7
Еще более несовместимо с цельностью жизни разрушение индивидуального жизненного единства, называемое смертью. Человек, т.е. существо, призванное к личностному бытию, не может не видеть в своей и подобных себе смерти — обнаружение зла. Личность как абсолютное, неповторимое и незаменимое начало есть путь, не могущий быть прерванным, остановленным, замененным другими путями. Спаянные друг с другом общностью (единством) жизни, люди естественно переживают смерть подобных себе как удар по цельности жизни, как мучительный в ней прорыв. Оттого печаль и плач сопровождают факт смерти.
Для египтян, видевших в жизни прежде всего жизнь душ, смерть должна была представляться самой сущностью зла, основным проявлением порчи. Смерть порывает связь, какою связана личность со своим лицом — телом — в плане вещном. Величайшая печаль в том, что личное существо — человек — побеждаем «процессами», явлениями природы. И даже если бы смерть означала только разрушение тела — с сохранением в каком бы то ни было смысле самой личности — это не выводило бы из печали, потому что тело — вовсе не оболочка, не одежда, не темница духа, как мог думать иной греческий философ, — а плоть, лицо души, выражение ее. Египтяне умели любить эту плоть, чем, надо думать, объясняются их удивительные заботы о сохранении тел усопших.
410
Если бы смерть оставалась непреоборимой, если бы она завершала собой жизнь индивидуумов, это было бы равносильно окончательному торжеству зла.
Поверить в окончательное торжество зла не может ни один народ, достаточно богатый творческой, культуру созидающей энергией, потому что такая энергия неотделима от уверенности в ценности жизни.С той точки зрения, которая в отдельной душе заставляет видеть лишь преходящую волну жизни, а не самостную ценность, ужас смерти покрывается радостью рождений. Потомки идут на смену окончивших свой путь отцов, — и жизнь как таковая сохраняется, — таков закон животной жизни. В этом факте, быть может, состоит сама жизнь, — с точки зрения природы. И если законы природы (правильнее: «естества чин») принять за высшую, последнюю норму жизни, то придется, конечно, увидеть в смерти лишь один из моментов самой жизни, жизнь осуществляющего потока поколений.
Но для тех, кто знает ценность индивидуальной души, ряд рождений, обрекающий все новые и новые полчища душ на тот же бессмысленный и темный конец, лишь сильнее подчеркивает победную силу смерти, делая торжество ее, так сказать, многократным. И уже сама жизнь в таком случае могла быть понята как один из моментов всеобщей изначальной и конечной мертвенности, т.е. материальности, небытия.
Если греческие мудрецы могли видеть благо в том, чего требует природа, потому что природа — порядок мира, а мир — высшая норма, и если они почитали существом мудрости — уменье блюсти свое место, роль в жизни мира, подчинив себя ей до мужественного принятия смерти, то египетская тайна вся сводилась к решительному отрицанию смерти; греки искали эвдемонии — свободного от страданий видения блага, знания блага в своем опыте, египтяне же искали восстания жизни, преодолевающего смерть восстановления изначальной — не здешней, а на гораздо большей высоте познаваемой правды.
Идея закона осветила по-иному и проблему зла.
Личность не только сталкивается с наличием страдания и смерти как с объективно данными фактами и не только является страдательной стороной. Она сама способна участвовать в творчестве зла, вносить порчу в жизнь, быть автором отрицающего жизнь дела.
Она ответственна за порчу жизни, потому что свободна и не только «причастна» жизни, но авторствует в ней, творит ее. Эту истину также знали все народы, ее знали греки, и четко выразили ее египтяне в своей вере в последний суд над душами. Но когда сущность зла видят в страдании или в смерти, от личности требуют либо мудрости, либо праведности (путь в «место правды»). И в том и в другом случае идут верными путями, но для нахождения личностью себя как личности недостаточными. Мудрость греков, взятая сама по себе, ведет к идеалу «апатии» стоиков или «атараксии» эпикурейцев, т.е. к подчинению личности миру. Праведность египтян, научая и формуя душу как носительницу правды и созерцательницу света, не связывала еще факта смерти с порчей самой души.Перед нею не стоял еще образ абсолютной личности, — по самому существу своему бессмертной и самобытной, поднимающейся над законами мира. Если бы такой идеал действительно был у египтян, они гораздо сильнее чувствовали бы, что сущность зла заключается в порче самой души, в том, что она ниспадает с высоты личностного бытия (с его бессмертием и свободой) — в низины стихийной жизни, где страдание и смерть столь же «естественны», — как естественны для вещей распад и тление.
Зло — не только вне человека, но и в человеке. Оно — не только в бедствиях, постигающих человека, но прежде всего — в испорченности самой воли, т.е. в «грехе»*.
Там, где идеал личности предстоял как воля законодателя, зло усматривалось прежде всего в нарушении этой воли, в «беззаконии», в грехе. Вот почему для еврейского типа религиозности на первом плане стояла не борьба со смертью и не освобождение от страданий, а борьба с грехом и беззаконием. Страдание и смерть становились чем-то естественным, поскольку человек носил в себе самом их источник — грех.
Сложность и огромная трудность дела, вставшего пред человеком, — дела преодоления порчи в себе самом, — углубили и утончили и сделали в высшей степени напряженной религиозную жизнь евреев.