[ИЗ ПЕРЕПИСКИ]

[...] После экзамена я несколько дней купался, отдыхал, т. е. спал, ел и купался; купался, спал и ел. Но тотчас развилась деятельность, и первая задача, которую себе предложил я,— изучить Гёте.

На днях читал я важное сочинение Сперанского — «Историческое исследование о Своде» 154. Велик вельможа- публицист, велик и XIX век — он заставил у нас, составляя свод, расположить его по теории Бакона! Заставил заглянуть в Бентама etc.! И наконец, заставил и нас сделать участниками в складах этой кодификации и объяснить нам, почему так сделано, а не иначе. [...] сивная — evoluta Меня раз увидишь и отчасти знаешь, тебя можно знать год и не знать. Твое бытие более созерцательное, мое — более пропаганда. Я деятелен, ты лентяй, но твоя лень — деятельность для души. И при всем этом симпатия дивная, какой нет ни с кем решительно, но симпатия и не требует тождества. Глубокое познание друг друга, взаимное дополнение — вот начала этой дружбы, сильной выше всяких обстоятельств.

Ты прав, saint-simonisme 2 имеет право нас занять. Мы чувствуем (я тебе писал это года два тому назад, и писал оригинально) 155, что мир ждет обновления, что революция 89 года ломала —• и только, но надобно создать новое, па- лингенезическое 156 время, надобно другие основания положить обществам Европы; более права, более нравственности, более просвещения.

Я теперь крепко занимаюсь политическими науками, т. е. одно начало. Читал Lerminier, буду читать Вико, Моп- tesq[uieu]... и пр. Это моя вокация. Da bin ich zu Hause 158. [...].

века — но об этом пространнее при свидании, которому пора уже настать. Я дочитываю Lerminier. Хорошо, но не отлично. Виден юноша, вообще он хорош, разбирая системы; но там, где он говорит от себя, несмотря на всю французскую prolixite 5, несмотря на неологизмы, есть что-то недоделанное, неустоявшееся. Теперь я перееду в Рим с Мишле. Вот система чтения сциентифического, начерченная мне Морошкиным: Heeren's Ideen, Michelet, Vico, Montesquieu, Herder 6, Римское право Макелдея 7, политическая] экономия Сэя и Мальтуса. Весьма недурно, и Jlax- тин уже прежде меня начал читать. И тебе надобно хорошенько заниматься. Я хочу, чтоб ты, будучи в Москве, два вечера проводил у меня, и мы их exclusivement 8 посвятим наукам. Хочешь ли? Много, много есть кой о чем поговорить: ежели я после выхода из университета немного сделал материального, то много сделал интеллектуального. Я как-то полнее развился, более определенности, даже более поэзии. Нам недостает еще положительности (ибо она основана на бесчисленном множестве фактов) и отчетливости иногда, это порок юношества! [...]

4. Н. П. ОГАРЕВУ 7 или 8 августа 1833 г. Москва.

[...] Да, ты поэт, поэт истинный.

И я не в бездействии, я много размышляю, много думаю, но писать не стану много, более при свидании. Предмет мой — христианская религия !; Носков говорил, что это его поэзия —• мы не умели понимать Носкова. Вот очерк: развитие гражданственности в древности было односторонне] .

Вникая во вторую фазу, мы видим два разные движения с противуположных сторон (в переходном состоянии так быть должно: + а О — а): одно мистическое еще, другое чисто философское; это Вольтер, Локк, сенсуалисты! Я думал, что это мысль совершенно новая и моя, я лелеял ее, но ныне нашел это у Didier 4: да, сенсуализм действовал на политический мир в смысле христианства. (Развивать не стану, я пишу одни результаты.) Но вот в чем я не верю Didier — это в его мнения о папе; он говорит, что это было высшее проявление христианства, выраженное в одном лице. Нет, мне (это мысль решительно моя) папу объясняет Юг.

5. Н. П. ОГАРЕВУ 31 августа 1833 г. Москва.

[...] Вот новые мысли и ипотезы мои. Век анализа и разрушений, начавшийся Реформациею, окончился рево- люциею. Франция выразила его полноту, поелику же народ выражает одну идею, а Франция выразила свою в век критический, то и возникает вопрос: в ней ли будет обновление? Кажется, по феории, нет, да и разбирая фактально, выйдет то же. Французский народ в грубом невежестве;

сверх того, он сделался участником разврата XVIII столетия, он нечист. Годился рушить, но им ли начинать новое, огромное здание обновления? Где же? В Англии? Нет, ее девиз — эгоизм, их патриотизм — эгоизм, их тори и виги — эгоисты, нет характера общности, нет пространного основания. Норманны дали англам Magna Charta 1 — Европа не участвовала; был Кромвель — Европа в стороне. Где же? Я смело отвечаю: в Германии, да, в стране чистых тевтонов, в стране вемических судов, в стране Burschenschaft 2 и правила: Alle fur einen, einer fur alle 3. Дивятся поверхностные люди, что Германия не принимает ярко нынешнее направление; но что такое нынешнее направление — une transaction entre la feodalite et liberte 4, контракт 5 между господином и слугою; но не нужно ни господина, ни слуги. С чего же Германия начала — с просвещения. Вот ответ-то! Франция, кичливая своим просвещением, послала в 1830 году Кузеня в Пруссию 6. Кузень удивился. А Пруссия, всякий знает, не есть лучшее. Некоторая часть Виртем- берга, Веймар гораздо выше. Я остановлюсь, ты понимаешь мою мысль; я ее обработаю в статье для друзей.

6.

В горестях есть какая-то сильная поэзия. Вообрази себе эту минуту, когда Христос сказал, что его предадут ученики, и опечаленный Иоанн, юноша-любимец, склонил свою главу на грудь Спасителя. Какое счастье может сравниться с этой минутою — для них обоих. Как сладко было склонить Иоанну свою голову на эту грудь, в которой созрела мысль перерождения человека и в которой были силы и выполнить ее, и сесть рядом с богом, и погибнуть за людей. И с каким чувством смотрел Христос на евангелиста- поэта, который так вполне понял его и так чисто предался ему. Но где же наш Христос? Кому мы склоним на грудь опечаленную голову? Неужели мы ученики без учителя, апостолы без Мессии? Я готов переносить страдания и не такие, как теперь; но не могу снести холода, с каким смотрит свет на нас оловянными глазами; пусть бы нас ненавидели, это всё лучше. Вот колодник Петр в цепях приближается к Риму, и весь народ бежит встретить его; нас кто встретит и кто проводит? Может, один смех. Меня в комиссии обвиняли в сен-симонизме '; я не с[ен]-симонист, но вполне чувствую многое с ним заодно. Нет жизни истинной без веры... [...]

7. Н. X. КЕТЧЕРУ И Н. И. САЗОНОВУ

1836. Сент[ября] 22. Вятка.

О, дайте, дайте отдохнуть на груди друзей, душа моя вся избита этим холодом посторонних; что за дрянная жизнь практическая, что за кандалы всякому порыву, всякому чувству! Толпа грязью мечет в лицо тому, кто смеет стать выше ее, она болото, в котором может погибнуть самый смелый спутник. Да, все теории о человечестве — вздор. Человечество есть падший ангел; откровение нам высказало это, а мы хотели сами собою дойти до формулы бытия его и дошли до нелепости (эклектизм). Все понимавшие верили в потерянный рай — Вико, Пасхаль... И что нам осталось — два эти течения противуположные, которые губят, отравляют нас своей борьбой: Эгоизм — это тяготение, это мрак, контрактивность, прямое наследие Люцифера, и Любовь — это свет, расширение, прямое наследие бога.

8. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 9—14 апреля 1837 г. Вятка.

[...] Знаешь ли ты, что до 1834 года у меня не было ни одной религиозной идеи? В этот год, с которого начинается другая эпоха моей жизни, явилась мысль о боге; что-то неполон, недостаточен стал мне казаться мир, долженствовавший вскоре грозно наказать меня. В тюрьме усилилась эта мысль, и потребность евангелия была сильна; со слезами читал я его, но не вполне понял; доказательством тому — «Легенда» я выразумел самую легкую часть — практическую нравственность христианства, а не само христианство. Уже здесь, в Вятке, шагнул я далее, и моя статья «Мысль и откровение» 2 выразила религиозную фразу, гораздо высшую. Но путь, которым я дошел до веры,— не тот, которым ты дошла; ты вдохнула веру при первой мысли — может, еще до нее, она тебе далась, как всему миру,— откровением; ты ее приняла чувством, и это чувство наполнило и мысль и любовь. Со мною было обратно; я так успел перестрадать и пережить много, что увидел с ужасом на 23 году жизни, что весь мир этот — суета суетствий, и, испуганный, стал искать отчизны души и место покоя.— Первый пример были апостолы и святые; в них я видел именно тот покой, которого недоставало в моей душе. Отчего же? От веры — надобно же было узнать, что такое верование; но у меня недоставало чистоты понять евангелие — тогда-то провидение сделало чудо для меня, послало 9 апреля 3. Этот переворот был огромен; тебе, может, странно, что я, сильный и высокий человек в твоих глазах, был совершенно пересоздан тобою в несколько часов, в которые ты не говорила ни слова,— но это так. Тело отстало от души, я уснул, и сон мой, начальная жизнь в Вятке, была последняя дань пороку: проснувшись, я другими глазами взглянул на природу, на человека и, наконец, на бога; я сделался христианин, и пламенное чувство любви к тебе усилилось благодарностью. [...]

Не в том ли и состоит жизнь всего человечества, чтоб наконец выразить собою одного человека, одно существо, одну душу, одну волю; и это человечество сплавившееся — Христос, это его второе пришествие, возвращение к богу. Для этого не нужно сходства нравов, а сходство душ. Я и Ог[арев] — совершенно разнородные люди снаружи, и оттого-то мы так тесно соединены; в нем спокойствие убеждения, мысль почившая; я весь — деятельность, и потому вместе мы выражаем мысль и деятельность; так и ты будешь выражать непомеркнутое, чистое начало человека, а я — человека земного, вместе мы — и ангел, и человек. Представь себе все человечество, соединенное так тесно любовью, подающее друг другу руку и сердце, дополняющее друг друга,— и великая мысль Творца, и великая мысль христианства откроется перед тобой. Что мешает этому соединению? Тело в смысле материальном, эгоизм в смысле духовном — вот орудие, которым действует Люцифер против воплощенного слова.— Когда будем вместе, я вполне передам тебе эту религиозную мысль... Впрочем, она у тебя была прежде, нежели я писал; в одном из твоих писем была она, только иначе сказанная. [...] как ты, но на труд созданный, они подымаются от труда к душе, и талант-то, собственно, может, в том и состоит, чтоб элементы души своей отвердить словом, или искусством, или действием вне себя, и, тем выше талант, чем ближе создание идеалу. Каким же образом ты воображаешь, что мои статьи могут сделать влияние,— это ребячество; по этим статьям, как по предисловию, могут заключить, что из писавшего что-нибудь выйдет, не более. Ты знаешь, статьи и любовь — дело разное. Тебе и стакан, присланный из казармы \ дорог, а людям он ничего. «Легенду» я не упомянул, потому что она не может взойти в биографию, но, по вашей протекции, я ее не оставлю 2. Жуковского отметки не на твоем экземпляре, а на папенькином],—у тебя с ним сходен вкус: он поставил черту против последних строк3. «Легенда» не первая статья после 20 июля 4, а «Германский путешественник» 5, об нем ты не поминаешь, а я люблю его. В нем выразился первый взгляд опыта и несчастия,— взгляд, обращенный на наш век; эта статья, как заметил Сазонов, невольно заставляет мечтать о будущем, и тише, тише... вдруг прерывается, показывая издали пророчество, но оставляя полную волю понимать его. Для тебя и для друзей эта статья имеет большую важность как начальный признак перелома. Я выписал из Москвы оставленные мною две целые книги писаных разборов на сочинения 6, которые я читал в 1833 и 1834 годах; с жадностью перечитал я их. Первое, что мне бросилось в глаза,— это что я в 1833 году не был так глуп, как я предполагал; внимательный разбор тотчас показал бы всего меня (из этих тетрадей печатная статья моя «Гофман»)7, но чувств нет, а есть увлеченье, ослепленье нашим веком. В «Герм[анском] путешественнике]» обнаруживается уже недоверие к «мудрости века сего», а в статье «Мысль и откровение» эта мысль уже выражена ясно и отчетливо. Заметь еще окончание «Герм[анского] путешественника] » — двойное пророчество 8. Я совсем не думал о любви, когда написал следующие строки: «Но что же будет далее? — Знаете ли вы, чем кончил лорд Гамильтон, проведя целую жизнь в отыскивании идеала изящного, между куском мрамора и натянутым холстом? — Тем, что нашел его в живой ирландке.— Вы отвечали за меня,— сказал он, уходя с балкона» 159. Я не знаю, вникнула ли ты в эту мысль, может, и не поняла ее, потому что это мысль чисто политическая, и от нее-то именно Сазонов и приходил в восторг, ибо она разом выражает все расстояние сухих теоретических изысканий права и энергической живой деятельности, деятельности практической. А между тем это пророчество моей жизни, и со мною сбылось, как с лордом Гамильтоном, и я, долго искавши высокого и святого, нашел все в тебе. Но главное дело, что во всех статьях моих моя мысль и фантазия не выражается вполне — только в письмах к тебе — это существенный недостаток, и это-то самое есть доказательство, что я не создан быть писателем. Итак, я отгадал, что тебе не нравится моя ирония. Она и Шиллеру не понравилась бы, и вообще душе поэтической, нежной и чистой. У людей истинно добродетельных ее нет. Также нет ее и у людей, живущих в эпохи живые,— у апостолов, напр[имер]. Ирония — или от холода души (Вольтер), или от ненависти к миру и людям (Шекспир и Байрон). Это отзыв на обиду, ответ на оскорбление, но ответ гордости, а не христианина. Ну довольно! [...]

10. Н. И. АСТРАКОВУ 27 августа 1836 г. Владимир.

[...1 Что, существует ли «Московский наблюдатель» — об нем нигде не говорят — и каков? Я с своей стороны очень доволен «Сыном отечества» 2. Помнишь ли там статью Литтре о единстве плана царства животного? 3 Хотелось бы мне поговорить об этом. Я думаю, то же единство, тот же план и во всей материальной природе, во всем nav 4. Бывали ли с тобою минуты, когда глубокое удивление природы приводит к пантеизму, когда вся эта природа кажется плотью бога, его телом. Эта мысль просвечивает часто у Гёте, от нее он и дошел до мысли единства плана. Но не всегда эта пантеистическая мысль представляется достаточной. Откуда зло физическое и моральное? Тут религия, тут мистицизм и вера, а с верою несообразен пантеизм. Смерть хочется поговорить обо всем этом, а писать слуга покорный.

А. Герцен.

Хочу со временем приняться за арабский язык, потому что хочу ехать на Восток. Мы, европейцы, слишком надеемся на свое, а Восток может дать много. Страна мысли почившей, фанатизма, поэзии неужели не даст еще раз своей лепты в дело европейское, которому она дала много—и христианство, и исламизм, и крестовые походы, и османлисов 5, и мавров.— Европа вся выразилась этими типами, Англия, Пруссия, Нью-Йорк. Ну и что же? Неужели узкая теория североамериканцев, феодализм Англии и прусские гелертеры 6 — все, что может человечество?.. Черт знает что на меня нашло за любомудрое расположение. [...]

11. Н. X. КЕТЧЕРУ 7 февраля 1839. Владим[ир].

[...] Что ты скажешь о редакции «Отечественных] запис [ok] Ч, 1№ не дурен, особенно разбор «Фауста» , в направлении есть что-то сбивающееся на Вадимовы восклицания 3. «У нас свои Лейбницы — Погодины, свои Гёте — Загоскины».— Вы, московские журналисты, что так бедны? Я в самом деле дивлюсь; кажется, вся литературная деятельность переехала в Петербург. Впрочем, много очень странных явлений на белом свете, и к ним принадлежит современное состояние французской литературы. Во всем множестве выходящих книг ужасная пустота, я разлюбил даже Гюго, одна G. Sand 4 растет талантом, взглядом, формой (попроси для меня у Кат[ерины] Гавриловны] 1№ «Revue», там окончание «Spiridion» и статьи Ав. Тьери) 5. Вспомни теперь время Ресторации 6, когда новая историческая школа, новая философская, новая поэтическая печатала прекраснейшие произведения. Вспомни даже первое время после Июльской революции, эти Flitterwochen de la charte desormais verite 7, и тогда было увлеченье, Енфантен являлся каким-то Иоанном Лейденским, Базар — Савонаролой. Тогда были молодые люди, обещавшие тьму, например Ch. Didier. Теперь передо мною роман, который ты прис[лал], «Chavornay» 8 и его путешествие по Калабрии и Базиликату, и то и другое очень посредственно. И при всем этом сумма идей, находящихся в обороте, велика, нынче нет таких огромных банков идей, как Гёте, Лейбниц, иэГразменяли на мелкое серебро и пустили по рукам.—A propos, спасибо за Barchou9, впрочем, я им недоволен: не умеют французы писать об философии, их надутый язык, пестрый метафорами, не идет [?]. Гегеля я сам не читал, но помню, очень превосходный язык Шеллинга, он режет на меди; а все эти Барши — дурные литографии, по которым можно только догадаться о мысли художника. [...]

417

14 А. И. Горном, т. 1

Ну, теперь la pour la bonne bouche 10 опять просьба. [...] мне достань что [-нибудь] из гегелистов, да, ежели можно, исторических книг — комфортабельных историков, т. е. Раумера, etc. ...сам знаешь.

12. Н. И. АСТРАКОВУ

14 февраля 1839 г. Владимир.

[...] Я в последнее время мало писал, а читал много. Между прочим, очерки из Гегеля Много великого, однако не всю душу захватывает. В Шеллинге больше поэзии. Впрочем, Шеллинга я читал самого, а Гегеля в отрывках. Это большая разница. Главное, что меня восхитило, — это его пантеизм... Это его триипостасный бог — как Идея, как Человечество, как Природа. Как возможность, как объект и как самопознание. Чего нельзя построить из такого начала? Гегель дал какую-то фактическую, несомненную непреложность миру идеальному и подчинил его строгим формулам, т. е. не подчинил, а раскрыл эти формулы его проявления и бытия, но он мне не нравится в приложениях 2. [...]

13. Н. X. КЕТЧЕРУ 15—17 марта 1839 г. Владимир.

[...] Здесь был пастор Зедерголм \ который вышел мне знаком по Огар[еву], я провел с ним вечер и узнал много нового об немецкой литер[атуре]. Например, что молодое поколение смотрит на Гёте уже не так подобострастно, что рационализм в религии, почти совершенно философской, взял перевес над пиетизмом etc. Он толкует о вреде Гегеля, но, кажется, плохо его знает, а впрочем, мало было времени говорить пространнее.

Что хочешь толкуй, а Лафайет очень посредственный человек, важнейшее его дело — это пример аристократа- либерала. Отнюдь не политическое соображение! Я прочел уже 5 частей 2 (ежели дочитаю, пришлю по сей же оказии) и ничего не нашел. Как дрянно им изображена революция, у него все интриги, личности, мелочи, а великое — это конституция 1789. Я вспомнил тут замечание Гейне, что почтальон не знает, что несет, а знает прекрасно все рытвины, ухабы, грязь на дороге. Посланник же божий видит судьбы вселенной и не замечает всех мелочей.— Интересно его заключение, очень интересно как живая картина притеснений союзных королей.— Твердость его в правилах смешна. Это не есть твердость фанатика, а стоячесть ума узкого — хваля свою конституцию] 1789, он похож на того шута, который, убедясь, что его друг-мерзавец, соглашается с прибавкой — «да все-таки он добрый малый». Нет, нет, не таким людям достается в удел святое имя благодетеля людей, имя Вашингтона, c'est un homme de bonne volonte, gloire lui soit rendue en qualite de sa bonne volonte3, но, изменяя текст,— «воля бодра, дух немощен» 4.

Всматриваясь более и более, я нахожу даже смешным его беспрерывные повторения о чести, об участии в Америке 5. И какой формалист, даже дитя, этот классик либерализма — тут, впрочем, его поэзия. Ты скажешь, мое суждение резко. Нет, es gibt keine Autoritat im Reiche der Wah- rheit 6. Я смело говорил всегда, что Гёте — эгоист. Скажу то же о Наполеоне — почему ж не говорить и обо всех так же?

Ты как-то уж давно побранил моего «Лициния» 7 и был не вовсе прав. Во-первых, тут два элемента — сам Лициний и Рим. Лициний — тип, так, он и пожертвован идее. Но заговор Латерана взят мною целиком из Тацита 8, почему же ты говоришь, что все лица — слепые орудия моей аг- riere pensee? 9 Впрочем, этот заговор представлен дурно, думаю его исправить, а потом приняться и за вторую часть. Тут я хочу коснуться до заповедиейших вопросов быта общественного: с одной стороны, идеал христианства, с другой — факт Рима. [...]

Когда будешь посылать книги, то повторяю: 1-е Revue, 2-е история, 3-е Гегель с Cnie 10. Это главное. [...]

14. Н. П. ОГАРЕВУ 14 ноября — 4 декабря 1839 г. Владимир. [...] Ни я, ни ты, ни Сатин, ни Кетчер, ни Сазонов (которого вы уже как-то совсем отчуждили 1) не достигли совершеннолетия, мы, вечно юные, не достигли того гармонического развития, тех верований и убеждений, в которых бы мы могли основаться на всю жизнь и которые бы осталось развивать, доказывать, проповедовать. Оттого-то всё, что мы пишем (или почти все), неполно, неразвито, шатко, оттого и самые предначертания наши не сбываются,— как иначе может быть? Сколько раз, например, я и ты шатались между мистицизмом и философией, между артистическим, ученым, политическим, не знаю каким призванием. Нет, друг, не таков путь творчества, успеха. Причина всему ясная: мы все скверно учились, доучиваемся кой-как и готовы действовать прежде, нежели закалили булат и выучились владеть им. А ты, саго 2, пишешь, я отвык читать 3, в то время как одно из мощнейших средств для нас теперь чтение.— Я не отвык, я и иду вперед, решительно иду. А ты часто стоишь с твоими теургически-философскими мечтами. Грех нам схоронить талант, грех не отдать в рост, иначе мы ничего не сделаем, а можем сделать, право, можем. Ты говоришь, что много пишешь 4; во-первых, я этому не верю, во-вторых, еще меньше верю, что ты допишешь это многое. А я так намерен много жечь 5. Одна моя биография хороша, одушевленна, она и останется 6. Подумай об этом и пойдем в школьники опять, я учусь, учусь истории, буду изучать Гегеля, я многое еще хочу уяснить во взгляде моем и имею залоги, что это не останется без успеха. Мы ничего не потеряли, что теряли много времени в отношении образования, мы жили, и как полна была наша жизнь последних годов, как свята любовью, мы узнали практический элемент человечности; тем лучше можем усвоить себе многосторонность и глубину. От наших будущих произведений не будет пахнуть лампой кабинета, они прозябли на чистом воздухе, под открытым небом; прибавить соков — и плоды будут свежи, как лимоны в Италии... или мы просто ничтожности, о нет, anch'io son pittore 7, и ты больше, нежели я! Я рад, что так холодно мог рассмотреть нас, да это оттого, что время не терпит. Кончились тюрьмою годы ученья, кончились с ссылкой годы искуса, пора наступить времени Науки в высшем смысле и действования практического. Между прочим, меня повело на эти мысли письмо Белинского к Сатину 8 (с которым, однако, я не вовсе согласен: Белинский до односторонности многосторонен), еще прежде самая встреча с новыми знакомыми 9, еще прежде свой ум (довел же Ляпкина-Тяпкина свой ум до узнания, как было сотворение мира); но я все боялся анализа, было много восторженности, полно ликовать.

И что за удивительное различие в людях близких между собою, больше, нежели между мышью и петухом, больше, нежели между кошкой и фазаном. Ты и я все еще сходнее, нежели ты и Сатин, я и Сатин, ты и Кетчер, я и Кетчер, Кетчер и Сатин, Сазонов и пр. (помнишь N. P. Q. —...учил Давыдов) |0. Никто лучше бога не пишет варьяций на одну тему, может, оттого, что ни у кого темы такой нет. Кетчер — человек решительно практический, характер его выражается весь двумя словами: симпатия и доброта, но этот характер завернут в какую-то угловатость; террорист и Лафайет, он прескверно сделал, что обелинился п, ему нейдет пиетизм, абсолютизм... Он отродясь не занимался делом, служил губернским переводчиком при русской литературе. Он не поэт (хотя в жизни его много поэзии du bonhomme Patience |2), отчего же он не занимается положительными науками, отчего не переводит учебные книги, зачем служит при театре, с потерею времени, зачем присутствует в коллегии Бажанова 13 так часто? Люблю его, как родного брата, но ругаю. Примусь ругать Сатина, потом тебя и себя, которых так же люблю, как братьев.

У Сатина времени впереди больше нашего 14, и занимался он меньше зато. Его душа очень чиста и очень любяща, ну не жаль ли, что он не дал ей всего полета? Его образование не твердо, дамское, как локоны его, такое же, как у твоей жены, например. Французская философия французских романов чуть ли это не равняется нулю, беда еще, коли минус чему-нибудь. Белинский во многом не прав относительно его, но во многом и прав 160. Пусть же он занимается немецкой литературой, укажи ему и философию, да пусть в нее входит со смирением; философского образования он еще вовсе не имеет. [...]

Слабость характера и лень — вот тифон твоей души, это наказание тебе за твои чудные достоинства; у тебя и взгляд обширен, и чувство верно — разум силен, и все то вместе растворено в флегме. Не верю, чтоб воля не могла победить. Ежели про тебя Белинский скажет так решительно, как про Сатина, что ты не поэт, не художник, он соврет; я сознаю в тебе поэтическое призвание не потому, что твои стихи хороши, а потому, что знаю тебя с первого дыхания в мире умственном и художественном. Я тебе писал в 1833 г. 161, что ты поэт, и теперь повторяю; но поэт in potentia, от тебя зависит развить эту возможность или подавить ее. И про Сатина я не скажу так резко: он еще не поднялся до мира высших сознаний, почем мы знаем, как он на него подействует; Сатин в высшем развитии, т. е. он же, но с обширной творческой мыслью, мне сдается Шиллером (у них и лица сходны); а ведь как хочешь люби Шиллера, в нем нет той универсальности, как в Шекспире и Гёте. Шиллер понимал односторонно жизнь, оттого-то он и аспириро- вал 162 беспрестанно к будущей жизни, оттого ему и казалось und das Dort wird nimmer Hier 163, а оно Hier, этого никогда не поймет Сатин. [...] составления настоящего, оно одно поглощает все былое... еще день-два, и это непреложное живое, в котором вы действовали, изменилось, а вы «переменили шкуру» и пошли дальше. Однако в этом прошедшем не все стирается: ежедневность, полуумная, не просветленная духом и высокими интересами, испаряется, а встречи симпатические, минуты пылких страстей, коллизии остаются в памяти не токмо живы, но лучше живости — одухотворенными. [...] Но -

В Москву.

Да, деятельности литературной] довольно, а я почти согласен, что толку выйдет мало. Был я у Чаадаева 2, конечно, индивидуальность этого человека a plus d'un sens 3 очень любопытна; люди, толпящиеся около, большею частию совершенно недобросовестны, и в главе их Хомяков — человек эффектов, совершенно холодный для истины, он, напр[имер], говорит, что во всей Европе нет лучше здания, как Успенский собор 4,— я готов держать пари, что он не думает этого.

Из молодежи гегельской, конечно, № 1 — Бакунин (он едет в чужие края) 5. Теперь тут есть ратификация 6. Что не было против Белинск[ого], то я подбил против него, а статья в 3 № «О воспитании» 7 была оплеуха fur sich und an sich 8; потом Катков и Cnie также стали впадать в формализм. Бакунин пошел иным шагом и им дойдет до возможного примирения.— Разумеется, я потому не упомянул Редкина и Грановского, что считаю их не молодежью. Недавно Грановский и Хомяков читали на одну тему статьи, один — из основания гегельства, другой — из основания безосновательности с пышными фразами etc. [...]

16. Н. П. ОГАРЕВУ 11 — 26 февраля 1841 г. Петербург.

1841 г. 11 февраля С.-Петербург.

[...] Ты, Огарев, проповедуешь резигнацию \ но в том случае, в котором ты ее проповедуешь, мне она нейдет, даже я думаю, что именно и беда-то вся, что ее слишком много.— Я понимаю, что человек, одержимый чахоткой, был бы жалок со своими упреками и гневом на судьбу; понимаю, что человек, у которого потонул корабль со всем имуществом его, благороден, перенося кротко то, что вне сферы разума и его воли; но резигнации, когда бьют в рожу, я не понимаю и люблю свой гнев столько же, сколько ты свой покой. «Частный случай». Конечно, все, что случается не с целым племенем, можно назвать частным случаем, но, я думаю, есть повыше точка зрения, с которой землетрясение Лиссабона — частный случай, на который надобно смотреть сложа руки. А приказ Геслера Теллю стрелять в яблоко, касавшийся только до двух индивидов,— самое возмутительное действие для всего человечества; и на чем будет основано, ежели я скажу «личное несчастие Телля его подвергло этому», а возможность зачем была, да и разве лучше поступил бы Геслер с Стауфахером или др., и разве с ним одним так поступлено? Ежели ты написал, что это частный случай, мне в утешение, то спасибо; ежели же ты не шутя так думаешь, то это одно из проявлений той ложной монашеской теории пассивности, которая, по моему мнению, твой тифон, твой злой дух.

Христиане истинные могли смотреть равнодушно на все, что с ними делали; для них жизнь была дурная станция на дороге в царство божие, где наградятся труды. Мы на жизнь не так смотрим, мы слишком шатки в вере, в нас будет слабостью, что у них сила. В этом отношении нам, может, скорее идет гордый, непреклонный стоицизм, нежели кроткое прощение действительности, индульгенция всем пакостям ее. И именно случай, о котором идет речь, принадлежит к пакостям, превышающим всякую меру, так что, кроме подлейших организаций, совершенно отрицательных, он ошеломил всех (как услышишь из рассказа). Satis 2.

С[атин] говорит, что, между прочим, у тебя бродит намерение пожить здесь год-другой . По-моему (как я уж говорил в 1839 г.), это просто безумие и, как всякое безумие, не имеет ни малейшего оправдания в самом себе. Служить — ты неспособен, да и где с твоим рангом. Прожить все свое достояние самым глупым образом, chemin faisant 4 к камер-юнкерству,— рассуди сам! Пожить весело — низкая цель, да и притом я не думаю, чтоб ты сумел здесь веселиться, собственно, жить сюда никто не ездит. Спроси у С[атина1, как я и Белинс[кий) разбивали Стру- говщикова и Неверова и до какой ясности доказали необъятное расстояние между Москвой и Петербургом] 5 Кн. Одоевский много лет приискивает средства быть разом человеком Петербурга и человеком человечества, а удается плохо, он играет роль какой-то Zwittergestalt 6 и, несмотря на всю прелесть души, виден и камергерский ключ на заду 7 Приехать сюда на лето и на часть зимы посмотреть на гигантский город, насладиться его островами, его пышностью, всосать к нему отвращение ex ipso fonte 8 — против этого ни слова. А искать здесь тебе une position dans le monde9 смешно. Да ты имеешь ли понятие о здешней аристократии? (Разумеется, это слово даже не идет к ней.) Это аристократия придворных чинов, аристократия занимаемых мест, неужели ты думаешь, что они познакомятся с тобою, pardon — они дозволят тебе приезжать с женой на их балы, они спустятся до тебя, но плечам твоим будет нелегко, а тягость не с кем будет разделить. Удостоверь меня, что план этот исчез; да и что теперь может быть лучше 5 лет путешествия, и я, остающийся с стесненным сердцем, но с полною любовью друга и брата, благословлю вас (и Сатин едет) на благодатные пять лет. Поезжайте, поезжайте!

Omni casu 10 1 января 1845 мы встречаем в Женеве, т. е. каждый с своей стороны пусть сделает все от него зависящее, a l'impossible nul n'est tenu n. Давай руку. И с этой-то надеждой я поеду в Новгород. «Не бейся, сердце, погоди» |2, все заключено да будет глубоко внутри. О!! — Лютер говаривал: «В гневе чувствую я всю мощь бытия моего» 13. Ненависть — superexaltatio 14 любви.— Планы, проекты литературно-жизненные расскажет С[атин]. 1. Продолжать изучать Гегеля и немцев. 2. Диссертаций] о петровском перевороте — тезисы пришлю ,Б. 3. Опыт детской книжки, приуготовительной для изучения всеобщей истор[ии] 16. Я радуюсь, что цели ограниченные, пора перестать блуждать по морю по океану. Скоро наступит тридцатый год — не правда ли, при этом мороз дерет по коже, «много собрали, да мало напряли».

Ты любишь «эту землю» 17. Понятно, и я любил Москву — а жил в Перми, Вятке, не перестал ее любить — а жил год в Петербурге] да еду в Новгород. Попробуем полюбить земной шар, оно лучше — куда ни поезжай, тогда все будешь в любимом месте.

С[атин] говорит, что ты, кажется, сжег мои письма,— это скверно, лучше бы сжег дюйм мизинца на левой руке у меня. Наши письма — важнейший документ развития, в них время от времени отражаются все модуляции, отзываются все впечатления на душу, ну как же можно жечь такие вещи.

20 февраля, поздно.

Десять дней с тех пор, как начато письмо, и десять лет жизни. С тех пор у меня родился малютка, умер малютка 18,

Наташа была несколько дней в опасности и жизнь

опять взошла в свое обычное русло. Но прошедшее не гиб- нет, оно внутри вечно живо, на душе новые чувства, на теле новые морщины. Странно — чувство любви к малютке, к бессмысленному Существу, уже теряет свою плотскую сторону и возрождается грустью в духе. Опять вопросы кипели в душе и слезы на глазах. Натзша и тут явилась во всем блеске прелестной, просветленной души. Ни на минуту дикого отчаяния, а торжественная грусть, и как не грустить, когда перед глазами борется материя с духом, и дух побежден, и безумные стихии берут верх над жизнью. Да, тут религия, одна религия несет утешение. Философия не овладела еще идеей индивидуума, она холодна еще к нему.— Сатина бог послал в это время, с ним я отдыхал, он умеет сочувствовать, потому что умеет любить.— Вечером отвезли малютку, а утром я ездил его хоронить; чудное дело, я радостно встретил его гробик в церкви, будто свиделись старые знакомые.— И все-таки ты хороша, жизнь! Счастлив был бы человек, ежели б он заключал этим всякое горе. Видишь ли, что я умею быть кротким там, где разум повелевает кротость. Но в борьбе с властью «князя тьмы» я могу быть побежден, но не покорюсь и думаю, что тут гордость уместнее резигнации. Этот «князь» оскорбляет во мне мое высокое достоинство, а стихия глупа, она оскорблять не может, она сама не знает нелепостей, которые делает, на нее и нельзя сердиться, как на дурную погоду. Довольно.

26 фев[раля].

С[атин] говорит, что ты в восхищенье от Ретчерова разбора «Wahlverwandt[schaften]» |9, а я нахожу его, во- первых, ложным по идее, ложным по воззрению и безмерно скучным. Гёте нисколько не думал написать моральную притчу, а разрешал для себя мучительный вопрос о борьбе формализма брака с избирательным сродством. Брак не восторжествовал у Гёте (как думает Ретчер). Неужели самоубийца от ревности — победитель ревности? Нет, вызванные противуположности естественных влечений, не просветленных в духе, формы без содержания гражданского устройства вступили в ужасную коллизию и окончились смертью. За смертью новая жизнь. Фортинбрас у трупа Гамлета, она по-прежнему польется, а те пали жертвами, но без торжества с чьей бы то ни было стороны. 17. Н. X. КЕТЧЕРУ

1—4 марта 1841 г. Петербург.

СПб. 1 марта 1841.

Барон! Много говорить мне нечего, Сатин на словах расскажет и факт, и status quo мой, и futurus status \ и пр. и пр. [...]

Сатин много грустит и тоскует. Доля грусти имеет сама в себе озаконение, но доля происходит от этой неопределенности целей, занятий, от ограничения одним стремлением. Нехорошо, надобно обуздать себя, совершеннолетие требует пути определенного. Чем ни занимайся, все лучше шатания.— Я сделал шага два по этой определенности, на первый случай на главном плане философия и период Петра.

Белинскому я могу выдать аттестат в самых похвальных выражениях 2. Чтоб характеризовать его благодатную перемену, достаточно сказать, что он пренаивно вчера рассказывал: «Один человек, прочитавши мою статью о Бор.3, перестал читать «Отечественные] зап[иски]» — вот благородный человек».— Мы сблизились с ним.— В каком забавном положении теперь его защитники а 1а Katkoff, когда он сам со мною заодно против того, что они именно защищали.— Да и твое баронство не было изъято влияния нелепого примирения с действительностью. Отпускаю грехи твои!

Я нахожу одно примирение — полнейшую вражду (кристаллизация не кристаллизуется, употребление никуда не употребляется).— Много мечтаний утратились, я не жалею об них: это последние лепестки венчика, в период плодотворения они должны спасть. Истина не в них, а в плоде. Не скажу, чтоб вместе с мечтами отлетели и надежды, о нет, нет и 1000 раз нет. Напротив, в жизнь мою я не чувствовал яснее галилеевского е pur se muove 4. Скорбь родов нисколько не похожа на скорбь агонии. А умирают и родами — для избежания этого блаженный муж отходит от совета нечестивых и от дороги неправедных. Да, он идет с своей верой, с своей любовью, с надеждой и как упрек садится вдали и скорбит. [...]

Я намерен писать «Письма о Петровском периоде» и для этого обзавелся Голиковым, разумеется не полевов- ским, а настоящим 5. Разумеется также, что я беру предмет этот не с чисто исторической стороны. Нами заключается петровское время, мы, выходящие из национальности в чисто европейскую форму и сущность, заканчиваем великое дело очеловечения Руси, но после нашего времени начнется период органического, субстанционального развития, и притом чисто человеческого, для Руси. Тогда ее роль будет не отрицательная в судьбе Европы (преграда Наполеону, например), а положительная. Положение наше относительно Европы и России странно, une fausse position 6; но оно лежало в идее петровской революции, и вся крутость и скорбность ее была необходима, этими скорбями искупается десятивековое отчуждение от человечества. [...]

18. Н. П. ОГАРЕВУ 2—4 марта 1841 г. Петербург. 2

марта

«Человек удивительно устроен»,— говаривал Наполеон, да до него, я воображаю, Кир, Камбиз etc. etc. В самом деле, я начинаю ощущать пользу контузии № 2 Я было затерялся (по примеру XIX века) в сфере мышления, а теперь снова стал действующим и живым до ногтей; самая злоба моя восстановила меня во всей практической доблести, и, что забавно, на самой этой точке мы встретились с Виссарионом и сделались партизанами друг друга2. Никогда живее я не чувствовал необходимости перевода, нет — развития в жизнь философии. И ни малейшей апатии от удара (который неизмеримо силен и только самой безвыходностью дает выход, торжественнее полное бессилие нельзя видеть, отрицание в себе всех малейших прав). Да в этом отрицании ist eine groBe Setzung 3, это не игра слов: положение, что я нечто, что во мне есть сила, entele- xia 4. 3

марта

[...] Я поручил С[атину] растолковать вам, что я разумею и как я разумею отъезд. Вы не поняли меня. Никто не говорил о праздной жизни — да и мог ли я, весь сотканный из деятельности, решиться жить сложа руки.— Авось-либо он передаст вам ясно. Бел[инский] без восхищенья не может говорить об моем желании — он его схватил именно с той точки, с которой я хотел 5. A propos не странно ли, что он сделался моим партизаном. [...]

19. А. А. КРАЕВСКОМУ 3 февраля 1842 г. Новгород.

[...] И Виссарион глас велий поднял \ и, точно Платон, в форме разговора, в котором le second interlocuteur 2 молчит не разевая рта (спора зато не выйдет), а зато статья эта поставит Бел[инского] у многих головою выше, я здесь это вижу. Я не умею хвалить, а что ни начну говорить, все выйдет одна похвальба. А, ей-богу, статья Бел[инского] увлекательна.— Но позвольте же, все, что на душе, надо высказать: перед чем я уничтожился и перешел в один эфир созерцанья — это Лермонтова сказка и отрывок о Гегеле 3.

Кстати, скажите Бел [инскому], что я наконец дочитал, и хорошо, «Феноменологию» 4, чтоб он ругал одних последователей (можно бы и их не ругать, ну да ведь пчелу не уговорить не делать меду, а у Бел[инского] это мед), а великую тень не трогал бы. К концу книги точно въезжаешь в море — глубина, прозрачность, веяние духа несет — las- chiati ogni speranza5— берега исчезают, одно спасенье внутри груди, но тут-то и раздается: Quid timeas, Caesarem vehis6, страх рассеивается — берег, вот прекрасные листки, фантазии ощипаны, но сочные плоды действительно тут. Исчезли Ундины, но полногрудая дева ждет. Извините, я что-то заврался, но таково было впечатление. Я дочитал с биением сердца, с какою-то торжественностию. Г[егель] — Шекспир и Гомер вместе. Оттого добрым людям и кажется непонятно греко-английское наречие его. [...]

20. Н. П. ОГАРЕВУ

22 апреля/3 мая 1843. Москва.

Письмо твое от 28/16 марта из Рима пришло, спасибо за него. Письмо это тем особенно замечательно, что ты в нем как на блюдечке. Истинно человек никогда не может выйти из себя, это оптический обман, то, что составляет единичность, la particularity individuelle \ характер, особенность, то с сознанием, с мыслию особое дело, не совпадающее. Противуречие это всего яснее в тебе. Есть области, в которых люди понимают друг друга, чем больше, тем меньше остаются самими собою, а именно личная особенность друга, женщины и дорога, ее-то мы и любим, и в них-то (т. е. в индивидуальностях) и расходимся. Тебе труднее решиться шагнуть, сделать скачок, нежели мучиться в бо- лоте, страдать ложным положением у своего собственного очага; а мы удивляемся, как ты не предпочтешь кончить разом, оттого что по-нашему легче именно то, что по-твоему тяжеле. В этих случаях дело друга — сострадать и быть совершенно страдательным лицом; иногда, как барон2, сластить речь кой-каким крепким словцом, разгневаться, закричать, а потом приняться за трубку и смириться перед слабостию. Ты, Огарев, самый сильный характер из всех мною знаемых людей, у тебя железная воля — слабости.— Удивительно, вот рядом с твоим письмом грамотка от Виссариона 3. Какая противуположность. У тебя тягостные обстоятельства разрешаются в какой-то милый юмор, и видишь ясно между грустных строк спокойную и светлую подкладку, которой дела нет до скорби, у тебя под слезой — ребячья улыбка и под улыбкой — ребячья слеза, у тебя широкое понимание всего общечеловеческого и тупое непониманье всего частноогаревского. И у Виссариона] юмор, юмор игрока, который видит, что дело идет плохо, от его юмору горло захватывает, в слезе его злая ирония и в иронии горькие слезы, он беснуется озлобленный, желчный. Он страдает больше тебя 4.

Что сказать о себе, об нас? Кажется, нынче да вчера, вчера, как нынче, а посмотришь — бог знает какие перемены в душе. Последнее время (т. е. после твоего отъезда) 5 я ужасно много изжил; к моему обычно светлому воззрению привился всеразрушающий скептицизм в жизни; я убедился в недостатке характера, я не могу уважать в себе многого, это меня давит. Ничтожные события по наружности сделали эпохи внутри. К тому же вечные несчастия, прикованные к каждому шагу моему. Здоровье Наташи разрушается, три гробика 6 схоронили вместе с прекрасными упованиями полжизни ее. Ей надобно рассения, южной Италии, море — я было надеялся ехать; но не еду. И остаться свидетелем, как это благородное, высокое существо изнемогает под тяжестью двух крестов: физического бессилия и душевной обиды (такие потери — сильнейшие обиды)... Довольно. Если б я был эгоист, я сказал бы «приезжай сюда, брось Италию, приезжай потому, что мне скучно», но я этого не скажу, нет, брат, гуляй, гуляй. Я поеду в Покровское на лето, а там, а там опять в Старую Конюшенную 7.

Статьи мои в «Отечественных] зап[исках]» сделали успех, я написал еще две: одну, которую ты хотел,— «о формализме в науке», другую — «о специализме» 8.— Они принесли мне много комплиментов, из которых некоторые приятны. Я глубоко понимаю бесполезность такого рода статей. Пишешь — себя тешишь.— А Висс[арион] говорит, что я на стали гравирую свои статьи, и в восхищенье 9. [...]

21. Н. X. КЕТЧЕРУ

1 января 1845. Москва.

[...] На сию минуту у нас тишина и какое-то благословение надо всеми 1. Что может быть? Что будет? Об этом реальный человек не должен думать, если не хочет отравить каждый кусок, каждый глоток. Настоящее хорошо, а оно-то и есть настоящее и святейшее достояние наше. [...] Да, жизнь хороша, т. е. для того, кто отдается ей; Руссо, говоря, что все выходит хорошим из рук природы и все искажается человеком 2, соврал,— соврал потому, что он не тот смысл придал и непосредственности и отрицанью; потому осудил он человеческое, что стоял на краю изжитого и избитого мира. Нет, именно человеком-то и усугубляется прекрасное природы. Но... но нельзя же, чтобы индивидуальное благо врачевало все, такой человек не был бы способен и на счастие своего очага. [...]

22. Н. П. ОГАРЕВУ И Н. М. САТИНУ

1 — 10 января 1845 г. Москва.

1/12 января 1845. Москва.

Сегодня для Нового года ваша грамотка.— Она застала меня в одну из тех минут, когда человек чувствует, что у него в душе ясный день, одни облака прошли, другие не пришли, небо сине, прозрачно etc. Пожалуйста, не ошибитесь, ведь это ясный-то день внутри меня, а на дворе-то в самом деле никакие облака не сошли, а сидят себе и мешают порядком рассветать и сердят меня туманом, холодом. Ну да, впрочем, и Берлин-то не больно Италия. Итак, ваше письмо застало меня на сей раз в хорошей погоде. На днях у меня родилась дочь \ Все окончилось хорошо, давно, а может и никогда, я не испытывал такого кроткого, спокойного чувства обладания настоящим, настоящим хорошим, исполненным жизни. Мы ужасно виноваты перед настоящим — все воспоминанья да надежды, sui generis 2 абстракции, а жизнь течет между пальцами незаметная, неоцененная. Нет, стой, хороший миг 3, дай мне из тебя выпить все по капле, минута истинного восторга, беспамятна и безнадежна — потому что она полна собой. В самом деле, настоящее никогда не бывает одно, вся былая жизнь наша отражается в нем, хранится. Да только оно не должно подавлять. Я говорю об этом не столько для вас, сколько для себя, я не могу держаться на этой высоте реально практической; если я не подвержен романтически- заунывным грюбелеям 4, то я подвержен трусости перед будущим, мое наслаждение часто тускнеет от холодной мысли, а может, завтра я утрачу его. Мало ли что может быть? Так думать — надобно сесть сложа руки и подогнув ноги, а все-таки приходит на ум. Человек всего менее может сдружиться с чрезвычайной шаткостью, непрочностью всего лучшего, что у него есть,— дело-то, кажется, простое: чем прочнее вещь, тем она каменнее, тем далее от нас, именно в этом мерцании des Schwebenden 5, в этом нежном, шатком последнее слово, последнее благоухание жизни, потому что прочное неподвижно, апатично, а нежное — процесс, движение, энергия, das Werden 6. Высшее проявление жизни слабо, потому что вся сила материальная потрачена, чтоб достигнуть этой высоты, цветок умрет от холодного ветра, а стебель укрепится. Мускул рукой не перервешь, а мозг? — Знаешь ли ты, что, слушая анатомию , я не мог ни разу равнодушно взглянуть на мозг, на эту трепещущую, мягкую массу,— какое-то благоговение в душе, и дерзким пальцем, которым дотрагиваешься до трупа, боишься прикоснуться к мозгу, кажется — он жив еще и ему будет больно. Но возвращаюсь к мнительности. Разумеется, кто не хочет трепетать перед будущим, а подчас страдать в настоящем, кто, отстраня от себя полжизни, устроит покой в другой половине, тот или эгоист, или абстрактный человек, т. е. человек, который может жить в одной всеобщей сфере; но такая жизнь неестественна.— Доля сердца, души должна лежать на людях, близких нам. Августин говорит, что человек не должен быть целью человека,— оно так, он не должен быть исключительной целью, но черт ли в том стертом лице, которое любит только безличное! Это нравственные кастраты и скупцы. Надобно одействотворить все возможности, жить во все стороны — это энциклопедия жизни, а что будет из этого и как будет — за это я не могу вполне отвечать, потому что бездна внешних условий и столкновений. Горе закапывающему талант, а развивший в себе все, насколько умен 8, прав.— Ну, вот вам маленькая длинная диссертация из практической философии 9. Теперь обращаюсь к твоей спекулятивной философ [ии]. Все, что ты пишешь в последнем письме, по- моему, чрезвычайно дельно, и дельнее писанного в прошлом 10, только ты варварски выражаешься; для человека, который живет не в Берлине, такой язык страшно труден (а еще на мои статьи нападал!) п. Au reste 12, об этом завтра. Утро вечера мудренее. [...]

2 января. Перечитал твое письмо. Все, что ты пишешь о нега- ции 13, так понятно и близко мне, так много и много раз в разговорах теми или иными словами выражалось, что я не новое, а близко родное встретил в том, что ты пишешь. Однако ж la justice avant tout 14, это не столько диплом в пользу нашего философ [ского] смысла и параллельного развития, сколько доказательство, что мы живем в одной и той же интеллектуальной атмосфере и подвергаемся ее влиянию. Я вовсе не имею самобытности мышления, ни даже инициативы, но я имею быстрое соображение и кон- секвентность, stimulus у меня всегда внешний. Я ненавижу абстракции и не могу в них долго дышать (оттого при всех усилиях я всегда был дурной математик, никогда не мог от души заняться ни астрономией, ни механикой, ни даже физикой), оттого у меня еще недостаток, который, может, и выкупается живым пониманьем, но теоретически недостаток спекулятивной способности чистого мышления. Меня беспрестанно влечет жизнь — физиология и история — единственное конкретное достояние науки; но только для полной живости их физиология должна начаться в химии, а история — в физиологии. Ты, оговариваясь, пишешь: «Логика все же абстрактна»15, да само собой разумеется, этой-то высотою наджизненной она и ниже жизни. Прочти в моей IV статье об этом, я прямо сказал это 16. И ты совершенно прав, что естествоведение оттого и кобенится, что логика хочет задавить своим всеобщим элементом частно-вольную природу; напрасно сознательная мысль хочет стать перед природой как prius 17, это логическая перестановка, логика результата. «Логика хвастается тем, что тона a priori выводят природу и историю. Но природа и история тем велики, что они не нуждаются в этом, еще более — они сами выводят логику, a posteriori»,— сказал я в новой статье 18. Ты пишешь: «После построения логики я не вижу необходимости идее раскрыться природой»19. Без сомнения, это так же смешно, как человек, который бы написал эмбриологию и, окончивши, пошел бы опять в семенную жидкость и давай родиться. Причина этому все-таки гордость идеализма и невыносимый дуализм, который у Гегеля побежден теоретически, но остался на деле. Физиология должна привести к необходимости раскрытия идеи разумным организмом, а не наоборот.— Что касается до твоих замечаний о II части «Энциклопедии» 20, об этом писать не буду — для этого надобно самому перечитать книгу да и наэлектризоваться опять абстрактными токами. Одно я провижу и чувствую, покаместь не могу ясно изложить и понять: вещество — такая же абстракция вниз, как логика — абстракция вверх; ни того, ни другой нет, собственно, в конкретной действительности, а есть процесс, а есть взаимодействие, борьба бытия и небытия, есть Werden — вещество-субстрат, деятельная форма (аристотелевское] определение]) 2l; оно мерцает в однократных явлениях, беспрестанно влечется ринуться (а если б оно не ринулось, его бы не было) в всемирную морфологию, оно есть на сию минуту, как частность, как индивидуальность, как столкновение и результат, но его уже и нет, потому что в этом круговороте ничто остановиться не может. Лейбниц говорит: «Вещественный мир беспрестанно меняется, как вода под вашей ладьей — сохраняя свой вид, он похож на Тезеев корабль, который афиняне беспрестанно чинили»22. Превосходное сравнение. А ты, мой разберлинец, стал защищать представления, да ведь только у вас там на Мишлетщине да на Вердеровщине 23 боятся сенсуализма образов и мыслей — что такое чистая мысль в самом деле! Это привидение, это те духи бесплотные, которых видел Дант и которые хотя не имели плоти, но громко рассказывали ему флорентинские анекдоты. Ты коснулся великого значения химии — здесь есть у меня один знакомый, который только в ней и ищет ключа к физиологии и к логике 24. Я мало знаю химию; что знал некогда, перезабыл, но прочтенное мною в Либихе 25 точно удостоверяет, что химия скорее что-нибудь объяснит, нежели первые главы Гегелевой энцикл[опедии], т. е. II части. А впрочем, я с тобою совершенно несогласен на разграничение твое органической природы от неорганиче-

и 9fi о о

скои — это тоже старый силлогизм, основанный на страсти ставить грани, природа не любит индейских каст. Химия и физиология имеют предметом один процесс, физиология есть химия многоначальных соединений, тогда как, наоборот, химия — физиология двуначальных соединений 27. Соединения двуначальные стремятся тотчас к результату, но соединение многоначальное как будто * для

* «Как будто». Это maniere de dire28, дело в том, что, как только связываются сложные радикалы, так необходимо задерживается конечный результат — теология не вследствие теории natura ipsa sibi invenit vias, non ex ratione 29,— говорит Гиппократ. Займись эмбриологией: без нее ни анатомия, ни органическая химия не приведет к делу. Советую тебе приобрести Sommering, «Vom Bau des Menschlichen Korpers» 30, это не Земмеринга сочинение, а в одну кадру встравленные превосходные монографии. Да нет ли у вас чего-нибудь дельного по натурфилософии?

того принимает третьего деятеля (сложного или простого, все равно), чтоб удержать процесс, чтоб сложною борьбою затянуть дело вдаль, и в этом балансе, колебании возникают эти многоначальные ткани, которые беспрерывно сжигаются и восстановляются и полны деятельности. Материальный результат процесса — победа двуначальности — гниение — или победа абстрактной многоначальности — волосы, ногти, кости, полуживые части (это мысль не моя, не хочу plagiat — вникни в нее, она превосходна) 31. Венец многоначалия — мозг и нервная система. Либих в одном месте говорит: нельзя себе представить ни одного сильного чувства, ни одной сильной деятельности без изменения в квалитативном составе мозга. Это далеко не то, что говорили французы XVIII века: «Мысль — секреция мозга» 32, нет — это только показывает нам человека von einem GuB 33. Прочти у Гегеля отношение химизма к органике и самую органику — там он превосходен 34. Больше об философии не хочу говорить. Аминь. [...]

23. Н. X. КЕТЧЕРУ

2 марта 1845 г. Москва.

[...] Обвинение в занятиях естественными науками нелепо \ Signore! Занимаюсь я физиологией — or done 2 в наше время нет философии без физиологии; с тех пор как пропало Jenseits, надобно базу Diesseits 3,— да ты скажешь, что и философию к черту, а я скажу: 1-е, что только на этом поле и можно писать у нас 4, 2-е, что только эти статьи мне и удаются, 3-е, что я имею теперь доказательства, что мои прошлые статьи прошли не бесследно 5. Нас к естественным наукам привела логика; да, впрочем, это вовсе не значит, что я оставил все humaniora и inhumanissima б,— я читаю, пишу (и, признаюсь, недоволен собою смертельно, но об этом после потолкуем). А в доказательство, что я читаю и кроме анатомии Бёка 7, и кроме физиологии Бурда- ха 8, сообщу тебе во внимание книгу «De la creation de L'ordre dans l'humanite» p[ar] Proudhon 9. Его брошюра «De la propriete» 10 — вещь великая, но в этой книге полная теория, его наука, метод etc., как у всех французов, часто фразистые сюперфлю11, зато уж не лишнее — объеде- нье. Достань-ка, да и засядьте с Виссарионом поштуди- ровать. Да если не читали и «De la propriete» — почитайте. [...]