо труднее и сама эта мысль кажется несколько неожиданной и нетривиальной. Повторюсь:              собственное имя

автореферентно, то есть это не столько средство для различения носителей, сколько способ различения самого имени и его носителя.

Попытка полностью отождествить имя и его носителя - древнейший и почтенный способ мифологизации. Я предлагаю специальный термин для этого процесса - сингуляризация, сведение в одно. Другими словами миф - это сингуляризация, то есть такое отождествление имени и денотата, которое забывает, вернее, хочет забыть о моменте их различия. Вообще борьба с различием, забвение различия - фундаментальный инструмент преодоления первичного диссонанса, то есть переживаемой человеком вырванности из тождества.

Мое настаивание на вопросительности - это мое нежелание уходить от различия. И только тот ответ мне представляется приемлемым, который СОЗНАТЕЛЬНО, а не потому, что это и так неизбежно, оставляет возможность дальнейшего различения, то есть дальнейшего вопроса. Именно поэтому я убежден, необходимо всегда различать понятие «реальность», то есть имя, и саму реальность.

Но тогда «сама реальность» оказывается не тождественной никакому имени, в том числе и имени «сама реальность».

Таким образом, мы попадаем в ситуацию бесконечного ускользания реальности от имени. Это как раз та ситуация, как мне кажется, которую хотел описать Кант, различая «вещь-саму по себе» (или «вещь-в-себе») и явление, феномен, то есть то, что мы принимаем, как могущее быть совпавшим с нашим возможным описанием.

Поэтому, когда я говорю о чем-то «миф», я имею в виду такое употребление понятий, имен, предложений, когда предполагается их «очевидность» и тождественность с чем-то, с некоей истиной, с определенной реальностью.

Для философского употребления понятий характерно удержание в памяти того фундаментального различия, которое порождает вопросительность по отношению ко всему, что мы сознаем, познаем, видим, ощущаем.

Вопросительность, различительность не какую-то там вообще, а совершенно определенную - вопросительность самой истины, самого бытия, самого нашего существования. В том числе и вопросительность и неготовость, РАЗЛИЧИЕ смыслов внутри всех тех понятий и самих понятий, которые я сейчас употребил.

Когда мы заглядываем в бездну небытия, мы одновременно заглядываем в бездну Бытия. И этот парадокс неустраним. Для меня, в моей юности основным философским вопросом был следующий: "Как можно помыслить бытие чего бы то ни было, без равновеликой возможности помыслить его небытие, И НАОБОРОТ?".

Удерживаться в точке вопроса надо не потому, чтобы устоять перед бессмыслицей, а потому, что это единственный способ избежать постоянной потребности человека к отождествлению своей речи и некоей реальности. Реальность же не нуждается в таком отождествлении.

Реальность вполне хорошо себя чувствует в качестве перманентно ускользающей. Более того, наша настоящая ориентация в реальности нуждается в этом постоянном ускользании, то есть в критическом к себе отношении. Иначе мы просто перестанем ориентироваться в пространстве.

Любое научное исследование никогда не исходит из предположения, что реальность сама себя демонстрирует. Даже аристотелевская наука не исходила из такого предположения. Но развитие науки, начавшееся с Галилея, именно как бы "отвернулось от реальности", причем отвернулось в методическом смысле.

Галилей предположил, что реальность сама себя не демонстрирует, и ввел процедуру идеального, воображаемого, или как его назвал Э. Мах - мысленного эксперимента.

На всякий случай напомню, что для введения понятий движения, инерции, трения, принципа относительности (напомню, что первая классическая формулировка этого принципа принадлежит Галилею) ему пришлось ввести в обиход представление об идеальной поверхности, НЕСУЩЕСТВУЮЩЕЙ В ПРИРОДЕ.

Он предложил представить себе нечто действительно неслыханное и невиданное: идеальную поверхность, отшлифованную до предела. Тогда такой же невиданный абсолютно отшлифованный шар будет катиться по этой поверхности бесконечно.

И ТОЛВКО ТОГДА, КОГДА MBI ПРЕДСТАВИМ СЕБЕ ЭТУ СОВЕРШЕННО НЕВЕРОЯТНУЮ СИТУАЦИЮ, MBI МОЖЕМ

СФОРМУЛИРОВАТЬ ПОДЛИННУЮ ПРИЧИНУ ОСТАНОВОК ТЕЛ в ПРИРОДЕ. Тела «катились», то есть двигались бы по прямой бесконечно, если бы не было феномена трения.

Без этого мысленного эксперимента невозможно было бы изобретение подшипника, и вообще была бы невозможна вся механика и техника 18-19 веков. Но с точки зрения предшествующего подхода это было демонстративное «отворачивание от реальности».

Другими словами, чтобы «заставить» реальность говорить, надо дать ей возможность «ускользнуть». И для этого Галилею пришлось совершить сугубо философский акт - подвергнуть фундаментальному вопрошанию и сомнению тезис, вернее не тезис, а наивное убеждение в том, что «реальность сама себя показывает», и что «нужно верить собственным глазам». Нет, НЕ ПОКАЗЫВАЕТ И НЕ ВСЕГДА СТОИТ ВЕРИТЬ.

И именно это осознание, и именно это различение, именно этот момент «ускользания» есть ФИЛОСОФСКИЙ МОМЕНТ и ФИЛОСОФСКОЕ ДЕЛО. Все, что делал дальше Галилей, я имею в виду создание теории движения, уравнение сложения скоростей, и пр. - дело уже не философское, а собственно научное.

Здесь, в этой трудно уловимой точке возникает тонкое, но радикальное различение функций ФИЛОСОФИИ И НАУКИ. Аналогичные процессы происходили и происходят каждый раз, когда наука совершает преобразование самой себя. Тогда наука просто ВЫНУЖДЕНА совершать философские акты.

Так произошло в момент создания специальной и общей теории относительности, так происходило, когда создавалась квантовая теория. Каждый раз в этих случаях ученым ПРИХОДИЛОСЬ (иногда против воли) совершать философскую работу, «отворачиваться от реальности», именно для того, чтобы перестать относиться к реальности, как к тому что «само себя показывает».

Особенно ярко это проявило себя в парадоксах квантовой теории. Именно для этого Н.Бору понадобился принцип дополнительности. И этот принцип основан был на прискорбном факте, который сам Бор долго отказывался принять, но, в конце концов, был вынужден, факте, что микромир сам себя НЕ показывает, он принципиально ненагляден, то есть нефеноменологичен, если исходить из хайдеггеровского определения феномена, как того что «само себя в себе показывает».

Теория микромира, со всем первичным математическим аппаратом, включая соотношение неопределенностей Гейзенберга, уравнение Шредингера и т.д. смогла быть построена только тогда, когда ученые осознали, что эта реальность ускользает.

Причем ускользает не в том смысле, что: "вот мы ее сейчас схватим за хвост, вопрос времени, никуда не денется, не ускользнет!". А в том смысле, что сама природа "объективной" ГЕАЛЬНОСТИ физического микромира - в перманентном ускользании. И вся квантовая теория, включая все, что из нее следует, например возможность нашего электронного философствования, есть теория фундаментально ускользающей реальности.

Другими словами само утверждение, что «реальность сама себя показывает» есть как раз классическая мифологизация, старая, как мир. Мифологизация, строящаяся на механизме полного отождествления высказывания и предмета высказывания. Это не значит, что она плоха. Если очень хочется - мифологизируй на здоровье.

Просто, если тебя интересует философское дело, приходится себе самому подробно объяснить взаимодействие мифа о реальности, и самой реальности, в саму сущность которой входит ускользание.

Кстати, это утверждение имеет и правовой аспект. Ни один цивилизованный суд, подчеркиваю - цивилизованный, а не то, что под судом именуется сейчас в России, никогда не исходит из предположения, что реальность сама себя показывает. ТАКОЕ УТВЕРЖДЕНИЕ В СУДЕ ЕСТЬ ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ НАРУШЕНИЕ ПРАВА КАК ТАКОВОГО.

Именно поэтому введены все тонкие и тончайшие процедуры (именно из-за этой тонкости так недолюбливают адвокатов те, кто уверен, что с реальностью, а, следовательно, с правом, никаких проблем нет) отслеживания сомнений в реальности. Процедуры эти строятся на предположении, что настоящая ориентация в реальности возможна только при установке не ее принципиальное, подчеркиваю ПОСТОЯННОЕ И ПРИНЦИПИАЛЬНОЕ ускользание.

Ни одно свидетельское показание в суде, никакая прямая улика не принимается судом в качестве ОКОНЧАТЕЛЬНОГО, не могущего быть в принципе подвергнутого сомнению и опровержению. Именно для этого введена процедура суда присяжных. Присяжные, а, следовательно, и суд вообще - никогда не отвечают на вопрос о РЕАЛЬНОСТИ. С точки зрения права это было бы фундаментальным нарушением.

Присяжные, а, следовательно, и суд отвечают только на вопрос «виновен, или «невиновен». А этот вопрос, как известно, не имеет прямого и однозначного отношения к реальности происходящего. Почему окончательный вопрос в суде формулируется только так, а не иначе? Потому что именно в юриспруденции хорошо осознан факт, что любая реальность может не совпасть с самой убедительной системой ее описания.

Этот факт осознан потому, что в основе права лежит ПРЕЗУМПЦИЯ НЕВИНОВНОСТИ, то есть принцип "не навреди". Поэтому к фундаментальным правовым принципам, нарушение которого есть нарушение права как такового, относится принцип «любое сомнение трактуется в пользу обвиняемого».

В России историческая трагедия есть перманентный способ существования именно потому, что соблюдение этих принципов всегда целенаправленно нарушалось для того, чтобы Власть была неконтролируема.

Отношение к реальности, как к тому, что «само себя показывает» (в форме ли картезианской очевидности, в форме ли феноменологической гуссерлианской, или в форме «непотаенности» Хайдеггера, или в форме школьной "объективной реальности" - все это уважаемые мной точки зрения, можно привести сколько угодно примеров), есть трудно уловимое нарушение самого ПРАВОВОГО ПРИНЦИПА ОТНОШЕНИЯ К РЕАЛЬНОСТИ.

В этом отношении я (полагаю, не только я) нахожусь в ситуации постоянной полемики с указанными моментами в текстах философов.

Философствование, это - если угодно - перманентный правовой процесс с постоянным обсуждением сомнений в пользу «обвиняемого» - реальности. Еще и еще раз подчеркну - ОБСУЖДЕНИЕ СОМНЕНИЙ. Таким образом «обвиняемый» - реальность, имеет всегда возможность быть оправданным - ТО ЕСТЬ УСКОЛЬЗНУТЬ. ТАКОВО ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ ПРАВО РЕАЛЬНОСТИ. И ЭТО ПРАВО ОТНОСИТСЯ К СТРУКТУРЕ САМОЙ РЕАЛЬНОСТИ.

С моей точки зрения это просто честность, радикальная честность мысли, но и не только мысли, но и души, способной к состраданию и исходящей из этического принципа «НЕ НАВРЕДИ». Здесь, в точке «презумпции невиновности» эпистемология, право и этика совпадают до неразличимости.

Естественно, порицаем мы насилие не как философы, а как живые, страдающие и сострадающие люди. Философия вряд ли должна заниматься порицанием или оправданием. Она должна, с моей точки зрения, прояснять попытки сбежать от абсурда, то есть от фундаментального диссонанса и лингвистической катастрофы.

Вслед за Камю я называю эти попытки «философским самоубийством», то есть попытками уйти в целостность, синтез, что эквивалентно попытке избежать страдания посредством самоубийства.

Но самоубийство в этом отношении честнее в своем радикализме и свободе. Речь идет не об оценке, заметьте, а о структурном анализе, своего рода философском психоанализе. Что, впрочем, после Сартра, никого не должно смущать. Хотя я вовсе не солидаризируюсь с Сартром в конкретных результатах анализа.

Так вот, я противник теоретического снятия и синтеза. Уж лучше реальное самоубийство! Теоретическое неосознанное, "вытесненное самоубийство" противоречит моим представлениям о самой функции философии, о чем я неоднократно уже говорил. Вернее «синтез» для меня если и возможен, то только в форме дополнительности, то есть в форме абсолютно исключающей синтез и снятие противоположных понятий в более высоком по уровню понятии.

Я восхищаюсь Гегелем, но в некоторых вопросах стою на стороне Киркегора. И не потому, что мне нужен противник, а потому, что я считаю такое употребление философии, парадигматическим выражением которого является и Платон и Гегель - злоупотреблением философией и попыткой быть субститутом религии. Еще и еще раз подчеркну - проблемы именно в этом - в понимании того «Что такое философия» и того, каким же она делом занимается.

Для многих фундаментальное вопрошание есть только вход в философию (как у Декарта, или Шеллинга), а для меня целиком вся философия, а то, что в абсолютном большинстве философских текстов дело обстоит скорее ближе к первому представлению, свидетельствует для меня просто о том, насколько сильна в человеке ностальгия по целостности.

Я сам охвачен этой ностальгией чрезвычайно, но считаю, что способы ее удовлетворения не должны называться философией. (А способов этих множество: от самых возвышенных, до самых низких. Но все это способы удовлетворить фундаментальную ностальгию, «замазать» онтологическую трещину и абсурдность человеческого бытия. На здоровье! - я сам этим занимаюсь в искусстве. Но это именно искусство, о нем нужно говорить отдельно).

Философия в моем понимании это деятельность по различению, разборке фундаментальных обобщений. Философия в традиционном понимании, это деятельность в поисках синтеза, в поисках фундаментальных обобщений. Но главное - прояснять и удерживать различия. И для меня крайне важны фундаментальные обобщения, но я вижу их в особой "топологии". Для меня обще то, что различает.

Скажем единство философской деятельности с тех пор, как мы можем говорить о философии, единство всех философов в некоей «надвременной Академии» заключается именно в деятельности по различению, а не синтезу. Философы образуют «надвременное» братство именно потому, что все занимались фундаментальным вопрошанием, изумлением.

Это их объединяет - сама структура возможности вопроса, которая для меня имеет структуру вопросительности, бинарности, антиномичности, автонимности самой речи, самого языка. Для меня философская работа есть деятельность рас-судка.

Для меня философ тот, кто стоит (как не использовать это, возможное вероятно только в русском языке, сближение у-стояния и стоицизма) в точке вопрошания, и наблюдает, отслеживает как в нем самом, или в другом человеке, другом философе, происходит «склонение» в ту, или иную сторону. Склонение из точки перманентного вопрошания.

Стоический философ по призванию старается никуда не склоняться, он последовательно вопрошает, методически сомневается, знает о незнании, и в этом его мудрость, его фило-софия.

Тенденция представлять философию как знание - вполне респектабельна и обременена традицией. Но это все-таки только тенденция. От того, что распространенное понимание вопроса «Что такое философия» опирается на традицию, идущую от Парменида, не значит, что нельзя подвергнуть сомнению тот «онтологический поворот», который обычно мыслится, как собственно философский.

Этот поворот - просто привычка. Привычка считать, что философия начинается там, где мысль "заряжается" и начинает светиться Бытием.

Вся великая и упоительная онтологическая философская традиция, собственно говоря, вся Философия от Парменида до Хайдеггера включительно, это ОДНОВРЕМЕННО РОЖДЕНИЕ ФИЛОСОФИИ И УБИЙСТВО ЕЕ (или, по Камю - философское самоубийство). Причем совершается оно из самых насущных экзистенциальных потребностей.

В том числе - из любви к ИСКУССТВУ, к созданию ПРОИЗВЕДЕНИЙ[57], то есть из МИФОТВОРЧЕСКОЙ ПОТРЕБНОСТИ. И это - НЕФИЛОСОФСКАЯ ПОТРЕБНОСТЬ. Хотя без нее не могла бы существовать вся мировая философия. Просто пришло время отдать себе в этом отчет, вот и все.

Философская потребность - потребность в разделении, РАЗРЯЖЕНИИ, в том числе мысли от бытия.

Философствование - это умножение различий и избегание тождества. Искусство же это использование различий для создания особого тождества - ПРОИЗВЕДЕНИЯ.

Я это говорю к тому, чтобы подумать на тему, так ли уж безупречна привычная интуиция того "Что такое философия". Нет, она НЕБЕЗУПРЕЧНА, хоть и весьма солидна. А философ не должен взыскать солидности, да и говорить, что он ищет Истину, тоже как-то тяжеловесно.

То есть, да конечно, ищет, но лучше об этом помалкивать, так как только мы начинаем писать Истину с большой буквы, происходит ее (само) убийство. Правда, в королевской мантии и с короной на голове, но это только подчеркивает пышность похорон.

Я также хочу всерьез обсудить тему философии как ИНСТРУМЕНТА. Философия с прагматической точки зрения - тема не новая. Я себе мыслю философию (вернее философствование) именно с некоторым, и, может быть сильным прагматическим оттенком.

Философствование имеет этическую направленность - свободу. А то, что традиционно называется философией, это, конечно, нечто очень любимое многими и многими поколениями. Но все же это уже скорее -

ИСКУССТВО создания текстов окрашенных темами, заданными Парменидом, Платоном, Аристотелем, Декартом, Кантом, Гегелем, Хайдеггером и прочими любимыми нами авторами.

Но они именно авторы, то есть писатели, пишущие на те темы, которые традиционно считаются философскими. Это относится и к самой для меня «философской» линии в классической философии, трансцендентальной, тематизирующей «Я» и сознание. Но, и то, и другое

• только гипостазированные слова речи.

Философское, трансцендентальное «Я» (это особенно заметно у Фихте и раннего Шеллинга) - это убийство подвижности шифтера- эгоцентрика (местоимения). Это попытка лишить его способности быть передаваемым в диалоге от лица к лицу и постоянно, тем самым, менять референта. То есть это очередная попытка остановить время и историчность человеческой речи. Вот и все.

Можно продолжать мыслить философию в том же классическом духе, но крайне важно ОДНОВГЕМЕННО удерживать и этот, деконструирующий взгляд. Это очень полезно. Опять прагматический нюанс.

Я не считаю, что философия есть наука. Вернее, если выразится осторожнее - не считаю тезис о том, что философия - наука, или должна быть ей, очевидным. Более того - с моей точки зрения попытки превратить философию в науку имеет своей конечной целью - уничтожение философии (в моем понимании).

Существуют некоторые признаки, по которым наука (в западноевропейском понимании начиная с 17 века) отличима от не- науки. Но, предполагаю, что существуют разные мнения уже по вопросу

• «что такое наука». Не говоря уж, о том «что такое философия».

Пока обсуждение этих вопросов не начнется - надеяться на содержательность разговора не приходится. Философия и наука - деятельности во многом схожие, но цели, по крайней мере, явные (не скрытые) у них разные.

Наука явным (эксплицитным, выраженным в ее основных процедурах) направлена на нечто, что мыслится как объект исследования, то есть на нечто, отдельное от экзистенции. Даже, если при этом объективируется сама экзистенция. Философия же необьектно направлена на саму экзистенцию, вернее она есть ее постоянная актуализация, РАБОТА ПОСТОЯННОЙ АКУТАЛИЗАЦИИ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЙ СТРУКТУРЫ ЧЕЛОВЕКА.

То есть, для меня философия это деятельность по преобразованию человека из инерционного и стремящегося к закрытым формам мысли существа, в существо открытое, вопрошающее, сомневающееся, сострадающее и именно поэтому способное к солидарному (а не коммунальному) существованию.

Деятельность эта никогда не прекращается, и не может прекратиться, так как инерционность так же природна человеку (то есть, я, полагаю, и мне тоже), как и многие другие сомнительные качества.

То есть философская деятельность по своей структуре экзистенциальна, инструментальна и фундаментально этически (но не морально!) заряжена. Это то, что я бы назвал романтическим стоицизмом, и что близко к понятию либерального иронизма Р. Рорти.

Попытка превратить философию в нечто иное тоже имеет этические корни. И их можно прояснить.

Другими словами я вижу философию как УНИКАЛЬНУЮ деятельность, чьей целью является удержание человека в человеческом состоянии, то есть состоянии РАДИКАЛЬНОЙ АКТИВИЗАЦИИ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ.

А для этого необходимо постоянное СВЕРХУСИЛИЕ как вопрошающего разума, так и нравственного чувства, то есть, с моей точки зрения, чувства сострадания, то есть способности чувствовать унижение и душевную боль ДРУГОГО, как свою.

Другими словами этическое в моем понимании - это не отношения вертикальные, но отношения исключительно горизонтальные.

Акцент в философии я делаю именно на моменте деструктивном, отрицательном - моменте демифологизирущем, освобождающим мышление от «идолов», лежанок и костылей, то есть не проясненных посылок и постулатов, или, как для меня иногда предпочтительнее называть - «мифов».

Именно этот момент сократического философствования я подчеркиваю и выделяю, а не момент поиска истин и вторичных мифов, пусть даже хорошо аргументированных, что так часто заметно у Платона. (Я его за это не искусство осуждал бы, если бы не его социальные рецепты в «Государстве»).

В этом смысле для меня сократическая майевтика - не родовспоможение истины, как полагал Платон, а родовспоможение личной свободы.

Сознание обладает ДИСГАРМОНИРУЮЩЕЙ функцией. А именно: ОНО ПОСТОЯННО СТАВИТ ВАС В ПОЛОЖЕНИЕ ВНЕШНЕЕ ПО ОТНОШЕНИЮ К ТОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ, КОТОРУЮ ВЫ ОБРЕТАЕТЕ НА ПУТЯХ ПОЗНАНИЯ.

Она, эта формальная способность ВЫРЫВАЕТ ЧЕЛОВЕКА ИЗ ЛЮБОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ, НЕ ДАЕТ ЧЕЛОВЕКУ ОТОЖДЕСТВИТЕ СЕБЯ И СВОЕ МБІШЛЕНИЕ С ИСТИНОЙ.

Другими словами - «зеркало в зеркале», падение в бездну, «mise en abime», то есть уходящее в бесконечность самоотражение не дает возможности человеку, ЧТОБВІ ОН НЕ ДЕЛАЛ, БВІТВ УВЕРЕННВІМ В ИСТИНЕ.

Именно поэтому человек считает эту способность ВРЕДНОЙ. Она вредна для тех, кто ищет спокойствия и почвы под ногами. Эта способность - источник вечного беспокойства человека. И ФИЛОСОФ, С МОЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ, ТОТ, КТО АКТУАЛИЗИРУЕТ ЭТО БЕСПОКОЙСТВО, А НЕ ТОТ, КТО ПВІТАЕТСЯ ОБРЕСТИ ВТОРИЧНО ПОЧВУ ПОД НОГАМИ.

Кстати, эта особенность человеческого сознания, не психологична, а вполне трансцендентальна, и осуществляется НЕЗАВИСИМО от того, осознает данный конкретный человек это сам или нет. Потому что эту операцию он совершает КАЖДБІЙ РАЗ, КОГДА УПОТРЕБЛЯЕТ ЛИЧНОЕ МЕСТОИМЕНИЕ "Я" ИЛИ ТАКИЕ УКАЗАТЕЛИ КАК «ЗДЕСВ» И «ТЕПЕРВ». А делает он это спонтанно, автоматически в процессе любого разговора, в том числе с самим собой.

«Деструктивная» («негативная») и «конструктивная» («позитивная») составляющие в платоническом Сократе находятся в архетипических, фундаментальных для человека вообще, и для философии в частности, отношениях.

Я просто называю «негативную» составляющую собственно философской, динамической составляющей Философии, а позитивную - мифологизирующей, или поэтизирующей.

Сюда относятся и научные притязания философии, так как наука делается наукой, с ее специфической методологией, и философия нужна здесь опять же только в своей динамически-критической функции.

Я полагаю также, что никто не может запретить мне считать сократическую майевтику родовспоможением не истины, а свободы, вопреки интерпретации Платона. Родовспоможением свободы от идолов разума.

Кстати, в своем отрицательном отношении к Сократу, к его негативности Ницше был вполне последователен в своей ностальгии (ведь он не мог простить Сократу именно недостаточную ностальгичность) и развил блестящую вторичную мифологию сверхчеловека и вечного возвращения. То есть заменил более грубые с его точки зрения идолы, на более утонченные.

С моей же точки зрения негативно-критическая функция философии постепенно освобождается от необходимости соседствовать в философских текстах с позитивной функцией.

Так как все более становиться ясным, что именно негативная функция позитивна в полной мере.

Именно она не дает человеку успокоится на видимости истины, именно она показывает постоянно неуловимость абсолютности и невозможность «встроить» (как выражается А. Ахутин) абсолютность непосредственно в мир.

И эта негативность философии представляется мне вообще самым позитивным, что дано человеку как мыслящему существу, так как, освобождая человека (при его желании, конечно, и личном усилии) от «костылей», оставляет человека наедине с самим собой, каков он есть, а не каким он хотел бы, или должен был бы быть.

Кроме того, что философия несет критическую функцию, необходимую для              построения науки,              единственной формы

фальсифицируемого, то есть до конца честного и неабсолютного знания, она несет и нравственную функцию - очищения человека от идолов догматической морали. Морали, выраженной в предельной формуле «Если Бога нет, то все позволено».

Бессмысленно противопоставлять свободной способности человека творить зло, то есть совершать насилие и унижение, тезис об абсолютной «вертикальной» ответственности, именно потому, что последняя всегда с легкостью может быть подвержена как утверждению, так и отрицанию.

Более того, этой максиме можно противопоставить прямо противоположную: «Если Бог есть, то все позволено». История человека демонстрирует, как опора на понятие и реальность Абсолюта, позволяла совершать любое насилие, так как давала фундамент и оправдание для осуществления действий.

Эту проблему хорошо чувствовал Достоевский, который в рассказе Версилова поставил мысленный эксперимент о возможности существования этического мира без предположения об Абсолютной «вертикальной» ответственности, а только исходя из ответственности «горизонтальной», связанной с онтологическим одиночеством человечества.

Достоевский прямо выдвигает гипотезу о возможности высшего этического поведения, основанного только на сострадании, без предположения о Бытии Абсолюта.

Проблема может быть сформулирована и так - понятием Абсолюта и Бога можно злоупотреблять для оправдания своих действий и снятия с себя ответственности. Можно ли предложить систему понятий и ментальных процедур, которыми злоупотребить невозможно или очень трудно?

Мне представляется, что трудно злоупотребить динамической философской позицией, так как она не дает возможности опереться на высшие основания того или иного действия. Она оставляет человека наедине с самим собой и со своей ответственностью, если, конечно, у него достаточно воображения, чтобы чувствовать боль и унижение другого.

В философии негативность- это и есть фундаментальная позитивность. Все же остальные формы позитивности тем самым лишаются элементов «встроенной» абсолютности, и сохраняют должную для знания релятивность. И именно философская негативность есть рациональная форма толерантности и способности к диалогу.

Есть и внерациональные формы толерантности, строящиеся на способности сострадания, чуткости к чужому унижению, если хотите - любви (не путать с властью, которая так часто любит представлять себя любовью).

Платоническое представление о Благе артикулировано вполне отчетливо и увенчивается утопией «Государства». Так что Благо Платона несет на себе вполне проясненную и артикулированную тенденцию «прафашизма»12?, вспомните тесное общение Платона с входят только мыслители-традиционалисты. Немецко-фашистский гнозис питался из традиционалистских, синкретистских, оккультных источников.(...)

2. Традиционализм неизбежно ведёт к неприятию модернизма. Как итальянские фашисты, так и немецкие нацисты вроде бы обожали технику, в то время как традиционалистские мыслители обычно технику клеймили, видя в ней отрицание традиционных духовных ценностей. Но, по сути дела, нацизм наслаждался лишь внешним аспектом своей индустриализации. В глубине его идеологии главенствовала теория Blut und Boden - "Крови и почвы". Отрицание современного мира проводилось под соусом отрицания капиталистической современности. Это, по существу, отрицание духа 1789 года (а также, разумеется, 1776-го) - духа Просвещения. Век Рационализма видится как начало современного разврата. Поэтому ур-фашизм может быть определён как иррацион ализм.
3. Иррационализм крепко связан с культом действия ради действия. Действование прекрасно само по себе и поэтому осуществляемо вне и без рефлексии. Думание - немужественное дело. Культура видится с подозрением, будучи потенциальной носительницей критического отношения. Тут всё: и высказывание Геббельса «Когда я слышу слово “культура”, я хватаюсь за пистолет», и милые общие места насчёт интеллектуальных размазней, яйцеголовых интеллигентов!?..) Подозрительность по отношению к интеллектуальному миру всегда сигнализирует присутствие ур-фашизма.
4. Никакая форма синкретизма не может вынести критики. Критический подход оперирует дистинкциями, дистинкции же являются атрибутом современности. В современной культуре научное сообщество уважает несогласие, как основу развития науки. В глазах ур-фашизма несогласие есть предательство.
5. Несогласие - это ещё и знак инакости. Ур-фашизм растёт и ищет консенсусов, эксплуатируя прирождённую боязнь инородного. Первейшие лозунги фашистоидного или пре-фашистоидного движения направлены против инородцев. Ур-фашизм, таким образом, по определению замешан на расизме.
6. Ур-фашизм рождается из индивидуальной или социальной фрустрации. Поэтому все исторические фашизмы опирались на фрустрированные средние классы, пострадавшие от какого-либо экономического либо политического кризиса и испытывающие страх перед угрозой со стороны раздражённых низов. (...)
7. Тем, кто вообще социально обездолен, ур-фашизм говорит, что единственным залогом их привилегий является факт рождения в определённой стране. Так выковывается национализм. К тому же единственное, что может сплотить нацию, - это враги. Поэтому в основе ур-фашистской психологии заложена одержимость идеей заговора, по возможности международного. Сочлены должны ощущать себя осаждёнными. Лучший способ сосредоточить аудиторию на заговоре - использовать пружины ксенофобии.

с..)

8. Сочлены должны чувствовать себя оскорблёнными из-за того, что враги выставляют напоказ богатство, бравируют силой. (,..)Эго с одной стороны; в то же время сочлены убеждены, что сумеют одолеть любого врага. Так, благодаря колебанию риторических струн, враги рисуются в одно и то же время как и чересчур сильные, и чересчур слабые. По этой причине фашизмы обречены всегда проигрывать войны: они не в состоянии объективно оценивать боеспособность противника.
9. Для ур-фашизма нет борьбы за жизнь, а есть жизнь ради борьбы. Раз так, пацифизм однозначен братанию с врагом. Пацифизм предосудителен, поскольку жизнь есть вечная борьба. (...)
10. Для всех реакционных идеологий типичен элитаризм (...) Ур-фашизм исповедует популистский элитаризм. (...) Поэтому в таких обществах, организованных иерархически (по милитаристской модели), каждый отдельный вождь презирает, с одной стороны, вышестоящих, а с другой - подчинённых.Тем самым укрепляется массовый элитаризм.
11. Всякого и каждого воспитывают, чтобы он стал героем. В мифах герой воплощает собой редкое, экстраординарное существо; однако в идеологии ур-фашизма героизм - это норма. (,..)Герою ур-фашизма умереть невтерпёж. В героическом нетерпении, заметим в скобках, ему гораздо чаще случается умерщвлять других.
12. Поскольку как перманентная война, так и героизм - довольно трудные игры, ур-фашизм переносит своё стремление к власти на половую сферу. На этом основан культ мужественности (то есть пренебрежение к женщине и беспощадное преследование любых неконформистских сексуальных привычек: от целомудрия до гомосексуализма). Поскольку и пол - это довольно трудная игра, герой ур-фашизма играется с пистолетом, то есть эрзацем фаллоса. Постоянные военные игры имеют своей подоплёкой неизбывную invidia penis.

тиранами Сиракуз180 (и, соответственно, нацистские «Сиракузы» Хайдеггера181). «Прафашизм» - понятие того же уровня, что и платоническое Благо. Таково это Благо и такова мощеная им дорога в ад.

Я надеюсь, понятно, куда я клоню - негативность есть единственное позитивное поле философии182. Все другие "позитивности" экстерриториальны для философии в узком смысле (в том, о котором я постоянно твержу), и характерны для исторической Философии в широком смысле.

Мой замысел - радикализовать эти отношения двух функций и оставить «позитивную» функцию для тех, кто свое письменное или устное творчество хочет назвать философией, хотя на самом деле это вполне почтенные формы беллетристики, поэтизации, мифологизации.

ФИЛОСОФИЯ НЕ ЕСТЬ МЕСТО (ТОПОС) АБСОЛЮТНОЙ (ЫХ) ИСТИН(Ы,) пусть даже в форме языка как Дома бытия (Хайдеггер).

ФИЛОСОФИЯ ЕСТЬ МЕСТО (ТОПОС) РЕЛЯТИВИЗАЦИИ ЛЮБЫХ АБСОЛЮТОВ. И ЭТО ПОЗИТИВНО В СВОЕЙ НЕГАТИВНОСТИ.

ФИЛОСОФИЯ ПРОЯВЛЯЕТ, АКТУАЛИЗИРУЕТ САМУ ФУНДАМЕНТАЛЬНУЮ БЕЗДОМНОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО БЫТИЯ. ЗАСТАВЛЯЕТ ПОМНИТЬ, КТО ЖЕ ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ НА САМОМ ДЕЛЕ.

Свобода же от идолов разума представляется мне единственным последовательным путем к тому, чтобы оставить человека наедине со своей способностью, или НЕспособностью сострадать чужой боли и унижению.

И не говорите мне об Истине - нет истины, кроме «таблицы умножения» (в «широком», конечно, смысле), и той, которая нам дается в сострадании. Но эта последняя истина НЕ нуждается в рациональных, или догматических подпорках.

Способность к состраданию в каждом человеке или есть, или нет, оно сильно или слабо. Уж у кого как сердце устроено, не так ли? Но сой выбор не на кого свалить - за все отвечаешь сам. Мне представляется, что здесь соединяются в одной точке проблема свободы, проблема блага, проблемы знания, проблемы веры, сознания и языка.

Я не придаю ничему статус "абсолютной" истинности, хотя само по себе это утверждение только кажется понятным, или однозначным. Но предположим, что мы понимаем, о чем речь.

Сострадание не есть опора и основание философии, оно есть просто качество конкретного человека, которое есть, или нет (со всеми, разумеется, промежуточными вариантами). Причем "есть" не в абсолютном смысле, а в том условном смысле, который мы только и можем себе позволить, говоря о реальности.

Так вот сострадание и любовь, не очень хороши для того, чтобы служить подпорками для оправданий наших действий, так как, кроме всего прочего, у нас нет гарантии, что они (я имею ввиду наши собственные чувства) всегда под рукой.

Дело не в этом, дело в том, что не на что и не на кого свалить ответственность за свой выбор, в том числе в решении любых вопросов - онтологических, этических и прочих.

В этом и есть майевтическая функция философии - перенос ответственности из внешнего мира - во внутрь. При этом, я вполне отдаю себе отчет в неоднозначности самих этих понятий, а также отдаю себе отчет в трудно достижимости честной позиции такого рода.

«Моральная» направленность моего философствования объясняется тем, что все другие способы отношения с «бытием» заняты другими видами деятельности.

В области познания, то есть научной деятельности меня вполне устраивает современная хорошо выверенная и вполне самокритичная методология (хотя она и не одна, но всех их объединяет достаточно последовательный автокритицизм). Я не вижу особой философской территории, кроме той, одновременно и этической и критической, о которой я говорю.

Все предложения другого рода оказываются мифологизированием, более или менее тонким, более, или менее удачным. Подчеркиваю - я не против такой деятельности, я даже готов называть ее Философией в широком смысле слова.

Но это не мешает мне считать собственно философским, специфическим, отличным от других видов деятельности то, что я называю философией в узком смысле слова - негативную (она же стоическая позитивная) деятельность по РАЗ-ЛИЧЕНИЮ, РАС- ТОЖДЕСТВЛЕНИЮ ВСЕГО ТОГО, ЧТО КАЖЕТСЯ НАМ ТОЖДЕСТВЕННБІМ.

Это и есть демифологизирующая функция философии, деидеологизирующая, деонтологизирующая и т.д.

Основания считать это скорее позитивной деятельностью я уже приводил.

Конечно, в абсолютном смысле нельзя нам выскочить из мифа. Кроме всего прочего и потому, что миф по древнегречески это просто - речь, рассказ, сказ. Но мы можем "выскакивать" из него периодически путем деятельности по РАЗ-ЛИЧЕНИЮ. Эта деятельность есть просто тематизация и радикализация "автоматической" рефлексивности самой речи.

Сама речь, наша бытовая речь, устроена рефлексивно, хотя нужно дополнительное рефлексивное усилие, чтобы эту фундаментальную рефлексивность речи деавтоматизировать, отрефлектировать и заставить работать. То есть уже речь есть ВОЗМОЖНОСТЬ БЕСКОНЕЧНОЙ РЕФЛЕКСИИ. Стоический философ, принявший неустранимость абсурда радикально активизирует эту возможность.

Вот и все. МОЖНО ЧТО УГОДНО ПРОДОЛЖАТЬ ДЕЛАТЬ С МИФОМ (И ВНУТРИ НЕГО), ТО ЕСТЬ С РЕЧЬЮ, ЛОГИКОЙ, НАУКОЙ, ИСКУССТВОМ И Т.Д. ПРОСТО НЕОБХОДИМО НЕ ЗАБЫВАТЬ ВРЕМЯ ОТ              ВРЕМЕНИ              АКТИВИЗИРОВАТЬ              БЕСКОНЕЧНУЮ

РЕФЛЕКСИВНОСТЬ. ЭТО ПОЛЕЗНО.

ФИЛОСОФИЯ, КАК И ПОЭЗИЯ, ЕСТЬ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПО ДЕАВТОМАТИЗАЦИИ ЯЗЫКА.

Но поэзия, деавтоматизируя язык, «отождествляет» его структуры и образы, создавая новые «реальности». Философия, деавтоматизируя язык, различает отождествленное, усложняя возможность мифу (то есть в определенном смысле - поэзии) стать руководством к действию, то есть к теоретически или как угодно иначе оправданному насилию.

Насилие может быть «оправдано» только «прагматически». Но философия существует для других целей.