V. МОЖНО ЛИ ПОЗНАТЬ ЗАКОН ПРИРОДЫ ИЗ ОБЩЕГО СОГЛАСИЯ ЛЮДЕЙ? НЕТ, НЕЛЬЗЯ

м- r>>**>^^

t^wsfaifl»

Ж>"

Страница рукописи Локка

желал вновь обратить все в хаос; поэтому напрасно стали бы мы искать в согласии людей требования разума или декреты природы.

О согласии людей можно говорить с разных точек зрения. Прежде всего его можно разделить на «установленное» и «естественное».

«Установленным» мы называем такое согласие, которое рождается из соглашения (pactum), либо молчаливого, являющегося результатом соображений общей человеческой пользы или необходимости, как, например, о свободе передвижения послов, о свободе торговли и прочем в том же роде, либо выраженного словесно, как, например, об установлении границ между соседними народами, о запрещении покупать и ввозить те или иные товары и о многом другом. Оба эти вида согласия, целиком являясь результатом соглашения и не вытекая из какого-либо природного принципа, ни в коей мере не доказывают существования закона природы.

Во-вторых, «естественное» согласие, к которому побуждает людей некий природный инстинкт, не нуждающийся ни в каком договоре, может быть трояким:

1) согласие в отношении нравственности, или поступков, т. е. того, что касается нравов и поведения человека в общественной жизни; 2)

согласие в отношении мнений, с которыми люди могут соглашаться по-разному: одни — поддерживая твердо и безусловно, другие — слабо и колеблясь; 3)

согласие в отношении принципов, а именно таких, с которыми любому здравомыслящему человеку легко согласиться и ни одному разумному человеку, понявшему их границы, не пришлось бы сомневаться в их истинности.

Итак, прежде всего мы утверждаем, что согласие в вопросах нравственности отнюдь не доказывает существования закона природы, ибо, если бы пришлось оценивать справедливость и право по меркам человеческой практики, больше не существовало бы ни нравственности, ни порядочности. Какая низость не стала бы не только позволенной, но и неминуемой, если бы закон устанавливало для нас поведение большинства, в какой позор, в какую мерзость и всевозможные нравственные пороки не ввергнул бы нас закон природы, если бы пришлось следовать большинству? И среди культурных народов, воспитанных в определенных законах, признаваемых всеми, которым они с готовностью подчиняются, мало найдется людей, кто своим образом жизни не оправдывал бы пороков и дурным примером не толкал бы постоянно других к заблуждениям, кто не являл бы нам во множестве примеров своего МО рального падения? До такой степени всевозможные пороки разрослись среди людей, распространились по всему миру, примешались ко всему существующему. Уже в прошлом люди были столь искусны в порче собственных нравов, столь разнообразны были их пороки, что потомкам не осталось возможности бы придумать и прибавить к ним что-нибудь еще, так что невозможно никому совершить какое-нибудь преступление, подобного которому не существовало бы ранее.

Итак, мы говорим, во-вторых, что не существует универсального и общего согласия между людьми по вопросам морали, а кроме того, если бы и существовало постоянное и единодушное согласие всех людей, где бы они ни жили, относительно должного, из этого, однако, нельзя ни вывести, ни познать с несомненностью закон природы.

Во-первых, не существует общего согласия среди людей относительно того, что есть нравственность. И здесь, прежде чем перейти к частностям, я хочу лишь сказать, что, пожалуй, нет ни одного порока, ни одного нарушения закона природы, ни одного гнусного и безнравственного деяния, которые бы не только совершались где-то на земле людьми, но и не освящались авторитетом государства и общественными нравами, а это легко сможет заметить всякий, кто обратится к мировой истории и познакомится с людскими деяниями: он увидит, что не существует ничего столь позорного по своей природе, что где-то или не было бы освящено религией, или не почиталось бы доблестью и не превозносилось бы до небес.

А как оценивать нам представления людей о справедливости, этом главном законе природы, на котором зиждется всякое сообщество? Мы знаем от достойных доверия писателей, что целые народы занимались пиратством и разбоем.

Ну а что должны мы думать о целомудрии и чистоте? Если у ассирийцев женщины присутствовали на пирах совершенно обнаженными на глазах у всех и это считалось похвальным, у других народов позорным считается, если женщина, хотя бы и одетая, появится в общественном месте или откроет лицо и ее увидят незнакомые люди. У иных народов незамужним девушкам позволено вступать в связь с кем угодно, поскольку считается, что целомудрие надлежит только замужним и только брак способен обуздать женскую распущенность. Другие же освящают брачное ложе прелюбодеянием и брачные факелы разжигают пламенем разврата, когда новобрачная принимает всех гостей и в первую ночь насчитывает столько же любовников, сколько Мессалина17 Есть и третьи, у которых в одном случае государю, в другом — жрецу принадлежит право лишить девственности невесту. «Гараманты в Эфиопии не знают моногамии, но там всем позволено безо всякого разбора вступать в связь друг с другом»,— говорит Солин18; а П. Мела19 подтверждает существование у них этого позорного обычая: они чтут мать богов такими обрядами, которые оскорбили бы матрону; я уже не говорю о полигамии, которая у одних рассматривается как право, у других — как преступление, у одних она установлена законом, у других — наказывается смертью. А что сказать о почтении к родителям, если находятся целые племена, у которых взрослые дети убивают родителей, где дети с большей жестокостью, чем сами Парки20, отнимают дарованную судьбой жизнь, где не только всем назначена смерть, но и предопределен точный час смерти и где не приходится долго ждать поздно наступающего дня медленно приближающейся дряхлой старости, где каждый является палачом собственному родителю и отцеубийство почитается проявлением долга благочестия. «У сардов есть закон,— говорит Элиан,— чтобы дети ударом дубины убивали состарившихся родителей и хоронили их, полагая позорным, если глубокий старец все еще живет»21 И там же он говорит, что дербики22 убивают всех достигших семидесяти лет; другие столь же жестоко относятся к своим детям, выбрасывая, если им заблагорассудится, новорожденных, и кажется, что они только для того дали им жизнь, чтобы отнять ее; есть и такие, что вообще не признают потомство женского пола как чужое им и противоестественное, покупая себе жен соседей для приобретения потомства, так что эти люди вовсе не считают себя связанными законом, который природа, по-видимому, утвердила даже в душах животных, и жестокостью превосходят диких зверей.

Если и существует какой-то представляющийся всем самым священным закон природы, к соблюдению которого род человеческий побуждается как некиим природным инстинктом, так и соображениями собственной выгоды, то это, конечно, закон самосохранения, который некоторые считают на этом основании самым главным и фундаментальным законом природы. Но сила обычая и представлений, диктуемых традицией народа, такова, что она вооружает людей даже против самих себя, заставляя их накладывать на себя руки и с такой же настойчивостью искать смерти, с какой другие стремятся избегнуть ее. Есть подданные, которые не только чтут и защищают государя при жизни, но и следуют за ним, когда он умирает; есть слуги, которые сопровождают своих господ в царство теней и готовы повиноваться им даже там, где все равны. И столь отважны не только мужчины, более смелая часть человечества; у индусов, например, невоинственный и робкий женский пол отважно презирает смерть и следует за умершим супругом в пламя костра, дабы разделить с ним смерть, позволяя брачным факелам угаснуть, лишь превратившись в пламя погребального костра, и в самой могиле предпочитают они обрести вновь брачные покои, а не быть обреченными на вдовство и скорбь о супруге. Свидетельство этому приводит Мандельсло в недавно вышедшем ««Путешествии» Олеария» 23. Ио его рассказу, он собственными глазами видел молодую красивую женщину, которую после смерти ее мужа никакие просьбы и слезные мольбы друзей не могли удержать от добровольной смерти, и в конце концов спустя шесть месяцев принудительной отсрочки она, с разрешения правителя, одетая в свадебный наряд, торжественно, со счастливым выражением лица поднялась на костер, сооруженный на площади, и ликуя погибла в огне.

33

2 Джон Локк, т. 3 Долго было бы перечислять все. И не следует удивляться столь противоположным представлениям людей о справедливости и нравственности, если они расходятся в самих принципах и сомневаются в существовании самого бога и бессмертия души. И хотя это, строго говоря, не моральные категории и не законы природы, однако они, по- видимому, должны быть необходимыми предпосылками существования закона природы, ибо нет закона, если нет законодателя, и закон не имеет смысла, если не существует кары. Ведь некоторые народы Бразилии и жители Сал- дании24 вообще не признают и не чтят бога, как утверждают те, кто посетил эти места. Но даже если никогда не существовало человека, лишенного разума и человечности настолько, чтобы вообще не признавать никакого божества, чем, скажите, лучше политеизм? Чем являются представления о богах греков, римлян и всего языческого мира? Они выдумали себе множество богов, дерущихся друг с другом, как это происходило во время Троянской войны, испытывающих друг к другу различные чувства, жестоких, вороватых, прелюбодействующих. Неудивительно поэтому, если они не могли из воли подобных богов вывести обоснование своего морального долга. Каким жизненным правилам могла бы научить религия, где каждый по собственному усмотрению избирает себе бога и культ, где божества произрастают на земле и ежегодно можно собирать их жатву, где божеских почестей удостоились бык и собака? Так почему же мы удивляемся, если такого рода согласие людей относительно богов вообще ничем не помогает нравственному воспитанию? Разве эти люди не являются атеистами, только называющимися другими именами? Ведь одинаково невозможно, чтобы существовало или мыслилось множество богов, как и то, чтобы вовсе не существовало бога, и тот, кто умножает число богов, уничтожает божество вообще. Ничего не даст вам и обращение к культурным народам или к здравомыслящим философам, если для иудеев все остальные народы представляются язычниками и неверными, для греков — варварами, если Спарта, ее суровый народ оправдывает воровство, а римская религия — нечестивые жертвоприношения Юпитеру Латийскому. Что пользы обращаться к философам? Если Варрон25 приводит более двухсот их мнений о том, что есть высшее благо, и, следовательно, не может быть меньшим и число мнений о пути, ведущем к счастью, т. е. о законе природы, а такие философы, как Диагор из Мелосса, Феодор из Кирены и Протагор26, запятнали себя атеизмом. Если же мы обратимся к исповедующим христианскую религию, что придется нам думать о тех, кто разрывает самую великую связь, объединяющую род человеческий, утверждая, что не следует соблюдать слова, данного еретикам, т. е. тем, кто не признает владычества папы и образует собственное сообщество? А если иной раз они считают все же необходимым соблюдать слово, данное согражданам, то уверены, что с чужестранцами позволены и обман и коварство. Ну а что же мудрейшие среди греков и римлян Сократ и Катон (чтобы не приводить других примеров)? Они впустили в свои спальни чужих людей, уступили друзьям своих жен, стали прислужниками чужой похоти Все это делает совершенно ясным, что из того согласия, которое существует среди людей, вывести закон природы невозможно.

Во-вторых, мы утверждаем, что если бы и существовало единодушное и всеобщее согласие людей относительно какого-то мнения, то это согласие все же не доказывало бы, что это мнение есть закон природы, потому что закон природы каждым должен быть выведен из естественных принципов, а не из чужой веры, и такого рода согласие возможно только по такому предмету, который ни в коем случае не является законом природы, например: если бы у всех людей золото ценилось выше свинца, то отсюда бы не следовало, что это установлено законом природы, или если бы все, подобно персам, бросали человеческие трупы на съедение псам или, подобно грекам, сжигали их, то ни .первое, ни второе не доказывало бы, что это требование закона природы, обязывающего людей, ибо такого рода согласия далеко не достаточно, чтобы создать обязательство; я признаю, что такого рода согласие может указывать на закон природы, но не может доказать его, может заставить меня сильнее верить, но не определеннее знать, что это и есть закон природы. Ибо я не могу знать наверняка, является ли законом природы чье-либо частное мнение — этЧ) всего лишь вера, а не знание. Ведь если я обнаруживаю, что мое собственное мнение совпадает с законом природы, еще не зная о такого рода согласии, то знание этого согласия не доказывает мне того, что я познал раньше, исходя из естественных принципов. Но если до того, как стало известным общее мнение людей, я не знаю, что суждение моего ума есть такой закон природы, то я с полным основанием могу сомневаться, является ли таким законом и мнение остальных, поскольку невозможно привести ни одного основания, заставляющего меня поверить, что все другие от природы обладают тем, в чем мне отказано. И конечно, сами эти люди, согласные между собой, не могут знать, что нечто является благом только потому, что они в этом согласны между собой; но они потому согласны, что, исходя из естественных принципов, познают, что нечто является благом, и познание предшествует согласию. Иначе причина и следствие были бы одним и тем же и об- идее согласие влекло бы за собой общее согласие, что совершенно абсурдно.

О третьем, т. е. о согласии в принципах, мне почти нечего сказать, ибо спекулятивные принципы не имеют отношения к делу и никоим образом не касаются морали. Что же такое согласие людей по практическим принципам, легко догадаться из вышесказанного.