I

Познание абсолютного ограниченным существом совершенно немыслимо: абсолютное для него, строго говоря, не существует; в ценностном отношении о каком-либо приближении к абсолюту не может быть и речи; тем более исключается встреча, соединение относительного и абсолютного в каком-либо общем для них акте.

Допустить соприкосновение между абсолютным и относительным можно было бы, лишь приняв одно из двух положений: или то, что относительное в каких-либо случаях перестает быть относительным и становится абсолютным, или то, что абсолютное перестает быть абсолютным и становится относительным.

Первое невозможно, потому что относительное ограничено не только в своем наличном содержании, но и в своих возможностях. Остается допущение второе. Не ограниченный в в своих возможностях, стоящий выше различий большого и малого, далекого и близкого, абсолют, пожалуй, мог бы реализовать второе допущение. Но если даже допустить такую несообразность, как утрата абсолютным своей абсолютности, то ведь в таком случае встреча его с относительным ничего не давала бы последнему, так как была бы уже не искомой встречей абсолюта с относительным, а встречей относительного с относительным.

Следовательно, на вопрос: как возможно общение абсолютного с относительным, — при рассмотрении его в плоскости логики, — можно дать лишь один ответ: никак не возможно.

Если мы все же утверждаем, что фактическая связь человека с божественным началом имеет место, — значит, мы считаем такую связь выходящей за пределы логически допустимого, логически осмысленного.

2. Тайна — это единственный положительный ответ на возникший у нас вопрос.

Если такой ответ будет признан отказом от ответа, прикрытием пустоты, ничего не значущим словесным суррогатом мысли, — против этого возразить нечего. Но нечего возразить и против того, что слово тайна — наиболее богатое содержанием слово, что ссылка на тайну решает совершенно положительно наш вопрос.

Говоря о тайне, мы покидаем плоскость философских понятий и переходим к языку мифа, т.е. к символическому языку. Проблемы религии ни ставиться, ни решаться в плоскости философии не могут, и никакая «диалектика» здесь не помогла бы. Тайна не говорит о себе языком логики или диалектики — она говорит только языком мифа. Тайна мифа не разоблачаема никакими ухищрениями диалектики, и мысль, заключенная в мифе, только языком мифа и может быть передана, потому что она есть мысль мифологическая — наиболее сильная, наиболее близкая логосу жизни мысль.

Кто понимает язык мифа, для того слово тайна — не пустой звук; но и сам язык мифа понятен лишь тому, для кого слово тайна — не пустое слово. Язык мифа — это символический язык, символ же предполагает тайну, и вне тайны превратился бы не то в аллегорию, не то в простую метафору.

О существе символа вообще необходимо договориться прежде чем употреблять этот термин, потому что до сих пор — несмотря на достаточно авторитетные разъяснения (данные еще Шеллингом, а у нас В.Ивановым и А.Белым), его понимают нередко весьма превратно. Существует весьма ходячее выражение: «только символ», имеющее в виду противопоставить символ — точному описанию фактически данного или самому фактически данному, как будто символ говорит о реальности меньше, хуже, чем не символ. На. самом деле следовало бы, противопоставляя символ — описанию данности, выражаться так: «символ, а не одно только описание данности», — потому что последнее беднее, менее реально, абстрактнее, тогда как символ несет в себе действительное знание реальности, полнее, глубже вводит нас в нее.

3. Действия, совершаемые человеком, бывают двух родов. Одни из них имеют в виду приспособление человека к окружающей среде, или — что то же — приспособление среды к человеческим «нуждам». Это так называемые целесообразные, полезные действия, смысл и ценность которых сводится к смыслу и ценности их результатов, действия, остающегося всегда средством для тех или иных внешних (по отношению к ним самим) целей. Таково значение всех наших «работ», всего «производства». Действия второго рода, напротив, в смысле внешней, технической полезности весьма малоценны, они «бесполезны», «нецелесообразны»: для приспособления к среде или среды к человеку они не дают ничего. Значение же их в том, что они служат знаками, говорящими о реальности, и силами, творящими новое в недрах самой жизни (не в силу получаемых от них технических эффектов, а собственною силою, непосредственным вызовом определен- ного себе отклика со стороны жизни). Этот вид действий и составляет разряд действий символических. Таковы все религиозные обряды, некоторые из житейских обычаев (рукопожатия, поклоны и т.д.) и общественные знаки (вроде знамен, орденов, гербов и т.п.).

Символические действия выражают непосредственно внутреннее состояние человека (не психологию), соприкасающегося с реальностью. Отношение к реальности, в которое ставится человек, свободный от каких-либо мотивов внешней полезности, есть прежде всего простой бескорыстный отклик ей, отклик ее голосу. В голосе же жизни всегда заключен некоторый обращенный к человеку призыв. Наиболее чистая, изначальная форма отклика человека голосу жизни — это простое воспроизведение, человеком в себе, в своих действиях тех знаков, с помощью которых к нему, так сказать, обращается сама жизнь. Это то «уподобление» ццщок действию, которое по Аристотелю составляет сущность мифа. Когда сотрясается земля, караибы, например, видят в этом приглашение, зов, обращенный землей к человеку, — и отвечают на него телодвижениями, пляской, вводящей их в общую с землей и всей жизнью ее — подвижку, пляску.

Ответное уподобление, конечно, не является простым подражанием, повторением действия, а устанавливает лишь общность движений, их внутреннюю близость.

Но никогда символический отклик не может быть откликом только какому-либо одному частному знаку, обособленному от других. Каждый из знаков жизни связан — той же связью откликов — со многими другими знаками, становясь вместе с другими знаком той или иной (общей многим частным данным) универсалии. Каждый наш отклик зову жизни является откликом не одному, а многим знакам, потому что он, в сущности, есть отклик универсалии, т.е. действительной реальности, а не одной только частной ее манифестации.

Символическое действие-отклик — это наше слово о реальности. Но в то же время оно дает нам возможность проникнуть — через подобие — в слово самой реальности, услышать его в себе, становясь одно с тем, о чем оно гово- рит. Этим дается особого рода знание — знание изнутри, через подобие в себе дфхор дцоио -yiyvcootc егси (как говорили древние).

4. Среди всех наших символических действий-слов совершенно исключительное место занимает слово-речь, полнее и ближе всего соприкасающееся с самим словом жизни, как таковым. За живым потоком переходящих друг в друга образов-знаков, которыми к нам обращена жизнь, может поспеть лишь наша речь, неотделимая ofr Слова-мысли. С богатством и живостью словесных образов-мифов не может сравниться ни одно из наших действий; и ни одно из них не в состоянии с такой полнотой, как слово-миф, открывать пред нами истины жизни.

Характернейшей и весьма существенной особенностью действий является их ритмичность. Символическое действие есть своеобразное обнаружение жизни, которая сама по себе есть ритм. О ритме жизни, о ритме, присущем самой реальности, говорят и так называемые явления природы, т.е. знаки, символы, в которых себя открывает сама жизнь мира.

Свобода символического действия, его неподчиненность практическим заданиям, позволяет ритму жизни выступить в своей чистоте, незадержанно.

Все сказанное только что о ритме относится к символу- действию и к символу словесному и к символу-мысленному образу. Ритм должен давать себя знать и в символических вещественных знаках, в формах символических предметов, в постройках, в изображениях, в символических условных фигурах и т.п.

Дело идет здесь не об одном из явлений нашей так называемой «психической жизни», не о наших состояниях, а о ритме самом по себе, о ритме самой реальности, по отношению к которому наши состояния являются чем-то вторичным и даже малосущественным. Ритм символа есть ритм, принадлежащий самому слову, как таковому, так как эвритмия самой жизни выражает собой ритм ее слова.

5. Символ — не только путь к познаванию реальности, но и действенная сила, обогащающая реальность. Символ воздействует на реальность, вызывая в ней себе отклик, т.е. воздействует не механически, а непосредственно, силою заключенного в нем слова. Для того, чтобы земля была орошена (знак оплодотворения земли небом, знак некоторой определенной связи между тем в реальности, о чем говорит символ земли, и тем, о чем говорит символ неба), достаточно начать подобное дождю окропление земли водою, призывая этим символическим действием дождь, как знак отклика на призыв.

Сила символического действия есть сила его как творческого слова. Поэтому и наше слов-речь таит в себе ту же силу, — и, будучи богаче и сложнее других слов-действий, проявляет эту действенную силу еще многообразнее. Подлинной победоносной силой — учили еще Веды — обладает тот, кто владеет знанием священных гимнов. Знание сильного слова дает могущество и исключительную власть над жизнью, в самой природе скрытой.

Всякое живое (не убитое) слово есть символ, миф. Но в том-то и заключается особенность наших формально-логических построений мысли (приспособленных к задачам описания эмпирически данных «фактов»), что они пользуются теми же словами-мифами, лишая их, однако, символического смысла и символической силы и превращая их предварительно в неподвижные себе равные «понятия» — в конце концов в «термины».

Реальность, открывающая себя в мифе, в символическом действии, не сводится к данности каких бы то ни было учитываемых и себе равных «фактов». Она — гораздо больше всякого «факта», всякой «данности» (даже и данности для мысли), а потому не поддается никакому описанию (хотя и не сводится к лишенному слова и формы потоку, duree и т.п.). Миф — не описание реальности, не укладывание ее в понятие, а раскрытие ее, дающее нам непосредственное с нею соприкосновение. Соприкосновение это к тому же не пассивное, только приемлющее, а активное, творящее, вносящее в реальность рождаемое автором его слово, слово, которому в реальности имеются отклики.

Символ и «психическая данность». Психическая данность — символ. Жизнь — не «психическая... 6.

Реальность, не сводимая к описываемым и учитываемым — и потому всегда конечным, ограниченным — данностям (физическим и психическим), не имеет,.говоря символически, дна, конца, остановки. И то же время она не является только объектом для какого-то познающего «субъекта». Она не может быть раскрыта до конца, хотя и открывается вся — вместе с этой своей «нераскрытостью до конца». Она дается уму, но не уму субъекта, ее раскрывающего, а уму, заключенному в мифе. Эти моменты, характерные для реальности самой по себе, и делают ее тайной. Миф, раскрывающий тайны, становится тайноведением, а символическое действие, вводящее нас в тайну реальности и делающее нас ее участниками- творцами, — тайнодействием.

О том, что, по существу, является тайной, нельзя говорить иначе как языком мифа. Поэтому в дальнейшем изложении мыслей я буду пользоваться больше языком мифа, чем языком [понятий].

Опыт жертвенного действия, как сила символа, глубже всякого «переживания» — и не «переживанием» определяется. — Реальность жертвенного действия — на иной глубине, чем видимые психические переживания. И плоды его — не в плоскости учитываемых «воздействий на психику». 7.

В мире явлений нет тайн. Мир явлений, правда, сам состоит из знаков, говорящих о тайнах жизни. Но он остается миром явлений, и только, когда явления берутся не как система знаков, а как система фактов, данностей, вне их символического смысла. В такой системе данностей тайны нет, — на то они и данности. Данность — это то в знаках жизни, что остается от них, когда отсмысливается именно их роль знаков, когда отстраняется их причастность тайне жизни.

Но в самой реальности есть тайна. Присутствие тайны в реальности не означает непознаваемости ее. Непознаваемость можно было бы допустить скорее для мира явлений, в котором нет тайны, но который весь, во всем объеме своем, не может быть познан. Реальность познаваема и при том вся, во всем своем объеме.

Тайна есть непознаваемое или непонятное. Ссылка на тайну отнюдь не означает просто отказа от ответа или ссылки на незнание. В тайне есть, конечно, сокрытость. Но это потому, что тайна — нечто существующее в ином плане бытия, чем тот, который составляет наш эмпирический опыт и освещается нашей логикой. С точки зрения этого, «здешнего» плана то, что лежит за его гранью, конечно, есть нечто сокрытое, неизвестное — и должно оставаться таким (так что попытка разгласить эту тайну не только не приводит к ее действительному познанию, но является попыткой нечестивой). Тайна — это то, что сокрыто внутри (heim, deheim) и потому не выявлено вовне. Но входящему внутрь — и потому поднимающемуся над «здешним» планом — дается ведение тайны, которая от этого не перестает быть тайной (ибо по-прежнему остается не выявленной вовне). Входящий внутрь «посвящается» в тайну, а не просто узнает ее. И тогда тайна открывается пред ним, как неограниченность, как живое динамическое единство в неограниченном множестве; в таком тай- новедении тайна дается именно как тайна, со всей ее таинственностью, т.е. вовсе не разоблаченной и не допускающей разоблачения, разглашения (она fivorrfptov — в буквальном значении слова). Определяя сущность мистического, Гегель говорил: «Мистическое не есть скрывание тайны или незнание: оно заключается в том, что самость знает себя единою с сущностью, и эта последняя таким образом «откровенна». («Феноменология духа»).

В том плане, с точки зрения которого тайна есть «непознаваемое», нет никакого соприкосновения с абсолютом и с трансцендентным. Для животных и для неверующих нет никаких тайн — но только потому, что тайна от них абсолютно скрыта, как тайна. Но зато на самом деле они стоят пред жизнью, как пред фактом, смысл которого для них — полная тайна.

Человек же знает, что есть в ней тайна, и постигает эту тайну. В плане явленной тайны (повторяю, не перестающей быть тайной) возможно соприкосновение с абсолютом и с трансцендентным, потому что этот план знает безграничное и сам представляет собой переступание всякой границы (транс- цен з ус). Таков всякий символ. Через символическое действие и символическое слово мы входим в область тайны. Тайнове- дение осуществляется в символе. В символе же осуществляется и тайнодействие.

Тайна общения абсолютного и относительного, будучи раскрыта в тайнодействии, утверждает, как возможное, то, что мы вначале признали невозможным (потому что немыслимым); но она утверждает даже нечто более невозможное: в жертвенном тайнодействии, как мы увидим, абсолютное становится относительным, не переставая быть абсолютным, а относительное существо, не переставая быть относительным, приобретает достоинство абсолютного (так как общение с абсолютом делает относительное существо — личностью, т.е. абсолютом).

Чувство «священного» (неприкосновенного). Страх.

Благоговение. Любовь — трепет священного.

8. После всего сказанного выше вопрос, поставленный вначале: как возможна встреча относительного и абсолютного? — должен быть поставлен иначе: как фактически осуществляется тайнодействие, создающее связь между абсолютным и относительным?

Сознательно допуская «противоречия» (как живую душу символа), мы могли бы полнее формулировать вопрос так: как совершается приход в «наш» мир (в относительное) абсолютного начала, и как в нас, в существах относительных, выражает себя решимость двинуться навстречу абсолютному, отделенному от нас непереступаемой пропастью?

Тайнодействием, в котором осуществляется указанная встреча, является мистерия жертвенного действия. Мистерия эта отражает на себе — или, быть может, вернее, определяет собою — степень углубленности самого понимания абсолютного. Когда последнее уже осознается, как абсолютное «я» (как личный бог), мистерия строится по схеме личного общения с божеством (в любви) и подчеркивает неповторимость и исключительность личности. Она приобретает поэтому формы, уводящие от общих всем другим типам жертвенного действия особенностей. Абсолютное есть «я» — поэтому общение с абсо- лютным возможно лишь там, где утверждается эта истина и где фактически «я» человека встречает «я» абсолютное. Следовательно только в религии личности жертвенное действие. .. *

Мистерии, не подчеркивающие еще личного существа абсолюта, остаются выразителями лишь смутного предчувствия абсолюта, а потому и смутного понимания самого смысла мистерии**. Они не являются в полноте жертвенными действиями. Однако, как мы подчеркивали, схема и смысл жертвенного действия не отнимается и у неполноценных его видов.

Чтобы описать жертвенное действие, недостаточно перечислить факты, наблюденные этнографами, установленные археологами и историками и известные людям, знакомым с ли- тургикой существующих религий. Необходимо очистить описание этих фактов от ходячих представлений о смысле и целях жертвенного ритуала. Правильная картина самих ритуальных процедур, входящих в жертвенное действие, заслоняется обыкновенно превратными его толкованиями. В жертвенном действии видят часто лишь «пожертвование» богу части имущества с целью получить в обмен на нее те или иные милости от бога. Такое сведение смысла жертвенной мистерии к «обмену» благами должно быть самым решительным образом отвергнуто.

Правда, истолкование жертвенного действия, как жертвоприношения, не совсем произвольно: оно не плод измышления ученых, а убеждение самих участников «жертвоприношения». К тому же, не составляя существа жертвенного действия, приношение действительно входит в состав его в качестве одного из его компонентов.

Мотив жертвоприношения выступает с полной отчетливостью в более поздних, более удаленных от первоначальных форм, ритуалах. Чем дальше мы будем углубляться в прошлое, тем яснее будет становиться, что основным моментом жертвенного действия служит не задабривание богов дарами, а совместный приход многих к трапезе, к общему столу для совместного вкушения некоторых — не обычных — яств, пиршественное собрание, в котором при этом принимает участие, присутствует и само божество. Это пиршественное собрание есть гостьба («странствие») людей у хозяина пира,

• Фраза в рукописи обрывается на этом месте. (Сост.) •* Отсюда и иЬтолкование жертвы как задабривания богов.

каким является божество, и гостьба божества у людей (Jupiter

Xenios).

Гости — люди приходят на пир, как странники, путники, покинувшие свои здешние домы. Великий гость, пришедший из иного мира, бог, посещает людей и пользуется их гостеприимством. В лице пришельцев, гостей — странников, посетил бог Авраама, устроившего для них трапезу.

Приношение дара, часто сопровождающееся закланием, сожжением, вообще знаком смерти, — необходимый момент жертвенного действия, но смысл его гораздо более таинственный и глубокий, чем обыкновенно думают.