2
* Иной раз сознательно проводивших совершенно противоположные тенденции и во всяком случае чуждых всяким заботам о «культуре».
** Говоря о плодах, принесенных той или иной религиозной системой, нужно учитывать не поведение ее адептов и не временные формы их быта и их мировоззрений, а характер и направление путей, которыми шла их историческая жизнь. О греческих и египетских жрецах, о еврейских пророках, о ханжестве, фанатизме, невежестве и корыстолюбии «религиозных людей» во всяком народе можно рассказать множество нравоучительных и обличительных историй. Христианский быт может дать в этом отношении не менее обильный материал. Но придание этим фактам решающего значения сделало бы нас подобными тем, кто в лесу не видит леса, в городе видит лишь кучу домов, а в доме кучу камней и т.д. Правда, это вполне вяжется с общими тенденциями нашего номиналистического сознания, для которого и камень — не камень, а куча молекул, а молекула — куча атомов, атомы — электронов и т.д. И все это, конечно, «на самом деле». Номиналисты нашего времени очень привержены к этому «самому делу» и вообще к «разоблачениям» всякого рода, почитая в этом свое призвание как служителей «истины». Поэтому и движение идеи «на самом деле» рисуется им как нечто складывающееся из отдельных частных «фактов» и «действий» человеческих.
щей нам — не меньше, чем самим евреям, — мысль о поклонении «солнцу, луне и звездам».
Вместе с греками мы видим живой, неотделимый от самой жизни знак ее в солнце, в море, в дереве, но умеем и различать оба момента — жизнь и знак ее, для грека сливавшиеся воедино.
В нашу любовь к миру вошло то, чего не знали греки, — а именно — требование, обращенное к миру, а отсюда — суд над миром («я» призвано судить мир, как мир). Свобода от рабского подчинения миру делает любовь нашу к нему достаточно глубокой и сильной.Изменилось по сравнению с древностью и самое представление о мире. Мы преодолели ограниченность и неподвижность этого образа. Правда, именно благодаря такому преодолению ограниченности мы запутались было в «антиномиях», а люди понаивнее уперлись в образ какого-то очень большого планетария-автомата. Но такое извращенное представление о мире — плод измены основному принципу нашей культуры, а не ей самой. Наше преодоление ограниченности должно было повести и повело вначале не к «дурной бесконечности», а к бесконечности истинной, не к тупику «антиномий», не к большому автомату, а к единому цельному образу «неба и земли». Мир — это небо и земля — в их противостоянии друг другу, но и в их единстве. Небо как потустороннее условие полноты и завершенности, как «престол», «царство», место славы — это реальность высшая («вышний») не в пространственном смысле, а по содержанию. Она так живо занимала собой сознание, что всецело вошла в единый образ мира: такого единства неба и земли, — при всей трансцендентности потустороннего царства, не знали другие культуры*. Здесь небо было, однако, не частью мира, а тем пределом, с которым мир, так сказать, соприкасался своею полнотою, — но предел этот был неотделим от мира, составляя один образ с ним. Небо — в составе мира — начиналось как бы пространственным продолжением земли — вверху, вдаль уходящее, оно, однако же, где-то там, вдали, теряло уже свою пространственность, становясь царством духов, для которых пространства уже нет. Такой образ неба и земли — гораздо более «истинный» образ мира, чем тот, каким знала его древность, и тот, который рисует себе «научно мыслящий»
* Быть может, приближается к нашему представлению по степени силы, с какой сознание связывает небо и землю воедино, представление о мире у китайцев.
420
обыватель современной Европы.
Способность средневекового человека построить подобный, более серьезный, более осмысленный и более цельный образ мира приобретена им благодаря христианству. Образ этот особенно ценен еще и тем, что при всей своей цельности он все же не устраняет из понимания мира дуализма, составляющего признак жизни. Дуализм — присущий христианской космологии, — есть один из важнейших моментов, и он сделал для нас мир живым не в пантеистическом или биологическом смысле, а в смысле причастности его нашей устремленности к личностному, духовному (истинно «живому») миру. Дуализм этого миропонимания — не дуализм раздельных миров, а дуализм двух природ — не сливающихся, но и не разъединенных — в одной реальности «неба и земли».Если бы мы имели возможность подробнее остановиться на особенностях миропонимания, внушенного христианством, мы увидели бы, как греческое осознание мира углублено и осветлено было в нашем миропонимании, шедшем от Библии духом трансцендентизма, — и как еврейское свободное отношение к миру, доходившее до нечувствия природы, — оживлялось, очищалось от мертвенности — силою идеи, выношенной греческим сознанием.
С очерченным отношением к миру в полной гармонии стояло и новое отношение к индивидуальной душе. Здесь принцип личности нашел свое прямое выражение. Душа не поглощается миром, потому что владеющее душою «я» сродни самому абсолютному «я», стоящему выше мира. Тем не менее здесь возможно подчинение личной души — общественному целому, подчинение, которым характеризуется ее роль в древности (у греков — -пвкк 'у» У евреев — «народу» израильскому).
Однако не игнорированием космоса добывалась свобода души, а участием (исполнением) в творческих замыслах, космос ведущих, и в преодолении коснувшегося космоса зла. Естественно, что и общественное целое, в которое входит отдельный человек, не игнорируется душою, а преображается ею и вместе с нею. Раскрыть свои творческие данные душа может и должна в мире. Она — один из центров творческой жизни, центров же этих много — и мир сам живет жизнью этих центров.
Трансцендентизм Библии и космизм греков, живя в одном сознании, избавили душу от той судьбы, которая готовилась ей чистым трансцендентизмом, с одной стороны, и чистым космизмом — с другой: она не превращалась в тень и не поглощалась потоком жизни вообще.
Спасение души (здесь означающее уже утверждение ее личностного достоинства и присущей личности вечности) вместе с преображением ее плоти — сделалось в христианском мире основной, все определяющей задачей.?
Новое отношение к миру и душе было причиною того, что в нашей культуре раскрылись большие возможности в области знания и в области искусства.
Наука в нашем смысле слова — предполагает прежде всего достаточно четкую противопоставленность «я» как субъекта — миру как объекту. Этим обусловлена зависимость, существующая между фактом развития научной методологии и укреплением чувства личности в человеке.
Такое же противостояние миру, соединенное с бескорыстным, но любовным его созерцанием, оказалось благоприятным условием и для создания большого искусства, характеризующегося особой ролью личности художника в отношении к создаваемому им образу.